Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

Ты одна венком разбитым

Не устанешь над сыном вздыхать149.

"Пепел" от "Урны"; [Названия сборников стихов] недаром вперялся я в жар,

истлевающий в серые пеплы; недаром мне комнатка виделась гробом с дырой

(дымовою трубой), открывающей небо Коперника; в нем я очистился: под

колпаком хлороформа; так "Урна" возникла в больнице; так опепелевшая страсть

года два собиралась мной в урну: над гробом истлевшей души -

- не моей.

ПРЕДОТЪЕЗДНЫЕ ДНИ

осиливать лестницу; доктор еще перевязывал рану; она заживала; так длилось

до марта; поездка в Италию рухнула: деньги - пролечены; а в перспективе -

расплата долгов; даже к Метнеру в Мюнхен заехать не мог уже.

Доктор грозил:

- "Операция вас наградила на год или два малокровием: воздух, питанье,

природа, покой! Организм ваш - подорван".

Стояла весна; небо - синее; мило Париж улыбался протертым стеклом;

среди веющих веток и птичьего щебета ветер развеивал складки плаща моего;

как глазочки, открылись цветочки - в Булонском лесу; я бежал из заросших

дорожек к центральным аллеям, куда с "авеню" перехлестывал ток элегантных

ландо; и светлели приветливей дамские платья: вуалетками синими и голубыми

бу-кетцами; всюду - светлейшие серые платья; я гнался блаженными толпами по

Елисейским полям, проходя к Тюильери; я склонялся к перилам задумчивой Сены:

рассматривать башни Нотр-Дам; иль, закинувши голову перед чудовищем Эйфеля,

скроенным из переплетов сквозных, удивлялся: качается в воздухе; став под

ребром распростертой ноги, - видел: падает - на голову!

Черт возьми!

В месте скрепа коротеньких лапочек с телом - четыре кафе; к ним бросают

по лапкам четыре подъемника; к высшим площадкам - ведет пеший ход; и туда же

летает подъемник; однажды осилил пространство от первой площадки к второй

(выше двигаться сил не хватило); Париж уходил под пяты, умаляясь; над

воздухом - в воздухе шел; небеса, опускаясь, - смыкали объятья.

Весною Париж - бледно-серый; щебечущим розовым отблеском, купами

зелени, контурами колоннад он нежнел; упоительны: светопись отблесков и

колорит отработанных временем (копотью, пылью, дождями) орнаментов; в

мреющем воздухе синие вырезы зелени; бабочка порхами вспыхнет и снова

погаснет.

Я понял - плэн-эр! [Планеризм - ответвление импрессионизма] И я думаю:

пуэнтелизм есть усилие глаза отметить смешение дыма и пыли со влагой

туманистой; свет разлагается в два дополнительных; из пестри точек глаз ищет

не данной ему колоритной реальности; коли Париж в декабре меня встретил

Мане, то меня проводил он веселеньким, мартовским щебетом искорок -

пуэнтелизмом151.

Бывало: спешу пробежаться по гладким аллеям Версаля (туда и назад -

поезда); здесь ты, где ни окажешься, - издали, из-за пропущенных куп -

видишь абрис дворца.

Я влюбился в весенний Париж: было жалко расстаться с ним.

Раз слушал лекцию я Мережковского в русской колонии;152 твердого вида

мужчина, сложив свои руки крестом на груди, прислоняясь плечами к стене,

вздернув профиль, замраморел, стоя как статуя древняя:

- "Кто это?" - Гиппиус.

Он не пошел возражать, грянув с места отчетливым голосом, тщательнейше

вылепляя, как профиль, слова; и, умолкнув, сложил свои руки крестом,

прислоняясь к стене и не двигаясь с места.

- "Грузин, Робакидзе, - философ"153, - сказала позднее мне Гиппиус.

С этим, виднейшим, писателем, классиком от символизма и руководителем

группы грузинских поэтов, которого книга поздней прогремела в Германии,

встретился я - через двадцать три года: в Тифлисе154.

