Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

Но - сжатые губы; но - косо на внука метаемый взгляд, от которого

вздрагивал он, потому что он видел уже: будет, будет падение в

великолепнейший обморок.

- "Здравствуй, "бабуся", - храбрится Сережа, - а знаешь ли, что

говорит Феокрит?"

И поскрипывает сапогом; повисает настурцией; над ним яркий шмель; вот -

кузиночка Лиза, которую ловко Сережа, подбросивши, ловит из воздуха; вот,

захватясь за салфетки, сопят уж над рисом с рубленой говядиной; чай; дядя

Витя, свой палец поставя на клавиши, фальшивит: "Я стражду, я жажду";101 а

дядя Коля над "Русскими ведомостями", традицией дома, - традицией "тона", -

трунит, зло скосясь на меня.

Став мгновенно "марксистом", бросаю рабочим вопросом в него; он

марксизм ненавидит: марксист - Миша, сын, не желающий знать его; очень

угрюмый, сосредоточенный спор, с утаенным желанием перейти от слов к делу: я

или - его "превосходительство": кто-то здесь - лишний; наверное, я, потому

что визгливые тявки мои нарушают традицию; уже Сережа хватает меня за рукав;

уж головка "бабуси", с такою решимостью павшая в спину, - закинута; смотрит

не глаз, а губа на меня.

И Сережа уводит - дрожащего:

- "Боря, иу ради "бабуси", - сдержись; ты ведь эдак здесь все

оборвешь, каково без тебя будет мне!"

Не сдержавшись:

- "А впрочем, так длить невозможно, - шагаем обратно, - я в каждой

настурции, в каждом шипке самовара, в наколке, в поджатии губ ощущаю падение

рода; и коли так длить, я - погибну".

И думаю: след на Еленке жениться ему; а он думал, что след мне убить

иль - убиться.

- "Я стражду, я жажду", - стучал дядя Витя нам издали клавишем.

домино
Переменить впечатления еду в имение матери;102 время проходит в писании

жесточайших стихов; я пишу "Панихиду" 103, - историю трупа, в которой есть

строки:
Приятно!

На желтом лице моем выпали

Пятна104.
Пишу на мотивы из "Чижика":
"Со святыми упокой"

Придавили нас доской105.

усадьбы палить: пригодятся еще". Управляющий мне показывает на овсы: я -

взрываюся: "Эти овсы есть грабеж у крестьян". На меня - донос земскому;

земский уж хочет приехать с советом: мне вовремя выехать за пределы

губернии; я - исчезаю до этого: нет ни покоя, ни отдыха!106 И... и... - куда

ж мне деваться?

Я - сызнова в Дедове107, где нахожу письмо Щ.; переписка - как тренье

клинков друг о друга; теперь она - просто резня за мое возвращение в Питер,

которое - значит: отъезд с ней в Италию;108 вдруг - письмо Блока (из

Шахматова), объясняющее, что он будет в Москве: иметь встречу со мной; я - в

пустую квартиру, в московскую; кресла - в чехлах; нафталины...

Звонок: это - красная шапка посыльного с краткой запискою: Блок зовет в

"Прагу"; [Ресторан на углу Арбатской площади]109 свидание - не обещает;

спешу: и - взлетаю по лестнице; рано: пустеющий зал; белоснежные столики; и

за одним сидит бритый "арап", а не Блок; он, увидев меня, мешковато встает;

он протягивает нерешительно руку, сконфузясь улыбкой, застывшей морщинками;

я подаю ему руку, бросая лакею:

- "Токайского".

И - мы садимся, чтобы предъявить ультиматумы; он предъявляет,

конфузясь, и - в нос: мне-де лучше не ехать; в ответ угрожаю войною с

такого-то; это число на носу; говорить больше не о чем; вскакиваю,

размахнувшись салфеткой, которая падает к ногам лакея, спешащего с толстой

бутылкой в руке; он откупоривает, наполняет бокалы в то время, как Блок

поднимается, странно моргая в глаза мало что выражающими глазами; и, не

оборачиваясь, идет к выходу; бросивши десятирублевик лакею, присевшему от

изумленья, - за ним; два бокала с подносика пеной играют, а мы опускаемся с

лестницы; он - впереди; я - за ним; мы выходим из "Праги"; повертываясь к

Поварской, Блок бросает косой, растревоженный взгляд, на который ему отвечаю

я мысленно: "Еще оружия нет: успокойся!"110

Сворачиваю на Арбат и, пройдя пять домов, подзываю извозчика:

- "На Николаевский!"

