Книга выпущена по инициативе и при поддержке Общественного фонда им. Т. Океева. В издании использованы фотографии из архива фонда и семьи. Общая консультация Океевой Азизы

Как уже говорилось, мероприятие было посвящено шестидесятипятилетию Толомуша Океева, хотя, если следовать календарю, юбилей его приходился на сентябрь 2000 года, и, следовательно, отмечать его было поздно. Но Толомуш заверил всех, что ему еще целый год будет шестьдесят пять, а встретиться в Москве со старыми фронтовыми товарищами, как он называл коллег по киноискусству, никогда не бывает ни слишком рано, ни слишком поздно, хотя от «слишком поздно» никто не застрахован…

В руководстве конфедерации, конечно, не все считали, что шестьдесят пять лет – весомый повод для столь масштабного мероприятия из цикла «Наша классика». Но традиция таких «круглых столов» еще не устоялась, подобный ретроспективный показ до этого был произведен лишь однажды, в память о трагически погибшем Василии Быкове, и яркий успех быковских дней способствовал и организации дней Толомуша, хотя он сам называл свой показ «голосом Киргизии».

Теперь, вспоминая, можно говорить, что дни Толомуша в Москве тогда прошли не случайно, как не был случайным порыв Давлата Худонаразова, человека необычной чуткости и ума: прощаясь, он неожиданно поцеловал Толомуша в лоб. Та же кассета, запечатлевшая эту мимолетную подробность, неоднократно фиксировала и платок в руке юбиляра, которым он то и дело вытирал вспотевшее лицо, а сквозь живую маску неутомимого балагура порой прорывалось выражение предельной усталости, накопившейся за последние годы…

В приглашении на «круглый стол» Толомуша Океева перечень вопросов обсуждения открывался номинацией «Лютый и сентиментальный». И если определение «лютый» по отношению к режиссеру еще можно принять в связи с его творчеством, то прилагательное «сентиментальный» к Окееву мало приложимо… Но те, кто знает Толомуша не первый год, конечно же, помнят, как он со слезами обнимал Сабиру Кумушалиеву, выбежавшую с детьми из горящего дома Уркуи. И точно так же он не смог удержаться от слез на съемках «Улана» во время похорон Нелаева, когда Азат упал в пустующую могилу…

В 1967 году Толомуш впервые в жизни выехал со своим фильмом «Небо нашего детства» за границу, на фестиваль во Франкфурте-на-Майне. Ночью в его гостиничном номере раздался телефонный звонок, и неизвестный голос на кыргызском языке попросил пригласить Толомуша Океева. «Кто это?» – удивленно спросил Толомуш. «Я кыргыз, – ответил незнакомец, – меня тоже зовут Толомуш…». Было слышно, как человек заплакал. Потом он успокоился и попросил о встрече, поскольку еще со времен войны не видел ни одного кыргыза и не слышал кыргызской речи. Толомуш не смог отказаться, хотя понимал, что может нарваться на какую-то провокацию. Но дело было даже не в этом. Делегацию советских кинематографистов, как тогда было принято, сопровождал работник КГБ, и если бы он узнал, что режиссер Океев вступал в контакт с каким-то подозрительным иностранцем, Толомуш навсегда стал бы «невыездным», да и вообще имел бы крупные неприятности.

Но Толомуш все-таки пошел на эту встречу, украдкой, как настоящий подпольщик. Он встретился со своим иностранным тезкой в каком-то баре, и они допоздна там пили и плакали, как встретившиеся после долгой разлуки братья. История германского подданного Толомуша, родом из отдаленного кыргызского аила, проста. Восемнадцатилетним юнцом, никогда не видевшим паровоза, в первые дни войны он был мобилизован в действующую армию и, едва научившись держать в руках трехлинейку, оказался в мясорубке жестоких боев, в окружении, в плену. Поскольку он не был ни коммунистом, ни евреем, то уцелел на родине Гейне и Гете выжил. Но все годы жил мечтой встретить кого-нибудь из кыргызов, услышать живую родную речь, узнать, что происходит на родине. И вдруг – «Небо нашего детства»! Во Франкфурте-на-Майне… Толомуш, Толомуш, ты даже представить себе не можешь, что ты сделал для таких, как твой тезка, разбросанных по всему миру!

Впоследствии эти встречи повторялись, а с Толомушем Жакыповым стал приходить и молодой человек по имени Мемет Шарип Газы, выходец из семьи кыргызских беженцев, покинувших родной Узген в годы гражданской войны. Со временем эти люди неоднократно приезжали в Киргизию, сохранив связь с семьей Толомуша и после его кончины.

