Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

Другие хотели их стричь; он - растил.

Такой маленький, милый; то - гневный, капризный, то - строгий, то -

робко-доверчивый; то - неуверенный до неприличия; знал он себе настоящую

цену; с издателями, с так себе праздноболтающими или с туристами,

пересекающими случайно страну, где работал, он говорил повелительно, гордо и

резко.

он приехал лечить свои легкие; временно перетащил я его в свой пансион; с

невероятной суровостью он относился к пошлятине эмигрантов; и фыркал на

обстановку; мещанская цивилизация приводила его в бешенство; он тосковал по

СССР. Я случайно присутствовал при его разговоре с к нему подъезжавшим

Гржеби-ным, известным издателем-спекулянтом; и я не узнал Гершензона; это

был не милый М. О., а король, диктующий Гржебину суровейшие условия; Гржебин

отъехал от него; тотчас по его исчезновении он бросил мне:

- "Вот как надо говорить с издателем: учитесь!"

Да, цену себе знал он прекрасно.

Когда легкомысленно с ним обходились, священный огонь просто ярости

начинал блистать в расплавленном его оке; и становилося страшно, даже когда

ты ни при чем; так дух элементов, журчащий струей ручейка, вдруг

всклокочется белым потоком летящего вниз наводнения; так огонек, тихо

тлеющий, ярким и красным пожаром взлетает; и ласковый воздух, бурея,

проносится душным самумом; так капелька снега, слетая с вершины,

распухнувши, ухнет лавиной.

И так карал разгневанный Гершензон.

Полюбил я квартиру его; любил дом Орловой, Никольского переулочка,

принимающего вветвления всяких других переулков Арбатско-Пречистенского

района Москвы; я любил, проходя, поглядывать на уютненький дом; и я думал:

вон там, в глубине оснеженного дворика, высится флигель; наверное, из

светелки М. О. там блестит огонечек; наверное, М. О. там сидит поздним

вечером; варит составы идей: и кипит и бурлит сам с собой - на оснеженный

дворик, на флигель орловского дома, на переулочек, выходящий в тишающий и

поздний Арбат, на Москву, на Россию, на мир.

Раз я проходил мимо дома его: шел в метель, загла-сившую валторнами

дымовых труб и фаготами подворотен, дрожащих под ветром; и мне казалось:

идейные действия Гершензона обвеивают освеженным озоном Арбат; и дома,

возвышенные средь одноэтажных домишек шестью этажами, стояли утесами;

вдруг - он; чернобра-денький, маленький, в острой барашковой шапочке, идет

мне навстречу; прошел, не заметив; и мне показалось, что в горной стране,

Рюбеланде, по тропочке горной прошел горный гном, Рюбецаль, покровитель

потерянных и погибающих путников; и становилось уютно от этой игры.

Вернувшись в Россию в 1916 году, я застал его полевевшим; после

февральской революции он первый в кадетском кругу бухнул, к ужасу всех:

- "Долой войну!" Но его засмеяли.

В мае 1917-го - он с горячим сочувствием читал "Правду"; "друзья" -

Шестов, Булгаков, Бердяев - распространили весть: Гершензон - "большевик";

он к Бердяеву, жившему рядом, не хаживал; и меня в эти дни приперли к

"большевикам": Мережковские, жена Бердяева и многие кадетские дамы;251 о

Гершензоне шушукалась тогдашняя "вся Москва":

- "Слышали, - на старости оскандалился как?"252 По природе робкий,

боящийся, что его затолкают, держался вдали он от толп; но в мае 1917-го раз

вытащил я его на Тверскую; бродили, переходя от одной ораторствующей кучки к

другой; Гершензон, пылая, прислушивался к бурным толкам; у памятника Пушкина

бурлил митинг; и мы замешались в толпу; вдруг поднялся военный в папахе; и

бросил крепчайшие, большевистские лозунги; что сделалось с Гершензоном? Он,

выпятив грудь, встал на цыпочки; с его губ громко слетало:

- "Правильно!"