Солнце не село, когда, ни на что не похожий, я сваливаюсь с таратайки у

флигеля в руки Сережи, который со мной начинает возиться; мне отступа - нет;

я - к убийству приперт обстоятельством, а - не умею убить; и хочу уходить

себя голодом, тайно от друга, "бабуси"; я делаю вид, что я ем; через

несколько дней я так слаб, что усилием воли держусь на ногах; тут Сережа,

меня заперев, объясняется очень серьезно.

Я пойман с поличным: откладываю голодовку.

Сережа ужасен; "бабусю" едва он выносит; к Еленке боится ходить: шах и

мат! Раз, открывши чуланчик, который был заперт, - ко мне он; и - тащит в

чуланчик:

- "Смотри-ка!"

Из кресла в тенях на нас смотрит коричнево-желтая мумия, в рост

человеческий; то деревянная кукла, служившая манекеном художнице:

- "Как очутился он здесь? Надо вынести!"

Ольга Михайловна перед кончиною в спальне своей посадила на кресло его,

одев в платье: писала с него; очень скоро потом под ногами его в луже крови

лежала с простреленным черепом; кукла Сереже связалась с тогдашними днями, с

психическим заболеванием матери, с самоубийством, со смертью отца; он

сказал:

Каюсь я: деревянный коричневый профиль во мне вызвал образ из только

что мною написанной "Панихиды":
На желтом лице моем выпали

Пятна.
Ив подсознании откликнулось:

- "Я!" Куклу вынесли.

А через день допекаю-таки Николая Михайловича, и получаю: ведут себя

так дураки; тотчас требую я лошадей; и "бабуся", неискренно ахнувши, падает

в кресло: сидеть в позе обморока.

Вот и Федор: с тележкой; Сережа - исчез, не простившись; я - трогаюсь;

кончилось Дедово; впрочем, - кончается жизнь; выезжаем на взгорбок,

возвышенный над крюковскою дорогою; луг - переехали; к спуску дороги

сбежались две рощицы; и между ними - прощеп горизонта: огромное солнце, как

злой леопард, приседая к земле, все охватывает красноватыми лапами; что вижу

я? Перед солнцем, весь вспыхнувший точно вихрами осолнечными, поджидает

Сережа меня, - без вещей, зажимая в руке перемятый картуз; вот он прыгнул в

тележку.

- "С тобою... Я после бывшего только что здесь не могу оставаться!"

111

С тех пор мы отсиживаем меж чехлов в нафталинной квартире, в пылающем

"убить", что ему - рвать все с бабушкой после брака с Еленкою; тут - взрыв

столыпинской дачи, воспринятый с мрачным восторгом 112.

Раз с черной тросточкой, в черном пальто, как летучая мышь, вшмыгнул

черной бородкою Эллис; он, бросивши свой котелок и вампирные вытянув губы

мне в ухо, довел до того, что, наткнувшись на черную маску, обшитую

кружевом, к ужасу Дарьи, кухарки, ее надеваю и в ней остаюсь; я предстану

пред Щ. в домино цвета пламени, в маске, с кинжалом в руке; я возможность

найду появиться и в светском салоне, чтобы кинжал вонзить в спину

ответственного старикашки; их много; в кого - все равно; этот бред отразился

позднее в стихах:
Только там по гулким залам,

Там, где пусто и темно,

С окровавленным кинжалом

Пробежало домино113.

подсаживаясь с бутылкою пива к хмелеющим мастеровым, почтарям; мы решали:

так жить невозможно; вернувшись домой, сидел в маске, ей бредя и видя в ней

символ.

