Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

этими явками; часть "перевальцев" "Весы" ненавидела; и среди них - Стражев,

Зайцев, Муратов, редакторы "Литературно-художественной недели";168 за

спинами их притаилися Бунин, Глаголь с "Бюро прессы", которое поставляло

московские фельетоны в провинцию;159 так: по приказу "Бюро" В. Я. Брюсов мог

быть атакован в не менее чем в двадцати пяти органах: сразу!

Глаголь пригласил Соколова к работе в "Бюро"; я через Соколова давил на

"Бюро"; на три месяца я был прикован к сиденью в редакции; сколько потрачено

сил на удерживание петербуржцев и на умаление влияния Бунина, Зайцева; но

помогали справляться со сложностью моего положенья Петровская, Ходасевич и

Муни-Киссин; первая была еще недавно женой Соколова; она имела влияние на

него; с ней мы носились, как няньки с больной; меланхолия обуревала ее;

очень часто четверкой бродили по пыльным московским бульварам; присоединялся

поэт Янтарев, унывавший, что служит корректором он; нас тянуло друг к другу;

я был как развалина - после двухлетних терзаний; В. Ф. Ходасевича бросила

его жена160, богачка, плененная тем, что из Питера к ней прилетел херувимом

Сергей Константиныч Маковский; не знаю, за кем прилетел: не за сотнями ль

тысяч ее? Вскоре он основал "Аполлон" [Петербургский художественный журнал;

стал выходить с 1909 г.], - может быть, на "Маринины" деньги?161 В. Ф.

Ходасевич остался без денег и бедствовал; Муни старался его приподнять; сам

страдал беспричинною мрачностью он.

Хороши были четверо!

Муни, клокастый, с густыми бровями, отчаянно впяливал широкополую

шляпу, ломая поля, и запахивался в черный плащ, обвисающий, точно с коня

гробовая попона, с громадною трубкой в зубах, с крючковатою палкой,

способной и камень разбить, пятя вверх бородищу, нас вел на бульвар, как

пастух свое стадо; порою он сметывал шляпу, став, как пораженный громами

небесными; и, угрожая рукой небесам, он под небо бросал свои мрачные истины;

все проходящие - вздрагивали, когда он извещал, например, что висящее небо

над нами есть бездна, подобная гробу; в ней жизнь невозможна; просил он

стихии скорей занавесить ее облаками и нас облить ливнем (прохожие

радовались: ясен день); Муни ж, плащ перекинувши, вел нас вперед по

Тверскому бульвару невозмутимо, как будто он рта не растискивал; вел он нас

мимо кофейни, в которой сидела компания: Зайцев, Муратов, Кожевников,

меланхоличный горбун и писатель; а с ними зачем-то присиживал бактериолог,

доцент Худяков.

Муни мрачною мудростью, соединенной с нежнейшим отзывчивым сердцем,

сплотил в эти месяцы нас; он просиживал днями у Н. И. Петровской, порой к

ней врываясь - отнять дозу морфия; палкою в пол ударяя, кричал на нее:

- "Как, опять?"

Отнимал - и сидел, принимая больные проклятия, рушимые на косматую

голову; так же отчитывал он Ходасевича; его одного Ходасевич боялся; когда ж

Муни, этот беспрокий правдивец, покончил с собой, Ходасевич, как снежная

куча, - затаял162.

Я к Ходасевичу чувствовал вздрог; он, возникнув меж Брюсовым и меж

журналом "Искусство"163, покусывал Брюсова, не оценившего сразу его; скоро

он оказался при Брюсове; вновь отскочил от него; он капризно подергивался

между Зайцевым, Брюсовым и Соколовым лет пять, перебрасывая свои сплетни из

лагеря в лагерь; он, со всеми дружа, делал всем неприятности; жил в доме

Брюсовых , распространяя семейные тайны о ссоре родителей с сыном; но всем

импонировал Ходасевич: умом, вкусом, критическою остротой, источающей уксус

и желчь, пониманием Пушкина; трудолюбивостью даже внушал уважение он; и,

увы, - во всех смыслах пошел далеко Ходасевич; капризный, издерганный,

самоядущий и загрызающий ум развивался за счет разложения этики.