Прощаясь за день до отъезда с Д. С. Мережковским, Д. В. Философовым,

Гиппиус, благодарил их за братскую помощь больному;155 три месяца, прожитых

здесь, как три года; Париж - перевал, разделяющий четырехлетье; двухлетье, к

нему подводившее, - бури: страстей, рост отчаянья; взмахом ножа, отворяющим

кровь, это все пролилось из меня; обескровленный, серым, как пепел, лицом, я

два года вперялся в себя и в обстанье, которое виделось мне балаганом; союз,

заключенный с Валерием Брюсовым против Иванова, Блока, Чулкова и прочих

недавних друзей, - вот что вез из Парижа в Москву; и последний, кто мне

пожелал "бон-вуаяж" [Доброго пути], был Жорес; с ним позавтракав, вещи

забрав, я уехал, чтоб видеть в обратном порядке течение времени; выехал

яркой весною, а въехал в Россию глухою зимою156.

Вороны с заборов московских, встречая, закаркали из сине-серого

мрачно-клокастого неба.

Арбат: колоколенка розовая:

- "Боря, сын мой", - объятия матери.

В темнотах бархатных восстанет;

Слезами звездными рыдать

Над бедным сыном не устанет157.

Глава четвертая
ГОДЫ ПОЛЕМИКИ
НОВОЕ ВЕЯНЬЕ
В этой главе почти нет биографии; она - внутренняя; события жизни -

литературная летопись.

1907 год - ознаменован победою модернизма в мелкобуржуазных кругах; до

1907 года мы - отщепенцы; читатели наши - оторванцы разных классов,

несколько десятков эстетов, да несколько меценатов типа Мамонтова, ранее

сплотившего Врубеля, Якунчикову, Коровиных и Шаляпина; с начала века

читатели наши сплотились В группу, предъявившую новый спрос; провинция мало

интересовалась нами; столичный же мещанин знал нас по боям в "Кружке", куда

он ходил надрывать свой животик или в позе трибуна требовать казни нам.

Вернувшись в Москву, я впервые столкнулся с новым читателем; не снобы,

не одиночки, не дамы из буржуазии, валившие в Общество свободной эстетики,

интересовали меня, а - учащаяся молодежь из провинции, съехавшаяся в Москву:

студенты, курсистки; юная провинция впервые выступила в поле моего зрения.

Это весьма взволновало меня, - не "Кружок", где вчера нас ругали,

сегодня ж встречали с сочувствием; линия фронта - менялась; газетчики,

критики, исчезая из стана врагов, появились с невинными лицами в лагере

"символистов", заводили знакомства и жали нам руки; иные сочли модным теперь

гарцевать статьями в защиту Брюсова и Бальмонта; я не заискивал среди

московской прессы и не искал в ней друзей; и даже не заметил, как видные

деятели тогдашней прессы оказались знакомыми: Н. Е. Эфрос [Дядя А. М.

Эфроса], Дживилегов, М. Духовской, Сергей Мамонтов, Сергей Яблоновский,

Любошиц, Ашешев, Виленский, Ардов, Белорусов, Чуковский, Сергей Глаголь; и -

сколькие прочие; царство врагов было явно расколото; борьба с нами, ставши

борьбой из-за нас, скоро превратилась в борьбу одних из нас с другими из

нас: орудием прессы; в одних органах чтили "мистических анархистов" и

боролись с "весовцами"; "бюро прессы", возглавляемое Глаголем, размножало

фельетон поэтиков "Грифа" в массе провинциальных газет1, объявляя провинции

тех, кого "Весы" отвергали; сотрудники "Весов" одно время стали поставщиками

литературного фельетона для марксистской газеты, скоро прихлопнутой

генерал-губернатором Гер-шельманом2.

Руководители верхов либеральной интеллигенции сперва отставали от моды;

старцы из "Русских ведомостей" редко снисходили даже до ругани; но и этот

лед - таял; популярнейший публицист и профессор философии Евгений Трубецкой,

заняв кафедру брата, открыто признал, что проблема непонимания нас -

серьезна; он добился сносного отношения к нам от своих коллег; с той поры

группа профессоров (В. М. Хвостов, Л. М. Лопатин, С. А. Котляревский, Б. А.

