Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

приставания Гиппиус - "Вы на Жореса давите" - ответил отказом, рискуя в

опалу попасть.

Но однажды Жорес, собираясь уйти, - подошел: и, пропятив живот, бросив

руку, пропел церемонно:

- "Так вот: я знакомился с произведениями Мережковского; вы передайте

же вашим друзьям, что я очень охотно бы встретился с ними: так - завтра: в

двенадцать часов"106.

Зная скверный обычай четы Мережковских опаздывать (Гиппиус ведь

просыпалась не ранее часа), чету умолял я быть точной: Жорес, дорожа каждым

мигом, наверно, придет до двенадцати; мне обещали они; но, конечно,

проспали; и - вообразите: хозяин ко мне прибегает за двадцать минут до

полудня:

внизу; вас и ваших друзей".

"Друзей" - нет! С неприятнейшим чувством спускался в пустое я зальце;

Жорес, руки бросив за спину и перетопатываясь под окном, проявлял уже

признаки нетерпеливой досады; не глядя, ткнул руку; и тотчас, схватясь за

часы, на ладони расщелкнувши их, обратился к двум тощим французам

сотрудникам "Юманите", приведенным,

наверное, чтоб разговор деловой протекал при свидетелях (был

осторожен); стенные часы громко тикали; пять минут, десять; Жорес, согнув

палец, стал перетирать им себе под губой волоса с таким видом, как будто

чихал на меня:

- "Э, да что уж... Эхма!.."

С перевальцем ходил все под окнами; двое французов сидели у стенки,

косясь на меня; вот пришел Мародон, появилась соседка, спустился рантье; уже

первое блюдо; Жорес занимался с французами, потчуя их, с аппетитом бросаясь

на блюда; второе нам подали; тут он, вторично схватясь за часы, их

расщелкнул:

- "Ну, - ваши друзья?" Появились.

Высокий, красивый, подтянутый, с номером "Речи" в руке, Философов

почтительно подал газету Жоресу:

- "Позвольте, месье Жорес, вам поднести этот номер газеты; я вам

посвящаю статью в нем"107.

Жорес, прижав руки к груди, поклонился; увидевши рыжеволосую Гиппиус, в

черном блестящем атласе, с лорнеточкои белой в руке, косолапо отвесил

поклон; и теперь лишь предстал ему "кит" в виде маленькой хмурой фигурочки с

иссиня-белым лицом и пустыми глазами навыкате; эта фигурочка силилась что-то

извлечь из себя; Мережковский, великий писатель, нет, - что с ним случилося?

Перепугался? Ни прежде, ни после не видел его в такой глупой позиции; хлопая

глазом, он силился что-то такое промямлить, как школьник, на стуле присев,

и - выщипывал крошки: балдел; как всегда, Философов его отстранил, очень

дельно, раздельно представя мотивы для митинга и доказавши Жоресу, что

руководителю "Юманите" надо митинг возглавить.

Жорес только слушал да ел, занавесясь салфеткою, севши в нее, как в

кусты, из которых с большим любопыт- , ством разглядывал трио, облизываясь и

оглаживаясь; очевидно, - весьма забавляла: лорнеточка Гиппиус; на

Мережковского он не глядел, чтоб не мучиться мукой писателя: этот писатель

умел голосить и молчать; говорить не умел он; так, лет через пять, посетив

тихий Фрейбург, он грозно рыкал на философа, Генриха Риккерта: тихого мужа:

- "Вы, немцы, - мещане, а русские, мы, - мы не люди; мы - боги иль -

звери!"

от этого рыка не мог он опомниться долго:

- "Вы, русские, - странные люди".

А перед Жоресом обычно "рыкающий левик"... икающим стал. Так и ахнул,

когда лет через десять в немецком журнале попались мне воспоминанья писателя

об этой встрече с Жоресом; из них я узнал: Мережковский Жоресу высказывал

горькие истины; и знаменитый оратор ему-де на них не ответил; хотелось

воскликнуть:

- "Ах, Дмитрий Сергеевич, - можно ль так лгать! Вы молчали, набрав в

рот воды, потому что за вас говорил Философов; вы хлопали только глазами".