Жалкий, зеленый, больной, с личиком трупика, с выражением зеленоглазой

змеи, мне казался порою юнцом, убежавшим из склепа, где он познакомился уже

с червем; вздев пенсне, расчесавши пробориком черные волосы, серый пиджак

затянувши на гордую грудку, года удивлял нас уменьем кусать и себя и других,

в этом качестве напоминая скорлупчатого скорпионика165.

Делалось жутко.

Попав в "Перевал", Ходасевичу в лапы попал; он умел поразить прямотою,

с которой он вас уличал, проплетая журенья свои утонченнейшей лестью,

шармируя мужеством самоанализа; кто мог подумать, что это - прием: войти в

душу ко всякому; он и входил во все души, в них располагаясь с комфортом; в

них гадил; и вновь выходил с большой легкостью, неуличаемый; он говорил

только "правду"; неправда была - в придыхании, в тоне; умел передергивать -

в "как", а не в "что", клевеща на вас паузой, - вскидом бровей и скривленьем

сухого, безусого ротика. Только гораздо поздней мне открылся до дна он166.

Бывало, умел с тихой нежностью, с "детскою" грустью больного уродика

тихо плакать о гибнущем в нем чувстве чести; любил он прикинуться ползающим

в своей грязи из чувства подавленности перед ризами святости: делался даже

изящным, когда, замерцавши глазами, с затягом сухой папироски, с подергом

змеиной головки, он нервным, грудным, перекуренным голосом пел, точно

страстный цыганский романс, как он Пушкина любит за то, что и Пушкин купался

в грязи; и купается Брюсов; и он, даже... я, как все лучшие и обреченные

люди.

ежедневно натягиваемую; и физически он внушал жалость: то он покрывался

фурункулами; то - от болей он корчился (туберкулез позвоночника)167.

Но в 1907 году в "Перевале" таки мне помог он.

А что касается до врага в "Перевале", которому мешали "Весы", то,

пожалуй: им был только Стражев; не мог он простить, что "Весы" отвергали его

как поэта; и вооружал против нас - Зайцева, Муратова и Грифцова.

Борис Константинович Зайцев был и мягок и добр; в его первых рассказах

мне виделся дар; студент "Боря", себе отпустивший "чеховскую" бородку, по

окончании курса надел широкополую шляпу, наморщил брови и с крючковатою

палкой в руке зашагал по Арбату; и все - стали спрашивать:

- "Кто?"

- "Куда?"

- "Да туда же, куда идут все страстотерпцы писатели!"

Зайцев же видом своим демонстрировал, что в его участи есть что-то

горькое.

По существу, он был еще "Борькою" (по слову жены), которому хотелось

сигать, похохатывать, дрыгая ногой: совершенный козельчик! Зачем этот

иконописный лик с профилем точно вырезанным из пахучего кипариса? Словом, -

лик юбиляра!

- "Гм, - да: оно - конечно, знаете, - перекладыванье ноги с

обнаружением профиля: - Оно - конечно".

И на челе - морщина: как пришивная! Щеки - розовые, молодые; каштановая

бородка выдавала козельчика! Казалось: возьмет да сигнет: с бодом и с

брыком.

провопиет:

- "Гм; - того: Чернышевский, Белинский, Толстой, Достоевский!"

И таки... сигнет: с передрыгом.

Так... - почему ж такой вид? Не потому ж, что Андреев хватил по плечу:

- "Переталантище!"

Стражев - справа, Сергей Глаголь - слева, схватив, повели из кафе, где

любил он посиживать, по Тверскому бульвару; и - ну подкидывать: выше облака.

На облаке сев, должен был иметь лик состоящего "во пророцех".