Кистяковский и т. д.) стали вступать в серьезные споры с нами, держась

достойного тона; и московский университет тронулся вслед за "Кружком", в

нашу сторону; мы являемся в университетской аудитории (в студенческом

Обществе деятелей литературы, руководимом Н. Н. Русовым).

Поворот мнений дошел до того, что в "Кружок" явился маститый Семен

Афанасьевич Венгеров; [Скоро академик3] и объяснил присяжным поверенным

Москвы и их женам: декаденты суть гуманисты; они, как Некрасов, Никитин,

засеяли "доброе, вечное";4 правда, - недавно писали они про "козлов"; но

теперь они от этого отказались; в сущности, они - добрые люди, как и прочие

либеральные граждане: сальных свечей не едят; это мнение стали подхватывать;

Головин, председатель Второй Государственной думы, появился в кругу

Соколова-"Грифа".

Создалась и формула перехода для тех, кто вчера изживал себя в

неприличной травле: "Они - раскаялись!"

Фальшивка действовала; и декаденты оказались в позе раскаянья пред

избирательной урной, голосуя за Милюкова (?!). Передавали: Андреев - друг

Зайцева; Зайцев же признает Белого; но дружит с тем, кто всех обскакал: с

Виктором Стражевым; фрак весьма "радикального" Стражева, символиста "третьей

волны", начинает эру побед... в "Кружке".

То же в Петербурге: Чулков, политкаторжанин5, друг Блока, Иванова,

Городецкого, преодолевший старую красоту в символизм, а символизм в новую

мистическую и анархическую общественность, втянул в нее Блока и завязал

связи с газетами; и там, как в Москве, недавние вагоны декадентского

экспресса перецепили к товарному поезду "Шиповника" [Издательство],

оповестившего: "Писатели всех партий, объединяйтесь вокруг Андреева!"6

В итоге фальшивки началось якобы "возрождение", мной увиденное как

опухоль на символизме; перебегающие в лагерь "врагов" оповестили о побеге

этих "врагов" в их стан; был создан плакат, изображавший раскаявшегося

символиста в венке, ему поднесенном "русской общественной мыслью". Вчерашний

символист и вчерашний общественник вдруг засели в ресторане "Вена", рождая

таланты; второго вели "козлить" к Вячеславу Иванову, внушая ему, что у

Иванова совершается "обобществление" жен и снятие фиговых листиков; первого

вели в редакцию еженедельной газетки: делиться сведениями о событиях жизни

квартир В. Иванова и А. Блока; вдруг газеты облетело печатное сведение: "Г.

И. Чулков - обрился"; [Такая заметка имела место] стали цитировать и мудрое

изречение Кузмина:

Лицемерные штаны.

жизни мне, - все это: в лоб!

Недавние перебежчики в лагерь символистов, распинавшиеся за Блока,

Иванова и Чулкова, не распинались за меня, а уверяли, что я - пережил себя и

не могу числиться в среде живых символистов.

Расцвет модернизма в российском мещанстве собирал новые уголья на мою

разгромленную голову; последующее четырехлетье есть рост славы -

Мережковского, Сологуба, Бальмонта, Брюсова, Блока, Ауслендера, Кузмина,

Иванова; Андрей же Белый к концу 1909 года стоял едва ли не за порогом

литературы.

Понятен мне такой сговор мнений: я сам его вызвал.

ПОЛЕМИКА
Травле меня как "Белого", а не как символиста я был обязан "друзьям" -

символистам; ее истоки - редакция "Ор" (издательство В. Иванова)7,

группировавшая вокруг "мэтра" С. Городецкого, Блока, Чулкова, Ауслендера,

Кузмина, М. Сабашникову, Потемкина и т. д.; иные "матерые" символисты на нас

натравливали молодежь, репортериков и модных фельетонистов ресторана "Вена",

как Пильского; стоило последнему что-нибудь на уши нахихикать о Белом, как

перо опытного инсинуатора начинало работать, давая тон шавкам; инициаторы

травли при личных свиданиях сердобольно вздыхали:

- "Ты - сам виноват; не надо было того-то писать".

