Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

- "Сели с края, - останетесь без взаимности".

Так расхождение в понимании "драгоценного времечка" не отразилось

ничем, кроме шутки.

Но - возвращусь к комитету.

Иван Иванович Трояновский, душа комитета, незабываем; ему было лет

пятьдесят, а он, как ребенок, носился с каждым достижением Ларионова,

Кузнецова, Судейки-на; друг Грабаря, ценитель "Мира искусства", перенесший

симпатии на группу тогдашних буянов искусства, - он был моде чужд, увлекаясь

всю жизнь далеко не модным занятием: разведением орхидей; он был уже серый,

не бурый; небольшого росточку, с носом, загнутым в торчки усиков, крепкий и

верткий, он едко иронизировал вместе с Грабарем, но не был - "натюрмортом",

как Грабарь, взрываясь сердечным энтузиазмом, делавшим его присутствие

незаменимым в "Эстетике".

Брюсов в ней представительствовал; ее субсидировал Гиршман;

Трояновский, ее душа, вбирал в себя интересы художников, поэтов и

музыкантов; этот доктор, ботаник, картинолюб, был убежденным "весовцем", что

сказалось в политике мелочей и в самом отборе членов; он боролся с уклонами

символизма, делаясь злым и бросаясь отовсюду на помощь Брюсову; глядя на эту

фигурку, летающую гогольком, с трясущимся хохолком, со сверкающими глазками,

в цветном жилете, бросающую ручку направо, налево, подмигивающую тому, этому

и потом мимо всех несущуюся к столу, чтоб пружинным движеньем схватить

председательский колокольчик и, выгнувшись, с перетирами ручек открыть

заседание, - глядя на эту фигурку, невольно вставало:

"Политик... не интриган ли? Как маневрирует?"

А он тенорочком низал чуть-чуть в нос пробегающие быстрой ящеркой

фразочки, часто полные едкостей; думалось:

"Этот доктор - фанатик!"

Стоило же с ним вдвоем посидеть, и - открывалась вся его доброта; он с

младенческой нежностью предавался мечтам о своих орхидеях, "Эстетике",

Ларионове, Брюсове, нас; он бывал политичен - из пылкой горячности; просто

зоркая умница, сидевшая в нем, видела издалека все готовимые интриги; от

этого и казался пристрастным этот мечтатель и любвеобильный отец, ставший

отцом всех, любивших "Эстетику", за которую - с кем не бодался он? С

политиками он был политик; а в умении сглаживать углы - искуснейший

дипломат.

В жизни художественной Москвы вместе с Третьяковым, Саввою Мамонтовым,

Бахрушиным, Остроуховым и Рачинским играли роль два врача: Голоушев-Глаголь,

омолодивший вкусы отсталых передвижников, и Трояновский, - пионер "Голубой

розы" [В 1903 году]. В моих недоразумениях с Брюсовым на почве "Эстетики" он

бывал примирителем, как Поляков в "Весах", объясняя, что Брюсову он уступит

во всем.

копытом... Жеребец улучшает породу. Брюсов - как заводчик; вот он и ходит

себе, забивая подчас копытом; всякий другой - забьет тоже; кого взять в

жеребцы? Да - некого! Ну и терпите, голубчик. Мы с вами потерпим за вас;

ведь - житейское дело!"

В житейское дело "Эстетики" он вносил, где мог, и сердечность, и мудрую

мягкость, склоняясь к талантам, которых выращивал он, как свои орхидеи,

потряхивая хохолком, суетясь гогольком; петушишка по виду, по сути же -

сокол, стрелой налетал на ехидн, заползавших в "Эстетику": жалить украдкой.

Этих кипений не выдержало его сердце; в 1920 году, его встретив на

улице, - ахнул: развалина! Он, мне под локоть просунувши руку, склонился к

плечу, ударяя другой в грудь:

- "Дышать нечем - вот тут: перебои. Пора умирать!" - Незадолго до

этого встретил Сергея Глаголя; тот, белый как лунь, тоже жаловался на грудь;

оба доктора умерли одновременно почти112.

