Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

которого некогда встретил у Фохтов.

Но росло впечатление похорон Баумана; и рос образ рыжебородого

знаменосца, сказавшего с Лобного Места над толпами: "К вечному счастью!" И

слышался звук топора, ударяющего по плахе; таким виделся удел революции; еще

не виделся семнадцатый год; и опускались руки, и - подымалась злость.

Я засел у себя, не видясь ни с кем, кроме близких, - как я -

перетерянных; революционные партии, временно затаясь, принимали решения;

горсть же людей, развивавших пафос в дни забастовки, переживала отрыв: и от

недавних "друзей", которые появились справа, и от всех тех, с кем мы

встретились только что в дни забастовки.

Леонид Семенов, ставший эсером, нашел себе дело;102 а мы пребывали в

бездеятельности.

Почему?

("totum'a"), сложного в каждом; на него идти не хотели, за что не хвалю, -

отмечаю: самоопределение, пережитое в картинах (своей в каждом), было

слишком в нас односторонне упорно; слишком мы были интеллектуалисты и

слишком гордецы, видящие себя на гребне культуры, чтобы отдать и деталь

взглядов: в партийную переделку; слушая наши дебаты, агитаторы пожимали

плечами; им была непонятна гипертрофия абстракций, оспаривающих Гегеля,

Канта, Милля, подчас и Маркса; каждый из нас, - Сизов, Киселев, Эллис,

Петровский, я, - напрочитав уйму книг, не соглашались с каждой; каждого из

нас в ту пору я вижу перестраивающим сверху донизу любой сектор политики у

себя в голове; ведь мы видели себя теоретиками и вождями; а нам предлагалось

идти в рядах; мы не были готовы на это; грех индивидуального задора сидел

крепко в нас; поздней повторили по-новому мы историю Станкевичевского

кружка, разбредшегося по всем фронтам103 (Катков возглавил "самодержавие";

Бакунин хотел возглавить "интернационал"; Тургенев возглавил кисло-сладкую

литературщину);104 нас припирало не к баррикаде "от партии", а к баррикаде

томов, которые должны мы были прочесть - из воли к дебатам.

С. М. Соловьев вбирал в себя народничество и варил из него и из трудно

преодолеваемых томов Владимира Соловьева собственное эсерство; Н. П. Киселев

и М. И. Сизов, - первый из истории трубадуров, второй - из естествознания и

только что им усвоенной логики Дармакир-ти, - выварили свою анархию; я

силился спаять марксизм с... символизмом (?)!105

Пафоса хоть отбавляй, но у каждого в голове - "своя" революция!

Степень нашей беспомощности выявил мне Н. П. Киселев, просидевший

начало революции над старыми фолиантами; вдруг он явился ко мне; и пробасил

сухо, раздельно, строго:

- "Не устроить ли нам, - т. е. мне, Сизову, Петровскому, Эллису, -

минный парк?"

Мы - сидели без гроша, без дисциплины, без опыта; а он предлагал нам

тотчас приняться за рытье окопов, за взрыванье правительственных учреждений;

знаю я: порыв искренен был; тем не менее: предложение это - бред106.

Революционный жест повис в воздухе; теоретики - да; практики - нет.

После похорон Баумана чинуши, мещане и лавочники прятались по

квартирам, ропща о попрании анархистами "всемилостивейше" дарованных свобод:

"Не будет снова света: все - забастовщики!" Вчера "протестующие"

капиталисты, - прописались в "либеральных" участках (у кадетов иль

октябристов): "Чего еще надо?"

Штрих, характеризующий перемену в умах: я шел в переулке, выбегающем к

Знаменке; против дома известного миллионера С. И. Щукина, вчера ходившего в

"либералах", наткнулся на интересное зрелище; но прежде надо сказать:

Сережа, учившийся с сыном Щукина, одно время дружил и с Катей Щукиной,

барышней бойкой, способной на все; она пригласила Сережу в шаферы (на свою

свадьбу) ; Сережа ей заявил: он согласен - с условием, что будет в красной

рубахе, в смазных сапогах; "Кате" это понравилось; папаша же - не позволил;

Сережа отказался от шаферства; Сергея Ивановича Щукина видывал у

Христофоровой я, за сына которой Катя выходила замуж; Щукин держал себя

просто: ездил на простеньком "Ваньке", в набок съехавшем котелке; интересно

описывал он свои путешествия; и смаковал Гогена, Ван-Гога, Сезанна.