О независимом характере Толомуша свидетельствует и история, связанная с присуждением ему в Дамаске за фильм «Миражи любви» приза «Серебряный меч». Ситуацию осложнил конверт, который был вручен лично Окееву главой Сирии Хафезом Асадом. Поскольку конверт был вручен лично, Толомуш опустил его в карман, поскольку считал, что фильм сделал именно он и потому имел преимущественное право на принятое в цивилизованном мире дополнительное вознаграждение за успешно выполненную работу. Но вскоре началось то, что обычно происходило со всеми советскими чемпионами, лауреатами, победителями крупных конкурсов, забывающих вносить свои честно заработанные конверты зарубежных премий в чиновничий общак. Толомушу пришлось не только выложить в общак содержимое конверта, но еще и заплатить пени за нарушение конвенции, которую он, кстати, никогда не подписывал.

Получается, с точки зрения общака, Толомуша когда-то совершенно справедливо в Кольцовской школе не приняли в комсомол. Весь класс приняли, а его как несерьезную личность не приняли… Впрочем, не приняли еще одного бедолагу – Бексултана Джакиева. Этому припомнили, что он когда-то смухлевал, играя в лапту, мол, таким не место в сплоченных рядах. Два отщепенца долго утирали слезы обиды, оставшись одни в холодном и темном школьном коридоре, но это странным образом их сблизило, и они пронесли знамя своей дружбы, омытой совместно пролитыми слезами, через всю жизнь. Так что, когда слушателю Высших сценарных курсов Толомушу Окееву понадобился соавтор сценария о пастбище Бакая, он обратился к внештатному редактору «Киргизфильма» Бексултану Джакиеву и был искренне обижен, когда тот отказался. «У тебя уже есть сценарий, – пытался объяснить свой отказ Бексултан, – зачем я тебе? Вот если нужен редактор, я согласен, а на лавры соавтора ищи другого, желающие найдутся».

Желающие нашлись, но Толомуша несговорчивость старого товарища все-таки задела, поэтому их отношения безоблачными назвать нельзя. Но именно Бексултану как самому близкому другу отца в Бишкеке позвонила в роковой день Алима. И хотя слышимость была нормальной, Бексултан не сразу смог понять, что за беда случилась у Толомуша в Анкаре. Наверное, что-то с Жумаш, у нее со здоровьем не все ладно, не с Толомушем же… И вдруг дошло: с Толомушем! Но это казалось невероятным, он всегда выглядел абсолютно здоровым, полным энергии человеком, которому не будет износу. Быть может, нервы, гипертонический криз, вызванный увольнением с поста Чрезвычайного и Полномочного? Но Толомуш не дорожил служебной карьерой и всегда открыто говорил об этом, и чем больше он общался с политиками, с высшим эшелоном власти, с депутатским корпусом, представители которого то и дело наезжали в Турцию, как на загородную дачу богатого дядюшки, тем отчетливей в нем зрело желание дистанцироваться от этой публики, утратившей чувство реальности, чувство ответственности и своей личной обязательности в большом и малом.

Человек практического и в то же время возвышенного дела, Толомуш особенно ценил в человеке профессионала, способного без громких слов исполнять тот круг обязанностей, в который впрягся, якобы выполняя волю народа… Поразительная вещь! Для того чтобы стать хотя бы рядовым звукооператором, надо учиться пять лет. А вот дилетант в кресле законодателя, руководителя ведомства или целого региона – это сплошь и рядом, главное – оказаться в нужное время в нужном месте и в нужной команде…

«Сейчас я потерял интерес и веру в политику, просто испытываю отвращение, – говорил он прямым текстом в одном из интервью во время очередного приезда в Бишкек осенью 2002 года, – поэтому отказался от политической деятельности, членства в каких-либо партиях Кыргызстана, когда меня начали активно зазывать в них. Не потому, что стал аполитичен, а потому, что считаю: мы не доросли до уровня современной профессиональной политики. Создавая свои фильмы, я не стеснялся представлять ими свою страну всему миру. Состоять в какой-либо отечественной партии сейчас невозможно: ни одна не представляет истинные чаяния народа».

