Книгу можно купить в : Biblion. Ru 31р. Оцените этот текст

идет в полном одиночестве. Знаю я, что идут где-то рядом такие же роты лихо

и стремительно, но обходя очаги сопротивления, - деревни и города. И моя

рота тоже в изнурительные стычки не ввязывается: встретил противника,

сообщил в штаб и отходи. Скорее отходи и снова вперед. А где-то вдали

главные силы, как ревущий поток, прорвавший плотину. "Вперед, ребята, вперед

на Запад!"

А бронетранспортер с белым флагом не отстает. Он, проклятый, вдвое

легче танка, а силищи в нем почти столько же. Пару раз пытался я оторваться:

мол, высокие скорости - залог победы. Но не выгорело. Когда взводом

командовал, то такие вещи вполне проходили, но с ротой не пройдет. Разорвешь

колонну, танки по болотам порастеряешь. За это не жалуют, за это с роты

снимают. Черт с вами, думаю, проверяйте на здоровье, а роту я растягивать не

буду...

- Кран впереди! - кричит по радио командир шестого танка, высланного

"Кран? Подъемный? Точно! Кран! Весь зелененький, стрела для маскировки

ветками облеплена. Где на поле боя можно кран увидеть? - Правильно! В

ракетной батарее! Каждый ли день такая удача!"

- Рота! - ору. - Ракетная батарея! К бою...Вперед!

А уж мои ребята знают, как с ракетными батареями расправляться. Первый

взвод, обгоняя меня, рассыпается в боевую линию. Второй, резко увеличивая

скорость, уходит вправо и, бросая в небо комья грязи из-под гусениц, несется

вперед. Третий взвод уходит влево, огромным крюком охватывая батарею с

фланга.

А водители это и без меня понимают. Знаю, что у каждого водителя сейчас

правая нога уперлась в броневой пол, вжав педаль до упора. И оттого

двигатели взвыли непокорно и строптиво. И оттого рев такой. И оттого копоть

невыносимая: топливо не успевает сгорать полностью в двигателях, и жутким

напором газа его выбрасывает через выхлопные горловины.

- Разведку прекращаю... квадрат... 13-41... стартовая позиция...

принимаю бой... - Это мой радист-заряжающий кричит в эфир наше, может быть,

последнее послание. Ракетные подразделения и штабы противника должен

атаковать каждый при первой встрече, без всяких на то команд, каковы бы ни

были шансы, чего бы это ни стоило.

Заряжающий щелчком обрывает связь и бросает первый снаряд на досылатель. Снаряд плавно уходит в казенник, и мощный затвор, как нож гильотины, дробящим сердце ударом запирает ствол. Башня плывет в сторону, а под моими ногами полетела влево спина механика-водителя, боеукладка со снарядами. Казенник орудия, вздрогнув, плывет вверх. Наводчик вцепился руками в пульт прицела, и мощные стабилизаторы, повинуясь его корявым ладоням, легкими рывками удерживают орудие и башню, не позволяя им следовать бешеной пляске танка, летящего по пням и корягам. Большим пальцем правой руки наводчик плавно давит на спуск. С тем, чтобы страшный удар не обрушился на наши уши внезапно, во всех шлемофонах раздается резкий щелчок, заставляя

барабанные перепонки сжаться, встречая всесокрушающий грохот выстрела сверхмощной пушки. Щелчок в шлемофонах опережает выстрел на сотые доли секунды, и оттого мы не слышим самого выстрела.

Сорокатонная громада летящего вперед танка дрогнула. Орудийный ствол отлетел назад и изрыгнул из себя звенящую дымную гильзу. И тут же, вторя командирской пушке, бегло залаяли остальные. А заряжающий уже второй снаряд бросил на досылатель.

- Скорость! - ору я.