Против дома его я видел кучу тулупов, встречаясь с которыми в эти дни я

соскакивал с тротуара, хватался за спрятанный в кармане "бульдог"; на этот

раз краснорожие парни с полупудовыми кулаками весело ржали, выслушивая

интеллигента; он "агитировал" среди них, подставляя мне спину; лица я не

видел; но в спину забил знакомый "басок с заиканьем":

- "Ч-ч-что в-в-выдумали? А? Это все ин-ин-ин-ино-родцы".

Повертываюсь: щукинские, пропученные из-под черной с проседью бородки

губы; "агитировал" он около задних ворот Александровского училища:

х-х-х-хорошо охранять п-п-п-переулок на случай, если бы...; сконфузясь за

него, я - наутек, чтоб меня не узнал; и - попал на Арбатскую площадь; там

стояли "тулупы" во всей грозной силе приподнятых бородищ и сжимаемых

полупудовых кулаков; в эти дни избивали жестоко.

Выявилось поведение буржуазии: заискиванье перед вождями эсдеков,

могущих влиять на рабочих, - до "эс-декских" докладов в салоне; натянутая

фальшь любезных улыбок в ответ на левизну наших слов; и - обращение в

переулках к нас бьющим тулупам.

Невеселые сомнения обуревали, когда я шагал одиноко меж кресел зеленого

моего кабинета, не зная, что делать с собой; поднимались ропоты и на...

Блока: в эти дни я себе самому заповедовал глядеть в корень разногласия с

ним.

почтово-телеграфная забастовка, которой конца не предвиделось; в Москве -

делать нечего; в Петербурге уже заседал рабочий "совет депутатов"107, с

которым считался и премьер Витте; "революция в действии" - билась на месте;

совет виделся крепким.

Просвет последних дней - концерты Олениной-д'Альгейм и дружеские беседы

за чаем в гостиной д'Альгеймов, где интересно смешалися: зверствующая Варя

Рукавишникова, сестра поэта, гологоловый, потерявший волосы брат Николая

Бердяева, Л. А. Тарасевич, бактериолог, лишенный кафедры за левизну, его

"левая" жена, ее сестра, кн. Кудашева, ее брат Стенбок-Фермор, привлекали и

родственницы певицы, Тургеневы; передо мною вырастает фигура сухой,

худощавой, не то моложавой, не то летами почтенной, не то некрасивой, не то

интересной дамы с короткими, полуседыми подстриженными волосами, затянутой

во все черное, пристальными глазами она, рас-ширясь на вас, как будто вас

пьет и на слова отвечает понимающей, грациозной улыбкой, со встрясом волос и

стреляет дымком папироски; головной черный берет от этого встряха свисает на

ухо.

Словом: Софья Николаевна Тургенева (впоследствии Кампиони), урожденная

дочки, Наташа и Ася, девочки шестнадцати и пятнадцати лет - по прозванию

"ангелята";108 ими увлекались; мамашу их называли с Сережей мы "старым

ангелом"; в ней была смесь аристократизма с нигилизмом; ее кровь

прорабатывала анархиста "Мишеля" Бакунина, его брата, розенкрейцера, Павла,

Муравьева-Апостола, Муравьева-Вешателя, Муравьева-Амурского и Чернышевых,

потомков Петра Великого: юная Наташа, кокетливо выводя углем усики, делалась

вылитым отроком Петром.