Когда оратора старались сорвать, он разгневанно выбрасывал руку; и

гневно покрикивал:

- "Долой войну!"

Едва его выволок я, чтобы вернуть Марье Борисовне; всю дорогу

взволнованно мне в плечо лопотали темные губы его.

Еще позднее: в день предъявления ультиматума военно-революционным

комитетом, уже когда кадетская Москва стала прятаться по квартирам, пошел я

к нему; он меня встретил торжественно, тихо; и, не подняв наверх, усадил в

столовой; сел рядом; посапывал и молчал; после молчания произнес:

- "Запомните этот день: мы присутствуем при величайшем событии...

Подумайте: впервые трудящиеся берут в свои руки власть; благословите, Борис

Николаевич, этот день... Он - не авантюра; он - начало новой истории..."

И замолчал, и сидел предо мною с видом древнего еврея, встречающего

праздник опресноков.

Уже после смерти его проходил я зимою его переулком; сквозь снег

выступали неясно колонны того ж двухэтажного дома, отчетливо розового, с

барельефами; розовый треугольник фронтона едва выяснялся в мельканьи

снежинок; едва проступали белые виноградины тяжких гирлянд горельефа и

очертания каменных, нагих белых дев: в пырснь и в свист. Вот заборик

знакомый, куда я повертывал; мне захотелось свернуть, прогоркнуть в ворота,

пройдя к его домику; голову закинуть к светелке его; посмотреть: не сияет ли

огонечек в окошке; казалось: могила его - там, где память о нем: в комнатке,

где принимал он меня и одарял столько лет своей мудростью; я постоял:

успокоительно помаргивал фонарек над воротами дома: тринадцатый номер.

Но меня ждали дела: и я - прошел дальше.

ФИЛОСОФЫ
Неспроста я даю силуэт Гершензона меж описанием газетных и лекционных

своих увлечений и главкой, рисующей тогдашних философов; лекции и статьи я

считал обязательною, меня терзавшей нагрузкой; но "партии", меня

нагружавшей, и не было; это я ее выдумал; она - тень, на которой я праздно

распял себя; когда стало ясно мне это, - рушилась осмысленность борьбы за

"Весы".

Ни разу не приходила мне в голову мысль: у меня есть свое дело, свои

на орудие пропаганды; это слагалось всей ситуацией жизни; и оттого-то с 1903

г. до 1909-го я не мог ничего создать, лишь дотра-чивая свои силы;, итог:

огромное количество статей, лекций, рецензий; и - ничего нового, если не

считать стихов, которые стали мне эманацией душевного одиночества ("Пепел" и

"Урна"); в "Кубке метелей" я лишь доломал план "Симфонии", черновик которой

набросан был ранее.

Будучи художником слова, я жил вне источника, питающего слова; я

отдавал себя кружку "аргонавтов", мечтая о творчестве людей, а не книг;

произошла ерунда; потом силы души были отданы Щ.; случился лишь ужас,

приведший к ножу оператора; обескровленный, выдумал я свою "малокровную"

схему о партии символистов с Брюсовым во главе; Брюсову "партия" была не

нужна, - лишь удобна в известный период (до "Русской мысли"); ограбленный

жизнью, я был загнан в свой утопический сектор служения общему делу; а

"дело"-то наполовину выдумал; если бы это я осознал в 1907 году, я просил бы

хирурга меня дорезать.

Мне угрожала серьезнейшая опасность: замерзнуть, чтобы прижизненным

мертвецом провлачиться в годах; Брюсова мы подпирали: он не был опорою;

сверстники, вроде Эллиса, Соловьева, откалывали безумие за безумием;

Рачинский, багровый от перевозбуждения, только дергал себя и других; Метнер

[См. "Начало века", глава первая], натура деспотическая и яркая, гнул свою

линию; д'Альгейм [См. "Начало века", глава четвертая] утилизировал нас для

собственного безумия.