Незабываем в "Эстетике" Валентин Александрович Серов. Не практик, не

"жеребец": застенчивый, скрытный, угрюмый; ходил мешковато; голубые глазки

щурились напряженно от яркого света, - от каждого восприятия; и сидел, глаза

заслоняя ладонью, из-за которой высовывал бледное очень лицо, точно

страдающее бессонницей, чтобы пристально впиться; и - снова спрятаться;

часто ставил он локоть в колено, роняя голову в руку, глаза опуская меж ног;

он придремывал точно, рисуяся в сине-серых стенах, из бирюзовой мебели

светлою, желтою, как встрепанною бородкой и светло-желтою иль серою широкою

парой, которою он обвисал; он высиживал заседания, - широкоплечий,

квадратный, совсем небольшого росточка, с перекривившимся, точно от боли,

лицом, с поперечной морщиной на лбу от усилия что-нибудь осознать,

что-нибудь проницать: глазки - с дальним прицелом; входил же - бесшумно, на

цыпочках, крадучись; покачивалось его грузное тело.

И растрепанная бородка, и свисшие, бледно-желтые волосы, и рот,

стиснутый от решенья все взвесить, - давили весом;, войдет, - и точно

выставит невидимый груз, который сместит председателя; сам же, перепугавшись

себя, отойдет в уголочек, таиться за спинами и, кривясь, как в подзорную

трубку, глядеть, подавлять усилием вздох; казалось: сидит и вздыхает Серов,

скрипя стулом и порываясь вскочить, но удерживаясь, качая сомнительно

головою, кривяся улыбкою; казалось, - бросал из угла:

- "Горьким смехом моим посмеюсь!" Страдал улыбкою.

А невидимый вес, от которого он силился откреститься, - был слышим;

Серова - не видишь: Серов - за спиной, вперясь в пол, бросив локти в колени,

ладонями их захватив, наклоняясь широкою грудью, - молчит; ты же ждешь, не

раздастся ли хрипловатая, темновато скроенная, короткая его фразочка,

которою определит, пригвоздит, никого не судя; всем станет ясно: "Негоже!"

Помню один его жест, после которого наступило молчание, оборвавшее

прения; Брюсов, председатель "Эстетики", жаловался на "Кружок", следовавший

резолюциям председателя, - Брюсова:113.

- "Они гонят нас: говорят, - помещение им надо очистить".

"Эстетика" собиралась в "Кружке". Трояновский:

- "Вы ж, Валерий Яковлевич, председатель "Кружка"?"

Из угла скрипнуло кресло; все - обернулись: Серов, молча слушавший,

оторвавшись от созерцания ковра меж ногами, махнул добродушно короткой

рукой; и хриповато отрезал:

- "Коли гонят, - уходить надо!"

Гнал Брюсов - Брюсова: председатель "Кружка" - "нашего" председателя.

Юмор Серова раздавил, потому что тяжесть его - от правдивости строгого

и непоказного таланта и от морального пафоса, давимого в себе усилием

казаться сонливым; он был стыдлив, ужасаясь судить других; непроизвольно

иные жесты его падали приговорами.

Мало слов сказали друг другу мы, встречаясь пятнадцатилетие: в

"Эстетике" и у Рачинского, где с 1902 года он мне тенел в уголочке, куда,

молча придя, он садился, нас слушал; и после украдывался на цыпочках, скрипя

половицами; делалось светлей и уютней, когда он входил; а когда выходил,

становилось тенисто; в деликатных вопросах всегда я считался с Серовым; он

так часто мучился, горько кривясь вниз склоненным лицом со свисающей

прядкою, когда решали вопросы, где этика, тактика и неумелое выявление по

существу неизбежных решений разламывались в антиномии; молчанием своим он их

нам выдвигал 1 1 4.

Много было тяжелого, когда гнали Меркурьеву, Па-шуканиса,

Переплетчикова; не в том суть, что гнали, - в том, как это делалось!115

Ушибли Меркурьеву; Переплетчиков - плакал; а Пашуканис вылетел сдуру: из

донкихотства; надо было изъять профанаторов, иль всему составу "Эстетики"

развалиться от действий маленькой группочки; Брюсов вышвыривал с мстительной

радостью, тешась, как скальпом, победой своей; а Рачинский с ехидным

подкуром, как мальчик, пинающий пяткою в мягкие части такого ж, как он,

старика, изгонял Переплетчикова; Трояновский - любовался техникой своих

операционных приемов; один Серов мучился, стулом скрипя; на лице проступала

брезгливая боль; точно ревмя ревел; и молчал и кривился: ревел в нем

невидимый вес; содрогался я от крутых мер, ожидая решенья Серова, которого

профиль почти вовсе спрятался, полузакрытый ладонью; но он поднял руку - за

Брюсова.