Софья Николаевна интриговала способностью "на какое угодно" безумие,

самопожертвование, на просто "гаф";109 нравилось сочетание острого ума со

встряхом полуседых волос; "сединой в волосах при бесе в ребре" - гордилась

она; она только что разошлась с разорившимся помещиком, Алексеем

Николаевичем Тургеневым (племянником писателя110, отцом девочек); и в нем

взыграли предки-декабристы: он произнес на сельскохозяйственном съезде

эсерскую речь; полиция точила на него зубы; скоро в его квартире стали

приготовлять бомбы, которые раз в фартуке протащили мимо шпиков нянюшка

Ариша и третья дочурка, Таня; Тургенев умер от разрыва сердца, спасшего его

от каторги; полиция, явившаяся его арестовать, наткнулась на прах.

Семейство Тургеневых отметилось остротою тонкого вкуса и наследственным

бунтарством; девочки эпатировали "буржуа"; хотя глазки Наташи серафически

расширялись, однако она уж задумывалась над проблемой Рас-кольникова ("убить

или не убить"); одновременно: читала святую Терезу и Ангела Силезского;

нравились миндалевидные, безбровые глаза Аси; в ее улыбке слилась Джио-конда

с младенцем.

Д'Альгеймы, Тургеневы, Тарасевичи виделись в эти дни мне коммуной; и к

ним тянуло; не раз казалось: зачем в Петербург? Ходить к д'Альгеймам,

прислушиваться к пению Олениной и упокаивать взор на копиях с Ботичелли, с

Филиппо Липпи: на Наташе и Асе.

Раз стоял над Москвой-рекой; закат - злой, золотой леопард - укусил

сердце; оно заныло: "Нет, - ехать, ехать!"

Билет взят: в Петербург!111

Глава вторая

Палкина;2 после ссоры с Александрой Андреевной и письма к Л. Д. не хотел

ехать к Блокам; долго сидел я в переосвещенном зале, средь столиков, над

которыми, бренча мандолинами, передергивала корпусами, затянутыми в атлас,

капелла красных, усатых неаполитанцев; и вижу: студент с высоко закинутой

головой нащупывает кого-то за столиком: Блок! Перед ним - похудевшая, в

черном платье Л. Д. пробирается нервной походкой; оба издали обласкали

улыбкой; в протянутой руке Саши прочел: "Объяснение - факт приезда!" Мы сели

за столик, конфузясь друг друга, как дети, которым досталось; и стало

смешно: Саша с юмором воспроизвел "сцены" в Шахматове со взрывом "испанских

страстей"; Л. Д. улыбнулась: "Довольно играть в разбойников"3.

Не было объяснений: стесняла Л. Д.; и кроме того: Блок сумел, точно

тряпкой, снимающей мел, в этот вечер стереть все сомненья; рисую его, каким

виделся он, без еще понимания, почему же в Шахматове был он другим; а он -

вот он какой (увы, скоро опять обернулся "коварным"); пережитое в Шахматове

показалось химерою; Л. Д. встретила с необыкновенным радушием; Александра

Андреевна теперь называла меня просто "Борей", доказывая: мне-де жить в

Петербурге; Москва-де нервит; здесь-де будет теплей; все поглаживая по

плечу, наклоняясь и глядя глазами в глаза; приговаривала с таким ласковым

шепотом:

Бекетова, Кублицкие, Блоки расспрашивали о Сереже с участием; думалось:

летний приезд - невпопад; мы некстати вломились с программой собственных

"разговоров"; произошло недоразумение: на почве нервности всех; и его я,

вернувшись в Москву, непременно Сереже рассею.

А "объяснение" с Блоком?4

Но здесь - отступление: этот этап отношений с поэтом подам под вуалью;

в него вмешаны лица, которых роль видится мне до сих пор отрицательной; я не

бросаю прямых обвинений, не зная тогдашних мотивов, создавших из Блока

"врага"; требования себя объяснения эти лица отвергнули; да здравствует

именуемое: "неизреченность"!

Судьба пошутила: в "Начале века" я рассказал, как встал на дороге

Брюсова; не прошло и двух лет, как... Блок встал на моей дороге.

Была в Петербурге дама; назову ее Щ.;5 мне казалось: мы любили друг

друга; часто встречались; она уговаривала меня переехать;6 я ж был уверен:

ее любит и Блок; перед Щ. стояла дилемма: "Который из двух?" Я хотел сказать

Блоку, что может он меня уничтожить; он может просить, чтоб убрался с пути;

коли нет, то настанет момент (и он близок), когда уже я буду требовать от

него, чтобы он не мешал.

