Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

стакан вина себе в рот: содержание ж слов остается-таки под углом в 90№ к

себе самому; "следовательно" не вытекает из "так как"; "так как" он следовал

в ссылку, то - прав Иванов и Блок!

Встает мне с Зевесовой головою, закинутою в анархию, с рукой, брошенной

в мистику, с корпусом, обращенным к левейшим заскокам левейших течений в

искусстве; и - все ж: меня тянет к нему; он весь - подлинный, искренний,

истинно Прометеев пыл (а не "пыль").

Ставлю я образ молодого Чулкова: "Чулкова" в бороде, - еще не "врага";

когда ж он сбрил бороду, из парикмахерской вышел страдающий молодой человек

с синевой под глазами и с заостренным очень бледным ликом больного Пьерро; в

эти годы ему я приписывал множество злодеяний; 5 от этого приписания поздней

хватался за голову, восклицая по адресу себя самого: "С больной головы да на

здоровую"; я имел основания быть недовольным Ивановым, Блоком; откуда ж

следует, что Чулков - "виноват"?

Еще позднее: Георгий Иваныч - уже седогривый, уравновесившийся,

почтенный, умный, талантливый литературовед, труды которого чту; и этот

Георгий Иваныч прекрасно простил мне мои окаянства26.

Но не "врага", не "почтенного деятеля" вспоминаю на этих страницах, а -

молодого Чулкова; к нему стал захаживать в этот период, чтобы делиться с ним

мыслями и беседовать с Н. Г., супругой его, тихой, строгой, встречавшей с

сердечною задумью.

У него-то я и столкнулся с В. Э. Мейерхольдом, только что разорвавшим с

художественниками и оказавшимся в Питере .

Последнего, конечно, я знал, будучи гимназистом: по сцене; брала его

талантливая игра - в "Чайке", в "Трех сестрах", в "Одиноких";28 я только что

в Москве посетил его студию молодежи, ютившуюся на Поварской; Мейерхольд

предложил мне беседу о новом театре; художественники драли нос перед нами,

"весовцами", смыкаясь с группой "Знания"; Мейерхольд - рвал бесповоротно и

круто с театром, недавно передовым; он сознательно шел к "бунтарям"; к

смятению "театралов", впервые серьезный театр подошел к символистам - не

моды ради: из убеждения.

В. Э. заживает конкретно во мне в небогатой предметами комнате: стол и

несколько стульев на гладкой, серо-синеватой стене; из этого фона изогнутый

локтями рук Мейерхольд выступает мне тою ж серою пиджачного парой (а может,

въигралась она в этот фон из более позднего времени); он - слишком сух,

слишком худ, необычайно высок, угловат; в темно-серую кожу лица со

всосанными щеками всунут нос, точно палец в туго стягивающую перчатку; лоб -

покат, губы, тонкие, сухо припрятаны носом, которого назначение - подобно

носу борзой: унюхать нужнейшее; и разразиться чихом, сметающим все паутинки

с театра.

Сперва мне казалось: из всех органов чувств - доминировал "нюх" носа,

бросившегося вперед пред ушами, глазами, губами и давшего великолепный

рельеф профилю головы с точно прижатыми к черепу ушами; недаром же Эллис

прозвал Мейерхольда, его оценив: нос на цыпочках!

Позднее я понял: не "нюх"; зрение - столь же тонкое; осязание - столь

же тонкое; вкус - столь же тонкий; подлинно доминировал внутренний слух -

(не к черепу прижатое ухо), - исшедший из органов равновесия, управляющих

движением конечностей, мускулами глаз и уха: он связывал в Мейерхольде

умение владеть ритмами телодвижений с умением выслушать голосовой нюанс этой

вот перед ним развиваемой мысли; во всем ритмичный, он обрывал на полуслове

экспрессию телодвижений своих и взвешивал в воздухе собственный жест, как

пальто на гвоздь вешалки, делая стойку и - слушая; напряженные мускулы

сдерживали бури движений; не дрожало лицо: с легким посапом придрагивал

только нос; выслушав, - он чихал шуткой; посмеивался каким-то чихающим

смехом, поморщиваясь, потряхивая головой и бросая в лицо скульптуру

преувеличенных экспрессией жестов; Мейерхольд говорил словом, вынутым из

телодвижения; из мотания на ус всего виденного - выпрыг его постановок, идей

и проектов; сила их - в потенциальной энергии обмозгования: без единого

слова.