Пошло захваление Зайцева "пика", вогнавшее этого юного добряка и в

"страдальца", и в огромного "светоча"; поволокли по колдобинам литературной

политики; а когда "Весы" на резкий захвал ответили резким отхвалом168, -

Борис Константиныч, с прегорьким упреком поставив нам свой кипарисовый

профиль, воссел перед нами в обиженной, нас осуждающей позе; меня иной раз

поза злила; и злило, что предпочел он дешевую похвалу себе строгой,

придирчивой критике таких ценителей, как В. Я. Брюсов.

Он - не был враг; но за ним - приседали "враги"; Грифцов, в эти годы

еще совсем юный, конечно, - не в счет; ходил тоже он в позе "врага" вместе с

П. П. Муратовым, тихим, почтеннейшим и талантливым тружеником по истории

итальянского ренессанса; последний не видел действительности.

Эту тройку вполне безобидных людей, преумело использовав, выставили

вождями "третьей волны символизма".

С Зайцевым ладил я; но нас стукнуло лбами; Стражев, ставший редактором

еженедельной "Литературно-художественной недели", в которую Зайцев просил

меня дать фельетон: об Андрееве, в номере с фельетоном моим напечатал

выходку против В. Брюсова; 70 его заметку прочел в "Перевале"; и как назло

вслед за тем появился Муратов, ближайший сотрудник газеты, которому я очень

резко сказал: из газеты я вынужден выйти; он, выслушав резкости, мирно

ответил:

- "К чему такой гнев?"

Но, взяв шляпу, ушел; я же сел писать Стражеву официальное уведомленье

о выходе, квалифицируя резко поступок газеты, намеревался завтра письмо

передать в руки членов редакции; утром же я узнаю: В. И. Стражеву передано

об уходе моем; чтобы предупредить мой удар, меня экстренно уведомляют: в

газете я не состою, так как я при свидетелях-де оскорбил всю редакцию (слова

Муратова) т.

Этот поступок был явной уже передержкой; разрываясь от гнева, понесся в

редакцию; влетаю: четверка сидит за столом; рядом - чай и печенье; за чаем -

Пуцято глазами ест; а под глазами - круги темно-синие (несимпатична была);

не подавая руки никому, вынимаю письмо; собираюсь читать его вслух; Стражев,

вскакивая, заявляет: редакция не допускает до чтенья письма; вижу: Зайцев

сидит, опустивши глаза; он - терзается.

Наперекор им - читаю свое обращение к Стражеву, квалифицируя резко его

передержку; и вижу его почерневшее вовсе лицо172.

Дочитываю, оставляю письмо, ухожу; тут вдогонку бросается Зайцев; меня

настигает, схватив за рукав; я ему объясняю, что я уважаю его; он, одною

рукою держа меня за руку, другой - к лицу, начинает трястись от рыданий173.

Месяца через четыре растаяли было стены, возникнувшие между нами; и -

вновь инцидент: из-за... Стражева.

Я напечатал статейку против авантюристов-писателей, их обозвавши

"обозною сволочью" [Конечно, я раскаивался потом в том, что допустил в

статейке такие грубые слова 174] (я разумел "кошкодавов"); [См. в предыдущих

главах] но кто-то из сплетников, ерзающих между нами и группою Зайцева,

распространил клевету, будто я разумел Зайцева, Стражева; с Зайцевым мы

объяснились мгновенно.

Через неделю в "Кружке", увидав Ходасевича, севшего рядом со Стражевым,

я, подойдя к Ходасевичу, Стражеву руку протягиваю; он в ответ - очень

громко:

Громко, чтоб тоже слышали, - произношу, что меня возмущает внесенье в

статью мою смысла, которого не было в ней; и с вызовом руку вторично бросаю

В. Стражеву:

- "Вы убедились, надеюсь, теперь, что ошибочно истолковали статью

мою?"

высказаться; но - публично; и я обещаю; но после встает затруднение, в какой

форме сказать, что и Зайцев, и Стражев по смыслу статьи не... "обозная

сволочь"?