А грязь из-под гусениц фонтанами. А лязг гусениц даже громче пушечного

грохота. А в шлемофонах новый щелчок - это наводчик снова на спуск давит. И снова мы своего собственного выстрела не слышим. Только орудие судорожно назад рванулось, только гильза страшно звенит, столкнувшись с отбойником. Мы слышим выстрелы только соседних танков. А они слышат нас. И эти пушечные выстрелы стегают моих доблестных азиатов, как плетью между ушей. И звереют

они. Я каждого из них сейчас представить могу. В пятом танке наводчик между

выстрелами резиновый налобник прицела от восторга гложет. Это не только в

роте, во всем батальоне знают. Нехорошо это. Отвлекается он от наблюдения за

обстановкой. Его за это даже чуть в заряжающие не перевели. Но уж очень

точно стреляет, прохвост. В восьмом танке командир всегда топор с собой

держит, и, когда его пушка захлебывается беглым огнем" он обухом по броне

лупит. А в третьем танке прошлый раз командир включил рацию на передачу - да

и забыл ее выключить, забивая всю связь в ротной сети. И вся рота слышала,

как он скрежетал зубами и подвывал по-волчьи...

- Круши! - шепчу я. И шепот мой на тридцать километров радиоволны

разносят, вроде я каждому из своих милых свирепых азиатов это слово прямо в

ушко нашептываю. - Круши-и-и-и!

А по ушам щелчок, и гильза снова звенит. Аромат у стреляных гильз

дурящий. Кто тот ядовитый аромат вдыхал, тот зверел сладострастно. Круши! От

грохота, от мощи небывалой, от пулеметных трелей пьянеют мои танкисты. И не

удержит их теперь никакая сила. Вот и водители всех танков вроде как с цепи

посрывались.

Рвут рычаги ручищами своими грубыми, терзают машины свои, гонят их,

непокорных, в пекло прямо. А я назад смотрю: не обошли бы с тылов. А далеко

позади бронетранспортер с белым флажком. Отстал, из сил выбился. Люди в нем

несчастные: нет у них такой пушки сверхмощной, нет у них грохота одуряющего,

нет аромата пьянящего. Нет у них в жизни наслаждения, не познали они его.

Оттого труслив их водитель, камни да пни осторожно обходит. "А ты не бойся!

А ты машину ухвати лапами, рви ее и терзай. Броневая машина - существо

нежное. Но если почувствует машина на себе могучего сядока, то озвереет и

она. И понесет она тебя вскачь по валунам гранитным, по пням тысячелетних

дубов, по воронкам и ямам. Не бойся гусеницы изорвать, не бойся торсионы

переломать. Рви и круши, и понесет тебя танк, как птица. Он, танк, тоже боем

упивается. Он рожден для боя. Круши!"

- Выводи роту из боя...

Искры из-под гусениц. Влетела рота на позиции ракетной батареи. Скрежет

в уши, то ли гусеницы по стальному листу, то ли зубы моего наводчика в моих

наушниках.

- Выводи роту из боя...

Чтоб не задеть друг друга, танки без всякой команды огонь прекратили,

только ревут, как волки, рвущие оленя на части. Бьют танки лбами своими

броневыми хлипкие ракетные транспортеры, краны да пусковые установки, в

жирный чернозем втаптывают красу и гордость ракетной артиллерии. Круши!

- Выводи роту из боя... - снова слышу я чей-то далекий скрипучий голос

и вдруг понимаю, что это проверяющий ко мне обращается. Ах, черт! Да кто же

в такой момент наивысшего, почти сексуального блаженства людей от любимого

занятия отрывает? Проверяющий, твою мать, ты же моих жеребцов в импотентов

превратишь! Кто тебе право дал портить великолепную танковую роту? Ты враг

народа или буржуазный вредитель? Хуль тебе в зубы! Рота, круши! И, треснув

кулаком по броне, выматерив в открытый эфир всю штабную сволочь, которая

порохового дыма по своим канцеляриям не нюхала, я командую:

- Роте боевой отбой! Влево на поляну повзводно марш!

Мой водитель в сердцах рвет левый рычаг до упора, отчего танк всей

массой своей почти опрокидывается вправо, ломая красавицу березу. Мастерски

водитель перебрасывает передачи почти с секундным перерывом и, мгновенно

добравшись до верхней, бросает броневого динозавра вперед, через кусты и

глубокие ямы, прямо на поляну и, лихо развернувшись, снижает обороты почти

до нуля, отчего машина замирает на месте, бросив нас резко вперед, как при

внезапном торможении самолета в самом конце разбега. Остальные танки с

разочарованным ревом один за другим вырываются из леса и, судорожно тормозя,

выстраиваются в четкую линию.

