Людмила флам вики

К истории Фаржона можно добавить печальный эпилог. Хотя разбирательство виновности Фаржона из-за того, что он покончил жизнь самоубийством, в суде не состоялось, газеты того времени кричали о его предательстве. Высказывалось даже предположение, что это не он утонул в Сене, а другой человек, брошенный в реку вместо него, и что сам Фаржон, якобы, бежал в Латинскую Америку. Эта версия была опровергнута годы спустя, при участии го же писателя Жиля Перро, после того, как произвели новую медицинскую экспертизу над эксгумированным телом утопленника. Но еще до наступления этой окончательной развязки, подробно описанной в книге «Долгая слежка», младший сын Фаржонов, так и не знавший своего отца, нашел в шкафу спрятанные матерью послевоенные газеты и журналы и потрясенный ужасным открытием, наложил на себя руки.

Из той группы лидеров О.С.М., что была доставлена в Аррас и там не расстреляна, посчастливилось Даниэлю Галлуа и троим другим, снова оказавшимся летом 44-го года в тюрьме Фрэн, где один из германских военных судей, чувствуя, что война проиграна, взял их под свою защиту. Когда стали подходить союзные войска, он не расстрелял их, а выпустил на свободу. Таким образом, они даже смогли принять участие в освобождении Парижа. В этой группе был и Леперк, который тогда, по прибытии в Аррас, пытался развеселить и ободрить Вики, предложив поцеловать ее. В кабинете де Голля Леперк занял министерский пост, но вскоре трагически погиб в автомобильной катастрофе.

Оболенский не попал в эту маленькую группу. За десять дней до освобождения Парижа его, в числе двух тысяч восьмисот заключенных Фрэна, погрузили на поезд и отправили в Германию. При погрузке заключенных женщины, находившиеся на перроне, кричали им: «Не уезжайте, американцы совсем близко»... Но свои же французские офицеры, служившие под немецким началом, всячески старались предотвратить побеги, даже тогда, когда оказалось, что из-за перерезанных железнодорожных путей заключенных нужно дальше гнать пешком. Некоторым молодым и здоровым заключенным удалось сбежать, но хромому Оболенскому это едва ли было по силам. После пяти дней пути они оказались в одном из самых страшных лагерей смерти, Бухенвальде. Туда же был отправлен и Кирилл Макинский. Из их партии заключенных, доставленных в Бухенвальд в августе 1944 года во Францию вернулись немногие — каждый десятый. Оболенский, доведенный до предела истощения, все-таки выжил. 11-го апреля 1945 года в лагерь вошли американские войска, заставшие там ужасающую картину нагромождения обтянутых кожей скелетов мертвецов и таких же, только еле ходячих живых скелетов. Через четыре дня после освобождения, но еще из Бухенвальда, Оболенский слабой рукой писал жене в Париж:

«Вики, моя дорогая! Я от всего сердца надеюсь, что ты уже давно на свободе, что ты себя хорошо чувствуешь и что мы скоро будем вместе. Меня все время поддерживала уверенность в том, что после нашего общего испытания мы станем ближе, сильнее и еще более счастливыми, чем когда-либо, и что никакая облачность не сможет нас разделить. Вот я на свободе и живой, и могу сказать только одно: это чудо Господней Милости. Ты увидишь, как я во всех отношениях изменился и думаю, что к лучшему».

Оболенский уже больше года ничего не слышал о Вики, «но мысли мои, — писал он, — тебя не оставляли ни на миг, и я так счастлив, думая, что наши страдания нас еще больше сблизят». К своему собственному спасению Оболенский возвращается в конце письма:

«Милая моя, я спасся только благодаря моей вере. У меня есть твердые доказательства, что мертвые живут и нам помогают...

...Я тебя крепко целую, мою любимую Вики, преклоняюсь перед тобой и тебя благословляю. Твой старый муж, Николай».

В Париж он вернулся с 75-процентной инвалидностью. Его поместили в больницу вместе с другими возвратившимися из немецких лагерей, в числе которых был и Кирилл Макинский. Сперва с помощью друзей, потом, несколько оправившись, Оболенский сам стал наводить справки о Вики, пытаясь что-либо разузнать о ней от выживших заключенных. Вернулись в Париж и обе Викины подруги, Софья Носович и Жаклин Рамей. Софка еле живая; Жаклин не намного крепче...