слова - пароходище, пыхтящий колесами, выволакивающий на буксире от него

отставшую лодочку; жест Мейерхольда - моторная лодка, срывающая с места:

баржи идей.

Он хватался за лоб (нога - вперед, спиной - к полу, а нос - в потолок);

то жердью руки (носом - в пол), как рапирой, метал в собеседника, вскочив и

выгибая спину; то являл собой от пят до кончика носа вопросительный знак,

поставленный над всеми догмами, во всем усомнясь, чтобы пуститься по

комнате - шаг, пауза, шаг, пауза - с разрешением по-своему всех вопросов:

- "Вот так и устроим!"

Руки - в карманы: носом - в столовую пепельницу, - шаг, пауза: хвать

рукой пепельницу:

- "Что это такое?"

И пепельницу - к носу, повертывает у носа:

- "Ее бы на сцену".

Он, взгорбясь, морщиною лба рассекал пополам - все рутины:

- "Так?" - взгляд на нас: стойка, вынюхиванье наших мыслей об этом.

Я помню, что начал он нам объяснять, как надо прогонять по сцене толпу,

вскакивая и полуприседая на стуле с подгибом ноги под себя.

- "Вы же все забываете, что, когда пьете чай, в окне - тот, этот:

идет, идут; следуют тексту автора, а автор забыл посмотреть, что происходит

за окнами; за окнами улица, - вскочил и выбросил руки вперед и назад, -

там - идут", - вздернул плечи: шаг, два; и - пауза: и поворот носа из-за

спины:

И - шаг: в угол; и - поворот к нам; и - шаг из угла.

- "Они - пошли!"

И - ходит: и мы - за ним.

- "Вот! Это и надо показывать... Ведь - покажем? А?"

Трепок по спине: чихает шуткой, сухой и длинный.

Мне памятна встреча с В. Э. у Чулкова, с которым уже имели беседы о

новом театре;29 В. И. Иванов указывал: этот новый театр еще пока - театр

импровизаций; скоро я возил Иванова к Блоку: иметь разговор о таком театре;

Иванов впоследствии привел к Блоку Чулкова, который свел последнего с

Мейерхольдом;30 скоро - всерьез говорили о новом театре; он возник через год

(театр Коммис-саржевской: с Мейерхольдом во главе)31.

Рыжеусый, румяный, умеренный, умница Бакст был противоположность

Чулкова и Мейерхольда; он отказался меня писать просто;32 ему нужно было,

чтобы я был оживлен: до экстаза; этот экстаз хотел он, приколоть, как

бабочку булавкою, к своему полотну; для этого он с собой приводил из "Мира

искусства" пронырливого Нувеля, съевшего десять собак по части умения

оживлять: прикладыванием "вопросов искусства", как скальпеля, к обнаженному

нерву; для "оживления" сажалась и Гиппиус; от этого я начинал страдать до

раскрытия зубного нерва, хватаясь за щеку; лицо оживлялось гримасами

орангутанга: гримасами боли; а хищный тигр Бакст, вспыхивая глазами,

подкрадывался к ним, схватываясь за кисть; после каждого сеанса я выносил

ощущение: Бакст сломал челюсть; так я и вышел: со сломанной челюстью; мое

позорище (по Баксту - "шедевр") поздней вывесили на выставке "Мир

искусства"; и Сергей Яблоновский из "Русского слова" вскричал: "Стоит

взглянуть на портрет, чтобы понять, что за птица Андрей Белый". Портрет

кричал о том, что я декадент; хорошо, что он скоро куда-то канул;33 вторая,

более известная репродукция меня Бакстом агитировала за то, что я не

нервнобольной, а усатый мужчина34.

Однажды, войдя в гостиную Мережковских, - увидел я: полуприсев в

воздухе, улыбалась мне довольно высокая и очень широкая, светловолосая,

голубоглазая и гладколицая дама с головой, показавшейся очень огромной, с

глазами тоже очень огромными; и тут же понял: она не стояла, - сидела на

диване; а когда встала, то оказалась очень высокой, а не довольно высокой и

только довольно широкой, а не очень широкой; это была Серафима Павловна

Ремизова, супруга писателя.