Не любил я привздохов таких, после них пуще прежнего изобличая политику

группочки; гневы мои заострились напрасно на Г. И. Чулкове; в прямоте

последнего не сомневался; кричал благим матом он; очень бесили

"молчальники", тайно мечтавшие на чулковских плечах выплыть к славе, хотя бы

под флагом мистического анархизма; открыто признать себя

"мистико-анархистами" они не решались; по ним я и бил, обрушиваясь на

Чулкова, дававшего повод к насмешкам по поводу лозунгов, которые

компрометировали для меня символизм; примазь уличной мистики и дешевого

келейного анархизма казались мне профанацией;8 каждый кадетский присяжный

поверенный в эти месяцы, руки засунув в штаны, утверждал: "Я ведь,

собственно... гм.:. анархист!" Я писал: Чехов более для меня символист, чем

Морис Метерлинк;9 а тут - нате: "неизреченность" вводилась в салон; а

анархия становилась свержением штанов под девизами "нового" культа; этого

Чулков не желал; но писал неумно; вот "плоды" - лесбианская повесть

Зиновьевой-Аннибал10 и педерастические стихи Кузмина; они вместе с

программной лирикой Вячеслава Иванова о "333" объятиях11 брались слишком

просто в эротическом, плясовом, огарочном ["Огарочной психологией" в то

время называли проповедь "трын-травизма", подхватываемую послереволюционным

надрывом; "огарочное" настроение захватывало и молодежь] бреде; "оргиазм" В.

Иванова на языке желтой прессы понимался упрощенно: "свальным грехом";

почтенный же оргиаст лишь хитренько помалкивал: "Понимайте как знаете!"

Я ставил точку над "и":

- "Отмежуйтесь: раскройте "объятия", чтобы стало ясно, во что жаждете

преодолеть символизм: в народ или - в хлыстовскую баню?"

Не раз я получал ответ, - шепотком, на ушко:

- "Как можешь ты думать так?"

После чего писалось стихотворение, смысл которого вызывал во мне

вскрик: изнасилование девушки называлось громко "причастием";12 не нравились

и филологические комментарии на смысл евангельской любви с неизменным

припевом: любовь - дерзновенна; хотелось воскликнуть: в каком же смысле?

Розанов хрюкал весьма недвусмысленно: эта любовь - платоническая; а Платон

любил юношей. ;

Зная факты вредительства психик и помня предостережение Гете, что от

бескрайной романтики до публичного дома один только шаг, - я писал: "Лицевая

сторона Фальков - эклектизм... в котором видел смерть Ницше... Песком

софизмов бросают они в доверчиво раскрытые глаза женщины, чтобы она, потеряв

зрение, не отбивалась от их объятий..." ("Арабески", стр. 10)13.

В петербургских газетах разоблачали писателей-хулиганов: где-то стали

пропадать кошки; что же оказалось? Компания литераторов (назывались

небезызвестные имена модернистов, как-то Потемкина), собираясь пьянствовать

у какого-то фрукта, истязала-де кошек, которых для этого раздобывал фрукт; в

каком-то салоне кололи булавкой кого-то и кровь выжимали в вино, называя

идиотизм "сопричастием" (слово Иванова);14 публика называла имена

писателей-кошкодавов; говорили потом: инцидент - газетная утка; но повод к

"уткам" подавала вся атмосфера: между огарочничеством Потемкина и проповедью

"любовных мистерий", которою занялся вдруг Иванов, не было вовсе четких

границ; и "башня" Иванова, в передаче сплетников, сходила в уличное

хулиганство.

Я требовал, чтобы границы эти поставили новоявленные "дерзатели"; они -

молчали. И я писал: "Мы должны... струны лиры натянуть на лук тетивой,

чтобы... разить саранчиную стаю, издевающуюся над жизнью" ("Арабески", стр.

16) 15. Безответственность ведь только что искалечила мою жизнь. ; -

Я - требовал внятности.

Нельзя было писать о фактах и слухах, сопровождавших двусмыслицы

преодолевателей символизма; я знал: нескольким юным девушкам лозунги В.