- Разряжай! Оружие к осмотру! - подаю команду и вырываю шнур шлемофона

из разъема, а заряжающий щелчком вырубает всю связь.
5.

Бронетранспортер с проверяющими далеко отстал. Пока он доковылял до

роты, я успел проверить вооружение, получил рапорта о состоянии машин, о

расходе топлива и боеприпасов, построил роту и замер посредине поляны в

готовности рапортовать.

Стою, в уме плюсы и минусы подсчитываю, за что меня хвалить могут, а за

что наказывать: рота из парка начала выход на восемь минут раньше срока - за

это хвалят, за это иногда командиру роты и золотые часики подбросить могут.

В начале войны счет на секунды идет. Все танки, все самолеты, все штабы

должны рывком из под удара выйти. Тогда первый, самый страшный удар

противника по пустым военным городкам будет нанесен. Восемь минут! Тут мне

плюс несомненный. Все танки мои исправны, и весь день таковыми оставались.

Это моему зампотеху - плюс. Жаль, что из-за нехватки офицеров нет у меня в

роте зампотеха. Я сам за него работаю. Опорные пункты мы обходили крутым

маневром, вовремя и четко сообщая о них. Это плюс командиру первого взвода.

Жаль, что и его в роте нет: опять же нехватка. Ракетную батарею не

проморгали, не пропустили, унюхали, в землю ее втоптали. А ракетная батарея,

самая захудалая, может пару Хиросим сотворить. Прекратив разведку и бросив

свои коробки против ракет, я эти самые Хиросимы предотвратил. За такое на

войне орденишко на грудь вешают, а на учениях хвалят долго...

А вот и проверяющий полковник. Ручки белые, чистенькие, сапожки

блестят. Лужи он брезгливо обходит, как кот, чтобы лапки не испачкать.

Командир полка, батя наш, тоже полковник, да только ручищи у него

мозолистые, как у палача, к тяжелому труду его ручищи приучены. А рожа у

нашего бати обожжена морозом, солнцем и ветрами всех известных мне полигонов

и стрельбищ, не в пример бледному личику проверяющего полковника.

- Равняйсь! Смирно! Равнение на-право!

Но проверяющий рапорта моего не слушает, он на полуслове обрывает:

- Увлекаетесь, старший лейтенант, в бою! Как мальчишка!

Я молчу. Я улыбаюсь ему: вроде он не ругает меня, а медаль на грудь

вешает. А он от моей улыбки еще пуще свирепеет. Свита его угрюмо молчит.

Знает свита, что статья 97 Дисциплинарного устава запрещает ругать меня в

присутствии моих подчиненных. Знают майоры и подполковники, что, ругая меня

в присутствии моих подчиненных, полковник не мой командирский авторитет

подрывает, а авторитет всего офицерского состава доблестной Советской Армии,

и в том числе свой собственный полковничий авторитет. А мне вроде бы и

ничего. Я улыбаюсь.

- Это позорно, старший лейтенант, не слышать команд и не выполнять их.

Эх, полковник, а я бы на орудийных стволах вешал тех, кто в бою не

увлекается, кого запах крови не пьянит.

Это учения, а кабы в настоящем бою гусеницы наших танков были

перепачканы настоящей кровью, не бутафорской, не театральной, так мои азиаты

славные еще бы и не так распалились. Да только это не слабость. Это их сила.

Их никто в мире остановить бы не смог.

- И еще со стенкой! Вы же стенку в парке поломали! Это преступление!