Свидание длилось пятнадцать минут или двадцать; Жорес согласился

условно способствовать митингу; был осторожен до крайности он, отложив

разговор о подробностях митинга, митинга - не было; книга "Le tzar et la

revolution" провалилась; "великий писатель" вернулся к себе: в Петербург; о

Жоресе он даже не вспомнил при встрече со мной10 .

По тому, как Жорес себя вел с Мережковским, Минским, Аладьиным, видел,

какой он политик; предвидя войну, зная все подоплеки ее, он боролся с идеей

реванша, с разделом Германии, Австрии, с планом создания юго-славянской

державы, границы которой политикам были известны до... карты, уже

отпечатанной в штабах; боролся, как мог, с франко-русским союзом, указывая,

что союз - наступательный.

К маленьким людям склонялся сердечно; когда я болел, то Гастон, внося

завтрак, передавал каждый день мне привет от Жореса; поздней, посещая в

больнице меня, немка-барышня передавала, с какой теплотой Жорес ее спрашивал

о всех подробностях хода болезни моей;110 в отношении к ней проявил он

участье на деле; когда я вернулся в отель, то ее уже не было; ставились

рядом приборы: Жореса и мой.

- "Мадемуазель, - где она?"

Тут, расставивши толстые ноги, Жорес повернулся; руками салфетку

схватил, прижимая к груди:

- "Мадемуазель переехала; ей далеко теперь завтракать с нами, но ей

удалось наконец подыскать род занятий, который вполне соответствует ее

способностям".

Стало мне ясно, кто принял участие в ней.

Этот трезвый мужчина с рассеянным видом профессора виделся

экзаменатором, академическим лектором, автором толстых томов, - не оратором

вовсе; он взвешивал каждую фразу, которую произносил угловато: с надсадой, с

трудом; я не видел оратора в нем; но в Париже жить и не услышать Жореса - в

Москве побывать, не увидеть Кремля.

Однажды я прочел объявленье о слове вступительном в Трокадеро

[Огромный, причудливой архитектуры дворец на берегу Сены против Эйфелевой

башни] перед чтеньем Корнеля артистами из "Ко-мэди Франсёз"; начало

назначено было в час с четвертью - сбор поступал в пользу "Юманите"111.

Почему-то я думал, что он не придет перед лекцией завтракать; он

появился, таща пук газет: он просунул в них нос; только был он рассеянней:

не убежал после третьего блюда; чуть щурясь, сидел посредине пустого стола,

захватяся руками за скатерть, с отчетливо помолодевшим и ставшим как выбитым

профилем; между ресницами вспыхивал влажно мерцающий свет;

седовато-курчавые, на расстоянии серые, золото-карие волосы мягко вставали

над карим лицом; твердо сжались пунцовые губы; Пракситель мог бы изваять эту

голову: в ней - что-то Зевесово.

Зал вмещал несколько тысяч в нем бившихся туловищ; черное роище: зыбь

рук, голов, сюртуков, шей, локтей - в коридорах, в партере, в проходах, на

хорах; сидели, стояли, ходили, сжимая друг друга, друг в друге

протискиваясь, - разодетые дамы и барышни скромного вида в простых

шемизеточках, лавочники, буржуа, адвокаты, студенты, рабочие.

Вот: все воскликнуло: залпами аплодисментов; как отблеском ясным, весь

зал просиял; и Жорес появился из двери, увидясь и шире и толще себя, с

головой, показавшейся вдвое огромней, опущенной вниз; переваливаясь тяжело,

он бежал от дверей к перепуганной кафедре, перед которою встал, на нее

бросив руки и тыкаясь быстрым поклоном: направо, налево; но вот он короткую

руку свою бросил в воздух: ладонью качавшейся угомонял рявк и плеск;

водворилось молчанье; тогда, напрягаясь, качаясь, с багровым лицом от усилия

в уши врубать тяжко-весные свои фразы, - забил своим голосом, как топором; и

багровыми, мощными жилами вздулась короткая шея; грамматика не удавалась

ему; говорил не изящно, не гладко, пыхтя, спотыкался паузами; слово в сто

килограммов почти ушибало; раздавливал вес - вес моральный; тембр голоса -

крякающий, упадающий звук топора, отшибавшего толстые ветки.