А случай представился, скоро, когда выступал я в "Кружке"; за зеленым

столом со мной рядом сидел Виктор Стражев; тут я заявил, что меня удивляет,

как грубо осмыслили мою заметку, прочтя обвиненье по адресу литературных

подонков как инсинуацию на группу лиц, уважаемых мною; но как же сконфузился

я, увидав: эстрада, вся, повернулась на Стражева; он стал багровым от этого.

Не повезло и на этот раз, как не везло с "перевальцами".

Но явленье мое в "Перевал" и проход сквозь него был моим появленьем в

газеты; вошел в "Перевал" я, а - вышел в газеты.

АВАНТЮРА С ГАЗЕТАМИ
Из "Перевала" я попадаю в газеты: совсем неожиданно; под впечатленьем

рассказов моих о Жоресе меня начинают упрашивать дать фельетон о нем; я

пытаюсь в простой очень форме дать два фельетона; они имеют успех;175 мне

предрекают: моя настоящая-де профессия - писать фельетоны; немного позднее

один из фельетонистов, обычно бранивший меня, говорит:

- "Ведь как странно: когда вы в "Весах", то вас мало читают; книги

ваши - малопонятны; когда же вы пишете в газетах, то становитесь до того

интересны, что увеличиваете нам тираж газеты; нет, - вы не осознали себя: в

вас темперамент крупного фельетониста".

Мне было понятно, в чем сила газетной моей "популярности": пишучи для

газет, я не работал над стилем, отдавая черновики; если бы их отработать, то

фельетоны мои бы отпугивали читателя.

Газетная карьера моя одно время взлетела вверх; за первый фельетон

получал я десять копеек за строчку; через полтора месяца я уже получал

пятьдесят кОпеек за строчку; через два месяца по состоявшемуся соглашению с

тогдашней марксистской газетой "Столичное утро" (Валентинов, Виленский и т.

д.) за четыре фельетона в месяц мне обещали платить по 50 коп. за строчку

при двухстах рублях постоянного жалованья (независимо от гонорара).

Но окончилась быстро карьера газетчика: газета социал-демократов в 1907

году - явление ненормальное; она допускалась градоначальством, как... дойная

корова; через каждые два дня она штрафовалась; когда же успех "Столичного

утра" перерос все ожидания, - газету захлопнули; редакционную группу выслали

из Москвы;176 участие мое в "Столичном утре" длилось не более месяца;177 это

была единственная газета, в которой мне было незазорно писать; по закрытии

ее писать стало негде; хотя фельетон мой был напечатан и в "Русском

слове"178, хотя "Утро России" и соглашалось печатать меня, однако я не мог

выносить атмосферы этих газет; я почувствовал глубокую растленность

буржуазной прессы; и не мог поставлять газетам им нужного от меня материала;

я шел в газеты со своим материалом: шел популяризовать литературную

платформу "Весов" в борьбе их с литературной дешевкой; и мне удалось

провести несколько фельетонов, которые я считал принципиальными.

В те месяца круто падали нравы прессы; принципиальным сотрудником

желтой прессы, в моем понимании, мог стать лишь вполне беспринципный

человек, как Влас Дорошевич. Я, настроенный угрюмо и мрачно, относился с

глубоким презреньем и к возможной своей газетной славе, и к материальным

благам, которые могли бы отсюда ко мне притекать; с начала 1908 года я

угрюмо засел у себя, не откликаясь ни на зовы писать в газетах, ни на

предложения читать лекции; последних было все еще слишком много у меня; но я

иногда еще прибегал к кафедре, чтобы быть в контакте с живой молодежью;

газетной же атмосферы вынести я не мог; с 1908 года мое участие в газетах -

всегда редкий эпизод; такими эпизодами бывали появления фельетонов в "Утре

России"179.