Вот с чем ехал.

Объятья поэта, открывшие мне роковой Петербург, означали одно: "Боря, -

я устранился"; я этот жест принял как жертву; взрывом взвинченной

благодарности на него отвечал; а ревнивая подозрительность, что неправильно

мною понят жест Блока, - отсюда.

Зинаида Гиппиус - моя конфидентка в те дни - мне внушает доверие,

прибирая этим к рукам; она укрепляет во мне убеждение, что я - для Щ. и что

Щ. - для меня;7 разговор с Зинаидою Гиппиус, посещения Щ. и простертые

братски мне руки немого поэта - причины, почему иные поступки мои в эти

дни - диковаты; не ясны: Блок, Щ.; ведь последняя, не объяснивши себя, меня

вынудила скоро думать, что изнанка ее обходительности - эксперимент похоти,

сострадание - любопытство к мушиному туловищу с оторванной головой,

"чистота" - спесь и поза комедиантки, взывание ж к долгу -

безнравственность; когда Блок разрешился поздней прямым словом о Щ., то упал

повод к вражде с ним; в годах восстанавливались человеческие отношения.

Раз только Блок в эти дни объяснился со мной, посвятивши в туманы

"Нечаянной радости"; он взял меня за руку:

- "Мне, Боря, надо тебе показать кое-что без мамы и, пожалуй, без

Любы".

кабинета; меня усадил на диван и сел рядом, поставив рой сбивчивых образов;

они-де касаются его жизненной сущности: и они-де связалися с пахнущею

лиловой фиалкою; цвет ему заменил категорию; красное, желтое или лиловое -

значили: идеализм, материализм, пессимизм; прикасаясь к руке, он приблизил

свои голубые глаза, расширяясь доверием:

- "Цветок пахнет душно: лиловый такой и ночной".

И он спрашивал: что значит вот этот лиловый оттенок среди прочих, - с

отливами в аметисты и в пурпур; но синеватый, тяжелый оттенок связался мне с

Врубелем: цветок, вырастая, вел Блока в лилово-зеленые сумерки ночи; поэт в

поясненье своих ощущений прочел мне наброски поэмы "Ночная фиалка":8 о том,

как она разливает свой сладкий дурман; удручил образ сонного и обросшего

мохом рыцаря, перед которым ставила кружку пива девица со старообразным и

некрасивым лицом; в генеалогии Блока она есть "Прекрасная Дама",

перелицованная в служанку пивной, подобной "бане с пауками" (бред

Достоевского);9 позднее "служанка" в поэзии Блока выходит на Невский

проспект, предлагая "услуги" ночным проходимцам; в печати указывал я, что из

"розы" здесь вылезла "гусеница" (скорлупчатое насекомое "Идиота");10 Блока

же силился я прочесть без "идей": только в логике ощущений; повеяло таким

душным угаром, в чем я и признался ему; он сказал мне в ответ:

- "Так что ж... хорошо".

Он вполне отдался уже субъективным эмоциям, превращая обстание в

материалы к "Comedia dell'arte"; 11 Л. Д. - явно мечтала о сцене; Блоки

слушали Вагнера; еженедельно у них собиралася молодежь: все поэтики и

музыканты.

У них я встречал юного говоруна с взъерошенными мохрами; студентик,

махая руками, кричал за столом; со мной спорил о физике; скоро ж Блок

показал мне стихи, изумившие яркостью; автором их оказался "студентик"; так

я встретился с Городецким12.

Здесь помню и Пяста и Е. П. Иванова:13 оба - студенты; Иванов меня

поразил ярким цветом бородки, мохрами, веснушками; Иванова Блок очень чтил:

- "Он - совсем удивительный, сильный; спроси-ка его: он все тебе

скажет; придет и рассудит; спроси-ка!.."