Постепенно возвращаясь к жизни, они продолжали надеяться на то, что и Вики уцелела. Но никто из побывавших в немецких лагерях не помнил, чтобы ее видел, никто даже не слышал о ней после берлинской тюрьмы. Вики исчезла, как камень, брошенный в воду.

Оставалась еще одна, правда мало утешительная, надежда на то, что она, возможно, оказалась в советской зоне и, будучи русской, отправлена в СССР.

И вот, наконец, пришла ужасная весть от оккупационных властей британской зоны Берлина, напавших на ее след в тюрьме Альт-Моабит: Веры Оболенской нет в живых. Об этом 5-го декабря 1946 года Оболенский написал Мишелю Пасто на серой бумаге с черной каймой:

«Мой дорогой друг, помня о славных и страшных часах, которые Вы пережили вместе с Вики в сорок третьем году, считаю своим долгом известить Вас о том, что я получил официальное уведомление о ее смерти.

Моя бедная жена была расстреляна 4 августа 1944 года в тюрьме Плетцензее, в предместье Берлина в возрасте 33 лет. Ее товарищи по тюрьме говорят, что она до конца оставалась преисполненной мужества и надежды, старалась быть веселой и поддерживать в них бодрость духа.

Вернувшись тяжело больным из Бухенвальда, я не могу свыкнуться со смертью Вики, навсегда сокрушившей мою жизнь, а я мог бы быть таким счастливым».

Чтобы выяснить, при каких именно обстоятельствах она была лишена жизни, Мишель Пасто травился в Берлин и там получил от тюремной администрации недостающую информацию. По возвращении в Париж, решено было подтвердить и без того потрясенному гибелью жены Оболенскому версию о ее расстреле. На самом деле, как выяснил Пасто, все было гораздо страшнее.

Обратимся сперва к воспоминаниям Жаклин Рамей, относящимся к последним дням в тюрьме на Барним-штрассе:

«Мы знали, что накануне казни приговоренных к смерти помещают в подвальное помещение. Сколько раз мы слышали их отчаянные крики! На заре их увозили в Плетцензее на маленьком грузовичке, который мы иногда видели на нашем дворе. Но тогда нам в голову не пришло, что когда Вики, спускаясь по лестнице, повстречалась с заключенным, которому удалось передать нам от нее привет, она увидела в этом возможность скрыть от нас истинную причину своего счезновения. Сама лишенная дружеской поддержки в момент самого тяжкого из всех испытаний, она не позволила себе расслабиться; ее первая мысль была о том, как бы нас успокоить, чтобы нас не преследовала мысль о ее страшной смерти, навстречу которой она твердо шла, не теряя самообладания, умея и тут схватить на лету подвернувшийся случай».

Заключительный акт жизни Вики восстанавливаем по материалам, добытым из тюрьмы в Плетцензее, ставшей Музеем-памятником сопротивления нацизму.

Было без нескольких минут 13:00 часов, когда 4 августа 1944 года двое немецких надзирателей ввели Вики, со скованными за спиной руками, в отдельное каменное здание на территории штрафной тюрьмы Плетцензее. Именно там казнили особо опасных противников нацистского режима, в том числе немецких генералов — участников неудачного покушения на Гитлера 20 июня 1944 года.

Напротив входа — пара высоких сводчатых окон, почти как в готическом соборе; над ними вдоль стены — шесть крюков для одновременного повешения государственных преступников, а сбоку — гильотина с почерневшей от частого употребления корзиной, куда падает голова. В полу — дыра для стока крови.

Ровно в час дня вынесенный Вики военным трибуналом смертный приговор был приведен в исполнение. С момента, когда она легла на гильотину, до отсечения лезвием ее головы потребовалось не более восемнадцати секунд. Мы знаем, что фамилия палача была Реттгер, что за каждую отрубленную голову ему причиталось 80 марок премиальных, а его сподручным — по восемь папирос. Тело Вики, как и других казненных, было доставлено в анатомический театр.