Рядом с ней сидел ее муж с короткими ножками, едва достающими до пола,

с туловищем ребенка в коричневом пиджачке, переломленном огромной сутулиной,

с которой спадал темный плед; огромная в спину вдавленная голова, прижатая

подбородком к крахмалу, являла собой сплошной лоб, глядящий морщинами, да до

ужаса вставшие космы; смятое под ним придаток-личико являло б застывшее

выражение ужаса, если бы не глазок: выскочив над очком, он лукавил; носчонок

был пуговка; кривились губки под понуро висящими вниз усами туранца;

бородка - клинушком; щеки - выбриты; обнищавший туранец, некогда торговец

ковров, явившийся из песков Гоби шаманствовать по квартирам, - вот первое

впечатление.

Гиппиус рукою с лорнеткою соединила нас в воздухе:

- "Боря, - Алексей Михайлович! Алексей Михайлович, - Боря!"

Ремизов встал с дивана и, приговаривая, засеменил на меня; он выставил

руку, совсем неожиданно сделав козу из пальцев:

- "А вот она - коза, коза!"

Но, подойдя, он серьезно и строго мне подал холодную лапку:

- "Алексей Ремизов".

И, встав на цыпочки, под подбородок, блеснул очком:

- "А я-то уже вот как вас знаю".

С тех пор автор романа "Пруд"35 высунут мне из-за каждой спины каждого

посетителя журфиксов Розанова, Бердяева, Вячеслава Иванова; вот Бердяев,

сотрясаясь тиком, обрывает речь и жадно хватает воздух дрожащими пальцами;

Ремизов, выставись из-за него, - мне блистает очком;36 и делает "козу"; а

вот он, - сутуленький, маленький, - в том же свисающем с плеча пледике (ему

холодно) , выбравши жертвой великолепноглавого Вячеслава Иванова, -

таскается за ивановской фалдой; куда тот, - туда этот; пальцем показывает на

фалду:

- "У Вячеслава Иваныча - нос в табаке... У Вячеслава Иваныча - нос в

Это тонкий намек на какое-то "толстое" обстоятельство:37 экивоки,

смешочки писателя, взявшего на себя в этом обществе роль Эзопа, - всегда не

случайны: не то - безобидны, не то - очень злы; и он сам не то - добренький,

не то - злой; не то - прост, не то - хитрая "бестия"; он ко мне пристает; и

я жалуюсь на него Гиппиус.

Та - меня успокаивать:

- "Что вы, Боря? Алексей-то Михайлыч? Да это - умнейший, честнейший,

серьезнейший человек, видящий насквозь каждого; коли он "юродит" - так из

ума. Что вынес он в заточеньи?38 К нему привязался садист жандарм, за что-то

взбесившийся; он насильно гнал Ремизова из камеры, заставляя будто бы

свободно прогуливаться по городу; а товарищи по заключению удивлялись:

"Ремизов на свободе!" Жандарм даже таскал его насильно с собою в театр; и

перед всем городом оказывал ему знаки внимания; все для того, чтоб прошел

слух: Ремизов - провокатор... А - тяжелое детство, - вечная нищета эта! Тень

пережитого - в больном юродничанье; это - маска боли его".

Когда ближе узнал я большого писателя, первые ж строчки которого

встретил со вздрогом, то я его оценил и человечески полюбил; не раз придется

мне говорить о нем; если я подаю на этих страницах шарж, - в этом повинны

мои тогдашние восприятия и та атмосфера, в которой мы встретились.

В ДНИ ВОССТАНИЯ
Серафима Павловна Ремизова дружила с Гиппиус; от нее и услышал:

Савинков, глава боевых эсеров, руководил бомбой Каляева; голова его оценена,

а он живет в Питере, тайно посещая Ремизовых39 и жалуясь им на галлюцинацию:

тень Каляева-де являлась к нему; его мучает скепсис, и он не верит в свой

путь, увлекаясь творениями Мережковского; он ищет религии, могущей ему

оправдать терроризм; из слов Ремизовой Савинков конца 1905 года рисуется

так, как мною изображен террорист; [См. роман "Петербург"40] Ремизова

передала ему разговор о нем, и он хотел бы тайно явиться к Д. С.

