Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

Клемансо, - телеграммы Парижа; и ныне кричали столбцы: Клемансо, Жан Жорес.

Клемансо стал главою правительства; схватки с Жоресом его потрясали Париж;

все бежали в Палату:88 их слушать; Жорес брал атаками, а Клемансо

фехто-вался софизмами.

Как, - Жан Жорес, - детский миф, - сядет завтракать рядом? И я

испугался: увидеть его на трибуне - одно; сидеть рядом - другое; трибуна

ему, что - рука: он хватает ей тысячи; просто услышать "бонжур" от него, это

ж - ухо подставить под пушку, которую слышишь с дистанции; страшно сесть

рядом с салфеткой подвязанной пушкой.

Уж я привыкал к знаменитостям: в литературе; ведь, точно орешками,

щелкаешь с ними; а этот предложит - кокос разгрызать; с литераторами

интересно болтать; но я их забывал уважать; уваженье к Жоресу меня

подавляло.

Оратор в Жоресе внезапно возник; он до этого преподавал философию в

Тарне;89 но в первой же речи сказался гигантский ораторский дар; из

профессора вылез политик; и вот депутатом от Тарна явился в Париж он; и стал

здесь вождем социалистов.

С волненьем спустился я к завтраку; стол: рядом с барышней, моей

соседкою, - новый, четвертый прибор:

"Ей-то, ей каково сидеть рядом; я - спрятан за нею".

Стараясь соседкой укрыться, я сел; уже подали первое блюдо; уже два

кюре, прошмыгнувши под окнами, тихо влетевши, уселись под окнами.

- "Месье Жорес!" - показала соседка в окно.

Там черным пятном промелькнули: на лоб переехавший с очень большой

головы котелочек, кусок желто-карей, густой бороды; шея толстая, вжатая в

спину; на ней за сюртук зацепившийся ворот пальто; пук газет оттопырил

карман; зачесавшая зонтиком воздух рука промахала. Широкий, дородный,

короткий, пререзво пронесся он махами рук, уподобясь гамену, а не

знаменитости; эдаким мячиком прыгает разве один математик, бормочущий вслух

вычисленья: под мордою лошади; и - что-то милое, давнее, в памяти всплыло:

- "Отец".

Я не видел ни в ком повторения жестов, какими отец, - тоже крепкий,

широкий, короткий, - прохожих смешил на Арбате; Жорес вызвал образ отца; как

отец, он скосил котелок; как отец, вырываясь из рук, подававших пальто,

зацепил воротник за сюртучную складочку; и, как отец, чесал зонтиком воздух.

Но дверь распахнулась, вподпрыжку влетел; суетился под вешалкой; с

кряхтами руки раскинул: направо, налево и наискось; с кряхтами лез из

пальто; приподнявшись на цыпочки, с кряхтом повесил его, вырвав пук из

кармана и сунув под мышку; не глядя на нас, растирая ладони, бежал с

перевальцем к пустому прибору; отвесивши общий поклон, - сел; и стуло -

закракало; тяжко расставивши ноги, расплывшись улыбкой и перетирая ладонями,

корпусом перевернулся к соседке с вторичным поклоном; взбугривши улыбкою

толстые щеки, пропел ей:

- "Бонжур, мадемуазель... Са ва бьен?"90

Пушка - выстрелила: перепонка ушная не лопнула; вместо .кокоса же -

подали кролика; он, изогнувшись широкой спиной, схватив вилку, себе покидав

в рот куски, отвалился, схватясь за газету; и, ею завесясь от нас, опочил в

телеграммах; но подали третье: газета - отложена.

Сидя, казался высоким, вставая, был меньше себя, так как широкоплечее

туловище укорачивали небольшие слоновьи какие-то ноги; он был бы красив; но

дородность мешала; глаза, голубые и добрые, щурились светом ума, никогда не

смеясь и вперяяся в окна; рот темно-пунцовый и тонкий, не скрытый густыми

усами, когда не жевал, то скорее скорбел; хохотали морщинки у глаз и

веселые, точно надутые, щеки с темневшею родинкой; правильный нос; лоб -

высокий; весь профиль дышал благородной серьезностью; пышные вставшие

волосы, светло-коричневые, с желтизной, и такого же цвета большая, густая

его борода серебрилась курчаво сединками; и выдавала южанина кожа:

коричнево-красная.