Так закончилась жизнь одной из самых первых участниц французского Сопротивления, игравшей ключевую роль в создании и деятельности Гражданской и Военной Организации и проявившей в тюрьме и на допросах редкостную стойкость и присутствие духа.

Было ей всего тридцать три года.
АВТОРСКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ
О Вики я впервые услышала спустя десять лет после ее казни, когда вышла замуж за племянника ее мужа, Валерьяна Александровича Оболенского, журналиста, работавшего сперва на Би-би-си, а потом занимавшего одну из руководящих должностей на радиостанции «Свобода». Вскоре после свадьбы мы поехали из Мюнхена, где тогда жили, к бабушке Саломии Николаевне и дяде Нике Оболенским, обосновавшимся после войны в парижском предместье Аньере. Жили они в небольшой квартире на седьмом этаже без лифта, куда Оболенский взбирался громыхая об ступени ортопедическим сапогом, а мать его, которой было тогда за семьдесят, легко взлетала с полными авоськами и кричала мне с верхней плошадки: «ма шер, не торопись...» Квартира была заставлена семейными фотографиями, а в Никиной комнате царила Вики: Вики в бальном платье начала тридцатых годов, Вики в подвенечной фате, Вики и Ника обнявшись на балконе — это перед самой войной — и другие напоминания об их недолгом счастливом супружестве. Тут же были и грамоты о посмертном награждении Вики рядом орденов в знак признания ее заслуг как одного из основателей Сопротивления, ее роли по сбору и передаче информации, а также за стойкость, проявленную на допросах, в тюрьме и перед лицом смертной казни. На памятнике жертвам войны в Нормандии установлена мемориальная доска с именем Веры Оболенской, а фельдмаршал английской армии Монтгомери в приказе от 6 мая 1946 года писал: «Этим своим приказом хочу запечатлеть мое восхишение перед заслугами Веры Оболенской, которая в качестве добровольца Объединенных Наций отдала свою жизнь, дабы Европа снова могла быть свободной». Награждена была Вики посмертно и деном Отечественной войны Указом Президиума Верховного Совета СССР от 18 ноября 1965 года.

Наивысшие награды Вики получила посмертно от французского правительства: оно наградило ее Военным крестом, медалью Сопротивления и кавалерским Орденом Почетного Легиона с пальмовой ветвью, который принял за нее Оболенский в 46-ом году. Сам Николай Оболенский также, вслед за Военным крестом и медалью Сопротивления удостоился Ордена Почетного Легиона в знак признания «выполнения им неоднократных и опасных поручений в ходе подпольной борьбы с противником» и за его «служение делу свободы». Брат его, Александр, за проявленное мужество в рядах французской армии был награжден военным крестом и двумя боевыми свидетельствами.

Сослужили Оболенские Франции и еще одну службу, правда, непроизвольно. Когда после победы над Германией генерал де Голль отправился с официальным визитом в Москву, вместе с ним поехали и хранившиеся до тех пор во французском Государственном банке ящики мингрельских сокровищ. Их де Голль преподнес Сталину в знак дружбы между обоими народами. В самом конце 1976 года «Голос Америки», где я проработала много лет и в то время заведовала культурным отделом русской редакции, послал меня в мою первую командировку в Москву, Ленинград и Тбилиси. Вернувшись в Вашингтон, я смогла сообщить моему мужу, что по крайней мере часть этих сокровищ находится в сохранности в тбилисском музее. Это обрадовавшее его известие он получил за четыре дня до своей преждевременной и внезапной кончины.