В коммунистическую партию он, однако же, вступил, на сороковом году жизни, в 1975-м, когда у него уже были и «Поклонись огню», и «Лютый», и «Красное яблоко». Дело прошлое, но вступать не хотел и долго отговаривался тем, что, дескать, недостоин, не созрел еще. Это партийными аппаратчиками всерьез не принималось, а расценивалось как ирония, насмешка. Толомуш видел в принадлежности к партии лишь утрату еще одной степени свободы, пока не убедился, что мираж его свободы оборачивается в несвободу получения новой картины, ограниченности выезда за рубеж для участия в международных кинофестивалях. А без этого, варясь только в своем котле, утвердиться в мире киноискусства было невозможно. Вступил. Стал часто ездить как благонадежный элемент, но благонадежного элемента из него не получилось.

Азиза вспоминает, как в 1990 году, сразу после Ошских, Узгенских событий, они с матерью сидели перед телевизором в ожидании выступления на сессии Верховного Совета Киргизской ССР депутата Океева. Шла прямая трансляция. И он выступил! Жумаш испугалась: она все всегда принимала всерьез, да и знала, чем кончаются такие выступления. Она тут же начала собирать вещи Толомуша, какую-то еду, – все, что может ему понадобиться в случае внезапного отъезда. Азиза пыталась успокоить мать, но Жумаш была уверена, что Толомуша арестуют. Еще бы! Еще никто и никогда во всеуслышание не критиковал первое лицо республики. Да какое – «критиковал»! Толомуш заявил, что в Ошской и Узгенской трагедии виноват лично первый секретарь ЦК Компартии Киргизии Апсамат Масалиев, который своим бездействием способствовал трагическому развитию межнационального социального конфликта. В цивилизованных странах руководитель, допустивший трагедию такого масштаба, подает в отставку или пускает себе пулю в лоб. А товарищ Масалиев вместо этого выдвигает свою кандидатуру на пост президента страны, это что?!

Как они пережили те вечерние часы в ожидании Толомуша… А его все не было и не было. И только в полночь у подъезда возник шум машины, а на лестнице – топот многочисленных ног.

– Ну вот, что я говорила? – сказала Жумаш. – То, что должно было случиться, случилось…

Толомуш появился в плотном окружении таких же крепко выпивших депутатов демократического крыла, которые не сочли возможным просто так отпустить коллегу, совершившего поступок, на который не решился никто из них. А для Толомуша эта давняя история стала еще одним поводом сказать во время своего «круглого стола» в Москве: «…Я убежден: художник, кинематографист не должен становиться профессиональным политиком. В политике своя мораль, своя грязь. Художник должен быть выше и чище в моральном плане. Когда он делает паблисити из выступлений на трибунах, в этом есть что-то смешное. О нем говорят: да это же артист!.. Хочется делать фильмы, свое дело. Ты таков, каковы твои фильмы…».

Лето рокового 2001 года было для Толомуша чрезвычайно тяжелым. Как заместитель председателя Конфедерации кинематографистов СНГ он принимает деятельное участие в организации и проведении двух кинофестивалей, хотя по свидетельству Неи Зоркой, в сентябре 2001-го принявшей участие в международном кинофоруме «Вместе» в Ялте, «это были счастливые дни для нашего дорогого друга. Во всяком случае, он выглядел счастливым, радостным. Он представлял фестивальной публике молодую команду своего родного кыргызского кино с поистине отцовской гордостью…». А Толомуш в то время был озабочен поисками достойной замены Леониду Гуревичу в проекте «Мост», поскольку, хотя в общих чертах сценарий сериала уже существовал, отдельные главы требовали доработки.

«Два-три месяца в это лето отец провел в Москве, – рассказывала Азиза, – надо было искать деньги на «Мост», заниматься доводкой сценария. Судя даже по нашим телефонным разговорам, отец был предельно утомлен, из Москвы он переехал в Дом творчества в Болшеве, а по возвращении в Бишкек его положили в больницу. Потом мусульмане Москвы пригласили его на какое-то совещание по проблемам Евразии… То есть давно закрученная карусель предзапусковой суеты по надвигающейся большой картине и всевозможных общественных обязательств не отпускала его и не снижала оборотов. А «мотор»-то был уже не тот.

Известие о кончине Толомуша поразило всех прежде всего своей неожиданностью, неподготовленностью, что ли... Но ведь сигналы о такой возможности шли давно, и Азиза теперь вспоминает, что отец однажды обмолвился Жумаш о своем желании быть похороненным на каком-нибудь сельском кладбище, откуда были бы видны горы. В последний свой приезд в Бишкек он показался дочери необычно миролюбивым, покладистым, каким-то обмякшим, что, впрочем, не помешало ему предельно жестко разговаривать с Нуртаем Борбиевым, которому он как старому другу перед отъездом в Анкару доверил руководство созданной Толомушем при содействии Ролана Быкова студии «Келечек». Критическое состояние студии теперь требовало куда более радикальных мер, нежели те, какие он мог предпринимать при своих эпизодических наездах из Турции. Студия была на грани развала, что, конечно же, явилось еще одной весомой составляющей негативных нагрузок последних лет.