Сел, и возникла вокруг атмосфера смешного уюта, не страшного вовсе:

совсем не "Жорес", а - профессор; Д. С. Мережковский, малюсенький в жизни, -

тот силился выглядеть именем; чувствовал: рядом со мною уселась и кракала

стулом огромная личность; с огромною вилкой, зажатой смешно в кулаке, с

неподдельным беззлобием из-за салфетки, которой себя повязала, полезла на

барышню, громко расспрашивая о подробностях ее работы и заработка; Мародон,

да и я, и не знали, что барышня наша искала работы себе; Жорес - тот узнал.

Так большой человек во мне вспыхнул из маленьких жестов, с какими он

яблоко резал, газеты читал и кидался: к тарелке, к соседке, к салфетке; я

вовсе забыл, что хватает за сердце с трибуны; трибуна я видел далеким героем

былин; думал я: этот славный, простой, нас бодрящий месье привязал к себе

крепко, двух слов не сказавши со мною, и тем, как глотал, над тарелкой

разинув усы, от усилий краснея, и тем, как прислушивался, отвалясь, склонив

голову набок, с улыбкой прищурой, ко мне, к Мародону, к соседке, которая

что-то сказала о сером коте и о крыше:

- "Коты, мадемуазель, вылезают на крышу, - сказал этот добрый месье,

показав свои крепкие зубы, - затем, чтобы там дебатировать".

Кланяясь скатерти: с ясным прищуром:

- "У них крыша - клуб: да-с".

А узел салфетки вставал над спиною, как заячье ухо; и в этом смешке

повторял мне отца он, за столом сочинявшего басни из мира животных; и так,

как отец, тотчас перебивал каламбур он, не без педантизма; с надсадой крича,

придирался к словам окружавших; так: с первого ж завтрака он из-за сыра

ревнул на меня, - рубнув ножиком в воздухе:

- "Э, - да неправильно же выражаетесь вы; говорят: "Лё партй политик",

а не "ля"; "ля" - относится к мясу; "лё" - к партии..."

"Лё" или "ля" - знаки рода; "партй" в смысле "часть" - рода женского; в

смысле же "партии" - рода мужского.

- "Лё - лё: лё партй!"

Топотошил ногами под скатертью: делалось очень уютно, сердечно, тепло;

и представьте себе мой восторг, когда толстый хозяин однажды, ко мне

подойдя, разведя свои руки, мне вытянул нос; и - сказал:

- "А месье-то Жорес о вас выразился превосходно: "Месье Бугажёв, -

это, это: оратор природный..." Вот видите!"

В паспорте "йот" вместо "и" написали: "Bugajeff"; немецкое "йот" в

начертаньи своем одинаково с "же"; так я стал "Бугажевым" во Франции.

Не понимаю, как мог Жорес видеть "оратора" в том, кто в французских

словах заплетался, как рыба в сетях: говорил я ужасно; позднее Матисс,

вероятно иронии ради, хвалил мою речь;91 верно брал интонацией, паузами и

бесстрашным подмахом руки на оратора, словом своим поднимавшего бури; со

второго же завтрака славный "месье" меня схватывал, точно рыбешку крючком:

"Э, комман пансэ ву?" [Ну, а как полагаете вы?] Вылезал головой из-за

носа соседки; я лез на Жореса, соседку давя; с "савэ ву" [Знаете ли]

откровенным - руками намахивал характеристики литературных течений в России;

подчас философствовал, анализируя Генриха Риккерта [Немецкий

философ-неокантианец], мненье имея о Тарде и Мен де Биране; Жореса-оратора я

не слыхал; а узнавши "месье", я забыл об "ораторе": сам заораторствовал; а

Жорес между блюдами, сидя с газетою, ухо ко мне поворачивал, слушая голос

мой; даже бросая газету, он, кракнувши стулом, врывался в слова:

- "Что заставило вас полагать?" Я - отчитывался92.

