Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

большевиком и убежденным пораженцем.

Открылась тогда ужасная роль буржуазных газет; каждый газетчик, с

которым встречался я, мне объявлял, что он - представитель шестой части

света; но эта часть открылась воочию мне черным интернационалом, которого

принцип есть беспринципность; последнюю видел я всюду; газеты покупали

фельетонистов, писателей, собирали дани с фирм; в тот период русская пресса

окончательно перешла на содержание к капиталистам; и, наконец, я ж видел тип

среднего газетчика того времени, откуда он брался; во-первых, - все те из

поэтов, писателей, которые лезли к нам в первую очередь, объявляя себя

сторонниками символистов, но не печатаемые нами за отсутствием таланта,

делались рецензентами, мелкими критиками и главным образом газетчиками; я

видел, как талант шустрости, инсинуаторства и злого издева составлял быструю

карьеру в газетах; таков Ал. Койранский, некогда объявивший себя символистом

и написавший никудышные стишки; он выявился как модный газетчик-прохвост;

Янтарев, отвергнутый "Весами", стал газетчиком;196 Бурнакин, потерпев фиаско

с литературой, стал откровенной собакою, выпускаемой "Новым временем";

полное ничтожество в поэзии, Соколов-Кречетов обрел силу в кумовстве с

желтой прессой, Стражев, ничтожный поэт, умело и зло кусался в газетах; к

1907 году самым ядовитым типом "врагов", сводивших личные счеты с нами в

газетах, были те именно, кто объявлял себя четыре года назад нашими

союзниками, но кого мы не могли печатать в "Весах".

Хорош был контингент и старых газетчиков; с невероятною легкостью

перепрыгивая через десять препятствий, они из вчерашних улюлюкателей

делались нашими пламенными защитниками, чтобы через три дня опять

закусаться; сколько раз П. Пильский объявлял себя сторонником символистов;

и, наобещав десять фельетонов в защиту нас, принимался за прежнее; мотивы к

перемене - мелкая месть; раз явившись в "Весы" проездом через Москву,

Пильский выклянчивал у "Весов" солидный куш денег без всякой мотивировки;

получив отказ, отомстил фельетоном. Так же до десяти и более раз

переметывался и публицист Ардов, то враг нового искусства, то его

"покровитель"; Янтарев, несколько месяцев сидевший у меня в кабинете с

томными вздохами всепонимания, предательски всадил нож в спину Эллиса,

оплевав его в дни, когда Эллис был оклеветан198. А Любошиц из "Новостей

дня", в 1903 году цинично и громко оплевывавший декадентов с эстрады

"Кружка", что думал, когда через два или три года с видом матерого знатока

символизма при мне посмеивался над "рутинерами", не понимавшими нас?

Недалеко ушли от них в смысле беспринципных перескоков оттуда-отсюда

сколькие.

Но самым беспринципным гаденьким пакостником казался мне маленький,

чернявенький Сергей Яблоновский из "Русского слова"; этот человечек обладал

истинным талантом вони; он подкрадывался со сладеньким видом; но так подло

ущипывал, выбравши поболючее место, что несколько раз мне хотелось ему

закатить затрещину; этот обгаживал со знанием дела; я не вменяю ему, что в

начальной газетной травле меня он стяжал пальму первенства систематическими

доносиками; я не могу ему простить - вот чего: в 1907 году я читал лекцию об

искусстве будущего; после нее я отвечал по запискам; Яблоновский, видя

контакт меж молодежью и мною, забеспокоившись о судьбе своих недавних

доносиков на меня, вылез на кафедру: прокричать мне свой слюнявенький

панегирик; в дальнейшем он не отказывался ни от этого панегирика, ни от

гнусностей; в зависимости от падения или повышения моего курса он применял

то ту, то другую систему ко мне; наконец его Иудушкина тактика вызвала

небывалый скандал в "Кружке";199 после моего горячего слова Яблоновский

вылез на кафедру, повернув ко мне свое морщавенькое лицо, и, пощипывая

бороденочку, он слащаво зашепелявил мне:

- "Борис Николаевич, это я - не о вас..."