Не иначе, как под впечатлением таких минут он выписывал на старом бланке депутата Верховного Совета Киргизской ССР строки из любимого им Махтум-Кули:

Его отдушиной были семья, дети – предмет не просто бесконечного, но с годами все более нарастающего обожания. А взаимоотношения Толомуша с внучками – статья особая, приводящая в изумление самых разных свидетелей. Он сам периодически взвешивал их, замерял рост, устраивал диктаторские разносы взрослым, которые осмеливались без консультации с ним осуществить стрижку той или иной юной особы. Дедом он себя не считал: Жумаш – конечно, бабушка, а он – Атуля, как называла его самая младшая внучка Алия. Все вместе они любили фотографироваться. Эти фотографии были главным экспонатом фотовыставки московского «круглого стола», и назывались они «Режиссер Океев за выращиванием своего цветничка».

Киновед Нея Зоркая самой потрясающей реликвией «круглого стола» Океева считает выполненную по ее просьбе рукой Толомуша запись имен всех его внучек: «Ажара – 21 г., Айима – 19 л., Дарика – 9 л., Каныкей – 7 л., Ася – 6 л., Айгерим – 5 л., Алия – 4 г.». «Этот манускрипт создателя кыргызской кинематографической школы дорогого стоит!» – восклицает она.

«Иногда отец довольно благодушествовал, – вспоминает

– Я учу ее ползать. Это в жизни необходимо!…».

В Анкаре маленькие внучки, а их как-никак набиралось пятеро, вытаскивали его по вечерам на прогулку. В конце прогулки они заводили его в какой-нибудь магазинчик и там отоваривались жвачками, конфетами на палочках и тому подобным. Однажды визит в лавку произошел в начале прогулки, а не в завершение. Когда Толомуш вышел из магазина, своих спутниц он уже не обнаружил: получив нужное, ходячий «цветничок» потерял к прогулке интерес. Так кончаются все «Миражи любви». Хотя, надо отдать должное, для внучек Атуля был личностью легендарной, и любое его появление становилось праздником для всей семьи.

То, что он стал все больше дорожить домом, семьей, хотя этот мотив и раньше звучал у него и в «Мурасе», и в «Золотой осени», теперь представляется веским свидетельством того, что Толомуш не только понимал неотвратимость развязки, но и чувствовал ее близость.

Жумаш вспоминает: «После смерти Суйменкула Чокморова Толомуш долго не мог прийти в себя. Часто говорил о том, как не хватает Суйменкула. От имени киностудии «Келечек» он выпустил плакат-портрет Суйменкула с календарем, а в Анкаре вставил в раму этот календарь и повесил в своем кабинете. К великому сожалению, вскоре рядом с портретом Суйменкула появился и портрет Булата Минжилкиева. Общение с ними было счастьем, духовным приобретением для Толомуша. Но трудно представить, что он чувствовал, глядя на эти два безмолвных портрета…».

Как личное несчастье воспринял Толомуш и весть о смерти Советбека Джумадылова. И не только потому, что, как он выразился, «уходит наше поколение», но и еще из-за той душевной травмы, нанесенной ему после «Лютого», когда киночиновники Казахстана не позволили ему снять Советбека в роли Абая и тем самым лишили возможности создать кинопроизведение, достойное романа Мухтара Ауэзова. Еще большей душевной травмой явилась неожиданная кончина Леонида Гуревича, не только давнего доброго друга, но и соавтора грандиозного по объему материала и философии российско-турецкого телевизионного проекта.

Сегодня об этом сериале напоминают разве что рабочие записи Толомуша да сценарий телевизионного проекта «Мост», опубликованный в спецвыпуске «Центральная Азия и культура мира», посвященном Окееву.

А тогда, весной 2001-го, все шло к запуску, в принципе были решены даже проблемы финансирования. И вот, в преддверие практического воплощения замысла, Леонид Абрамович решил слетать на несколько дней в Америку, проведать живущую в Нью-Йорке семью. И в считанные мгновения скончался прямо в аэропорту Кеннеди. Несомненно, этот удар судьбы сократил земные дни и Толомуша, каким-то невероятным эзотерическим образом повторившись в его кончине.