Иванова отлились; я знал: в "модном" публичном доме выставлен портрет его

почетного посетителя, известного всем писателя (для заманки "гостей"); я

знал: в одном доме супруг и супруга преследовали барышню: супруга -

лесбийской любовью, супруг - ...?16 Но он был не прочь поухаживать и за

юношами; скажут: личная жизнь; нет: в данном случае практика стихов об

"объятиях"; несколько шалых дамочек, взяв клятву молчанья с понравившегося

им мужчины, появляясь пред ним голыми, на него нападали.

Таков был грубый, огарочный вывод из утонченных двусмыслиц.

Ставка моего выздоравливающего сознания была на четкость: в искусстве,

в политике, в философии, в этике; если преодолеваешь искусство, говори -

куда. В политику? В какую? В религию? В какую? Наивную путаницу щедро сеял

Чулков в газетах и альманахах, давая повод крыть себя за чужие грехи; я -

его крыл; я делал ошибку; я овиноватил себя тем, что Чулкова превратил в

символ; "друзья" отдавали его на съеденье "Весам"; когда они испугались

"Весов", то они его бросили; никто никогда-де ему не сочувствовал; первый

отрекся печатно от мистического анархизма под моим давлением - Блок;17

Чулков ушел работать в иные сферы, символизму далекие; он оказался хорошим

литературоведом18.

Но мистический анархизм на символизме таки оставил не стертые моими

статьями следы; "Весы" не читались; газетки, где дребеденили "анархисты", и

альманашки, где испражнялись писатели-кошкодавы, - читались; случилось то,

чего я боялся в 1907 году: символизм восприняли под флагом "мистического

анархизма".

"Маститые" исказители редко полемизировали со мною; они действовали

обходным путем: через критиков, подобных Ляцким и Абрамовичам; первый,

говорят, мне приписал какие-то стихи о козе; что-то вроде:

Чтобы в листьях туберозы Лишь меня лобзали козы...

Второй систематически твердил про меня: "Труп, труп, труп". От той поры

Корней Чуковский почтенно пронес на протяжении двадцати пяти лет умело

таимую ко мне неприязнь.

Горжусь не ошибкой полемики [Перед Чулковым особенно я виноват], а тем,

что травля меня шла из кругов, не свободных от "огарочничества" в мрачнейшие

годы реакции, раскрывшей мне всю гниль буржуазной прессы; многие тогда взяли

курс на "козла"; я взял курс на... Некрасова:
Исчезни в пространство, исчезни,

Россия, Россия моя!19

печатно: "Не люблю этого старого слюнтяя" [См. ее фельетон в "Речи" (за

1908 - 1909 гг.)].

Опасным симптомом предстала молодая группа московских литераторов,

объявивших себя символистами третьей волны: первая - "Весы"; вторая - "Оры"

("мистический анархизм"); третья волна посягала на журнал "Перевал", лидером

группы был Виктор Стражев. Входивший в маститость уже Борис Константинович

Зайцев отечески опекал эту группу; он был объявлен... неореалистом;

неореализм и проповедовали символисты этой волны; суть течения:

спекулятивная политика глубоко "старых" поэтиков, готовых пройти под каким

угодно соусом в свет; группочка потрафила кружковским присяжным поверенным,

жаждавшим присуседиться к моде; неореалисты сочетали отбросы либерализма с

отбросами символизма - и получили опору в тучковской газете "Голос Москвы";

Зайцев стал классиком их; Ницше мог назвать зарю "матово-бирюзовой"; но он

не писал приемами Писемского; Борис Зайцев писал; но называл поручика -

"матово-бирюзовым", а нос полковника Розова2 называл "рубиновым" носом.

"Реализм... переходит в символизм" ("Весы", 1904 г.)21, - писал я до

"неореалистов"; и - писал после них: "Момент реализма всегда присутствует в

символизме" ("Арабески", стр. 244);22 "Истинный символизм совпадает с

истинным реализмом" ("Весы", 1908 г.)23. По адресу ж представителей

"ползучего натурализма", при-румяненного отбросами символизма, - писал я

иначе: "Новейшие полудекаденты ("реальные символисты") - эти эпигоны

символизма и реализма - как бы нам говорят: "Окно не окно, но и не не-окно".