И тотчас же в сторону публики понеслись такие гадости по адресу якобы

не меня (а на самом деле меня), что я почувствовал, как упаду в обморок не

от обиды, - от вони; когда же он, прерывая поток своих мерзостей, подаваемых

рукой семистам слушателям, повертывался ко мне и со слюнявой ласкою

шепелявил: "Борис Николаевич, это я - не о вас", - и снова в публику, то

я, - должно быть, действительно лишился сознания, потому что я очнулся

тогда, когда уже другой, неуравновешенный и даже душевно больной (пациент

Баженова) писатель Тищенко, опрокидывался на меня с какими-то дикими

воплями; и вот что произошло: не помню, как вскочил, и не по адресу Тищенко,

а вони Яблоновского, от которой только что пришел в себя, ударив кулаком по

столу, проорал:

- "Молчать! Вы лжете! Возьмите слова обратно". Не слыша, как зал,

вскочив, гудит, как председатель,

Кречетов, звонит колокольчиком, я с ревом ринулся, опрокидывая стулья,

через вскочивших газетчиков, на несчастного Тищенко, потрясая руками:

- "Молчите! Подлец... Я оскорблю вас действием!" Но сзади меня

схватили чьи-то могучие руки; я оказался схваченным Бердяевым; в зале был

рев; видел несколько поднятых стульев; публика, разделясь, бушевала;

подбегали друг к другу, крича друг другу; часть аудитории бросилась на

эстраду; кто-то вскричал: "Занавес!" Эстрада задернулась; за ней стоял рев;

кто-то протягивал мне стакан с водой; какие-то плотным кольцом обступили

Тищенко, думая, что я все еще ринусь к нему; но Тищен-ко - ни при чем;

просто я, впав в бессознание и очнувшись, когда Яблоновский уселся,

реагировал лишь на него; меня, кем-то уведенного к лестнице, нагнал сломя

голову за мной бросившийся Гершензон:

- "Борис Николаевич, стойте! Вы правы. Но вы должны взять назад слово

"подлец"; извинитесь пред Тищенко; это не он, а - Яблоновский".

Точно облили ушатом холодной воды; я понял, что ударил "подлецом" не по

адресу; подтащили к Тищенко; я взял назад "подлеца"; меня довез домой не то

Эфрос, не то Русов.

Скандал был чудовищен; испугались все; в газетах о нем - ни звука;200

градоначальник обратился к "Кружку" с требованием: прекратить подобные

инциденты; странно: сочувствие оказалось на моей стороне;201 Сергей Иванцов,

директор "Кружка", встретясь со мной, долго тряс руку, советуя не бывать в

этом недостойном месте (на заседаниях); а Н. Е. Эфрос грустно вздохнул в

ухо:

прессы".

показывая на сидящих на эстраде, коснулся продажности девяти десятых нашей

тогдашней прессы; в ответ - рукоплескания; рукоплескали с эстрады жалкие

наймиты капитализма; пилюлю мою проглотили; но стали ввертывать

черносотенный смысл в мои слова (кадетов нельзя было трогать): я-де против

свободы высказываний, против шестой части света; я и был против этой

"свободы" (разнузданности капитализма и его прихвостней); симпатии меня

влекли к газетчикам типа Виленского; он же был выслан в те дни; вместо

"Столичного утра" водворилось желтое "Раннее утро"202, смимикрировавшее

заглавие марксистской газеты на ее развалинах (последняя имела успех); но в

"Раннем утре" я отказался сотрудничать (оно почти что украло один из моих

фельетонов);203 из "Раннего утра" теперь планомерно в годах меня ели до

революции.