Ко времени моего знакомства с Николаем Оболенским он уже знал, что жена его была казнена отсечением головы (из-за того, что от него это долго скрывали, в некоторых официальных документах по сей день неверно значится, что она была расстреляна), но говорить о Викиной казни мы избегали. Возможно, это было напрасным проявлением тактичности с нашей стороны; мы не знали тогда, что он не отворачивался от случившегося, не старался забыть, но принял трагедию ее гибели и невозместимость потери с христианским смирением. О глубине его веры догадаться было нелегко: он был занят своей работой в фотоархиве иллюстрированного журнала «Пари-Матч», вечно куда-то торопился, часто горячился — политические события приводили его в такой ажиотаж, что мать, во избежание споров, тайком от него читала французские газеты, чье направление не соответствовало его убеждениям. После Вики у Николая не было других увлечений, он оставался вдовцом, но круг его знакомых был по-прежнему широким. Чаще всего он встречался с другими уцелевшими членами Гражданской и Военной Организации, хорошо знавшими Вики. Особенно близкими друзьями его были Софья Носович, Ивонн Артюис и Кирилл Макинский, с которыми он познакомил и нас. Макинский к тому времени стал председателем Организации франко-американского содружества, мадам Артюис я помню плохо, а с Софьей Владимировной разговор не получился из-за окружающего шума. Теперь жалею, что не узнала их ближе...

Оболенский приложил много усилий к тому, чтобы память о Вики с годами не стерлась и не исказилась. В пятидесятых годах он, при своих скромных средствах, выпустил за собственный счет небольшую книжечку на французском языке «Вики — (1911–1944) — Воспоминания и Свидетельства». В нее вошли выдержки из мемуаров уцелевших руководителей и членов О.С.М. и текст речей, произнесенных при освящении памятника ей, установленного среди могил русских участников Сопротивления на православном кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Сборником заинтересовались французские и советские кинематографисты, изъявившие желание поставить о Вики фильм. Оболенский, однако, категорически этому воспротивился, опасаясь не только того, что фильм может опошлить ее образ, но и идеологических искажений, появлявшихся о Вики в советской печати, где ее политическим убеждениям придавался «совпатриотический» душок. Так, например, в статье, напечатанной в 1964 году в «Огоньке», говорится о ее «мечте вернуться на родину», которой она якобы поделилась в тюрьме на Барним-штрассе со своей сокамерниией, русской женщиной-врачом, тоже вскоре казненной. А между тем знаем из воспоминаний Жаклин Рамей, что там самерницей Вики была одна немка из Голландии. Оболенский возмущался: «При всем том, что СССР во время войины был союзником Запада, — говорил он, — Вики никогда не хотела возвращаться в Россию. Никогда».

Как известно, после войны многие эмигранты во Франции поверили советской пропаганде, игравшей на их патриотических чувствах, взяли советские паспорта и уехали на родину. Однако Николай Оболенский не поддался этой волне; он не обольщался иллюзиями относительно того, что в Советском Союзе могли произойти радикальные изменения при сохранении коммунистического строя. Впрочем, надежда когда-нибудь побывать на родине у него, естественно, была. Когда наступила разрядка, он воспользовался экскурсией, организованной журналом «Пари-Матч», и съездил в Москву, где, помню, сфотографировался в Оболенском переулке.

Судьба же вернувшихся на родину эмигрантов сложилась трагично; они, почти без исключения, очутились либо в ссылке, либо в Гулаге. Вернулся в 1946 году на родину и Игорь Кривошеин с семьей. Сперва их определили в Ульяновск, но уже в сентябре 1949 года Игорь Александрович был арестован. Ему ставили в вину связь во время войны с английской разведкой, которой он поставлял сведения о немецких оккупантах, а также и то, что он... выжил в Бухенвальде! Его сын сообщает, что после восемнадцатимесячного жестокого следствия на Лубянке постановлением ОСО он был приговорен к десяти годам по статье 54 УК РСФСР (сотрудничество с международной буржуазией). Срок он сперва отбывал в Марфинской шарашке, описанной Солженицыным в романе «В круге первом», затем в Озерлаге (Тайшет). Реабилитирован в 1954 году за «недостаточностью улик». Таким образом, на опыте Кривошеина можно проследить всю горькую иронию двадцатого столетия: сперва, после вторжения Германии в Советский Союз этот эмигрант-антикоммунист был посажен по распоряжению оккупационных властей во французский концлагерь — только потому, что он русский. Потом, за участие во французском Сопротивлении, он попал в немецкий концлагерь. А за то, что там не погиб, и за то, что помогал западным союзникам одержать победу над Германией, — в Гулаг.

