Литература периода «оттепели»
жүктеу/скачать 3.39 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Большинство героев романа объяты всепоглощающей тьмой, однако они отнюдь не воплощение зла, греха и преисподней: их трагедия в том, что они пересекли запретную зону
- Психологические истоки Мамлеевского мира в фиксации и культивировании мыслей, которые обычно подавляются внутренней цензурой
- «Отрицательный, чудовищный путь к Богу» , который провозглашает Извицкий
- В предисловии к одной из своих книг он пишет: «Моей сверхзадачей в творчестве было раскрытие тех внутренних бездн, которые таятся в душе человека.
| О ПРОИЗВЕДЕНИИ
Молодой человек Фёдор Соннов, убивающий случайных людей, чтобы «поговорить» с ними, попадает сначала в компанию деревенских жителей, одержимых убийственной похотью, а затем в кружок «метафизических» садистов, зацикленных на идее смерти. Роман переполнен деталями вроде самоудовлетворения с помощью головы живого гуся, супа из прыщей и оргазма при созерцании собственного отражения; люди здесь переживают духовную смерть и превращаются в кур, лежат в «травяных могилках» и разглагольствуют об Абсолюте. «Шатуны» доводят до гротескного предела духовное блуждание в потёмках, свойственное подпольным советским интеллектуалам, — и производят оглушающее впечатление: по свидетельству Мамлеева, двух человек его роман отговорил от самоубийства; в то же время один американский критик сказал, что «мир не готов к этому роману». — Абсурд и остранение // Полка КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ Шестидесятые годы. Один из главных героев — Федор Соннов, доехав на электричке до какой-то подмосковной станции, шатается по улицам городка. Встретив незнакомого молодого человека, Федор ножом убивает его. После преступления — абсолютно бессмысленного — убийца «беседует» со своей жертвой, рассказывает о своих «радетелях», о своём детстве, других убийствах. Переночевав в лесу, Федор уезжает «в гнездо», подмосковное местечко Лебединое. Там живёт его сестра Клавуша Соннова, сладострастница, возбуждающая себя с помощью запихивания в матку головы живого гуся; в этом же доме живёт и семья Фомичевых — дед Коля, его дочь Лидочка, её муж Паша Красноруков (оба — чрезвычайно похотливые существа, все время совокупляющиеся; в случаях беременности Паша убивает плод толчками члена), младшая сестра четырнадцатилетняя Мила и семнадцатилетний брат Петя, питающийся собственными струпьями. Однажды Федор, и так уже надоевший обитателям дома своим присутствием, съедает Петенькин суп, сваренный из прыщей. Чтобы уберечь брата от мести Фомичевых-Красноруковых, Клавуша прячет его в подпол. Здесь Федор, уставший от безделья, от невозможности убивать, рубит табуретки, представляя, что это фигуры людей. В голове его только одна идея — смерть. Наверху тем временем Лидинька, вновь забеременевшая, отказывается совокупляться с мужем, желая сохранить ребёнка. Тот насилует её, плод выходит, но Лида заявляет Паше, что ребёнок жив. Красноруков зверски избивает жену. Она, больная, лежит у себя в комнате. Федор тем временем делает подкоп на фомичевскую сторону, выходит наверх, чтобы осуществить странную идею: «овладеть женщиной в момент её гибели». Лидинька отдаётся ему и в момент оргазма умирает. Федор, довольный своим опытом, сообщает обо всем сестре; из заточения он выходит. Павла сажают в тюрьму — за убийство жены. К Клавуше приезжает «жиличка» — Анна Барская. Женщина совсем другого круга, московская интеллектуалка, она с интересом разглядывает Федора; они беседуют о смерти и потустороннем. «Дикий» Федор очень занимает Анну; она решает познакомить его с «великими людьми» — для этого они едут куда-то в лес, где происходит сборище людей, одержимых смертью, — «метафизических», как их называет Федор. Среди присутствующих — трое «шутов», изуверы-садисты Пырь, Иоганн