ЛЕКЦИИ
Газетная деятельность сплетается для меня с выступлениями в "Кружке";

выступления эти считал я демонстрацией отношения "Весов" к тем или иным

литературным явлениям; не все ведь являлись в "Кружок" с жаждой скандала;

молодежь приходила порою, чтобы конкретней понять нашу линию; были в

кружковских беседах и поучительные моменты; например: многие думали, что

Айхенвальд в своих "Силуэтах" [Выпуски литературных силуэтов204] ведет нашу

линию; между тем: для нас Айхенвальд был явлением жалким; его субъективные

афоризмишки выявляли лишь дурной вкус; Сакулин, тоже не близкий, был ближе,

хотя бы тем, что был свободен от дотошного мимикри нас; поэтому: я счел

своим долгом подать руку Сакулину в его выступлении против слащавостей

Айхенвальда; или: надо было отчеркиваться от Трубецкого, Алферова, тогда

модных, что я и делал, демонстрируя перед Москвой нашу линию; тяжелая

служба, за которую мне доставалось как никому, потому что всюду я говорил от

"Весов", т. е. от самого себя, но под флагом "Весов": мне Брюсов верил; меня

посылали всюду приветствовать юбиляров от имени редакции; эти приветствия

были мною использованы как манифесты; так я выступал на чествовании

Коммиссаржевской, Художественного театра и т. д.; я брал на себя эти миссии,

чтоб демонстрировать свою платформу перед учащейся молодежью; своею ж

функцией я считал прения с Бердяевым, Булгаковым, Ивановым и Шестовым в

религиозно-философских обществах главным образом потому, что они посещались

молодежью, которую угрожающе увлекали в недра далекого мне православия; с

подобного же рода целью являлся я и в университетское Общество искусства и

литературы; и здесь познакомился с активными деятелями из студентов - в том

числе с Н. Н. Русовым и с А. М. Эфросом205, считавшим себя лидером молодежи;

юный Эфрос стал являться ко мне; в квартиру мою ломились студенты, курсистки

и всякие искатели правды; они внезапно вынырнули из провинции; и теперь

окружили нас согласием и несогласием; все это задавало порядочную работу; я

получал много писем с очень конкретными рассуждениями о символизме; средь

этих писем запомнились остротой и умом ряд посланий какой-то юной

курсисточки, не пожелавшей мне открыть свое имя; поразили: острота ее

интересов, высокая культурность, философская формулировка вопросов; этой

корреспондентке отвечал с большою охотою я; наконец, она пригласила меня

прийти к ней и к сестре, открыв свое имя и фамилию; я, избегавший идти к

неизвестным, на этот раз нарушил привычку.

Так я познакомился с Мариэттой Сергеевной Шагинян206.

Так же я познакомился с несколькими курсистками; и это знакомство в

годах стало постоянным общением.

Вообще: с 1907 года стал слагаться мир вне меня, состав которого мне не

был вполне известен; это - слушатели моих лекций; их было много; до сей поры

ко мне подходят и представляются мне: "Ваш слушатель". В этом новом для меня

мире я стал чувствовать неожиданную поддержку себе; друзья-слушатели не

имели еще влияния; они не писали в газетах; но они доказывали, что новая

линия вкусов, идей, наперерез критике, идет к нам на помощь; я на нее

откликался, пока были возможности; в моем кабинете сидели студенты,

курсистки и даже рабочие, явившиеся, так сказать, с улицы; я познакомился в

эти дни и с рабочим писателем, М. Сивачевым; запомнился бойкий и юный

студентик, с узенькою бородкой; он юркал всюду, представительствуя и

кипятясь; он развивал мне, махая руками:

- "Вы - с нами; вы - "наш"; но почему вы придерживаетесь тактики

Брюсова? Брюсов - стареет; вы ж всем темпераментом с нами. Смотрите, -

грозился он, - как бы вы не консервировались в ваших тонных "Весах".

В этом темпераментном юноше не увидели бы позднее характерной выдержки;

юный студент был Абрам Маркович Эфрос207.