А про стенку я и думать забыл. Велика беда. Ее уж, наверно,

восстановили. Долго ли? Пригони с "губы" десять арестантов, они за пару

часов новую стенку сложат. И откуда мне, полковник, знать - учения это или

война? Кто это во время тревоги знать может? А если война и стенка целая

осталась бы, а 2000 человек и сотни великолепных боевых машин все в одной

куче сгорели бы? Ась, полковник? Большой титул ты носишь, именуешься ты

начальником разведки 13-й Армии, так поинтересуйся, сколько мои узбеки за

день целей вскрыли. Они и по-русски не говорят, а цели вскрывают

безошибочно. Похвали их, полковник! Не мне, так хоть им улыбнись. И я

улыбаюсь ему. К роте своей я спиной сейчас стою, и повернуться мне к ней

лицом никак нельзя. Только я и так знаю, что и вся моя рота сейчас

улыбается. Просто так, без всякой причины. Они у меня такие, они в любой

обстановке зубы скалят.

А полковнику это не нравится. Он, наверное, думает, что мы над ним

смеемся. Озверел полковник. Зубами заскрежетал, как наводчик в бою. Наши

улыбки он понять и оценить не способен. И оттого он кричит мне в лицо:

- Мальчишка, вы недостойны командовать ротой. Я отстраняю вас. Сдайте

роту заместителю, пусть он ведет роту в казармы!

- Нет у меня сейчас заместителя, - улыбаюсь я ему.

- Тогда командиру первого взвода!

- Нет и его. - И, чтобы полковнику всех командиров нижестоящих не

перечислять, я объясняю: - Один я в роте офицер.

Полковник угас. Пыл с него сошел. Сошел, вроде и не было его. Ситуация,

при которой в роте один только офицер, по нашей армии, особенно на

территории Союза, почти стандартная. Офицерами быть много желающих, да

только все полковниками быть хотят. А лейтенантский старт мало кого влечет.

И оттого нехватка на самом низу. Нехватка офицеров жестокая. Но там,

наверху, в штабах, об этом как-то забывается. Вот и сейчас полковник просто

не подумал, что я могу быть единственным офицером на всю роту. Меня от

командования отстранил, у него на это право есть. Но роту надо возвращать в

казармы. А гнать роту, да еще танковую, одну, без офицеров, на десятки

километров нельзя. Это преступление. Это непременно расценят как попытку

государственного переворота. Тут тебе, полковник, исход летальный. Если уж

ты отстранил командира в обстановке, когда у него нет заместителей, то этим

самым ты роту под свою персональную ответственность принял и никому эту роту

доверить не имеешь права. Если бы такое право предоставили, то каждый

командир дивизии мог бы вывести войска в поле, сместить командиров, заменить

их теми, кто ему подходит, и - переворот. Но нет у нас переворотов, ибо не

допущен каждый к деликатному вопросу подбора и расстановки командирских

кадров. Снимать - твое право. Снимать легко. Снимать любой умеет. Это так же

легко, как убить человека. Но возвращать командиров на их посты так же

трудно, как мертвого к жизни вернуть. Ну что, полковник, думаешь меня вновь

на роту поставить? Не выйдет. Недостоин я. И все это слышали. Не имеешь

права ставить на роту недостойного. А если наверху узнают, что ты вблизи

государственной границы снимал с танковых рот законных командиров и на их

место недостойных ставил? Что с тобой будет? Ась? То-то.

Тут бы полковнику с командиром моего батальона или полка связаться:

мол, заберите свою беспризорную роту. Но кончились учения. Кончились так же

внезапно, как и начались. Кто же позволит боевой связью после учений

пользоваться? Тех, кто допускал такие вольности, в 37-м расстреливали. После

того никому не повадно такими вещами баловаться. Ну что же, полковник? Ну,

веди роту. А может быть, ты уж и забыл, как ее водить? А может быть, никогда

ее и не водил? Рос в штабах. Таких полковников множество. Любое занятие со

стороны пустяковым кажется. И роту танковую вести тоже несложно. Да только

команды нужно подавать так, как они в новом уставе записаны. Люди в роте не

русские, не поймут. Хуже, если поймут, да не так. Тогда их и на вертолете по

лесам и болотам не сыщешь. Тяжел танк, иногда на человека наехать может, под

мост провалиться; в болоте может утонуть.

А расплата всегда одна и та же.