Мережковскому; воображение Гиппиус разыгралось; но Мережковский, пугаясь

полиции и держа курс на Струве, этого не допускал, углубляя дебат: убить -

нужно, а - нельзя; нельзя, а - нужно.

Щ., отделив от Москвы, мне внедрила: жить в Петербурге, где уже

разлаживались мои отношения с Мережковскими; с неинтересом они отнеслись к

аресту рабочих депутатов;41 мои негодующие слова били в ватой набитые уши

головных резонеров.

Была объявлена всеобщая забастовка; она сорвалась. Ответ - гром

восстания: из Москвы42, куда - путь был отрезан; пришлось выжидать, питаясь

смутными слухами. "Это безумие", - брюзжал Мережковский. Первый свидетель

московских событий, Владимиров, кое-как выбравшийся из Москвы, нашел меня в

красной гостиной; поняв тон обсужденья событий, он сразу же переменился в

лице; и вывел меня - в переменный блеск вывесок, под которыми текла река -

перьев, пудрою пахнущих лиц, козырьков и бобровых воротников.

Угол блещущий: Палкин; сюда!

Тот же лепной, тяжеловатый, сияющий зал, переполненный столиками, за

которыми сидели гвардейские с кантом мундиры, серебряные аксельбанты,

лысины, красные лампасы; губоцветные дамы развивали со шляп брызжущие

кометы, - не перья; вон - серебряное ведерцо; а вон - фрак лакея; пестрь

звуков и слов.

Но ни звука о том, что в пожаром объятую Пресню летают снаряды!

Над этим бедламом с эстрады простерлась рука все того же красного

неаполитанца; бархатистому тремоло внимал, распуская слюну, генерал;

неаполитанец вращал грациозно и задом, и талией; десять таких же, как он,

молодцов десятью мандолинами стрекотали в спину ему; Владимиров схватился

рукою за лоб:

- "Нет: слишком! В эту минуту сжигаются баррикады, через которые

только что лазали мы; у меня в глазах красные пятна: чего эти черти

кривляются?"

Он рассказывал: между нашими домами в Москве (оба жили мы на Арбате:

я - около Денежного; он - около Никольского) - выросло до семи баррикад;

Арбат в один день ощетинился ими; все строили их:

- "Сестры, я, Малафеев - тащили то, что мог каждый; дружинники валили

столбы телеграфа; проезжий извозчик соскакивал с лошади; и помогал сцеплять

вывеску; опрокидывались трамваи; останавливались прохожие, высыпали жильцы

квартир; из переулков бежали: кто с ящиком, кто с доской: перегораживать

улицу; завязывались знакомства и дружбы; на баррикады ходили в гости; Арбат

был восставшим районом дня два... А потом - началось!"

Вдоль Арбата забухало; появились драгуны: над баррикадами взвился

огонь; квартиранты прятались в задних комнатах; драгуны с ружьями, упертыми

в бока, дулом - в окна, проезжая, вглядывались: нет ли в окне головы; им

мерещились всюду дружинники, которые стреляли из-за заборов сквозных дворов.

- "Теперь кончено; вчера зарево еще стояло над Пресней: патрули гнали

кучки к реке; там - расстреливали; лед покрыт трупами".

Не знали мы о карательном поезде Мина43.

- "А мама?"

- "Я был у вас: на углу убили газетчика; из вашего подъезда ранена

дама; ваших в квартире нет".

Тремоло неаполитанца с закрученными усами нам било в уши:

рукоплесменты; ему подбежавший лакей поднес рюмку; неаполитанец, принявши

рюмку, отвесил игривый поклон генералу, ее пославшему; лицо генерала слюняво

осклабилось: видимо, - гомосексуалист!

Мы - вышли; те же крашеные проститутки с угла Литейного; простясь с

другом, спешу поделиться известьями с красной гостиной; там - те же речи: о

Струве и о митинге, освященном попом.