Под мрачною внешностью этой с таким саркастическим видом - кипели

вулканы; и лев в нем рыкал; он, давяся от рыка, его сотрясавшего, - ежился

горько.

три перед тем я поссорился с Брюсовым (нас помирил Поляков); после ссоры

повестки "Эстетики" не были посланы вовремя, никто на доклад не явился; я

поднимаюсь по лестнице, вижу: все пусто; ни Трояновского, ни даже Эллиса:

случайные одиночки! Средь них - Иван Бунин, явившийся точно назло, чтоб

учесть пустоту; ненавидя Брюсова, он - с любезным авансом ко мне; но дело -

не в нем, не в "Весах", не во мне, а в Серове, метавшемся в пустых комнатах,

их заполнявшем, косившемся на пустевшую лестницу: не придет ли кто - все ж?

Увидавши меня, с перепыхом он бросился к двери и, мягко схватив за рукав, с

неприсущей ему демонстрацией под локоть ввел, как протопоп архиерея; горячим

пожатием руки успокоил меня, не сказавши ни слова, меня усадил, пододвинул

мне пепельницу и на цыпочках стал передо мной расставлять ряды стульев,

рукой приглашая садиться; таки набралась еще горсть; взяв рукой колокольчик,

открыл заседание, слово давал.

Зная всю его мешковатость, любовь к уголкам, к спинам, - понял:

бестактностью членов правления взорван был он, пережив ее срамом себе; этот

взрыв в нем меня взволновал; и я мог увлечь слушателей; единственный вечер

под председательством В. А. Серова прошел с максимальным подъемом (поздней

собралась-таки публика);116 понял, за что так любили его; когда заболевал,

то летел Философов из Питера - нянькой сидеть в изголовьях; Рачинская

плакала.

Непоказной человек; с вида - дикий; по сути - нежнее мимозы; ум -

вдесятеро больший, чем с вида; талант - тоже вдесятеро больший, чем с вида.

Видя издали серую пару коротенького Серова, пробирающегося перевальцем,

на цыпочках, не спугнув референта, присесть в уголочке, - казалось: "вес",

ставши светом, живит; электричество - светит светлее.

Таков был Серов117.

Полную противоположность Серову являл Переплетчиков; тот - как улитка:

под домиком; этот - слизняк вылезающий; весь - нараспашку; румянец на

дряблых щеках; ясноглазо заглядывал в душу, "нутра" раскрывая: свои "целины"

непочатые; точно с брюшиной распоротой ходит, бывало; открытая шея; сюртук -

распашной; он покуривал - с весом; пошучивал - с весом, с уютами; был он -

плакат - с яркой прописью: "Эй, обратите внимание!" -

- "Мастер!"

Широкий, матерый, вошедший в года, он стяжал популярность отличнейшим

сочетанием почтенности с явным заискиванием у еще сосунцов; он писал

передвижнические пейзажи; и выставка вологодских этюдов всем нравилась;

вдруг, черт его знает, пустился кропить бледно-розовой и бледно-синею точкой

холстину саженную; у Кузнецова, Сарьяна и Водкина мы ощущали усилия к новому

зрению; пред дрызготней Переплетчикова ощущение жгло: штаны падают! Стыдно:

бебешкой предстал лысый, кряжистый, хриплый старик и показывал всем

моховатые икры; что хуже всего: у него столь глубоко нутро, что еще оно ниже

пупка; а его все он рвался показывать!

Он импонировал: лысиной, ростом, опущенным усом, бородкою карею, усом

багряным, бровями густыми, которые морщил, очами, которыми он поводил; все

же лысинка - с волосом; и колер - того...; и глазенки под "взорами" -

ерзали. В целом - лубок перекрашенный!