Но вернусь к первой встрече: окончив последнее блюдо, очистивши

яблочко, тыкнувши ножиком в ломтик, ко рту не поднес; отвалился и замер,

сорвавши салфетку, - не глядя на нас, убегая глазами в окошко и щурясь:

глаза занялись жидким светом, бросавшим лучи мимо нас; мне поздней

объяснили, что он собирается с мыслями перед Палатой; мы все в пансиончике

знали, когда выступает он там; к окончанию завтрака делался тихим тогда; и

сидел, привалясь к спинке стула, - не видя, не слыша, не глядя; вставали,

бросали поклон, уходили; а он все сидел, отвалясь, склонив голову, взгляд

исподлобья бросая в оконные стекла.

Я помню, как, вспугнутым гиппопотамом вскочивши со стула с поклонцем

всем корпусом, бросился к вешалке он перевальцем и сунул в пальто мятый

пукиш газет, чтобы, вставши на цыпочки, тужиться в трудном усилии свое

пальто отцепить и, сломавшись, разбросив короткие руки, на черном пальто

распинаться с пыхтеньем: он долго возился, стараясь пролезть в рукава; но до

шеи не мог он пальто дотянуть; воротник, зацепясь за сюртук, подвернулся, а

он уж мелькнул котелочком под окнами, цапаясь зонтиком.

С этой поры появленья Жореса, получасовые сиденья за завтраком с ним -

мой просвет и уют в бесприютности; точно, нашедши меня, кто-то вымолвил:

- "Брат мой". Повеяло: жаром.

Сердечно любили Жореса: хозяин, месье Мародон, сумасшедший с женою,

соседка и я.

Дать отчет о беседах с Жоресом мне трудно; он мне неровня; он жил в

мире огромном; я - в маленьком; он завивал из Палаты смерчи; я же был для

него - "Бугажев", молодой человек; он ко мне относился с симпатией; но и

симпатия эта меня обдавала как жаром; я счастлив, что в хоре хвалений

великому деятелю социализма вплетен слабый голос мой, не потому что я видел

"великого"; видел я "доброго"; как он умел приласкать без единого слова:

ужимочкой, жестиком, тем, что нам, малым, он был - совершенно открыт; перед

столькими был осторожен: до хитрости; слухи ходили, что сдержан; свидания с

ним добивались неделями; пойманный, он становился "политиком"; взвешивал

каждое слово, чему был свидетель не раз; и тогда лишь вполне оценил его

ласку к "месье Бугажев, се жён ом" [К господину Бугаеву, этому молодому

человеку], - в его шутках с "жён ом", в каламбурах о кошках и в покриках

громких о том, что ломаю же, черт побери, я грамматику речи:

- "Сказать надо вот как, - он громко кричал на меня, - а не эдак вот:

не по-французски выходит".

И тут же примеры грамматики: преподаватель, педант!

Что ко мне относился тепло он, я понял из ряда штрихов в обращеньи ко

мне, всегда мягко-участливом; он ежедневно, вмешавшись в беседу мою с

Мародоном, меня подвергал настоящим экзаменам, строго допытываясь, что читал

я по логике и почему я, читая Когена, чтоб Канта усвоить, молчу о французах,

меж тем как во Франции есть представители и кантианских течений;

откинувшись, делаясь строгим, наморщивши лоб, барабанил по скатерти пальцами

(так, вероятно, он в бытность профессором делал экзамен студентам); бывало,

он, бросивши взгляд исподлобья, оглаживает свою карюю бороду, тащит к ответу

меня:

- "А что можете вы мне сказать о французских последователях философа

Я упомянул Ренувье, написавшего книгу о Канте, отметивши: мысль в ней

путана; потом передал впечатленье свое от другого труда Ренувье; [ "Эскиз

систематической классификации", два тома;83 книга не переведена на русский

язык] тут "месье" Жорес, мне улыбаясь, с довольным покряхтом бросает:

- "Ну да: это - так!"

И, схватяся за вилку, уходит в тарелку, с большим интересом обнюхивая

вермишель; ел он неописуемо быстро; покончивши с порцией, корпус откинет;

руками - на скатерть, и слушает, что говорят, в ожидании; раз он дал

отеческий, строгий урок мне:

- "Ну, знаете, - строго он губы поджал, - вы левее меня".