Иванов и Пяст - друзья Блока; на похоронах его Е. Иванов ко мне подошел

и, взмахнувши рукой, стер слезу со щеки рукавом:

- "Ушел... Мы остались тут: догнивать!" Соединение веселой легкости с

лаской было лишь авансценою, на которую влек меня Блок, а не фон отношений;

последний - жуть крадущейся катастрофы, грозящей нам с ним; но на попытки

коснуться ее Блок как бы говорил:

- "Переезжай в Петербург; тогда выясним". А улыбкой своей договаривал:

- "Будем - играть; и когда игра выразится, - то ее примем мы".

Мережковские мне не раз повторяли:14

- "Блок развел декадентщину; а вы, Боря, - с идеями: вам с ним - не

путь; вам путь - с нами".

Но "путь" с Мережковскими, в этом теперь убедился, - не путь!

У БОГОМУДРОВ

года, был ими перетащен в уже не интересующий быт; [См. "Начало века", гл.

четвертая] мне выцвел он; я удивлялся холодному любопытству к происходящему

и выхолащиванию из него бескровных идеек, с которыми носились как с

динамитом; оговариваюсь: Мережковский, пожалуй, еще с большим усердием

нарыкивал "революционные" лозунги, публицистически овладев своей темой и

выявив всю ее уродливость для меня в спорах с здесь собирающимися людьми о

том, от какого радикального попа сколько процентов церковности нужно

вспрыснуть "папствующему" радикалу, чтобы он умел взмахивать, как знаменем,

"революционным" крестом; революция, все ж кое-как зацепившая этих людей год

назад, теперь ими виделась даже не из окон, которым подставлялась спина;

протопопик нового сознания, Мережковский, делатель литературных бомб,

издаваемых Пирожковым16, взрывал нестрашных и дряхлолетних епископов; места

последних уже занимали: Зинаида Гиппиус, благословляющая лорнеткой, и

миропомазующий перчаткою Дмитрий Владимирович Философов; он наталкивался на

Булгакова, стоящего за не столь благовонное мирро; кандидатами последнего

стали - Свенцицкий и Эрн, руководители братства борьбы: православия с

православием.

В этой компании я, обиженный за рабочий вопрос, все еще существующий

вне "Нового Иерусалима", сошедшего с небеси, пока что только в красной

гостиной и именно перед козеткой, с которой "епископесса" себе притирала к

руке туберозу "Лубен" [Духи], выпуская из крашеных губ "благодать"

папироски, - обиженный, я становился заядлым "марксистом"; но мне

доставалось от встряха бердя-евского кудря и от тиком высунутого языка,

которые аргументировали: ненужность, праздность и не модность подобных

вопросов после того, как Николай Бердяев все это преодолел в последней

статье; и потому: кричащий факт всеобщей забастовки - явление запоздалое,

"ставшее"; он проповедовал лишь "становление" здесь разрешаемой антиномии

меж пока не молящимся и поэтому грешным "святейшим" политиком Струве и еще

не кадетствующим, но молитвой уже святым протопопом; он разрешал антиномию

тем, что Николай Бердяев, придя к молитве и к Струве, - центральная ось,

через которую бегут токи мирового переворота; антиномию коллегия почтенных

людей разрешала весь месяц; а Мережковский кричал:

- "Боря, - вы, такой, каким мы вас знаем, - как можете вы увлекаться

марксистской схоластикой, сдобренной неживым кантианством?"17

Я не мог доказать, как ни силился, что и рабочий вопрос, и теория

знания не "увлечение на стороне", а проблема, в сложностях которой запутался

и не я, а - культура.

Темпераментней, но уже других, мне казался Булгаков, хватавшийся за

черную бороду, поджимавший губы цвета владимирской вишни и устремлявший в

кончик стола глаза цвета... тоже владимирской вишни; скоро я замолчал,

сославшись на зубные боли, весьма донимавшие целый месяц; был же горько

разочарован не только в круге интересов всех, меня окружавших; в Москве

пережили мы сердцем октябрьские дни; как ни барахтались в трудностях найти

себе дело; как ни был комичен Петровский, схватившийся за железную жердь

(против пушек); как ни был комичен сухарь, Киселев, пригласивший нас к

"минной" деятельности, - а все ж в наших жестах изживался порыв,

прохвативший насквозь; ведь неспроста Пигит в свое время мечтал бросить нас,

"аргонавтов", на первую баррикаду; за этот порыв, пусть наивно пережитой, и

хватался я, как за сердцу близкую память, - при созерцании этого

организованного безделья "передовых" общественников.