и Игорек, и серьёзный молодой человек Анатолий Падов. «Шуты» вместе с Федором и Анной приезжают в Лебединое. Здесь они бурно проводят время: убивают животных, Пырь пытается задушить Клавушу, но все заканчивается мирно — та даже обещает переспать с ним. До Клавы доходят слухи, что Федору грозит какая-то опасность. Тот уезжает — «побродить по Расеи». У Клавы появляется ещё один жилец — старик Андрей Никитич Христофоров, истый христианин, со своим сыном Алексеем. Старик чувствует скорую смерть, закатывает истерики, перемежающиеся моментами христианского умиления; размышляет о загробном мире. Через какое-то время он сходит с ума: «соскочив с постели в одном нижнем белье, Андрей Никитич заявил/что он умер и превратился в курицу». Алексей, подавленный безумием отца, пытается утешить себя разговорами с Анной, в которую влюблён. Та издевается над его религиозностью, проповедует философию зла, «великого падения», метафизическую свободу. Раздосадованный, Алексей уезжает. По просьбе Анны в Лебединое, к «русскому, кондовому, народно-дремучему мракобесию», приезжает Анатолий Падов, постоянно мучимый вопросом о смерти и Абсолюте. Очень тепло встреченный Анной (она его любовница), Падов наблюдает за происходящим в Лебедином. Молодые люди проводят время в беседах с наглой сладострастницей Клавушей, с «куротрупом» Андреем Никитичем, друг с другом. Однажды Клавуша выкапывает три ямки в человеческий рост; любимым занятием обитателей дома становится лежание в этих «травяных могилках». В Лебединое возвращается Алеша — навестить отца. Падов дразнит Алексея, глумится над его христианскими идеями. Тот уезжает. Сам Анатолий, впрочем, тоже не может долго сидеть на одном месте: он тоже уезжает. Анна, измученная общением с Падовым, в кошмарном сне видит ещё одного своего «метафизического» приятеля — Извицкого. Она перестаёт ощущать самое себя, ей кажется, что она превратилась в извивающуюся пустоту. Федор тем временем едет в глубь России, к Архангельску. Соннов наблюдает за происходящим вокруг него; мир раздражает его своей загадочностью и иллюзорностью. Инстинкт тянет его убивать. Федор приезжает в «малое гнездо» — местечко Фырино, к родственнице старушке Ипатьевне, питающейся кровью живых кошек. Она благословляет Федора на убийства — «радость великую ты несёшь людям, Федя!». Федор, бродя в поисках новой жертвы, сталкивается с кастрировавшим себя Михеем. Поражённый его «пустым местом», Федор отказывается от убийства; они становятся приятелями. Михей ведёт Федора к скопцам, на радения. Друзья наблюдают за странными обрядами; Федор, удивлённый, остаётся, впрочем, недоволен увиденным, его не устраивает идея нового Христа Кондратия Селиванова — «своё, своё надо иметь». В Фырино приезжает полубезумный Падов — познакомиться с Федором. Тот интересует Анатолия своим народным, неосознанным восприятием неправильности мира. В разговоре Падов пытается выяснить, убивает ли Соннов людей «метафизически» или на самом деле, в реальности. От Федора Анатолий возвращается в Москву, где встречается со своим другом Геннадием Реминым, подпольным поэтом, автором «трупной лирики», приверженцем идей некоего Глубева, провозгласившего религию «высшего Я». Встреча приятелей происходит в грязной пивнушке. Ремин проводит здесь время вместе с четырьмя бродячими философами; за водкой они разговаривают об Абсолюте. Увлечённый рассказами Анатолия о компании, поселившейся в Лебедином, Геннадий с другом едет туда. В Лебедином «творилось черт знает что» — здесь сходятся все: шуты-садисты, Анна, Падов, Ремин, Клава, остатки семьи Фомичевых. Анна спит с Падовым; ему кажется, что он совокупляется «с Высшими Иерархиями», ей — что она уже умерла. Падова начинают преследовать видения, он пытается убежать от них. В Лебединое является Извицкий — человек, про которого ходят слухи, что он идёт к Богу путём