Я - язык закусил; но, увидевши ласковый взгляд голубых его глаз,

успокоился; взглядом - как гладил:

- "Сболтнули вы зря: ничего, - еще молоды".

Я извлекал из него интервью на все темы; был дипломатичен в ответах,

когда вопрос ставился прямо; когда ж оставляли в покое его, он, как кот на

бумажку, высовывал нос и себя обнаруживал; прямо спросить, - он подъежится;

глазки, став малыми, - мимо: ответит уклончиво; мненье его искажали;

поэтому, не обращаясь к нему, заводил разговоры с соседкой, конечно, на

нужные темы, но с видом таким, будто дела мне нет до Жореса; он выставит

ухо, но делает вид, что читает, хотя и пыхтит от желанья просунуть свой нос;

не удержится, бросит газету, всем корпусом перевернется; и ноги расставит,

пропятив живот:

- "Почему вы так думаете?"

Я того только жду; и, бросая соседку, - докладываю; а он - учит.

Так маленькой хитростью я из него извлекал что угодно.

И мне выяснялось его отношение к событиям русской действительности:

революцию в данном этапе ее он считал неудавшейся, видя реакцию в том, что

эсеры считали успехом; досадовал на непрактичность, отсутствие твердого

плана борьбы; максимализм для него был развалом; сурово громил партизанов от

экспроприации; в моем сочувствии к экспроприаторам видел незрелость и

шаткость; но мне он прощал, потому что я не был политиком; иронизировал

лишь: "Вы - левее меня"; в психологии мученичества он видел истерику

слабости:

- "Выверните наизнанку его, - говорил он о бомбометателях, - и вы

увидите: это - ягненок, одевшийся волком; такой маскарад ни к чему".

Он учуял азефовщину за бессильной истерикой прекраснодушия:

- "Нет, почему, - рубил скатерть ножом, - почему они просто ягнята

какие-то?"

Так относился Жорес к большинству эмигрантов, с которыми виделся;

виделся он ежедневно с писавшим в газете его Рубановичем.

- "Ваши кричат: революция-де торжествует в России; я - вижу разгром!"

Даже раз, обрывая меня, защищавшего крайности, в пику мне бросил с

досадой:

если б ваше правительство стало кадетским"94.

Беседы с Жоресом сказалися через три месяца: в ряде заметок в "Весах";

в фельетонах газетных я стал нападать на заскоки в политике, в литературе, в

эстетике: "Нет, довольно с нас левых устремлений... Лучше социализм, лучше

даже кадетство, чем мистический анархизм. Лучше индивидуализм, чем соборный

эротизм" [Привожу цитаты из статьи "Люди с левым устремлением", напечатанной

в 1907 г., если память не изменяет, в газете "Час" (закрытой Гершельманом) и

перепечатанной в "Арабесках"95] (1907 г.); левое устремление мчит "Ивана

Ивановича за пределы всяческого радикализма, проваливает за горизонт

осязаемости"; "О, если бы вы разучили основательно хотя бы только Эрфуртскую

программу" (1907 г.)96. В те дни еще люди, подобные Н. А. Бердяеву, громко

гласили: они-де левей социалистов; отказываясь от марксизма, они будут

строить из пылов своих "свое" царство свободы; о них я писал: "За горизонтом

инфракрасные эстеты в союзе с инфракрасными общественниками... синтезируют

Бакунина с Соловьевым. И пребывали бы за чертой досягаемости... Но они

бросают камни... в сей бренный мир... Беда в том, что судьба их исчезать за

горизонтом - только средство, чтобы появиться справа... Мы давно уже поняли,

что "левое устремление", так, вообще... в лучшем случае - шарлатанство, а в

худшем случае - провокация" (1907 г.)97.

Так я воспринял беседы с Жоресом: они приводили к сознанию: пафос без

тактики - дым; я конфузился надоедать великому в той эпохе политику жалкими

мнениями о политике; кстати сказать: от политики переводил мои мысли к

культуре он; пришлось признаваться, что сам я пишу; он высоко ценил драмы

Ибсена; Гауптманом восхищался; Морис Метерлинк был ему очень чужд; но от

критики он воздержался:

- "Он, может быть, нравится некоторым; но я должен сказать: этот

странный писатель весьма непонятен".