Кричал с приседанием, с притопом увесистой, точно слоновьей ноги, точно

бившей по павшему гиппопотаму; почти ужасал своей вздетой, как хобот, рукой.

К окончанию первой же из живота подаваемой фразы раздался в слона; и

мелькало: что будет, коли оторвется от кафедры и побежит: оборвется с

эстрады; вот он - оторвался: прыжками скорей, чем шажочками толстого

туловища, продвигался он к краю эстрады; повис над партером, вытягиваясь и

грозясь толстой массою рухнуть в толпу; голос вырос до мощи огромного грома,

катаясь басами багровыми, ухо укалывая дискантами визгливой игры на

гребенке; вдруг, чашами выбросив кверху ладони, он, как на подносе

чудовищном, приподымал эту массу людей к потолку: ушибить их затылки,

разбить черепа, сквозь мозги перекинуть мосты меж французом и немцем.

Мы кубарями понеслись на космической изобразительности; он, как Зевс,

сверкал стрелами в тучищах: дыбились образы, переменялся рельеф восприятий;

рукой поднимал континент в океане; рукой опускал континент: в океан;

промежуточные заключенья глотал; и, взлетев на вершину труднейшего хода

мыслительного, прямо перелетал на вершину другого, проглатывая промежуточные

и теперь уж ненужные звенья, впаляя свою интонацию в нас, заставляя и нас

интуицией одолевать расстояния меж силлогизмами; мыслил соритами,

эпихеремами; [Ракурсы силлогической мысли] и оттого нам казалось: хромала

грамматика; и упразднялася логика лишь потому, что удесятерял он ее.

Не припомнить, чего он коснулся. Смысл: снять катаракты мещанских

критериев с глаз, чтобы видеть политику трезво: в событьи парижского дня, в

протоколе рейхстага, в интрижечке колониальной политики Англии надо уметь

восстанавливать ось всей планетной действительности; точно Фидий скульптуру,

изваивал целое из непосредственно данного хаоса, бившего в нас, как тайфун;

за потоком с трудом выбиваемых образов предощущалась программа огромной

системы, им произнесенной на митингах, ставшей решением, действием, лозунгом

масс.

долгая; и наконец уже: "то...": иль:

- "Когда" -

- начинал он с поревом, с подлетом руки на притопе, - "то, то-то",

рисующим инцидент в Агадире, едва не приведший к войне, потому что Вильгельм

размахался своей задирательной саблей 113,

- "Когда" -

- брал регистром он выше, и выше метал руку, бороду, топнувши, -

- "то-то и то-то", рисующим роли Вальдек-Руссо, Галифе, Комба в

недавнем конфликте с соседней военной державой,

- Когда -

- дискантами летел к потолку, став на цыпочки и перевертываясь толстым

корпусом, чтоб бородой и рукою закинуться к хорам и с хоров поддержки искать

у протянутой из-за перил головы, -

- "то-то и то-то",

рисующие революцию русскую, Витте (и капали капли тяжелого пота на

бороду); вдруг с дискантов в бездну баса" -

- "Тогда!" -

- и рукой, вырастающей втрое над оцепеневшим партером, как кистью

огромною, он дорисовывал выводы.

Выстрелы аплодисментов: всплывала от всех ускользнувшая связь меж

"когда"; в той же позе - он ждал: животом - на партер; и потом, отступая,

тряся победительно пальцем, от слова до слова свой вызвавший возгласы текст

повторял он: повертываясь, переваливаясь, брел под кафедру, пот отирая

платком, точно слон к водопою; и с новым периодом снова бросался на нас.

Кончил: кубарем вылетел я, чтобы после него не услышать Корнеля,

которого так он любил, что поднес точно лакомство; Корнель - художник.

Жорес - еще больший: художник политики.