дьявола. Он — большой друг Падова и Ремина. Выпивая, товарищи ведут философский разговор о Боге, Абсолюте и Высших Иерархиях — «русский эзотеризм за водочкой» как шутит кто-то из них. В дом приезжают и Федор с Михеем. Алеша Христофоров, навещающий отца, с ужасом наблюдает за собравшимися здесь «нечеловеками». Мальчик Петя, питающийся собственной кожей, доводит себя до полного изнеможения и умирает. На похоронах выясняется, что гроб — пустой. Оказывается, Клавуша вынула труп и ночью, усевшись поперёк него, пожирала шоколадный торт. Кудахчущий куро-труп Андрей Никитич мечется по двору; дед Коля собирается уехать. Девочка Мила влюбляется в Михея — она вылизывает его «пустое место». Все трое уходят из дома. Оставшиеся проводят время в нелепо-безумных разговорах, диких плясках, надрывном хохоте. Падова очень привлекает Клавуша. Напряжение нарастает, в Клавуше что-то происходит — «точно взбесились, встали на дыбы и со страшной силой завертелись её клавенько-сонновские силы». Она выгоняет всю компанию из дома, запирает его и уезжает. В доме остаётся только куротруп, становящийся похожим на куб. «Метафизические» возвращаются в Москву, проводят время в грязных пивнушках за разговорами. Анна спит с Извицким, но, наблюдая за ним, чувствует что-то неладное. Она догадывается, что тот ревнует себя к ней. Извицкий сладострастно обожает собственное тело, ощущает себя, своё отражение в зеркале как источник полового удовлетворения. Анна обсуждает с Извицким «эго-секс». Расставшись со своей любовницей, Извицкий бьётся в экстазе любви к себе, испытывая оргазм от чувства единения с «родным «я». В это время к Москве приближается Федор; его идея — убить «метафизических», чтобы таким образом прорваться в потустороннее. Соннов идёт к Извицкому, там наблюдает за его «бредом самовосторга». Поражённый увиденным, Федор оказывается не в состоянии прервать «этот чудовищный акт»; он в бешенстве от того, что столкнулся с иной, не уступающей его собственной, «потусторонностью», идёт к Падову. Алеша Христофоров тем временем, убеждённый в безумии отца, тоже едет к Падову, где обвиняет его и его друзей в том, что они довели Андрея Никитича до сумасшествия. «Метафизические» упрекают его в излишнем рационализме; сами они единодушно пришли к религии «высшего Я». Это — тема их надрывных, истерических разговоров. Федор с топором в руке подслушивает разговоры Падова и его приятелей, ожидая удобного момента для убийства. В это время Федора арестовывают. В эпилоге двое молодых поклонников Падова и его идеи, Сашенька и Вадимушка, обсуждая бесконечные метафизические проблемы, вспоминают о самом Падове, говорят о его состоянии, близком к безумию, о его «путешествиях в запредельности». Выясняется, что Федор приговорён к расстрелу. Друзья едут навестить Извицкого, но, испуганные его выражением лица, убегают. Анатолий Падов валяется в канаве, истерически крича в пустоту от неразрешимости «главных вопросов». Вдруг почувствовав, что «все скоро рухнет», он подымается и идёт — «навстречу скрытому миру, о котором нельзя даже задавать вопросов...». КРИТИКА «Символы, которые уже не сотрутся из памяти»; «адские видения»; «вселенная преступлений, монстров, крови, секса, алкоголя и сумасшествия, где проклятие превращается в молитву»; «русский человек разрывается в каком-то упоённом самоуничтожении и самообожании»; «роман, переворачивающий самые основы нашего сознания», – вот лишь некоторые из определений Ж. Катто. Критик из «Visage XXs» задаётся вопросом: «Кто же он, автор «Шатунов», – сумасшедший или ясновидящий?» <...