Позднее пробовал я писать в "Киевской мысли", потому что, попав в Киев,

я встретился с Виленским и Валентиновым, там осевшими после разгрома газеты

в Москве;180 они затащили меня к Кугелю, вырвавшему у меня фельетон;

несколько фельетонов появились в "Киевской мысли";181 но и здесь

сотрудничество быстро пресеклось. Еще позднее ряд дорожных фельетонов

появился в газете "Речь";182 пытался писать я и в эпоху войны

антимилитаристические фельетоны; но меня уведомили, чтобы я писал

осторожней; опять сотрудничество мое иссякло183. Уже перед самой революцией

эпизодически я стал давать материал и в "Русские ведомости"184, и в самую

левую тогда в Петербурге газету: "День"185.

В 1907 году несколько месяцев я жил газетного жизнью; первые газетные

выступления мои случились в оригинальной газете, в момент распада в ней

левокадетских устремлений; газета покатилась налево под град ее

изничтожавших ударов со стороны генерал-губернатора Гершельмана; я не помню

даже первоначального названья газеты; в эпоху моего сотрудничества она

меняла названия каждые три дня; и выходила, чтоб вновь закрыться; из

вереницы заглавий лишь помню: "День", "Час", "Минута";186 издатель ее был

чудак, Мамиконян187, ухлопавший в нее все свое состоянье, которое он

выплатил штрафами; он был в газету влюблен; ухлопав последние деньги, он не

имел даже квартиры; в редакции жил, ел и спал: на драном диванчике; угрюмый,

бородастый, большеглазый, не походил на издателя он; газета его была, по

тогдашней оценке, лева; секретарем редакции был крошечный, белокурый хромец,

по фамилии Голобородько; он мрачно выдаивал из меня фельетоны, печатая все,

что бы я ни писал; он утверждал себя турецким подданным; я его не оспаривал;

а редактировал несколько позднее остатки этой странной газеты с переменным

заглавием старик Белорусов; я ладил с ним, мало понимавшим в литературе, но

мне почему-то верившим; он чувствовал в моей злости нечто; мы сходились с

ним на отвращении к провокации: он - к политической; я - и к литературной.

При мрачном Мамиконяне, турецком подданном Голобородько и старике

Белорусове работалось в газете легко и свободно, пока меня не похитили из

жалких развалин ее тогдашние социал-демократы, затевавшие "Столичное утро".

Не помню, как я в газету попал; но кажется, - не без Валентинова

(Вольского); это был живой, бледный блондин, обладавший и даром слова, и

умением будоражить во мне вопросы, связанные с марксизмом;188 он не был

типом газетчика; скорей - доморощенного философа; мне казались странны его

безгранные расширения марксизма на базе эмпириокритицизма; но я ценил в нем

отзывчивость и то вниманье, с которым он выслушивал тезисы мной вынашиваемой

теории символизма; он писал в те дни книгу, за которую ему так влетело от

Ленина, назвавшего позицию этого рода эмпириосимволизмом; мы с ним

договаривались почти до согласия в конечных темах наших построений; но

Валентинову я подчеркивал, что позиция его развивается за пределы марксизма;

и - в сторону символизма; он, в свою очередь, силился мне доказать, что

напрасно я держусь за слово "символ", так как я на три четверти марксист;

символизм-де во мне - ни при чем. Прочтя поздней знаменитое сочинение

Ленина, я подумал: прав-то был я, а не Валентинов в оценке его тогдашней

позиции.

относившийся ко мне и Брюсову;190 его-то усилиями и наладилась связь меж

"Весами" и "Столичным утром"; литературный материал газете поставляли

сотрудники "Весов".

В редакции газеты я завязал отношения с другим человеком, с которым не

раз позднее встречался: с Петром

Абрамовичем Виленским; бледный, грустный брюнет, с черными

остановившимися глазами, этот дельный и честный газетчик, прекрасный техник

(тогда - меньшевик, поздней - большевик), представлял интерес: с каким

болезненным анализом вперялся он в конфликты сознания; "то время" ведь для

газетчика представляло собою сплошной конфликт; Виленский остро переживал

вопросы совести, заостряя их до проблем романов Достоевского; с Валентиновым

связывали меня теоретические интересы; Виленский интересовал переживаниями

ужаса и гадливости перед разгулом желтой печати и всяческой провокации.