В. А. Серов много весил; В. Брюсов - сражал, завоевывая ряд участков

культуры; Сарьян - импонировал думой; И. И. Трояновский воодушевлял нас

работать. Матерый такой, коренной передвижник, В. В. нес свою моховатую,

голую ногу; прошу понять аллегорически!

Все-то ему не сиделось: лез к барышням, - тем, что кусали под локоть

своих козловидных приятелей; их собирал Переплетчиков и с перехряком, с

похлопом доказывал, что композитор, давно обскакавший и самую музыку,

жаривший пальцем "бу-бу" по последнему клавишу, - выше Бетховена.

Так яснооко об этом вещал.

Выходило: он вздул в символизм... двадцать пятые волны, которые вздули

ужасные нравы; так староколеннейший член стал дырой, из себя в наш корабль

захлеставшей дрянцою; уж крен ощущался: топил Переплетчиков нас! Так

почтенье пред этою столь коренною фигурой, с "нутром" созерцателя зорь,

стало - недоуменьем, переходящим в решение: надо со вздором покончить!

Сперва он пленил; в комитете единственно он говорил о "заре", о "душе",

восседая на кресле; сидел на моих воскресеньях с маститым уютом, покуривая;

в комитете, мешая нам сосредоточиться на злобе дня, говорил о заре на заре;

говорил о заре на моих воскресеньях:

- "Чего вы тут, батюшка: вы бы по чувству!"

Слушок пробежал: "комитетчики", мы - не имеем "зари"; мы - сухие; мы -

академисты; Василий Васильевич - "мастер", "нутро", и "кишка" - точно Атлас

поддерживает на своих раменах купол неба: с зарею; и даже "кишку" свою очень

охотно показывает; это хором твердили вводимые им козловидные юноши и

босоножки, вздымающие из-под юбок свои двадцать пятые волны; одно -

веселиться без всяких "платформ", как мы раз веселились, катаясь с Василием

Васильевичем, с Адой Кор-вин, с Меркурьевой - в лодке: в Царицыне, - в

сопро-вожденьи поэта и баса, бежавшего веснами пыльным бульварным кольцом

ежедневно, с ррр... РРР- ррроман-тическим бросанием (в смысле "Тика" и

"рома") через плечо альмавивы:119 рома-н-тика!

Это - одно: но другое, когда Переплетчиков после различных пускаемых

"гм" пригласил посетить им организованный очень любимый кружок "Дмагага".

"Дмагага" - что такое? Да плясы с поднятием ног босоножек с невымытой шеей -

перед композитором, пересигнувшим Бетховена, перед рома-н-тиком, перед

дергавшим кэки-уоки120 очкастым В. В. Пашуканисом, очень серьезным лицом

удивлявшимся, как он до здакой жизни дошел, перед кем-то, кого я не знал,

вдруг для пляса надевшим короткие штаники, шерстью козлиной - наружу, перед,

наконец, появившимся в нашу компанию... Виктором Стра-жевым, мной

созерцаемым только в "Кружке", - где он фрак упоительный с лестницы дамам

показывал; и - оскорбленный, приподнятый профиль.

И мне стало ясно: кружок "Дмагага" - просто: "Гага-га-га!" Я, конечно,

туда - ни ногой; пусть себе "дма-гагакают": частное дело; одно озабочивало:

"дмагагаи-ца" - распространялась в "Эстетике", как лопухи и крапива в

заброшенном домике.

Скажем: зеленый лужок, свирель фавна, - оно, конечно...; погони же

фавнов с высунутыми языками за нимфами, - оно, того! Когда открылось, что

задание Переплет-чикова - снять штаны с нас и их заменить меховиною "а-ля

козел", то стало ясно: Переплетчиков - это, это: того! К тому времени мы

разглядели его: что сердечность, - прекрасно; а что хитреца и злой умысел, -

тоже: того! "Очи" - пластыри; а из-под них - глазки: злые, веприные;

перемигиваются за порогом "Эстетики", кто его знает, - с кем!

Узел интриг, чтобы выкинуть Брюсова, нас, расскакаться, метая свою

моховатую ногу над лысинкой! И - при такой-то наружности! И при эдаком

имени, возрасте, "весе"! Василий Васильевич, - мы-то: а - вы-то!

Вопрос был поставлен ребром!