Таких было много; иные из них вдруг затаскивали меня в свои кружки для

докладов по литературе, теории и истории символизма; кружки эти я посещал; и

охотно работал в них; для одного только не было времени: для художественной

работы; я носился как в вихре: из кружка в кружок, с выступления на

выступление; бывали юмористики, когда разговор о смысле жизни переходил в

попытки завязать флирт; курсистки слали мне и объясненья в любви, и

приклеенные к письмам свои портреты; однажды явилась курсистка в аршинной

шляпе, с каким-то жезлом, перевязанным розовой ленточкой, который она

гиератически втыкала в пол; затворив за собою дверь и подняв веще руку, она

объявила, что зовет меня к просторам исканий из "душных" стен; и в

подтверждение своих слов сняла шляпу и распустила волосы, почти склонясь ко

мне на плечо и ожидая - чего? Я, сразу увидев, что она играет роль

ибсеновской таинственной женщины, постарался ей доказать, что я не Сольнес и

не Левборг; [Герои Ибсена208] и она ушла, обидевшись на мою трезвость;

позднее из писем Блока узнал я, что и к нему являлась какая-то "Гильда" ;

[Героиня драмы "Строитель Сольнес"] может быть, - эта же, а может, -

иная;209 "Гильды" десятками появлялись в те дни; большинство из них -

провинциальные девочки, явившиеся на курсы, увлекшиеся всем новым; и

захотевшие "дерзать"; все это было смешно и наивно.

С моею "Гильдой" я встретился еще раз; она оказалась подругой знакомой

курсистки; она сопровождала нас после лекции, разинув рот на меня и полагая,

что в простенькой шапочке и в вуальке я не узнаю меня посетившей

декоративной "Гильды"; в старенькой черной юбчонке, она всю дорогу бежала по

грязи, прислушиваясь ко мне с простым, милым выражением; и я думал: "Ну и к

чему был тогда маскарад?" Но делал вид, что в ней не узнал "Гильды".

Иногда меня ужасали "курсичьи" письма: начало - "во здравие", вроде: "Я

занимаюсь логикой у Б. А. Фохта; но теория знания Канта мне не говорит;

символизм ближе" и т. д. И вдруг - "за упокой", вроде неуместной

характеристики своей личности (казалось бы, - при чем личность, коли ты - о

"логике"): "Люблю солнце, Шопена, Пшибышевского: ем шоколад!" Подобные

характеристики себя самое при посылке открыток, изображающих голых

красавиц, - внушали и смех, и отчаяние:

- "Логика - логикой; а голая женщина-то - причем?" Приходилось всякое

претерпевать с психопатками; иные воображали, что меж нами что-то особенное,

после невинного разговора о Канте; иные без приглашения появлялись в

деревне, где я гостил, ставя в неловкое положение.

Уже гораздо поздней бывали ужасные случаи, - вроде появления писем с

извещением: "Для тебя я на все готова". И - подпись. Засим - появление на

все готовой... особы:

- "Вы кто?"

- "А я вам писала".

И незнакомка называла фамилию; тогда следовал быстрый ответ с моей

стороны:

- "Ступайте откуда пришли".

- "Какой вы филистер".

Это еще с полбеды; а вот с Леонидом Андреевым был случай почище:

явилась какая-то "дерзновенная"; и, оказавшись с писателем вдвоем в

кабинете, - так и бабацнула: ее цель - создать сверхчеловека, т. е.

младенца; для этого ей надо участие Леонида Андреева; и тотчас же предложила

заняться этим созданием - сию же минуту, чтобы не терять даром драгоценного

времени. Испуганный писатель позвал на помощь жену, при появлении которой

"дерзновенная" пришла в ярость; и обратилась к жене Андреева с "солнечной

речью:

- "Ступай, гадина, - ты не понимаешь, что к орлу своему прилетела

Эдакого, по счастью, не случалось со мной; я вменял себе в правило: со

слушательницами быть педагогом; и - только.