Он, говорят, говорил больше часа; но время мне сжалось в минуту, чтобы

протянуться годами: в сознании; в "Юманите" я читал стенограмму; 114 но речь

была в паузах, в голосовой интонации, в жесте; в ней фраза, обстан-ная

кариатидой-метафорой, как бронтозаврами, мощно плескалась прибоем

ритмических волн; да, - размах мировой; современность парижская не подходила

к размаху; эпоха войны открывала Жоресу возможность взрывать динамитные

склады, - Германии, Франции, Англии; в этой эпохе он делался

главнокомандующим миллионов стонавших; он мог бы зажечь революцией Францию,

Жоффра сменить, повернуть дула пушек и вызвать ответные отклики в Англии,

даже в Германии; шаг его был шаг эпохи; биение сердца - бой колокола.

Это - поняли: даже в тюремном застенке бой сердца Жореса звучал бы

набатом; так что оставалось убить.

И "они" это сделали115.

Я пережил эту смерть вблизи Базеля; но не великий, величием равный

эпохе, погиб для меня; для меня эта смерть - смерть сердечного, доброго,

ставшего в воспоминаниях близким; семь лет я не видел Жореса; но знал я:

он - есть; а теперь его - не было; и - я забыл о войне; и забылось, что мы,

проживающие рядом с границей, - в клещах меж двух армий, что пушки из Бадена

наведены и на нас, что близ Базеля корпус французов, прижатый к Швейцарии,

вынужден в нашу долину вступить; и тогда пушки Бадена (как на ладони, - там)

грянут; уже собирали дорожные сумочки: в горы бежать; уж под Базелем бухали

пушки.

- "Месье Жорес... Тот, кто опорой мне был в тяжелейшие месяцы жизни,

кого я любил..."

И над струями темно-зелеными пеной курчавой плескалось и плакало:

- "Умер он, умер: "они" - погубили его!"

НА ЭКРАНЕ

(МАНАСЕВИЧ-МАНУЙЛОВ,

ГУМИЛЕВ, МИНСКИЙ,

АЛЕКСАНДР БЕНУА)
Жорес мне - действителен в мороке города; прочие - точно китайские

тени; Париж как Мельбурн, потому что я ехал - маньяк, в свою точку

вперенный, - выкладывать Гиппиус "раны" и после шагать пред камином; ходил к

Мережковским с прогулки: в четвертом часу; посидев до шести, возвращался к

обеду; обедали в семь; Мережковский сидел в кабинете; Д. В. Философов в

переднюю шел с шапоклаком, одетый в убийственный фрак:

- "На банкет?"

- "С Клемансо".

А когда проходил в пиджаке, - то я знал: к анархистам, И. Книжнику

[Псевдоним Ветрова] и Александрову, жившим в предместье Парижа; раз я с ним

ходил; Александров, высокий, с глазами лучистыми, с русой бородкой,

отзывчивый, нервный, мне нравился; кончил печально в России; его окружили

жандармы; он пулю пустил себе в лоб.

Мережковские впутывали в суеты, из которых слагалась их жизнь; так:

забрав Философова, Гиппиус даже его заставляла писать с нею "Маков цвет"

(драму); и мне предложила сотрудничать с нею; стихи написать ей: о маках;

[См. драму "Маков цвет"116] она подставляла ненужных людей и тащила к

знакомым: трещавшая дама из светского общества, сладко точа комплимент,

являлась; от дочки ее приходил Мережковский в восторг: даже был он не прочь

ей увлечься; фамилии дамы не помню; казалась пустой; глазки - хитренькие;

слыша, как называли меня Мережковские "Борей", она принялась называть меня

"Борей".

мы".

брюнет, эластичный, красивый; лицо - с интересною бледностью; взор -

опаляющий; с искрой усы - как атлас.

А фамилия и не расслышалась мне.

Склонив Гиппиус профиль, но выпятив грудь, крепко сжавши нам руки с

закинутым профилем, локоть склонил он на кресло и гладил свой холеный ус,

наблюдательным взглядом вбирая лорнетку, горжетку, ботиночку с пряжками; но

про себя я отметил: Д. В. Философов, ответствуя франту, был сдержан;

шажочками в угол пройдя, стал за спину брюнета, свой взгляд выразительный

остановил на 3. Н.; та, пустивши дымок, улыбнулась загадочно.