Любил драматические сочинения классиков; и постоянно подчеркивал мне,

что Корнель еще ждет надлежащей оценки и что социалисты должны ее дать,

отделивши Корнеля от темной эпохи, свой штамп наложившей на драмы его; он

подчеркивал, что непредвзятость в оценке искусства, конечно же, будет

господствовать в социалистическом царстве.

- "О, мы, социалисты, сумеем создать Пантеон, уничтоживши толки о том,

будто мы унижаем искусство, - махал за столом он салфеткою, - мы и гуманней

и шире, чем думают".

Кстати, - он не выносил, когда я говорил "социал-демократ",

"социал-демократия"; морщась, хватался за нос, поправляя меня:

- "Вы хотите сказать: "социализм", "социалисты". За трапезой был

удивительно прост и в иные минуты открыт совершенно; кому он не верил, с тем

вел дипломатию; раз он привел длинноносого, бритого, самодовольного вида

мужчину, который совал свои руки в пиджак с таким видом, как будто и море

ему по колено, развязно Жореса третируя, даже его назидая отогнутым пальцем;

Жорес же с лукавой любезностью, бросивши руки, показал место ему за столом;

и потом, повернувшись ко мне, он движеньем ладони ко мне и к мужчине нас

соединил:

- "Познакомьтесь, - месье Бугажёв, соотечественник ваш, месье

Аладьин".

Так спесивый нахал оказался Аладьиным, трудовиком первой Думы; в России

считался оратором он; оказался же агентом империализма;98 в те дни он был

встречен с почетом французами; он читал лекции; шумно давал интервью, в них

рисуясь; Жорес с ним держался как с гостем: любезнейше ставя вопрос за

вопросом; от собственных мнений воздерживался; он казался теперь не

беззлобным, почтенным профессором, - зорким и настороженным, присевшим в

засаду; Аладьин от самовлюбленности точно ослеп и бросал снисходительно,

точно монету с ладони, "по-моему", "я полагаю", не видя Жореса, любуясь

собою; с лукавым наклоном Жорес принимал эту дань; а надутый Аладьин,

засунувши руку в карман, указательным пальцем другой продолжал "полагать"

пред Жоресом - "по-моему", "как я сказал", не заметив, что за нос водили

его; к концу завтрака выяснилось, что Аладьин ие только болтун, но дурак; и

Жорес, даже как-то плясавший на стуле с потирами рук, с хитроватыми бегами

глазок, как лакомством редким, таким дураком наслаждался, под соусом нам

подавая его; на другое же утро, улыбку в усах затаив, он с прищуром спросил:

- "Как вам нравится компатриот?"

Мы с достаточной пылкостью высказались: он Не нравится вовсе; припавши

к столу, захватяся руками за скатерть, подставил он ухо и глазками бегал по

скатерти, не выдавая себя, - пока мы говорили: пыхтел в той же позе; и вдруг

бородой рубанул по тарелке:

- "Я вас понимаю!" И бросился к блюду.

А в русской колонии бегали слухи: Андрею-де Белому - как повезло.

Декадентишка этот таки ухитрился с Жоресом знакомство свести, - с тем

Жоресом, которого ловят политики, корреспонденты всех стран, интервьюеры; он

от них бегает; с этой поры рой вопросов:

- "С Жоресом встречаетесь?"

- " Да ".

- "И с ним завтракаете?"

- "И завтракаю".

- "Каждый день?"

- "Каждый день".

- "Ну, так я приду позавтракать к вам: я хотел бы Жоресу поставить

вопрос".

И посыпалось:

. - "Вы попросите Жореса... Спросите Жореса... Мне надо Жореса... Есть

дело к Жоресу..."

Желающих завтракать - рой; приглашал я обедать; тогда обижались: со

мной не хотелось обедать, а - завтракать; мне приходилось отказывать; наш

пансиончик, укрытый в далекой ульчонке, был местом, где мог откровенно Жорес

отдыхать, где его окружали без алчности люди простые, нехитрые; ставить его

пред разинутым ртом? Но тогда он бесследно исчезнет.