Я не стану описывать перипетий неприятной борьбы: в ней прибегли к

приемам, подобным заманиванью в крысоловку увертливой крысы: Серов этим

мучился; тут публичное выступление членов кружка "Дмагага" от "Свободной

эстетики", но безо всякого права на это, дало повод нам привлечь к

трибуналу; исключили Меркурьеву; но это - повод; она - лишь покров снеговой

над медвежьей берлогой; хотели медведя поднять из берлоги; медведь сосал

лапу под нами; и зубы точил; он - полез, бурый, злой, угрожающий череп

снести; мы стояли с рогатинами; из "Эстетики" таки ушел он.

Случайно скончалась Меркурьева около года спустя от, как помнится,

аппендицита; после смерти встречаю Василия Васильевича на Арбате: такой

ясноокий! Он нежно берет мою руку, ее прижимает и взглядом, сулящим зарю,

залезает в глаза; и... и - шепотом:

- "Вы, Борис Николаевич, - вы убили Меркурьеву!" Так мещанин в

"Преступлении и наказании" шепчет

Раскольникову:

- "Убивец, убивец!"121

Я, вырвавши руку, пошел, потому что я знал, что и это - прием:

вковырнуться в мою сердобольность; желанье помучить; знал все подробности

смерти Меркурьевой; до смерти была весела эта дама; смерть - случай.

Порой "целина" - лишь цветочный покров: над болотом гнилым.

Николай Разумникович Кочетов, профессор теории музыки и "сынок до

седин" Александровой-Кочетовой, совокупно с Лавровской, вспоившей ряд

славных певцов и певиц (между прочим, Хохлова), - взошел на старинных

дрожжах музыкальной Москвы; седоволосый, рыжебородый, высокий, румяный

блондин в синей паре, под-1 стриженною бородкою, галстуком, воротничком

производил впечатление только что вышедшего из бани; хотелось поздравить его

с легким паром; он молча присоединялся к решениям Брюсова и Трояновского; он

был приятно беззлобен, талантами не блистая, а только пенсне золотым,

придававшим младенческим взглядам его что-то важное; роли он не играл ни в

консерватории, ни в "Эстетике", но честно нес службу, ничего нового не

внося, ничего не портя, никому не мешая; мы с ним часто посиживали в

безответственных тэт-а-тэтах; легко и невинно болтая; обычно лениво

присоединялся добряк и брюзга, сонно-мрачный, заспавший действительный свой

музыкальный талант, композитор, Арсений Николаевич Корещенко, автор оперы

"Ледяной дом"122, серьезно и интересно задуманной, к сожалению, - тоже

заспанной; он был типичный орловец: присиживал и поворачивал, потягивая

винцо. Шестой член комитета - Брюсов; [Характеристика последнего - см.

"Начало века"] седьмой - я.

МОСКОВСКОЕ ОБЩЕСТВО ЭПОХИ РЕАКЦИИ

кружку", где деятели искусства обрамлялись публикой, падкою до скандалов:

газетчиками, адвокатами и зубными врачихами; "Эстетику" окантовали цветы

буржуазии; на беседах кружка председательствовал Баженов, установивши на все

свой скептический, психиатрический взгляд; а когда надоели беседы ему,

председательский колокольчик подкинул С. А. Соколову: тогда пошел громкий

скандал; скандалила часть модернистов с другой, расколовши врачих,

адвокатов, газетчиков; я здесь барахтался с желтою прессою; и вынужден был

убежать из "Кружка"; Брюсов, главный директор, налаживал кухню, финансы, с

ехидством следя, как беседы разваливаются; он в "Эстетике" уровень их

поднимал; о беседах "Кружка" мне с гадливостью раз говорил Иванцов, тоже

важный директор:

- "Охота вам там околачиваться: это ж - ... подлое место".

"Эстетика" в лучшую пору ее создала атмосферу: развязывались языки; но

позднее пуризм задушил ее чванством купчих, нарядившихся в слово, как в

платье; они говорили по Оскару Уайльду; "Кружок", этот клуб пошляков, и

"Эстетика", клуб эстетических пыжиков, вдруг заключились в одни буржуазные

скобки, в которых они расширялись: "Эстетика" - в "Русскую мысль", в

Религиозно-философское общество, в "Путь", в "Скорпион", в "Мусагет" и в

"Дом песни"; "Кружок" - в "Бюро прессы", в Художественный театр, в бар

"Ла-Скалу", в "Летучую мышь", в "Альпийскую розу"123, в кофейню Филиппова, в

тот ресторан, что открылся около Тверской на бульваре, в то кафе, которое -

посередине бульвара, и в "Прагу"; в "Кружке" - состоянья проигрывались;124 а

в "Эстетике" - состоянья играли алмазами: на телесах.