Этот брюнет завладел разговором, пуская ужами по комнате светские фразы

и тихо срывая с рояля аккорды, но острые взгляды бросая на нас; произнес,

между прочим, он стихотворенье Бодлера и с мягко изогнутым корпусом - к

барышне: стан захватив, с нею сделал тур вальса; я понял: он пишет в

газетах; он силится интервьюировать.

Сел за обедом напротив меня, взяв невинную позу; какую-то мягкую

жесткость в руке, передавшей закуску, отметил я; с пальца - луч перстенный;

ловко въиграв в разговор и меня, вдохновил к политическим шаржам; но тут я

почувствовал быстрый удар под столом по ноге; Философов? Этот последний,

когда на него я взглянул, не ответил на взгляд, неожиданным упоминанием о

брате-министре меня оборвавши:

- "Мне Дима писал, что..."

Брюнет его выслушал; с ним согласился; спросил:

- "А послушайте, вы ведь видаетесь с Книжником и Александровым ? "

А Философов с развязностью, глядя на ногти, снаивничал:

- "Знайте, я - декадент, - ледяными глазами в брюнета уставился, - и

анархист: презираю политики, - всякие!"

Мне же мелькнуло: "Как, он презирает политику? В первый раз слышу".

Брюнет согласился и с этим; они запорхали словами; зачем Философов,

ругавшийся словом "эстет", - стал эстетом? Брюнет с замирающей нежностью

перебирал имена левых деятелей; тут меня осенило: да это - дуэль?! В ледяные

глаза Философова очень жестоко и остро, как сабельный блеск, брызнул блеск

черных глаз.

Когда встали, спешили уверить хозяйку, что поздно: пора; Философов на

улице зло на меня напустился:

- "И вы хороши: угораздило вас говорить о политике; он только этого

ждал: он же к нам подбирается; вижу, что этот обед - сфабрикован".

Брюнет - Манасевич-Мануйлов [Темная личность, провокатор], известный

сподвижник Рачковского [Директор департамента полиции].

Видел барона Бугсгевдена я, сына организатора ряда убийств:

Герценштейна, едва ль не Иоллоса;117 проклявши отца, бросив службу, свой

круг, этот аристократ бледно-усый бесцельно слонялся в Париже, сочувствуя

террору, чувствуя преодиноко себя и в том мире, который он бросил, и в мире,

к которому шел; так его объяснила мне Гиппиус; скоро исчез из Парижа, пятном

промаячив; поздней, в Петербурге, в папашу стрелял он, как помнится, или

собирался стрелять118.

Встречался и Иван Иванович Щукин, брат капиталиста московского; тот был

брюнет; этот - бледный блондин; тот - живой; этот - вялый; тот - каламбурист

наблюдательный; этот - рассеянный; тот - наживатель, а этот - ученый; в

"Весах" появился ряд корреспонденции о Лувре за подписью "Щукин", написанных

остро, со знанием дела;119 И. И. служил в Лувре; он был награжден красной

ленточкой (знак "легиона" почетного); он, давно переехав в Париж, у себя

собирал образованных снобов, ученых, артистов, писателей.

Я ходил к Щукину, где между мебелей, книг и картин, точно мощи живые,

сидел Валишевский, известный историк, злой, белобородый поляк, с

изможденным, изжеванным ликом, сверкавшим очками; я помню с ним рядом

огромного, рыхлого и черноусого баса, Барцала [Старый певец московской

оперы, очень радикально настроенный в годы революции], бросавшего космы над

лбом и таращившего беспокойно глаза на сарказмы почтенного старца;

запомнился слабо-рассеянный, бледный хозяин, клонивший угрюмую голову,

прятавший в блеске очков голубые глаза; вид - как будто сосал он лимон;

лоб - большой, в поперечных морщинах. Потом оказалось, что он, положив

застрелиться, дотрачивал средства свои: раз, собравши гостей, он их

выслушал, с ними простился; и, их отпустив, застрелился; ни франка при нем

не нашли; мог служить как ученейший специалист по искусству; А. Ф. Онегин,

собравший архивы по Пушкину120, часто бывал его гостем.