Толомуш умер так же внезапно, безо всяких больниц и тягостных сцен угасания. Он умер, как и родился, на тропе недалеко от дома, в дороге, на ходу. Он умирал в ясном сознании, категорически отвергнув предложение Жумаш ехать в больницу: «Какая больница?! – сегодня ведь семнадцатое декабря, вся Турция празднует Уразу Байрам!..». Перспектива ночевать в пустой больнице его не привлекала. Не в первый раз так прихватывает, да и пульс нормальный, он немного отлежится… Утром лететь в Москву, а потом – в Астану, какая больница?! Жумаш накапала двадцать капель корвалола и постелила ему в кабинете. В спальне были внучки, приехавшие на праздник. Дверь в кабинет Жумаш оставила открытой и всю ночь прислушивалась. Толомуш тоже не спал, видимо, боль в груди не отпускала. Ох, не надо было им ездить в Хайману! – но он так настаивал…

Хаймана – приветливый поселочек в горах, километрах в шестидесяти от Анкары. Он известен своими термальными источниками, и принятые там ванны всегда так благотворно действовали на Толомуша. Он неважно чувствовал себя и захотел перед очередной командировкой освежиться в Хаймане. Да и Жумаш всегда чувствовала себя лучше после этих целебных ванн. Ну а для внучек это была радостная возможность побыть еще с Атулей, пока он не умчался куда-нибудь на свои фестивали.

За рулем, как всегда, была Алима, которая в Турции была персональным водителем, переводчиком, безупречным исполнителем всех поручений своего вечно занятого отца, не только режиссера- постановщика будущих грандиозных проектов, но и постоянного представителя (национального специалиста) Министерства образования и культуры Кыргызской Республики при Генеральной дирекции Тюрксойя.

Искендера с ними не было. Как любили пошучивать сестры, Искендер – это особое государство, и установки, сложившиеся в доме Океевых, имеют к нему лишь косвенное отношение. Музыкант, работающий на конкурсной основе в престижном филармоническом оркестре Билкентского университета, должен периодически подтверждать свое право быть зачисленным в состав оркестра, так что все расписание жизни должно соответствовать жесткому графику деятельности оркестра, без «киношной вольницы». Скрипку Искендер в детстве не любил. И окончил он фрунзенскую Шубинку только потому, что вместе с ним прошла всю программу и Жумаш, ну а ко времени поступления в Гнесинку он уже втянулся, и ненависть к инструменту поменяла знак на противоположный. Но все это было уже в другой жизним, и Искену, который жил в Билкенте, новом районе Анкары, понадобилось полчаса, чтобы из той прежней, счастливой жизни попасть в утро 18 декабря 2001 года.

После бессонной ночи вид у Толомуша был измученный. Боль не отпускала, и даже ему было ясно, что надо ехать в больницу. Он встал, умылся, прилег на диван, стал объяснять Алиме, что надо ехать сдавать билеты, поскольку он не летит. Жумаш склонилась у ног Толомуша, чтобы надеть ему носки, и вдруг Алима громко закричала.

«…Я подняла голову, – вновь и вновь вспоминает Жумаш это утро, – ты замолчал, а твоя голова немного запрокинулась… Алима стала делать искусственное дыхание, массировала грудь, поднимала голову и все время плача звала тебя: «Папа, папа!». От наших криков проснулись детишки и в ужасе столпились у порога, я прогнала их в зал…

Приехали врачи «Скорой помощи»… Я обрадовалась, что они тебя спасут… Но, сделав кардиограмму, врачи сказали, что уже ничем не могут помочь…

… Вспоминая и анализируя всю эту трагедию, я для успокоения собственной истерзанной души нахожу маленькое и слабенькое утешение – от судьбы не уйдешь. Ведь это могло произойти с тобой в самолете или в гостинице, в чужой стране или на улице, среди толпы. Сколько было таких случаев. А за две недели до трагедии мы были с тобой на кинофестивале «трех континентов» в Нанте, во Франции… Как ты радовался, получив на этом фестивале международное признание и специальный приз «За вклад в мировой кинематограф», сказав мне: «Недаром я потрудился за свою жизнь, создав свои картины»…

Любимым рабочим местом Толомуша в Анкаре был уютный уголок на балконе. Там привыкли находить его внучки, и, видя опустевшее кресло, маленькая Алия вновь и вновь спрашивала взрослых: «А где Атуля?» .

Как объяснить ребенку, где теперь дедушка? И говорили то, что ребенок уже знал:

– Он в Бишкеке. Он в Москве. Он в Праге…

Но возникали другие слезы и новый вопрос:

– Ну когда он приедет?!

И на этот вопрос отвечать было еще труднее. Когда?..