На другой день, уезжая в Москву44, отдаю отчиму Блока отцовский

"бульдог", за нахожденье которого платили жизнью.

Москва, - или: на лицах - ужас; телеграфные столбы свалены, сожжены;

снег окрашен развеянным пеплом; с девяти вечера прохожих хватают патрули;

бьют с отнятием кошелька и часов; иных же выводят в расход. Ограбили

философа Фохта.

Когда началась арбатская перепалка, у нас в квартире раздался резкий

звонок; в передней стоял старик Танеев, качая веско рукою со шляпой:

- "Вставайте и одевайтесь: идемте за мной!"

Мать с теткою оказались на улице; карабкаясь и кряхтя, Танеев,

протягивая попеременно им руку, помогал карабкаться через препятствия

баррикад; он вывел их в тишь Мертвого переулка, остановись у подъезда

собственного особнячка:45 "Здесь вам будет спокойней!" Отсюда не выпустил,

пока бухали пушки.

Не веселое Рождество! Еще господствовал террор; жители ж повылезли из

квартир; реже разбойничали патрули; и наконец - исчезли; долгое время

торчали городовые с ружьем; примелькалась фигура в башлыке, опиравшаяся на

штык у ночного костра, разведенного на перекрестке.

До отъезда в Питер бывал я только у рядом живших Владимировых, где с

друзьями переоценивали еще недавние вкусы; и против Достоевского пишу я

статью, за которую обрушилось на меня негодование Мережковского [См. "Весы",

1905 г., Љ 12 - "Ибсен и Достоевский"46].

Перед отъездом в Питер47 кляксою в сознание влеплен вечер в

"Метрополе", устроенный Рябушинским по случаю выхода первого номера

"Золотого руна"48, перевязанного золотою тесемочкой и выходившего на двух

языках: французском и русском; Рябушинский, редактор-издатель ненужного нам

предприятия (нужного, впрочем, художникам "Голубой розы")49, держал Соколова

в заведующих литературным отделом;50 последний едва уломал сотрудничать

Брюсова и меня.

Высокий, белокурый, с бородкой янки, с лицом, передернутым тиком и

похожим на розового, но уже издерганного поросенка, длинноногий, Н. П.

Рябушинский просунулся всюду, гордясь очень, что он приобрел плохую поэму Д.

С. Мережковского51 и что Бальмонт ему покровительствовал; Бальмонту он во

всем подражал; и розовый бутон розы всегда висел из петлицы его полосатого,

светло-желтого пиджака; про него плели слухи, что будто бы он состоял в

тайном обществе самоубийц, учрежденном сынками капиталистов; и устраивал

оргии на могилах тех, кто по жребию убивался; был он в Австралии; и

отстреливался от дикарей, его едва не убивших; сперва все пытался он

печатать стихи; потом вдруг выставил с десяток своих кричавших полотен на

выставке той же "Розы"; полотна были не слишком плохи: они являли собою

фейерверки малиново-апельсинных и винно-желтых огней; этот неврастеник,

пьяница умел и стушеваться, шепеляво польстить, уступая место "таланту"; у

него было и достаточно хитрости, чтобы симулировать интуицию поэта-художника

и ею оправдать купецкое самодурство 52, этим пленял он Бальмонта; в вопросах

идеологии он выказывал непроходимую глупость, которую опять-таки умел он,

где нужно, спрятать в карман, принюхиваясь к течениям и приседая на корточки

то за Брюсова, то за Чулкова и Блока, шепелявя им в тон: "Я тоже думаю так";

через год, раскусив все "величие" его беспринципности, я с Брюсовым ставлю

ему ультиматумы, после которых демонстративно мы отказались сотрудничать в

его журнале; тогда и раскрыл он объятия мистическим анархистам - нам в

пику;53 позднее скандальные дебоши редактора, с пустым ухлопываньем деньжищ

в никому не нужный журнал, привели к опеке более практичных братцев над

братцем-мотом.