Я не улыбаюсь больше. Ситуация серьезная и смеяться незачем. Мне бы самое

время ладонь к козырьку: Разрешите идти, товарищ полковник?" Все равно я тут

теперь посторонний, не командир и не подчиненный. Вы кашу заварили, вы и

расхлебывайте. Захотелось покомандовать, вот, товарищ полковник, и

командуйте. Но злость и злорадство во мне быстро погасли. Рота родная, люди

мои, машины мои. За роту я больше не отвечаю, но и не брошу ее просто так.

- Разрешите, товарищ полковник, - бросил я ладонь к козырьку, -

последний раз роту провести. Вроде как попрощаться с ней.

- Да, - коротко согласился он.

На одно мгновение показалось мне, что по привычке хочет он обычное

наставление дать, мол, не гони, не увлекайся, колонну не растягивай. Но не

сделал он этого. Может, у него и намерения такого не было, просто мне так

показалось.

- Да, да, ведите роту. Считайте, что мой приказ еще в силу не вошел.

Приведите роту в казарму, там ее и сдадите.

- Есть! - Поворачиваюсь я резко кругом, только заметил усмешки в свите

полковника. Как это так, "пока командуйте"? Понимает свита, что нет такого

положения - "пока командуйте". Командир или достоин своего подразделения и

полностью за него отвечает, или он недостоин, и тогда его немедленно

отстраняют. "Пока командуйте" - это не решение. И за такой подход может

полковник дорого поплатиться. Мне это ясно и свите его. Но не до этого мне

сейчас. У меня дело серьезное. Я ротой командую. И нет мне дела до того, что

и кто подумал, кто как поступил и как за это будет наказан.

Перед тем как первую команду подать, обязан командир свое подразделение

воле своей подчинить. Обязан он глянуть на своих солдат так, чтобы по строю

легкая зыбь побежала, чтобы замерли они, чтобы каждый почувствовал, что

сейчас командирская команда последует. А команды в танковых войсках

беззвучны. Два флажка в моих руках. Ими я и командую.

Белый флажок резко вверх. Это первая моя команда. Жестом этим коротким

и резким я своей роте длинное сообщение передал: "Ротой командую - я! Работу

радиостанций на передачу до встречи с противником запрещаю! Внимание!"

Команды бывают предварительные и исполнительные. Предварительной командой

командир как бы ухватывает своих подчиненных железной уздой своей воли. И,

натянув поводья, должен командир выждать пять секунд перед подачей главной

команды. Должен строй застыть, ожидая ее, должен каждый почувствовать

железные удила, должен каждый чуть вздрогнуть, должны мускулы заиграть, как

перед хлестким ударом, должен каждый исполнительной команды ждать, как

хорошая лошадь ждет удара плетью.

Красный флажок резко вверх, и оба - через стороны - вниз. Дрогнула

рота, рассыпалась, коваными сапогами по броне загрохотала.

Может, прощалась со мной рота, может, проверяющим выучку свою

демонстрировала, может, просто злость разбирала, и никак эту злость

по-другому выразить невозможно было. Ах, если бы секундомер кто включил! Но

и без секундомера я в тот момент знал, что бьет моя рота рекорд дивизии, а

может, и какой повыше. Знал я в тот момент, что много в свите полковника

настоящих танкистов и что каждый сейчас моими азиатами любуется. Много я сам

видел рекордов в танковых войсках, знаю цену тем рекордам. Повидал я и руки

поломанные, и зубы выбитые. Но везло ребятам в тот момент. И знал я как-то

наперед, что не оступится ни один, не поскользнется, совершая немыслимый

прыжок в люк. Знал я, что и пальцы никому не отдавит. Не тот момент.

Десять двигателей хором взвыли. Я в люке командирском. Теперь белый

флажок вверх в моей руке Означает: "Я-готов!" И в ответ мне девять других

флажков: "Готов! Готов! Готов!" Резкий круг над головой и четкий жест в

сторону востока: "Следуй за мной!"