В сущности, в миссию свою я уже не верил, дергаясь от "обязанностей";

разгром революции, растление прессы, картина крепнущего и все развращающего

капитализма, - все это догнетало меня; мог бы я словом Блока ска-зать: наши

двери открыты на "вьюжную площадь" .

Гершензон, менее всего учитель, скорей старший брат, был единственным

человеком, который помог мне в те годы: дом его был хибаркой во льдах, где

горела жаровня; и здесь я оттаивал; он мне поднял веру в себя и пониманием

моего гнева, и поворотом на то, что миссия моя есть не то, что я себе

выдумал; миссия - в том, чтобы я доделал себя как писателя; из меня исходили

дымками сжигаемых папиросок различные планы: поэм и романов; сколько их было

"выкурено" в разговорах с друзьями; в итоге же - пепел; и Гершензону

рассказывал я о проекте романа "Серебряный голубь"; он, с бескорыстной

хищностью вцепившись в меня, строго требовал: осуществления плана; и, может

быть, он-то склонил на серьезный роман; под его перманентным, но мягким

давленьем я стал запираться от роя друзей; и даже я стал бегать в деревню,

где и осуществил-таки замысел, написав "Голубя";254 это писание наполнило

силами; и понял я: часть тоски моей была и тоскою по творчеству, засоренному

"прями"; Гер-шензона считаю я крестным отцом романов моих.

Он же способствовал перемене моих занятий, не подозревая о том:

сближением с кружком тогдашних философов.

Ведь по мере того, как мне выяснялось перение против рожна в моей

бурной полемике и поднимался звук будущих книг, я отходил от злоб дня и

"Кружка", и "Эстетики"; и без всякого чувства миссии ходил в философскую

говорильню, - так, как ходят в клуб: сыграть партию в шахматы; любопытно при

случае сделать мат игроку; и отчего ж на досуге мне не заняться техникой

"матов"? Это сил не берет; философский кружок, собиравшийся у М. К.

Морозовой, и стал таким клубом;255 кит тогдашний, Евгений Трубецкой,

возглавил его, собравши философскую молодежь и почтеннейших старцев;

Гершензон, друг "китов", способствовал очень тому, чтобы в клубе "китов" и я

чувствовал не одиноко себя, проводя в нем свои философские партии отдыха

ради - то с неокантианцем, то с метафизиком, то с религиозным философом; и

это способствовало нужному мне в эти годы рассеянью, перевлекая внимание от

"прей" и мыслей о разбитой жизни моей; но позднее здесь ощутил я опасность

превратиться в клубного "шлюпика" [Мерлин - мифический волшебник] -

старичка, у которого жизнь перерождается в привычку геморроизировать себя в

клубе;2 и тогда я стряхнул с себя "клуб"; и почтенная Москва сызнова

зашушукала о погибели Андрея Белого, как шушукала она о погибели "Бореньки";

толковали: Белый-де погиб как писатель; а он уехал в Германию и там

дописывал "Петербург"; это было в 1912-м; но в 1908 году клуб - место

рассеянья; дома я писал ("Серебряный голубь", "Петербург", "Путевые

заметки"); вечерами же я играл в философские шахматы, увлекаясь спортом:

овладеть жаргонами; и, когда Генрих Риккерт прислал мне из Фрейбурга свою

статью с надписью, я радовался тому, что одним из шахматных приемов, скажем,

ходом коня, - овладел.

Евгений Трубецкой играл в Москве крупную роль; он твердо обосновался в

салоне Морозовой; она издавала "Еженедельник"257, в котором он выступал с

ответственной публицистикой; публицистика носила характер высказываний по

вопросам культуры; Трубецкому приспичило, что высказыванья есть политика;

два-три протеста против режима, тяжелых и косолапых, как он, в "оные

времена" создали ему репутацию радикала и укрепили в нем несчастную мысль

создать фикцию партии "мирно-обновленцев", которой он был едва ли не

единственным членом;258 даже кадеты посмеивались над его правизной; косолапо

слонялся он меж Гучковым и Милюковым; и от того и этого его отделяла

порядочность; он был честен и прям, но политически туп; раз при мне, отвечая

кадетам, бросаясь грудью вперед, убил наповал себя:

- "Знаете ли вы мою политическую программу? Я-то - ее не знаю!"