чемоданами: из Франценсбада;114 она - так и ахнула.

Спрятана маска; я делаю вид, что здоров; зато Эллис, визжащий

"дуэль", - под дождем, летит с вызовом в Шахматове;115 и, возвратившись,

докладывает, передергивая своим левым плечом и хватая за локоть; протрясшись

под дождиком верст восемнадцать по гатям, наткнувшись в воротах усадьбы на

уезжающую Александру Андреевну, застав Блока в садике, он передал ему вызов;

в ответ же:

- "Лев Львович, к чему тут дуэль, когда поводов нет? Просто Боря

ужасно устал!"

И трехмесячная переписка с "не сметь приезжать", - значит, только

приснилась? А письма, которые - вот, в этом ящике, - "Боря ужасно устал"?

Человека замучили до "домино", до рубахи горячечной!

Эллис доказывает:

- "Александр Александрович - милый, хороший, ужасно усталый: нет,

Боря, - нет поводов драться с ним. Он приходил ко мне ночью, он сел на

постель, разбудил: говорил о себе, о тебе и о жизни... Нет, верь!"

Ну, - поверю; итак, в сентябре еду в Питер; дуэли не быть; вопрос о

том, - как со Щ.; все меняется: Блоки переезжают; кончается жизнь их в

казармах;116 и мы доживаем в квартире, где двадцать шесть лет протекло, где

родился я, где каждый угол зарос паутиною воспоминаний; квартира снята уж в

Никольском117. И с Дедовым порвано; я ведь не знал: флигелечек, в котором

Михаил Сергеевич меня посвящал в литераторский сан и в котором я так

прострадал, - он сгорит; вместо ситцевых кресел и книжных шкапов,

переполненных старыми книгами, - вырастут сорные травы.

СКВОЗНЯКИ ПРИНЕВСКОГО ВЕТРА

раза мы с ней уезжали в Италию, каждое перерешение отдавалось, как драма:

"драматургия", или "Собрание сочинений Генрика Ибсена", - разрешилась ничем,

кроме жестов болезни во мне; август 1906 года дал весь материал для романа

"Серебряный голубь", написанного в 1909 году;1 а месяц сентябрь - собрал

весь материал к "Петербургу", написанному в 1912 году.

Я не углублялся в иронию, будто никто не препятствует жить в Петербурге

мне после того, как июнь, июль, август шла речь об обратном совсем;

зарезаемый кролик пищал о пощаде; с тупым бессердечием Щ. меня резала; и

усмехалась при этом, что совести нет у нее: так я понял "здоровую" совесть,

которой гордилась она; зарезаемый кролик не вытерпел: и вдруг сбесился119.

Блок все это знал; знал и то, на что звал, отказавшися от поединка со

мной: надо быть лицемером, чтобы объяснить мою боль через "просто устал";

лишь не зная деталей "истории", мог Эллис верить; Сережа, с тревогой меня

провожавший, - не верил.

А я?

готов был облечься в дурацкий колпак, чтобы этой ценой не глядеть в

отвратительную пустоту вместо "я" человека, мне ставшего - всем; как калека,

тащился я в город, мне ставший - могилою.

Приезжаю побитой собакой, не смея без зова явиться;120 сажусь на углу

Караванной, поджав псиный хвост: им бить в пол и вымаливать милостей; так

просидел в тусклом номере день: нет ответа; другой - нет ответа; на третий -

отписка: от Щ.: принять - некогда; ждать извещения121.

День, другой, третий громлю тротуары проспектов и набережных; над

Невою, со взглядом, вперенным в заневский закат, - я стоял; на всю жизнь он

запомнился, соединяясь с пробегом по жизни в обратном порядке, чтоб голову

бросить в колени воображенной Раисы Ивановны [Гувернантка, читавшая

четырехлетнему мне стихи Гейне], гладившей по голове и шептавшей о мальчике,

о горбуне, его мучившем; мать за стеною певала старинный романс:

Стояли мы на берегу Невы122.