Просто все. Элементарно. Примитивно? Да. Но никакая радиоразведка не

может обнаружить выдвижение даже четырех танковых армий одновременно. А

против других видов разведки есть столь же примитивные, но неотразимые

приемы. И потому мы всегда внезапно появляемся. Плохо или хорошо, но

внезапно. Даже в Чехословакии, даже семью армиями одновременно. Проверяющий

полковник вскарабкался на свой бронетранспортер. Свита за ним.

Бронетранспортер взревел, круто развернулся и пошел в военный городок другой

дорогой.

бы, что он должен идти прямо за моим танком. Я ведь теперь никто.

Самозванец. Доверять мне роту - все равно как если бы начальник полиции

доверил проведение ареста бывшему полицейскому, выгнанному с работы. Если уж

тебе и пришла в голову такая идея, так хоть будь рядом, чтобы вовремя

вмешаться. Если уж отдал роту кому-то, если не умеешь ею управлять, так хоть

будь рядом, чтобы на тормоза вовремя нажать. Но не подсказал никто

полковнику, что он жизнь свою в руки молодого старшего лейтенанта отдал. А

старший лейтенант, отстраненный от власти, может любую гадость сотворить, он

в роте посторонний. Отвечать же тебе придется. А может быть, знали все в

свите, что старший лейтенант роту приведет без всяких происшествий? Знали,

что не будет старший лейтенант ломать полковничью судьбу?

А мог бы...
6.

Так часто бывает - хлестнут дивизию плетью боевой тревоги, вырвется она

на простор, а ее обратно возвращают. Глубокий смысл в этом. Так привычка

вырабатывается. На настоящее дело пойдут дивизии, как на обычные учения, -

без эмоций. А заодно и у противника бдительность теряется. Вырываются

советские дивизии из своих военных городков часто и внезапно. Противник на

это реагировать перестает.

Дороги танковыми колоннами забиты. Ясно, что отбой дали всей дивизии

одновременно. Кто знает, сколько дивизий сегодня по боевой тревоге было

поднято, сколько их сейчас в свои военные городки возвращается! Может, одна

наша дивизия, может, три дивизии, а может быть и пять. Кто знает, может, и

сто дивизий были одновременно подняты.

У ворот военного городка оркестр гремит.

Командир полка нашего, батя, на танке стоит - свои колонны встречает.

Глаз у него опытный, придирчивый. Ему взгляда одного достаточно, чтобы

оценить роту, батарею, батальон и их командиров. Ежатся командиры под

свинцовым батиным взглядом. Здоровенный он мужик, портупея на нем на

последние дырочки застегнута, еле сходится. А голенища его исполинских сапог

сзади разрезаны слегка, по-другому не натянешь их на могучие икры. Кулачище

у него - как чайник. И этим чайником он машет кому-то, наверное, командиру

третьего мотострелкового батальона, бронетрансиортеры которого сейчас

втягиваются в прожорливую горловину ворот. Вот минометная батарея этого

батальона прошла через ворота, и теперь моя очередь. И хотя я знаю, что все

мои танки идут за мной, и хотя все равно мне теперь, идут они или нет, я им

больше не командир, я в самый последний момент оглядыватась: да, все идут,

не отстал ни один. Командиры всех танков ловят мой взгляд. А я снова резко

вперед поворачиваюсь, правую ладонь к черному шлему бросил, и командиры всех

остальных девяти танков четко повторили это древнее военное приветствие.

Командир полка все еще кричит что-то обидное и угрожающее вслед колонне

третьего батальона и, наконец, поворачивает свирепый взгляд свой на мою

роту. Горилла лесная, атаман разбойничий, кто твой взгляд выдержать может?

Встретив взгляд его, я вдруг неожиданно для себя самого принимаю решение

этот многотонный взгляд выдержать. А он кулачище свой разжал, ладонь

широченную, как лопата, - к козырьку. Не каждому батя на приветствие

приветствием отвечает. И не ждал я этого. Хлопнул глазами, заморгал часто.

Танк мой уж прошел мимо него, а я голову назад - на командира смотрю. А он

вдруг улыбнулся мне. Рожа у него черная, как негатив, и оттого улыбка его