"И творчество Чехова беспощадно уличает их... лживость" (1907 г.)24.

Мог ли мне это простить Виктор Стражев, обстанный присяжными

поверенными "Кружка". Зайцев тащил его в лагерь Андреева; Бунин Иван,

ненавидевший Брюсова, аплодировал всем нашим подкалывателям; так: участь моя

и в Москве была решена; ничего не стоило спровоцировать скандалом Белого,

взлезавшего на все кафедры по мандату "Весов".

И - Тэффи, Ардовы, Абрамовичи, Ляцкие, Измайловы, Яблоновские,

"нововременцы" (и Буренины, и Бурна-кины), и октябристы "Голоса Москвы", и

Бескин из "Раннего утра", к явному удовольствию тогдашних Иванова, Блока,

Городецкого, Бунина, Стражева, Зайцева, Айхен-вальда и прочих, превратив

меня в скандалиста, убрали со сцены; пересмотрите журналы и альманахи 1908 -

1910 гг., и вы встретите все имена от Блока до... Андрусона и Рославлева:

за исключением Белого.

Рощицами вырастали "калифы на час" (Анатолий Каменский, Потемкин,

Арцыбашев, Юшкевич, Осип Дымов), - мечтавшие обскакать и Андреева; один из

них, Дымов, которого объявили потом "лихачом" беллетристики, однажды меня

трепанул по плечу за котлеткой из рябчика:

- "Бедные вы, символисты: старались, учились; читают-то - нас; мы, -

лучезарные дети, вашими руками гребем себе жар".

Я ответил ему в статье характеристикой "лучезарных щенят".

Подчеркнутая нелюбовь к либералам, омоложаемым при помощи модернизма,

усилила симпатии к лагерю марксистов, с которым я тоже полемизировал:

"Следует отметить... похвальную сторону в "Литературном распаде". Авторы

его... честно объявили себя нашими литературными врагами... Ни предателя, ни

симулянта не встретишь в их рядах; а этого не скажешь про тот лагерь,

который объединяют наши враги в понятии модернизма... Пусть... поборники

пролетарского искусства... выбросят из своих рядов представителей лозунга "и

вашим и нашим", как выбрасываем мы из наших рядов все серединное; тогда...

дух рекламы и шарлатанства, одушевляющий "обозную сволочь", обозначившись

ярко между эсдекским молотом и наковальней символизма, скомпрометирует

любителей мутной воды" ["Литературный распад", книгоиздательство "Зерна",

1908. (Авторы: В. Базаров, Л. Войтоловский, М. Горький, Ст. Иванов, А.

Луначарский, М. Морозов, Ю. Стеклов, П. Юшкевич.)] (1908 г.)25.

Мне казался нечетким и Леонид Андреев, занявший позицию между Горьким и

Блоком - и этим "между" сгруппировавший вокруг себя четыре пятых литературы;

с "Царя-Голода", с "Черных масок"26 я понял: сдвиг его в сторону символизма

от "Знания" - только мистико-анархическая бурда, в которой он встретился с

Блоком эпохи "Балаганчика".

Я ему прощал более, чем Блоку и Борису Зайцеву; он был - сама

талантливая бескультурица; он выдвигался тогда левизной; левизна казалась

декоративной; и мы не были равнодушны к политике; и Брюсов и Блок

стихотворениями показывали, на чьей стороне их симпатии; их сочувствие

революции через тринадцать лет стало неоспоримым: без громких фраз; Андреев

же был сплошной громкой фразой; тогдашние его "левые" друзья, - Бунин,

Чириков, Зайцев, Юшкевич, - где они оказались? Его политика выявилась во

всей неприглядности к 1916 году: в позорной агитации за протопоповскую

газету, во главе которой он не постыдился встать [Кажется, "Воля России"27],

когда и Мережковские даже отказались от "почетного" сотрудничества,

отвергнув крупные куши; отказались и мы с Блоком.

Политически Андреев был мне подозрителен с "Царя-Голода"; в те годы

более волновала меня линия его литературной нечеткости; в 1907 году я

пережил кратковременное увлечение писателем;28 но, подойдя ближе, я