лепкой угрюмого желтого дома; чрез много лет я, увидавши его с островов, -

сознаю: это - дом, из которого Николай Аполлонович, красное домино, видел -

этот закат; видел - шпиц Петропавловской крепости; [См. "Петербург"123] но

это я тут под желтой стеною стоял, вспоминая о детстве: с тоскою глядел на

закат.

каким-то потеющим бородачом, оказавшимся кучером; мы с ним кого-то свергали;

он со страниц "Петербурга" внушает Неуловимому [См. роман "Петербург"]

подозренье; газетою кроет Неуловимый свой узелочек, в котором -

"capдинница" -бомба; такой узелочек, невидимый, точно явился в руке моей; я

его всюду таскал за собою; и точно кто вшептывал в ухо - "пора тебе"; пальцы

сжимали лишь воздух пустой.

Шестой день, как громлю тротуары; куда себя деть? К Доминику126 иду

опрокидывать рюмки и после, с опущенною головою, плестись через строй

проституток, хватающих за руки (пьян человек), к Караванной, домой - головою

в подушку: не спать и ворочаться.

Как-то, - у скверика, где Караванная пересекается, кажется что, с

Итальянскою, вылетев, наперевес держа трость, в панама, точно палка прямой,

без кровинки в лице с неприятным изгибом своих оскорбительных губ, побежал

мне навстречу -

- Блок!

Этот жест пробегания я пережил как удары хлыста по лицу: "Как он

смеет?"

Что?

с "Боря" - слащавая маска, слетевшая под ноги в миг, когда он полагал, что

его не разглядывают; это "голое", злое лицо крепко вляпалось в память; и -

стало лицом Аблеухова-сына, когда он идет, запахнувшись в свою николаевку,

видясь безруким с отплясывающим по ветру шинельным крылом; [См.

"Петербург"127] сцена - реминисценция встречи.

Седьмой уже день: шагать в номере - бред; и шататься по мрачному,

черно-серому городу - бред; я склоняюсь на столик заневской харчевни, чтоб

греть себя водкой: ознобит; но натыкаюсь на литератора; с ним я оказываюсь

уже в другом ресторане; откуда-то взялся Чулков, незадолго до этого

выпустивший "О мистическом анархизме", за что из "Весов" я его пощипал; он

пенял мне за это 128.

Хорош: ногой - в гроб, а рукой - за перо; у меня лежит странная книга;

заглавие - "Сутта-Нипата";129 я силюсь буддийской нирваной прервать свою

боль; снова: это случайное пересеченье фантазии о "домино" с мыслью Будды

всплывает в романе моем, когда старый туранец является перед сенаторским

сыном, заснувшим над бомбой130.

С отчаянья я оказываюсь у Федора Сологуба;131 и виту, что нарумяненный,

чернобородый, плешивый мужчина в поддевке, на щеки наклеив огромную мушку и

рожками вставших висков увенчав свою плешь, - здесь засел; он держал себя

томной красавицей, перед которой маститый Иванов, встряхивая белольняною

копною волос, лебезил:

- "Михаил Алексеевич, почитайте стихи".

М. Кузмин, уже ахнувший "Крыльями" [Повесть] 132, стал шепелявить

стихи, кокетливо опуская глаза; мне тогда не понравился он; еще более не

понравилось чтение собственной "Панихиды", к которому приневолили; я

зачитал, - с прихрипеньем, взывая:
Приятно!

На желтом лице моем выпали -

Пятна!
Так я накануне едва не случившейся смерти - себя хоронил.

Дни - как вляпнутые пятна бреда; и уже каким-то скаканьем на помеле

промелькнул восьмой день; помелом оказался Иванов [Вячеслав Иванов, поэт],

тащивший к Аничкову завтракать; здесь гримасничал Городецкий;

двадцатипудовая туша Щеголева, известного пушкиноведа, в обнимку с хозяином

хлопала водку; я жался к блондину с взъерошенными волосами, в застегнутой

куртке, с кривым, бледным, смахивающим на В. А. Серова лицом; павши локтем в

колено, отставивши ногу, ероша бородку, завел он со мной разговор о покойном

отце, пока прочие пили; вина не касался он.