И это правда; под политикою разумел он свои представления о культуре,

подпертые метафизикой; его чтили как "стража" всего "благородного"; он мог

бы в начале прошлого века произносить речи, подобные "Фихтевым"; в начале XX

века они звучали смешно: он, собственно говоря, ненавидел политику; его

"политика" сводилась к защите своих туманнейших представлений о "благе";

такая позиция припирала его, воображавшего себя радикалом, к умеренным

консерваторам, что ему выдвигали кадеты; к нему прибивало кадетского типа

дам, терпеть не могших Милюкова и брезгавших нечистоплотным Гучковым; мы его

в своем кругу называли псом.

Он был удивительно косолап и внутренно добр; он потрясал окружающих

тугодумием, соединенным с упорством и добросовестностью в продумывании

каждой новой, ему трудно дававшейся мысли; вначале он мало что понимал в

искусстве, ужасаясь, как брат его, новым веяньям; дамы ему напели в уши, что

он понимает Скрябина; от покойного брата Сергея он отличался терпимостью к

символистам; Сергей их осмеивал с ненавистью, воздвигнув на них гонение в

университете и выпуская Лопатина уничтожать их следы; последний одно время

зарвался до того, что ел поедом и неокантианцев, к которым принадлежала

тогдашняя философская молодежь; защищалась староколенная метафизика (Фихте,

Шеллинг, Лейбниц); и рекомендовались: Владимир Соловьев и Лотце.

Явившись на кафедру брата из Киева, Трубецкой попал в обстание

неокантианцев; и кроме того, тыкали носом в нас его друзья (Гершензон,

Бердяев, Рачинский, Морозова) ; а он упирался, напоминая огромного,

оскаленного сенбернара, насильно тащимого к нам оравой друзей, хором

твердивших:

- "Искусства не понимаете! Слепы и глухи!"

В символизме ж он видел чудище "обло, озорно и лаяи"!

Так косолапый, большой, от натуги красневший муж со страдальческим

видом должен был вкушать неприятное блюдо; с глазами точно налитыми слезами

он защищался: он-де не лишен эстетического чутья; брат Сергей был и злей, и

острей; он умел отгрызаться, умел загрызать; у него и не было такой

потрясающей честности, как у Евгения.

Воображаю, с каким чувством Евгений пыхтел, насильно усаженный рядом со

мною; бывало, после каждой реплики постылому ему декаденту Бердяев и

Гершен-зон - слева, Метнер и Рачинский - справа поднимали громкие шепоты,

долетавшие до его огромного уха, заросшего волосами:

- "Опять не понял!"

Евгений Николаевич ощущал всю правоту своих реплик мне; а сидел как

побитый; в годах сидение это ему стало проблемой: а может, правда, что он

лишен понимания?

Проблема непонимания символизма вместе с фактом отсутствия

"мирнообновленцев" ему стали роком; и он с упорством занялся изучением

причин своего непонимания нас; и кое-чего достиг на этом пути: сперва ему

показалось лишь, что кое-что в искусстве он понял; еще поздней кое-что он и

понял: в эпоху войны выпустил книжечку он, - в которой дал довольно тонкий

разбор стиля старых икон;260 в 1916 году он пришел в восторг от

стихотворения моего; косолапо ко мне подошел; взявши под руку, честно

признался мне:

- "Я вас не понимал!"

Десять лет понадобилось ему, чтоб освоиться со стихами моими; и это был

для него просто подвиг.