Когда газету захлопнули и я, вернувшись из Петербурга, узнал, что

редакция выслана из Москвы, для меня стало ясно: на пути моем как газетчика

вырастают сплошные конфликты с совестью; я надолго отказался от возможности

реально работать в газетах; а между тем редактор "Утра России",

Алексеевский, постоянно тянул меня в свою газету 191, не стеснявшуюся в

средствах; ничто не препятствовало мне утвердиться в этой "богатой" газете;

препятствовал ее дух; помню, как Алексеевский пытался мне внушить правила

газетной этики, искренно не поняв, почему после этих внушений я тихо

ретировался (сотрудничество мое ограничилось раз в год издали посылаемым

фельетоном на мою, а не их тему); он посылал меня вместе с Андреевым в Ясную

Поляну к Толстому, прося дать силуэт Толстого;192 но я - отказался поехать;

мои Силуэты в те дни были модны; но сделать Толстого объектом моды казалось

мне неприличным.

К этому времени я многое уже рассмотрел в мире газет; и этот мир в

сознании моем сплелся с азефовщиной, уже повисшей в воздухе;193 когда через

год оказался я в Киеве и наткнулся на П. А. Виленского194, то обрадовался

ему, как родному; для меня встал период, когда все еще можно было работать в

газете. Помню, как мы с ним бродили по пригороду, среди приднепровских

оврагов, а он признавался, что и ему хочется спрятаться от тогдашнего

поганого мира, в котором он должен работать; казалось, глядя на бледное его

лицо и глаза его, вперенные перед собой: этот - не типичный газетчик, а

скорее исследователь глубин падающего сознания; он мог бы быть и судебным

следователем от подпольщиков, и писателем школы Достоевского; он никуда

внешним образом не бежал: лишь глубоко забронировался; под маской

бесстрастия работало с еще большей остротой его сознание аналитика; позднее

еще он был первым человеком, которого встретил я в Петрограде по возвращении

из-за границы: перед революцией; он оставался газетчиком в "маске"; я его

попросил растолковать, почему в газетах печатают бред; с прежней грустной

улыбкой он меня повел в ресторан, где и объяснил: в моих выступлениях из-за

границы выявил я себя Дон Кихотом, пытаясь провести в фельетонах своих хоть

тень правды:

- "У нас правдою называют ложь!"

Скоро из Москвы я опять приехал на несколько дней в Петроград;

Виленский сердечно предоставил мне свое помещение; несколько дней, у него

проведенных (его целыми днями не было, меня тоже), выявили мне и его

пораженцем; тут только понял я, до какой степени он, собственно говоря, есть

подпольщик; и мне показалось: его миссия в газетах - взрывать тогдашнюю

патриотику, но - изнутри; он мне прочел свою повесть, сюжетная ось которой -

конфликт между тем, что считается правдой, и тем, что правдой считает он.

Я потому задерживаюсь на Виленском, что он, как и Н. Е. Эфрос, - типы

глубоко страдавших в старом режиме газетчиков, не закрывавших глаза на то,

чем была газета вообще, не какая-нибудь газета, а всякая газета как таковая,

в то время как ряд других газетчиков делали вид, - что все газеты - дрянь,

за исключением "нашей"; эти же двое прекрасно знали: апология "нашей" газеты

есть апология собственной возможности каждую минуту потерять совесть; оба

мучительно разрешали вопрос, как быть газетному деятелю в такое поганое

время; и, по-моему, разрешали достойно; Эфрос находил выход в

невмешательстве и в отстранении от себя всего, что лично могло его замарать;

а Виленский с каким-то искаженным отчаянием силился разлагать газетную

подлость тактикой Маккиавелли под маской наружного бесстрастия. Позднее

передавали меньшевистски настроенные: Виленский-де перебежал к большевикам,

изменив убеждениям; должен заявить: он первый человек, которого я встретил в

Петрограде после долгой жизни на Западе, был тогда уже внутренним