Но и тут бывали недоразуменья; когда я женился, ко мне явилась одна из

бывших моих слушательниц, воображавшая, что меж нами было что-то особенное;

особенное было лишь то, что данная особа как женщина особенно мне не

нравилась; и я, при появленьи ее, выбирал для разговора особенно постные

темы, чтобы ей дать понять: ни, ни, ни - ничего эдйкого-такого! Как бы то ни

было, она явилась ко мне и мне подчеркнула, что я изменил своим убежденьям.

В чем дело?

Оказывается: я женился, а-де проповедовал ей аскетизм.

Ничего подобного!

Я только боялся, что она вообразит себе, что между нами есть что-то

особенное.

Но, в общем, подобные чреватости отношений были все ж редкими

исключеньями; перевешивали честные, простые отношения с роем тогдашних

курсисток, ко мне приходивших; учителя их ругали нас; они же приставали к

ним:

Раз на собраньи курсисток педагогических курсов постановили привлечь

меня к преподавательскому персоналу; для официальных лекторов это был удар

по носу; меня приглашали им в пику; я, в принципе, согласился; перепугался

лектор Айхенвальд; и таки постарался проект этот провалить.

В студенческих кружках я объяснял детали нашей литературной платформы

как связанной с философией символизма.

Особую роль играли публичные лекции; в них я брал широкие, культурные

темы; они имели успех; имели б и больший, если бы я не читал, а свободно

импровизировал, как потом; импровизаций в ту пору боялся я, стремясь к

точной формулировке; я чувствовал, что выступаю от "партии" символистов;

увы, я - ошибался; "сопартий-цам" не было никакого дела до деталей

формулировок.

Лекции начались тотчас же по возвращении из Парижа; сперва я повторил

свою парижскую лекцию: в открытом заседании Московского

религиозно-философского общества, оставшись в одиночестве, как в Париже; там

на меня напали социал-демократы; здесь - религиозные философы;210 после нее

я читал публичную лекцию в Политехническом музее, заглавие которой забыл;

тема ее - русские символисты 211, на этой лекции и произошел инцидент,

оставшийся незамеченным:212 N хотела в меня стрелять; и вдруг, переменив

намеренье, сделала попытку выстрелить в Брюсова; но он вовремя выхватил из

рук ее револьвер; их окружила кучка друзей, которая и скрыла это покушенье

от публики.

В апреле 1907 года в том же помещении я прочел лекцию "Искусство

будущего"; она имела столь крупный успех, что ее повторили (с прениями);

тогда и выступил Яблоновский с панегириком мне.

Осенью ездил я в Киев, выступить в Киевском оперном театре с

декларацией от имени символизма (перед вечером нового искусства); и после

повторил для курсисток лекцию "Искусство будущего", имевшую и здесь крупный

успех213. Осенью я выступал в "Литературно-художественном кружке" с лекцией

о театре; ко мне подошел режиссер Малого театра Ленский и высказал свою

полную солидарность с позицией, занятой мной; удовлетворение его понятно: я

выступал с критикой модернистических попыток разрешить проблему театра

(против Вячеслава Иванова); этим я косвенно защищал Малый театр и его

классические традиции, к недоумению модернистов; мой тезис: либо - к

Шекспиру, либо же - откровенно займемся театром марионеток; но превращать в

марионеток артистов, злоупотребляя стилизацией, нельзя (те годы

полемизировал я и с тенденцией тогдашнего Мейерхольда).

Я читал публичную лекцию и о Фридрихе Ницше;215 на эту лекцию пришел

Тимирязев; встретив его потом, я осведомился: не обидел ли его мой подход к

Дарвину; он с изящной светскостью подал реплику: "О, что вы, - нисколько!".

Тут же выступал я на открытии "Дома песни" тоже с лекцией о песне216,

которую пением иллюстрировала Оленина-д'Альгейм; [См. "Начало века"] вскоре

потом уехав в Петербург, прочел в Тенишевском зале две лекции: "Искусство

будущего" и "Фридрих Ницше";217 в Москве слушала меня главным образом

молодежь (не писатели); в Петербурге публика была иная: мир литераторов и

"общества"; были все, кого я знал, начиная с Дягилева; и даже явился бывший

главнокомандующий Линевич218.