Однажды сидели за чаем: я, Гиппиус; резкий звонок; я - в переднюю -

двери открыть: бледный юноша, с глазами гуся; рот полуоткрыв, вздернув

носик, в цилиндре - шарк - в дверь.

- "Вам кого?"

- "Вы... - дрожал с перепугу он, - Белый?"

- "Да!"

- "Вам - к кому?"

- "К Мережковскому", - с гордостью бросил он: с вызовом даже.

Явилась тут Гиппиус; стащив цилиндр, он отчетливо шаркнул; и тускло,

немного гнусаво, сказал:

- "Гумилев".

- "А - вам что?"

- "Я... - он мямлил. - Меня... Мне письмо... Дал вам, - он спотыкался;

и с силою вытолкнул: - Брюсов".

Цилиндр, зажимаемый черной перчаткой под бритым его подбородком, дрожал

от волнения.

- "Что вы?"

- "Поэт из "Весов"121. Это вышло совсем не умно.

- "Боря, - слышали?"

Тут я замялся; признаться, - не слышал; поздней оказалось, что Брюсов

стихи его принял и с ним в переписку вступил уже после того, как Москву я

покинул;122 "шлеп", "шлеп" - шарки туфель: влетел Мережковский в переднюю,

выпучась:

- "Вы не по адресу... Мы тут стихами не интересуемся... Дело пустое -

стихи".

ударить. - Ведь великолепно у вас самих сказано!" - И, ударяясь в азарт,

процитировал строчки, которые Мережковскому того времени - фига под нос;

этот дерзкий, безусый, безбрадый малец начинал занимать:

- "Вы напрасно: возможности есть и у вас", - он старался: попал-таки!

Гиппиус бросила:

- "Сами-то вы о чем пишете? Ну? О козлах, что ли?" Мог бы ответить ей:

- "О попугаях!"

Дразнила беднягу, который преглупо стоял перед нею; впервые попавши в

"Весы", шел от чистого сердца - к поэтам же; в стриженной бобриком узкой

головке, в волосиках русых, бесцветных, в едва шепелявящем голосе кто бы

узнал скоро крупного мастера, опытного педагога? Тут Гиппиус, взглядом меня

приглашая потешиться "козлищем", посланным ей, показала лорнеткой на дверь:

- "Уж идите".

Супруг ее, охнув, - "к чему это, Зина" - пустился отшлепывать туфлями в

свой кабинет.

Николаю Степановичу, вероятно, запомнился вечер

тот 123; все же - он поводы подал к насмешке: ну, как это можно,

усевшися сонным таким судаком, - равнодушно и мерно патетикой жарить;

казался неискренним - от простодушия; каюсь, и я в издевательства Гиппиус

внес свою лепту: ну, как не смеяться, когда он цитировал - мерно и важно:

- "Уж бездна оскалилась пастью".

Сидел на диванчике, сжавши руками цилиндр, точно палка прямой, глядя в

стену и соображая: смеются над ним или нет; вдруг он, сообразив, подтянулся:

цилиндр церемонно прижав, суховато простился; и - вышел, запомнив в годах

эту встречу 1 24.

Запомнился Минский.

Тут должен сказать: этот старый писатель возился с холодною витиеватою

мыслью: додумался он до отказа - от мысли; ужасно съедаться абстракциями,

копошащимися, точно черви в сыру, в мозговом веществе; с перемудра, а может

быть и с геморроя, почтенный сей муж заболел мозговой лихорадкой,

сказавшейся в страсти к гнилятине; уже позднее я встретил почтенного

Минского, седоволосого старца, живущего жизнью идей; и парижского Минского

вовсе не связываю с Николаем Максимовичем, или - подлинным Минским.

"Парижский" - не нравился мне: не пристало отцу декадентов, входившему

в возрасты "деда", вникать в непотребства; разврат смаковал, точно книгу о

нем он писал; с потираньем ладошек, с хихиком, докладывал он: де в Париже

разврат обаятелен так, что он выглядит нежною тайной; гнездился в весьма