В первые года, не понимая меня как поэта, он терпеливо выслушивал мои

философские доводы в пользу символизма; но не понимал, для чего слово

"символ", когда можно сказать "тип"; и все склонял меня к своей метафизике,

скучно-рассудочной; на реферате моем возражал очень мягко, проделывая над

собою усилия под контролем друзей, бросавших на него экзаменаторские взоры и

шепчущих: "Опять ничего не понял!" В этих условиях я удивлялся

иррациональной симпатии его к "Борису Николаевичу", шедшей наперекор его

антипатиям к "Андрею Белому"; я, с своей стороны, ощущал в себе рост

симпатии к этому большому, честному неуклюжему человеку с лучистыми,

грустными, даже страдающими глазами; рост этих симпатий шел наперекор

политико-философскому сумбуру, поднимаемому Трубецким над жизнью Москвы.

Двойственность отношений дошла до апогея в день выступления его с

возражением Мережковскому: ничего не поняв в характеристике поэзии

Лермонтова, он с видом "стража" понес свою куцую выспренность; и, как

укушенный, выскочил я на эстраду, махая рукой и визжа:

- "Трубецкие, Алферовы и прочие кадеты нам не нужны!"261

Сочувственно под рукою моею кивали какие-то юноши, которым жаловался я

на убожество Трубецкого; сердце сжалось во мне, когда бросил я вскользь на

него взгляд: он сидел, более чем когда-либо косолапый и красный, закрывши

руками лицо и опустив голову; тут понял я, что ушиб человека.

На другой день, зайдя к Морозовой, я был встречен хозяйкой:

- "Как же я вас ненавидела вчера вечером за Евгения Николаевича, -

улыбнулась глазами она, - и только сегодня простила вам!"

А из толпы сюртуков, с расширенными, сияющими глазами, с протянутыми

руками и с доброй улыбкою, шел на меня косолапый и черный, немного

растрепанный Трубецкой; взял мою руку и сжал без слов, покорив этим жестом;

во мне встала проблема: понять это косолапое противоречие, состоящее из

добра, порыва и ужаснейшей косности.

С Трубецким встречался у Г. А. Рачинского, Морозовой, в философском

кружке и в религиозно-философском обществе; войдешь к Морозовой: в креслах

сидит - грузноватый, высокий Е. Н., молчаливо прислушивается к пестроте

разговоров; и вдруг рывом косолапой руки и интонацией, не соответствующей

содержанию слов, принимается тяжелить разговор; и все, что ни есть,

уплотняется; с осторожностью, с тактом, силясь противников не задеть, он

пробивает себе дорогу; представьте медведя, ходящего по канату; кто стал бы

смеяться над движением его лап, видя, что "мишка" не грохнулся с первого

шага с каната; так Е. Н. проделывал чудеса ловкости: большим и тяжелым

лицом - вправо; рукою, сжатой в кулак, - к гРУДи; ногою назад; другой

рукою - вперед; все несуразно (в словах и в движениях), за исключением глаз,

больших и лучистых, как бы просящих:

- "Вникните в мое положение: мне надо уразуметь; вы порхаете на

афоризмах; я вбиваю сваями свои доводы; вы меня заставляете ходить по

разжиженной почве: без свай не пройдешь!"

Бывало, уйдет; и Метнер атакует Морозову, налетая на Трубецкого; та -

затыкать пальцами уши:

- "Пусть Евгений Николаевич тяжелодум; декаденты тонки; где тонко -

там рвется!"

В десятилетии вбивания свай в тонкое, отделявшее его от декадентов

место и в шествовании по сваям с медвежьею ловкостью Трубецкой кое в чем

таки приблизился к пониманию нас.

Так же тяжело говорил он, трудно нудясь своим хрипловатым, тяжеловатым

словом, завернув мясистое чернобородое лицо с сияющими, точно просящими о

пониманьи глазами; бывало, он косо, взаверть покачивается над зеленым

столом, расставляет руки локтями и локти без ритма бросает: вперед и назад;

по смыслу - назад; по жесту - вперед: выставит руку вперед и ею о чем-то

просит.