Скоро с этими выступлениями я начал бороться, от времени до времени

уступая своим устроителям; в Москве я читал лекцию о настоящем и будущем

русской литературы (в Политехническом музее); и об искусстве (заглавие не

помню); первую лекцию пришлось два раза повторить; на одной из них выступил

с возражением приехавший в Москву Мережковский; вскоре я повторил свою

лекцию в Петербурге;219 и что-то прочел в Петербургском

религиозно-философском обществе (с прениями); выступал и в театре

Коммиссаржевской с лекцией о Пшибышев-ском;220 позднее читал две лекции в

Соляном Городке;221 на этих лекциях я впервые попробовал импровизировать; и

с тех пор уже никогда не прибегал к заранее написанному тексту, ибо ясно

увидел: "читать" лекцию не имеет смысла: функция лекций - живое слово и

жест.

познания; я не хочу сказать, что я холодно манипулировал осознанными

приемами. Просто: произнесение лекции (а не "чтение") есть источник такого

опыта, что о нем можно писать трактаты.

Когда свободно отдаешься импровизации, отвлекаясь от аудитории,

тогда-то именно ее и видишь насквозь; я всегда изумлялся удесятеренью

внимания к мелочам в процессе обдумывания деталей изложения: с кафедры.

Видишь не массу, а несколько сот отдельно сидящих личностей; каждая как бы

переосвещена лучами, бьющими из твоих же глаз; видишь нюанс выражения

каждого слушателя; видишь его характеристику; и мгновенно ее учитываешь,

мотая на ус и сообразно с этим видоизменяя следующую же свою фразу; и

знаешь, кто - в усилии тебя понять, а кто - в отказе; видишь схватку

недоумений, согласий и возмущений; видишь группы людей по степени понимания

тебя; и молниеносно в душе подытоживаешь разнообразие всех этих к тебе

отношений, чтобы, где нужно, изменить стратегию доводов и стиль речи.

И тупость не понимающих ни слова всплывает перед тобою, как пробка в

воде.

Кроме того, видишь, кто следует за тобою сознаньем, кто - чувством; без

раскусил; а вот он явился с лучшими намерениями тебя послушать; и - ты

узнаешь: он - набитый дурак; и его общенье с тобой на почве идеологии -

мимикри хитрого глупца: себя не выдать; если бы слушатели мои знали, как

иной раз я знакомлюсь с их подноготной на лекциях в минуту, когда они и не

подозревают, что я знаю об их присутствии в зале, многие встали бы и ушли,

чтобы не опозорить себя; другие поняли б, что и без сочувственных писем

сочувствие их вошло в душу.

Обычно то, что скрывается в разговоре, опирающемся на правила наживной

цивилизации, всплывает в иные минуты передо мною, когда я говорю; и ряд

"масок", обычно надетых на многих из слушателей, слетает с лица; человек

ведь в молчании выдает себя; в разговоре он заговаривает зубы; а вынужденное

часовое молчание перед тобою вскрывает не одну тайну чужой души; как

калькомани, слушатель сводится тобой с ему положенного места и прилипает к

стеклу микроскопа, в котором разглядываешь ты его, глядя мимо, махая руками

и произнося с жаром слова, не имеющие видимого касания к такому анализу.

Лектора, читающие по рукописи, отрезаны от этого интересного опыта:

снятия личин со сколь многих.

Тут ведь лектора ждет ряд сюрпризов в опознании распада среднего уровня

аудитории на ряд уровней; а такое познание приводит и к самопознанию: лектор

если не педагог, то - никто.

Например: ты всходишь на кафедру с определенным планом: то-то и так-то

сказать; начинаешь говорить вслепую; через пять минут перед тобой точно

взвит занавес; занавес - абстрактное представление о среднем составе