- "Кто это?" - спросил я у Аничкова.

- "Да Александр Иваныч Куприн".

После завтрака двинулись все к Куприну, у жены которого сидел журналист

и редактор Ф. Батюшков вместе с Дымовым Осипом ("литературный лихач", - так

Чуковский о нем написал);133 у Куприна мы обедали; он заставил меня написать

на большом деревянном, сплошь покрытом эпиграфами столе на память стихи; уже

вечером всею компанией мы на извозчиках, сидючи по трое, шумно поехали к

Ходотову, к артисту; там - роище, гул: я сидел за столом с драматургами -

Косоротовым и Найденовым; кто-то отчетливо произнес: "Трепов умер от разрыва

сердца"134.

А утром записка: Щ. вечером ждет 135.

День был зеленоватый, гнилой, с мрачной прожелтью; в воздухе взвесились

мрази; в такие дни сразу же отнимается память о лете; как сажа, слетает

загар.

Я с утра - на посту; над Невой, у гранита; рой за роем неслися

вернулся шагать: меж углами угрюмого номера; и, отшагав расстояние, равное

расстоянию от Петербурга до Колпина136, - слышу: этого недоставало - стучат!

В двери выставилась борода под вихрами, в очках, с выражением наглой

слащавости:

- "Я, Борис, - и не сержусь! Вот - нашел тебя..." И полосатою парой

ввалился, всучив в карман руку, кузен, Константин Арабажин [Театральный

критик "Биржевых ведомостей", потом профессор литературы], все звавший к

себе, в Чер-нышев переулок; шагал предо мной, пародируя жесты Бугаевых; и

доказывал, что и он - социалист.

- "Да они ж не желают понять... - ставил он предо мною ладони и точно

отталкивался. - Они думают, обобществленье - по метрику на обывателя... Так:

у меня, в Чернышевой, Борис, - ну, четыре там комнаты; - падал вихрами на

ногу, - а в будущем строе, - бросил свой дородный живот, ухватясь за

подтяжки, - их будет - что? Шесть!"

Он слащаво помигивал.

Пропародировав родственность, бросив мне руку и шляпу схватив, отшагал

в коридор, влепясь в мозг черной кляксой; а мозг искал отдыха перед

свиданием с Щ.

Да, такие деньки - Достоевский описывал!

Шел как на казнь я по Марсову полю; вопила Нева пароходиком; копоти,

выгнувшись, падали в черную воду; отчетливо вылепился над водой одинокий

прохожий; туманы густели; янтарные слезы заневских огней стали тусклыми

пятнами сыпи; я скоро увидел за рыжим пятном фонаря теневой угол дома: того!

Вот и неосвещенная лестница.

Мягкие части, - не ноги, - гранились ступенями.

Вот - началось это: зачем приехал? Я вызван затем, чтобы выслушать свой

приговор: удалиться в Москву; торчать - нечего; я, представляясь

страдальцем, отплясываю по салонам; у Сологуба - был? У Аничкова - был? И

подносится возмутительная сервировка деталей вчерашнего дня, специально для

Щ. собиравшаяся неизвестным мне Холмсом;138 детали подобраны за исключеньем

одной: что - дотерзан.

Всего - пять минут! Из них каждая как сброс с утеса - с утратой

сознания, после которого - новый сброс; пять минут - пять падений - с

отнятием веры в себя, в человека; на пятой минуте себя застаю в той же позе,

как в Праге: пред Блоком.

А далее -

- мягкие части - не ноги - в обратном порядке, стремительно падая,

перебирают ступени, а руки, простертые в мрак, разрывают подъездную дверь,

из которой бросается - серая желть, проясняясь пятном фонаря; там за дверью

отхлопнулась жизнь; здесь - не "я", а ничто, отграниченное шаровою

поверхностью; к ней прилипает туман; что-то пакостно хлюпает; миг, и пятно

фонаря убегает за спину; второе навстречу летит с подворотнею; мимо же

катится, бухая, шар; под ним мягкие части стараются; и претыкаются вдруг о

перила моста.

Шар, это -

- сердце.