Почему ж, меня спросят, торчал здесь? Я ждал окончания ежедневного

галдежа, чтобы после него при камине всю ночь напролет посвящать сестер

Гиппиус (3. Н. и Т. Н.) [См. "Начало века", глава четвертая] во всю

сложность создавшегося положения между Щ., Блоком, мною; сочувствие, пусть

показное, меня бодрило; всему прочему лишь механически я подчинялся -

"постольку поскольку"; и хаживал с Мережковским к Розанову, к Бердяеву, к

Вячеславу Иванову, салон которого уже распухал [См. "Начало века", глава

третья].

ЧУЛКОВ, МЕЙЕРХОЛЬД, БАКСТ, РЕМИЗОВ

М. Ремизов.

Георгий Иванович Чулков очень нравился;18 он бросался на все точки

зрения; и - через них перемахивал; но от этих спортивных занятий прихрамывал

он то на правую, то на левую ногу.

Еще в прошлый приезд его образ связался с влетанием в комнату: дверь

распахнулась - влетел Чулков с дыбом взбитыми волосами, - худой, впалогрудый

и бледный, поднявши сквозняк; резолюции, протоколы, бумажки, взвитые,

уносятся в вентилятор; Георгий Иваныч, присевши, стучит двумя пальцами: на

мимеографе;19 и от него из редакции "Вопросов жизни"20 "несется" он с пачкой

листков, иль размноженного протеста, торчащего из его фалды с платком

носовым; сюртучок его, узенький, с короткими рукавами; Георгий Иваныч басит

трубно: в нос; а клок волос пляшет; махает рукой; набасив, намахавшись,

настукивает он сызнова.

Он всегда оголтелый: и это - от всех преодоленных позиций; недоуменье в

его широко открытых глазах; рот - полуоткрыт: через что перемахивать, когда

все уже вымахано? Махать в бездну? В такие минуты истинно Зевесова,

многохохлатая голова со взбитыми в щеки кольцами густой бороды, коль сбрить

бороду, напоминает голову мистера Дика ("Давид Копперфильд"), особенно когда

он влетит в идэ-фикс; мистер Дик не умеет изъять короля Карла Первого из

своих мемуаров, которые в образе бумажных змеев затем летают под небом;2

Георгий Иваныч страдает настойчивым зудом: поспеть первым куда бы то ни

было; быв в ссылке с Дзержинским22, партийцев своих обогнав, он бросается

перегонять декадентов; и в этих усилиях он припирается к религиозным

философам; его застаю уже на другом перегоне, когда, перегнав Мережковских и

сбив с ног Булгакова, на которого он налетел, локтем трахнув под бок Анну

Шмидт на бегу23, догонял он Иванова, Вячеслава, чтоб вместе с ним броситься

к Блоку: его обгонять - в манифесте от имени мистических анархистов;24 он им

известил - Мейерхольда, Иванова, Блока, что, собственно, есть Мейерхольд,

Блок, Иванов.

Меня же влек пафос его; влекла истинно героическая попытка, заранее

обреченная на неудачу: вздуть пламя из еле тлеющего пепелища "Вопросов

жизни".

Бывало, он выставит перед собой свою руку, встопыривши пальцы; и это

наполняя, как чашу, своими словами; но вдруг, от нее оторвавшись глазами,

хватается за покрытый холодной испариной лоб, удивляясь тому, что из слов

его вытекло вовсе не то, что втекло: втек - схематизм Мережковского; вытекло

же - козлиное игрище: с Вячеславом Ивановым; носом пыхтит, оговаривается; и,

не зная, как справиться со всеми точками зрения, их изживает "стоустым" он

воплем, в изнеможении бросаясь на стул; отирает испарину и опрокидывает