Вечер, которым он объявился, меня ужаснул; ведь еще не дохлопали

выстрелы; а зала "Метрополя" огласилась хлопаньем пробок; художники в

обнимку с сынками миллионеров сразу перепились среди груд хрусталей и

золотоголовых бутылок; я вынужденно лишил себя этого неаппетитного зрелища,

поспешив удалиться, - еще и потому, что известная художница, имевшая в

Париже салон, под влиянием винного возбуждения неожиданно уселась ко мне на

колени; и - не желала сходить54.

Ссадив ее, я - бежал; а через день бежал: в Питер55.

НЕОБЪЯСНИХА
Февраль - май: перепутаны внешние события жизни за эти четыре месяца; я

мог бы их вести и в обратном порядке; сбиваюсь: что, как, когда? В Москве

ль, в Петербурге ль? В марте ли, в мае ли?

То мчусь в Москву, как ядро из жерла; то бомбой несусь из Москвы -

разорваться у запертых дверей Щ.; их насильно раскрыть для себя; и -

дебатировать: кого же Щ. любит? Который из двух? Прочее - пестрь из

разговоров, дебатов, писанья статей и рецензий или - таскание в "обществе"

своего сюртука!

Будучи с детства натаскан на двойственность (показывал отцу -

"паиньку", матери - "ребенка"), кажусь оживленным, веселым и "светским", -

таким, каким меня, мне в угоду, вторично нарисовал Бакст: мужем с усами, с

поднятой головой, как с эстрады. Изнанка же - первый портрет Бакста:

перекривленное от боли лицо; показать боль, убрать себя из гостиных, -

навлечь любопытство (знали, что - в Петербурге) - значило: разослать

визитную карточку с надписью: "Переживаю личную драму".

Этого не хотел ради Щ.

В скором времени Щ. и ряд лиц подчеркнули мне мое "легкомыслие": де

все - нипочем; что "почем" - сказалось самоотравлением организма; и -

операцией.

- "Эта болезнь бывает у стариков, видевших много горя", - мне объяснил

один доктор.

"Старику", видевшему так много горя, едва стукнуло двадцать шесть лет.

Ближе стоявшие Блоки не видели моей главной особенности: рассеянный,

а - видит; говорит гладко, а - мимо; во что вперен - о том молчит; слово -

велосипед, на котором, не падая, лупит по жизни; а ноги - изранены.

Портрет Бакста, напечатанный во втором номере "Золотого руна"56, - это

чем я не был: в те дни; это - защитный цвет; не посвященные в "историю" не

видели истории моих терзаний, когда я подчеркнуто появлялся с Блоком, а тот

ленился выдержать тон; я - "тон" выдерживал - до момента; не окончив

последнего "словесно-велосипедного" рейса, - я рухнул; поднялось - "красное

домино" в черной маске, с кинжалом в руке, чтобы мстить за святыню: в других

и в себе.

Образ этого домино следует за мной в больных годах моей жизни,

просовываясь и в стихах, и в романе:57 сенаторский сын так безумствует в

бреде переодевания и в бреде убийства, как безумствовал я перед тем, как

улечься под нож хирурга - в Париже, куда я попал рикошетом, ударившись о

людей, мне ставивших в вину легкомыслие, когда "страдали" они-де; эти люди,

умевшие не страдать, но капризничать, отдались забавам "козлиных игрищ" в те

именно дни, когда из меня пролилось ведро крови - не метафорической,

настоящей: о-т-р-а-в-л-е-н-н-о-й!

Через головы всех читателей считаю нужным сказать это сплетницам,

исказившим суть моих отношений с Блоком; поздней мой друг (видный критик)

признался мне: выслушав в свое время ходившие обо мне легенды, почувствовал

он неприязнь ко мне, которую перенес и в печать;58 никто не понял, что под

коврами гостиных, которые мы попирали, уж виделась бездна; в нее должен был

пасть: Блок - или я; я ведро не пролитой еще крови прятал под сюртуком, и

болтая, и дебатируя.

Февраль - март - Питер этого времени во мне жив, как с трудом

разбираемые наброски в блокнот; вот безвкусица неуютного номера на углу

Караванной;59 на столике чай; из теневого угла торчит нос; это - Блок;

слишком быстро он выпускает дымок папироски; я словоохотливее, чем нужно; Л.

Д., скучая, зевает; Блок встает, прохаживается, садится, отряхивает пепел,