В 1907 году антиномия между "Кружком" и "Эстетикой" была не в пользу

"Кружка".

"Эстетику" окрасила "Голубая роза", слившаяся позднее уж с "Миром

искусства"; голуборозники очень дружили с "Весами"; и я, возвратись из

Парижа, читал у них; Павел Кузнецов аффектированно мне поднес ветвь цветов.

Раз по зову Судейкина взялся и я за театр марионеток: дать фабулу; он -

оформленье; еще молодой, густобровый, одетый со вкусом, причесанный, в

цветном жилете, с глазами совы, как слепой, круглолицый и бледный брюнет

этот с бритым лицом, привскочив, остро схватывал мысль, развивая ее очень

странно; внезапно, с достоинством важным, с рукой, точно муху поймавшей,

умолкнув, стоял неподвижно, внимая себе, сморщив бровь: ухо, ум! Он

серьезничал; но в смешноватой игре его мыслей рождались какие-то бредики;

раз он, вращая рукой, осчастливил меня:

- "Я вас понял... Занавес - взлетает; на сцене - рояль; на рояли -

скрипичный футляр; он раскрылся, а из него - мадонна с рожками: голая!"

- "Знаете ли, - это несколько странно!" - сказал я; и - ретировался;

потом мотивировал осторожно отказ от участия в таком театре.

Но он превосходно держался; его церемонность и пылкая сухость внушали

почтенье; хрупкая, юная, очаровательная блондинка, неглупо щебечущая, точно

птичка, его жена, напоминала цейлонскую бабочку плеском шелков голубых и

оранжевых в облаке бледных кисеи; муж, конечно, ее одевал; я смотрел на ее

туалеты: полотна Судейкина!

Эти художники к нам приходили со стайкой молоденьких женщин, которые

вдруг принимались порхать пестротою на иссиня-серых стенах: как колибри!

Все - жены, подруги и сестры; они отличались от тех голоручек, которых водил

Переплетчиков, тем, что умели держать себя; они отличались умом от

"алмазных" купчих, разбросавших свои состоянья на волосы, руки и плечи.

Был жив и умен Кузнецов, развивавший градацию экстравагантных порывов;

мне помнится он в желтом, клетчатом; талия же - с перехватом; старообразное,

бритое, но интересное умной игрою лицо - чуть-чуть... песье; был весел и мил

Дриттенпрейс, моложавый и длинный: в очках; вид - романтика: из Геттингена.

И всюду мелькал губастым таким арапчонком - немного смешной, загорелый

художник Арапов; как месяц, сквозной меланхолик, чуть сонный, склоненный,

как сломанный, - бледно немел Сапунов, вид имея такой, что вот-вот он

опустится в волны плечей и шелков, над которыми встал он; и он -

опустился... на дно Балтийского моря... И бледные, чернобородые греки ходили

сюда - Милиоти: талантливый брат, Николай, с неталантливым, злым интриганом,

Василием, нашим врагом; с другим греком года сухо резался здесь этот грек: с

М. Ф. Ликиардопуло; бывший присяжный поверенный, черным своим сюртуком и

галантными серыми брюками (черной полоской) держался "окончившим

университет"; Милиоти всегда ловко дергал за ниточку Н. Рябушинского;

казался красавец этот - куафером; не зубы, а - блеск; губы - пурпуры;

жемчуги - щеки; глаза - черносливы; волной завитой волоса, черней ваксы,

спадали на лоб; борода, вакса, - вспучена: ее не выщиплешь - годы выщипывай:

очень густа! Не хватало берета с пером: валет пиковый, но - отпустивший

растительность. Помню Сарьяна, который, вниз свесивши черные усики, мрачно

ходил и рассеянно, сухо совал свою руку, не глядя, кому он сует; был -