И противники считались с его стремлением к объективности; чем более

третейским судьей в группе людей, имевших друг с другом запутанные

отношения; к нему обращались за правым судом; он, трудясь, выносил

резолюции; так было в конфликте, происшедшем между журналом "Логос",

издававшимся "Мусагетом", и книгоиздательством "Путь", выпустившим книгу

Эрна "Борьба за Логос"; в ней грубо облаивались философы: Богдан

Кистяковский, Степпун, Гессен (сын издателя "Речи") и Яковенко;262 позднее

он защитил меня от визгливых наскоков сумасшедшего философа Ильина, в

эмиграции ставшего черносотенником (едва ли не друга Маркова); резолюция

Трубецкого была в мою пользу.

В последний раз видел его в обстановке весьма для него печальной:

вскоре после Октябрьского переворота, встреченного Гершензоном и мною с

надеждой; для него переворот был удар: ничего в нем не понял; встретились мы

в доме, где было много людей, сочувствовавших революции; вечер окончился

буйным весельем; я на старости лет пустился в пляс; и тут глаза мои нащупали

Трубецкого: стоял он в дверях, с ужасом выпучившись на танцующих: по его

представленью, - танцующих над трупом

России; нас овеивала надежда: конец бессмысленной бойце; перед ним

стояло:

- "Вот тебе и Константинополь с проливами!" Через несколько дней он

Лопатин не мог до смерти простить этого бегства ему.

Трубецкой, Лопатин, Хвостов были правым крылом философского фронта; Е.

Н. Трубецкой, метафизик, был очень отсталым философом; но он был человечен в

сношеньях с людьми, гарантируя возможность обмена мнений.

Лопатин был лют, но в себя вобрал ярость, вынужденно реагируя на тон,

задаваемый Трубецким, с которым та-ки приходилось считаться; теперь возражал

он превкрад-чиво, тряся клокастою бородой лешего и поблескивая золотыми

очками, за которыми ядовито таились зеленоватые глазки; четыре года назад не

понимал он нарочно ни слова "студента Бугаева", пристегнутого к его

семинарию, мстя за "Андрея Белого"; он выдвигал Топоркова, оставленного при

университете им; с изменением тона, теперь он любезничал, мягко мне

оппонируя на моем реферате; он видел, что все другие серьезно спорят со

мной.

него это значило: прикинуться дружелюбным; когда у него в руках была

человеческая карьера, он выявлял старые замашки свои, но - исподтишка;

многие полагали: добрее "Левушки" Лопатина не было человека; Топорков, по

сути буян, четыре года назад - ради спорта принялся одолевать академическую

схоластику, чтоб, защитив диссертацию, показать свои настоящие зубы; в этом

он у Лопатина преуспел; но, человек темпераментный, - в философском кружке

он сорвался, выступив с возражениями И. А. Ильину, читавшему реферат свой о

Фихте; он вдруг разразился каскадами афоризмов, которые поняла треть

присутствующих; но афоризм в философии ненавидел Лопатин, слушавший

Топоркова с невинной улыбочкой; а в глазах поблескивало:

- "Ужо тебе: не здесь, а - там; не у Морозовой: в у-ни-вер-си-те-те!"

Судьба Топоркова была решена: скоро он стал беспризорным; университет

закрыл ему двери: интрига Лопатина - как месть за фонтан афоризмов. Со мною

Лопатин не мог поступить так; оттого он любезничал; кроме того: он

вынужденно привыкал к "декадентам", заседая в "Литературном кружке" с

директором "Кружка", Брюсовым, и постоянно встречаясь со мной; центр своей

ярости он перенес на неокантианцев, когорта которых росла.

Этот метафизик ведь посвятил свой единственный труд разгрому проблемы

причинности философа Риля; а в ответ, точно на смех, проблема эта пустила

корни в Москве; путаясь в оттенках неокантианских течений, он видел в них

всех торжество ему ненавистного Риля; и переживал это как оплеуху себе;

центр философского кружка заняли кантианцы: Фохт, Кубицкий, Савальский,

Гордон, Рубинштейн, Степпун, Богдан Кистяковский, Гессен и Яковенко; Коген и

Риккерт, и без приезда в Москву, господствовали в стенах университета, ибо

"ученики" их из Москвы поставляли им юношей для всяческой обработки; был