> Что касается самого романа, то его название (шатуны – это медведи, которые не спят и бродят всю зиму по лесу, как бы в трансе), к сожалению, непереводимо на французский язык. Переводчики решили поэтому транслитерировать русское слово. Излишне объяснять, что эти медведи символизируют маргинальное психическое состояние. Конечно, мои герои поставлены в экстремальные и, в духовном отношении, пограничные ситуации. Это не усреднённые люди-типы, не продукты каких бы то ни было социальных систем: человек с улицы – в Москве, в Париже или в Лондоне – при всём желании не может оказаться «в их шкуре». Но именно их невероятность или даже невоплотимость и отражает, мне кажется, непроявленные грани универсальной человеческой души. Известно, что человек непознаваем для самого себя, поэтому так называемый «нормальный» человек – лишь часть собственной тени, лишь отражённая крупица всей необъятности его зловещих и добродетельных возможностей, света его и кромешностей. Большинство героев романа объяты всепоглощающей тьмой, однако они отнюдь не воплощение зла, греха и преисподней: их трагедия в том, что они пересекли запретную зону, вышли за границы метафизически возможного, ибо они ищут то, что Бог не открыл смертным, пытаются проникнуть в чёрную зону (экзистенциальную дыру, если хотите) Великого Неизвестного, куда и заглянуть-то немыслимо. Поэтому, хотя они и заключены в оболочку монстров, суть их в ином: за пересечение дозволенной границы надо платить! Кому дано выдержать взгляд Бездны? Он-то и лишил их человеческого разума, исказил до ужаса их внешний облик. Здесь я отчасти воспользовался своим знанием психопатологии (я ведь рос в семье профессора-психолога, исчезнувшего в ГУЛаге), но оно послужило лишь средством, уводящим в бесконечно далёкую от узкой специальности сферу. <...> История текущего столетия, равно как и предшествовавших ему, весь лабиринт преступлений, очерченный в мировой литературе, с легендарной или документальной убедительностью обнаружили, до какого падения, до какого обесчеловечивания может скатиться «венец творения». Я верю: в глубине своей человек прекрасен – как архетип, как образ и подобие Божие. Но в земной истории он предал самого себя, забыл о своей сущности и обратился в свою противоположность. Это не только соответствует учению о грехопадении, но и давно проиллюстрировано творениями величайших авторов: от Шекспира и Свифта до Гоголя и Фолкнера, например. Гёте, как известно, говорил о себе: «Нет такого преступления, на которое я не был бы способен». Писатель как исследователь мировой души, расчленённой на бесчисленных индивидов, имеет совершенное и превосходное право на своё неповторимое видение мироздания, каким бы странным и сомнительным оно ни казалось. В этом – корень творческой свободы и основа либерального понимания искусства, инстинктивно отвергающего всяческое давление (в том числе и со стороны догматиков любого толка). — Александр Радашкевич. Планета незаснувших медведей. Беседа с Юрием Мамлеевым в связи с французским изданием романа «Шатуны». «Русская мысль» (Париж), № 3637 (5 сентября 1986) Мамлеева надо читать. И читать непредвзято, просто и доверчиво. И не надо бояться, что у него много смертей, покойников, полупокойников, вурдалаков, всяческой нежити. Литература — таинственное дело. Понибратствуя и развязничая со смертью, Мамлеев почему-то не противоречит утверждению Гете, что смерть — это самый красивый символ Творца. — Юрий Нагибин. Предисловие // Мамлеев Ю. Утопи мою голову: Сборник рассказов. М., Объединение «Всесоюзный молодежный книжный центр», 1990. С. 9. На основе проведенного выше обзора возможно обрисовать основные черты метафизики, представленной в романе. Главной ценностью и объектом стремлений для персонажей является запредельное, трансцендентное миру и жизни. Реализация запредельного полагается возможной посредством обращения сознания на самое себя. Сфера этого сознания — чистая субъективность «Я» (a pure subjecthood of the "I"), которая проявляется как ничто, т.