А - где голова?

За перилами, силясь увидеть, - куда: где вода? Беловатая мгла прилипает

к глазам: уж нога за перилами; вдруг в голове, - как иглой:

- "Живорыбный садок, живорыбный садок!"

Иль - баржи: те, которые сдвинуты к берегу; рухнешь не в воду, - на

доски; и будешь валяться с раздробленной костью: всю ночь.

И опять, - как укус, - в голове:

- "Отложить до утра: утром - в лодку; и - с середины Невы".

И бесчувственно-мягкие части захлюпали прочь под пятно фонаря, от

которого шел силуэт: котелок, трость, пальто, уши, нос и усы; от пятна до

пятна перещупывались подворотни и стены; вот вылезли рыжие пятна отвсюду:

туман грязно-рыжий стал; в нем посыпали лишь теневые пальто, котелки, усы,

перья, позднее влепившись в роман "Петербург"; все страницы его переполнены

роем теней, не людей; я таким видел город, когда небывалый туман с него стер

все живое; та ночь не забудется;139 переживанья мои воплотились в томленьи

всех главных героев романа; вторая часть посвящена описанью одних только

суток; я их пережил, не усиливши, разве ослабивши бред, обстававший

сознанье; а котелок, надо мною стоявший над мостом, бежал сквозь туман на

страницы романа, чтоб бегать - по ним: "Над кишащей водой пролетали лишь в

сквозняках приневского ветра - котелок, трость, пальто, уши, нос и усы" [См.

"Петербург", глава первая140].

Дотащился до номера: в распоряженьи осталось семь-восемь часов

беспросветного мрака, но вздулося время; как сердце; и действие волей судьбы

отнеслося за солнце; как перешагать расстояние, равное семи часам? Пишу я

матери и стараюсь ее успокоить: внушить, что так надо; письмо - запечатано;

далее я запечатываю и рецензию, писанную в этот день для "Весов"; номер -

набран; редакция - ждет; вот -

- и кончены счеты с земным!

А прошло - полчаса: еще шесть с половиной часищ; я хватаюсь за

"Сутту-Нипату"; прочитываю: "Одинокий подобен носорогу"; но не рок -

носорог: а тут - рок; нет, - не то! И сижу, бросив голову в руки; и вечность

развертывает свои счеты; и медленно выговариваются невыговариваемые слова;

брезжут образы (им же нет образа); это уже и не жизнь: как бы совершено уже

то, чему след совершиться; и вот из как бы вылезает кабы: кабы так, а не

эдак! Но то совершилось в душе: начать поздно; и - отрешеннейшее созерцанье,

разглядыванье, передумыванье: странно-радостный свет, что есть жизнь для уже

из-за жизни глядящего; тот рассуждает над этим, который низвергся со

смысла, - не в воду, а - в эти четыре стены: запечатывать письма; так "я" из

вне жизни сидело над трупом себя самого, вытворяя - кого? Да себя самого;

все предстало в ином вовсе свете, меня освещающем.

И - озираюсь: действительно - освещены все предметы; а свет

электрический даже не светит: в дневном.

И я понял, что ночь пересилена; жив: не убил себя; вечность свернула

свои тяготящие счеты; гляжу на часы: половина десятого.

Стук: как? Посыльный с запиской? Щ. просит быть: и - сию же минуту 142.

Не стану описывать, как порешили расстаться, чтоб год не видаться; в

себе разглядеть это все; отложить все решенья; по-новому встретиться; Щ.

убедила меня ехать в Италию, к солнцу, к здоровью, к искусству; она обещала

писать и поддерживать во мне стремленье к добру, - то, которое будто бы на

лице отразилось моем; после ночи143.

Я ехал в Москву с облегченьем:144 как будто я в Питере выделил труп, о

котором кричали последние стихотворные строчки; и скоро я с тихостью,

свойственной выздоровленью, уселся в вагон: мама, Эллис, Сережа в окошке,

махая руками, - пропали.

Поля: еду в Мюнхен145, к Владимирову; поступив в Академию, учится он у

профессора Габермана.