Два раза пришлось уступить: Мережковскому, Минскому; Минский, считавший

отцом символизма себя, мне годился в отцы; он себя объявил

социал-демократом; газету "Начало", где Ленин писал, редактировал несколько

дней; [Социал-демократическая газета, выходившая в Петербурге в конце 1905

года (до московского восстания)99] его стих открывался строкой:

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!100

С упорством ко мне он пристал:

- "Я хочу с вами завтракать!"

Завтракал; с третьей же фразы, бросая меня, прицепился к Жоресу и стал

развивать свои нудности, нам с ним ненужные, но и Жоресу ненужные; тот

поплевывал фразой пустой, нос упрятав в тарелку; откушав скорей, чем всегда,

убежал, прошмыгнув котелком мимо окон; я видел, что Минский обиделся, скис и

иссяк; он не очень остался доволен Жоресом.

Трудней было с трио: с четой Мережковских и спутником их, Философовым;

трио поставило мне ультиматум:

- "Знакомьте с Жоресом нас!"

Трио печатало книгу в Париже: "Le tzar et la revolution"; ["Царь и

революция"101] Мережковский в Париже, отъехав от Струве, подъехал к эсерам;

и скоро стал савинковцем; Философов, сжимая в руке шапоклак и от имени

"Речи"102 таская свой фрак на банкеты с министрами, часто ходил к

анархистам-кропоткинцам и заявлял: хотя "Дима", кузен его, сделан министром

[Двоюродный брат Философова был в это время министром103], он все же питает

симпатии к синдикализму; а Гиппиус даже из чашки фарфоровой раз угощала

свирепого вида матроса-потемкинца, бившего в скатерть рукой:

- "Уничтожим мы вас!"

- "Чай... бисквитик?"

Удрав из России, кричали они о своей левизне;104 Мережковский, по

комнатам шмякая туфлей, воздев кулачки под защитой французской полиции

(очень боялся апашей он), бомбой словесной в министров кидал и клялся, что

он книгою скажет всю правду, отрезав себе возвращенье в Россию: сношение с

царским правительством есть преступленье для Франции; тут он, сходяся с

Жоресом, мечтал о совместном с ним митинге; под председательством лидера

социалистической партии проголосит Мережковский; Жорес - это имя:

- "Вы, Боря, устройте; сведите с Жоресом". Недели он три донимал;

знал: не выйдет из этого толк;

хоть бы строчку Жореса прочел Мережковский; я по Петербургу достаточно

знал отношенье к рабочим писателя этого; сделку с Жоресом придумав, стал

блузником он.

Делать нечего; начал я издали, от разговора с соседкой, - о бывших

собраньях с попами писателей, ратовавших против церкви, но за христианство;

Жорес за газетой пыхтел, ставя на ухо наш разговор и бросая мне с рявками:

"лё" или - "ля"; как всегда, зацепившись, он выставил нос из газеты; потом,

кракнув стулом, всем корпусом, напоминающим гиппопотама, влетел в разговор;

я представил ему физиономии Минского, Розанова, Мережковского, Гиппиус как

атакующих вместе с сектантами церковь; он внимал как симптому рассказам об

этой атаке; я вставил броском замечанье; трилогию Д. Мережковского можно

прочесть по-французски;105 о ней что-то слышал Жорес.

Через несколько дней я соседке докладывал, в ухо Жоресу крича:

Мережковские переселились в Париж; я их вижу почти ежедневно; так, дав

силуэт Мережковского, я обратился уж прямо к Жоресу:

- "Мой друг, Мережковский, хотел бы, месье, с вами встретиться; есть у

него к вам вопросы; он просит у вас разрешенья позавтракать с вами".

Учуяв засаду, Жорес нырнул в блюдо, надувшись и шею вдавив меж плечей,

в этом жесте напомнивши гиппопотама, залезшего в тину и ноздри свои из нее

поднимавшего; и, как Аладьину, светски, с приклоном, пропел, что, встречаясь

с общественным деятелем, должен прежде всего он узнать физиономию этого

деятеля; с Мережковским охотно бы встретился он; но его не читал; он теперь

им займется; и тут, записавши названье трилогии, фирму издателя, он оборвал

разговор; с той поры о свиданьи - ни звука; прошло две недели; на все