е. как поле смерти. Таким образом, объектом желаний в действительности является мертвое сознание, опустошенное от всего, включая самое себя. В философских терминах метафизику Мамлеева можно определить, как перевернутый мистицизм (reversed mysticism). Мистический поиск всеобъемлющего Абсолюта и жизни вечной подменяется поиском всеисключающего эго и духовной смерти. Для эгоистического сознания характерно желание удовольствия, ненависть ко всему, что мешает удовольствию, и активное игнорирование любой «инаковости». Противопоставляя себя миру, эгоистическое сознание все более и более сужается. Психологические истоки Мамлеевского мира в фиксации и культивировании мыслей, которые обычно подавляются внутренней цензурой и, следовательно, считаются несуществующими. «Отрицательный, чудовищный путь к Богу», который провозглашает Извицкий: «Он набросал картину мира, где к трансцендентному можно было бы придти через негативизм, чрез отрицание; это был мир, в котором положительное, как бы уничтожалось, а все смрадно-негативное, напротив, становилось утверждающим. В этом мире, или вернее антимире, всему отрицательному и злому давалась живая жизнь; и даже само небытие становилось в нем «существующим»; это была как бы оборотная сторона нашего мира вдруг получившая самостоятельность; и наоборот обычный мир положительного здесь становился вывернутым, исчезающим» (Шатуны. Ч. II. Гл. VII). Говоря о своих произведениях, Мамлеев аппелирует к традиции русской литературы. В предисловии к одной из своих книг он пишет: «Моей сверхзадачей в творчестве было раскрытие тех внутренних бездн, которые таятся в душе человека. <...> Если выразить все эти бездны через поведение героев, то, наверное, получится то, что Достоевский называл «фантастическим реализмом» (т. е. все-таки реализмом, ибо что может существовать вне реальности?).» (Ю. Мамлеев. Голос из ничто. М.,1991. С. 3.) — Евгений Горный. Отрицательный мир Юрия Мамлеева, 1993 (Оригинальный текст: Eugene Gorny. The negative World of Yuri Mamleyev. Перевод с английского автора.) Мамлеев в «Шатунах» сформулировал миф, от которого не свободен никто. Это жуткое в своей телесности проклятие, угаданного и какого-то далекого смысла, пробившегося к нам и понуждающего нас к чему-то, что мы никак не можем ухватить. Не образы, не слова и тем более не сюжет важны в «Шатунах». Там содержится некоторое присутствие, не тождественное ничему по отдельности. В романе зарыто нечто. Нечто нероманическое. Как будто держишь в руках не книгу, а пустое место, воронку, ехидную, черную, засасывающую в себя большие предметы. <...> — Александр Дугин. Темна вода (о Юрии Мамлееве) // Дугин А. Тамплиеры Пролетариата. Москва, 1997 (Впервые: Дугин А. Темна вода: «Шатуны» Мамлеева — тайное зеркало 60-х // Независимая газета. 1996. 4 апр.) Подобная литература, сродни макулатуре, из которой целесообразнее сделать туалетную бумагу, нежели хранить для потомков. По крайней мере, я не встретил ни одного человека, который, прочитав труды сего писателя, остался под сильным впечатлением пережитого и осмысленного и захотел бы поделиться радостью эстетического и интеллектуального наслаждения с другими. Скорее наоборот, для начитанных, образованных и эстетически развитых людей эти корявые и вульгарные иллюстрации вызвали к себе отвращение. — Феникс Хортан. Привет по-американски, или Здравствуй дугинщина и мамлеевщина (О чем клокочет «Темная вода») // Русский переплет, <1997?> Герой и конфликты в драматургии «новой волны» (Л.Петрушевская, А.Галин, С.Злотников, Л.Разумовская, В.Арро, А.Казанцев В.Славкин и др.). Трагическое и комическое, прекрасное и безобразное, возвышенное и низменное в «новой драме» (Н.Коляда, О.Ернев, А.Железцов, О.Юрьев, Е.Гришковец и др). Художественные приемы создания условного мира в современных пьесах Н.Садур, А.Слаповского, М.Угарова и др. (по выбору). Драмы Н.Коляды. жүктеу/скачать 3.39 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|