После своего освобождения он первый рассказал русскому читателю об эмигрантах-героях Сопротивления: о матери Марии, священнике Клепинине, Левицком, Вильде и Вере Оболенской. Эти несколько опубликованных им очерков он, по свидетельству сына, считал главным достижением своего двадцатипятилетнего пребывания в Советском Союзе. В 1973 году он с женой вернулся в Париж. К тому времени там уже находился их сын Никита, выехавший из СССР по настоянию властей, после того как и ему пришлось пережить арест и трехлетнее пребывание в лагере за то, что во французской газете «Монд» появилась его статья о том, как московская молодежь восприняла подавление Венгерского восстания, и о первых после «оттепели» арестах студенческой молодежи. Скончался Игорь Кривошеин в 1987 году.

В декабре 1961 года в Париже умерла княгиня Саломия Николаевна. Похоронив мать, Оболенский стал готовиться к священству. Оказывается, решение стать священником он принял давно — вскоре после того, как узнал о гибели жены. Размышляя над своей жизнью и беседуя со своим духовником, он пришел к твердому заключению, что Бог ему дважды спас жизнь для того, чтобы посвятить себя служению другим и искупить свой тяжкий, с точки зрения христианского учения, грех молодости — попытку самоубийства. Епископ Евлогий пытался снять с него бремя этого греха: «Вы же живы, значит Бог простил», — были его слова, но от стремления принять священство не отговаривал. При жизни матери, однако, Оболенский не считал себя вправе принять сан. Будучи ее главной опорой в течение многих лет, он взял на себя уход за матерью, когда она заболела раком, и был при ней до самой ее смерти.

Сперва Николай Оболенский был посвящен епископом Мефодием в сан дьякона, потом около года провел в почти полном уединении, занимаясь изучением богословия и готовясь к рукоположению, точной даты которого он нам, однако, не сообщил. В то время мы жили в Нью-Йорке, но в марте 63-го года должны были быть в Мюнхене. По дороге туда, чтобы его повидать, остановились в Париже и тут же узнали из газеты «Фигаро», что на следующий день, в воскресенье, в православном соборе Св. Александра Невского будет рукоположен в иереи ветеран Сопротивления, кн. Николай Оболенский.

Мы не стали звонить ему, а прямо отправились на следующий день в Александро-Невский собор. Пришли туда в тот самый торжественный момент таинства рукоположения, когда он лежал лицом ниц, крестообразно распростершись перед алтарем. По окончании богослужения мы подошли к отцу Николаю в числе других поздравлявших, и наше появление было воспринято им как нечто вполне естественное, иначе и быть не могло, конечно же мы должны были тут оказаться... Таково было свойство его веры, в больших и малых делах...

Со временем мы убедились, с какой полной отдачей этот общительный и по природе запальчивый человек («кавказская кровь», шутил племянник), посвятил себя пастырской деятельности. Откуда только бралась энергия! Очень скоро о. Николай сделался настоятелем собора на рю Дарю, а это означало не только насыщенный распорядок богослужений и треб — крестины, молебны, панихиды, венчания, отпевания, — но и всевозможные административные дела. Как-то он пожаловался в письме, что к нему обращаются с самыми невероятными вопросами: «На днях одна француженка позвонила спросить, что я знаю про... водку! Я сказал, что про русскую водку я могу ей все рассказать, а вот насчет польской, пускай обращается к Папе Римскому».

Паства его распространилась далеко за пределы Парижа: к нам в Америку шли его открытки из Ниццы, Биаррица, Бордо, куда о. Николай приезжал, чтобы обслуживать православные приходы; совершал он богослужения и в православном храме во Флоренции. Верующие охотно шли на его службы, хотя голос у него был громкий и неприятный, а слуха — никакого; соборного регента прямо передергивало от каждого его попадавшего не в тон возгласа. Прихожане особенно ценили о. Николая как исповедника; случалось, к нему даже на дом шли исповедоваться. Он выслушивал исповедь, беседовал с пришедшим, отпускал грехи и сразу мчался куда-то дальше: в больницы — причащать больных, в тюрьмы — навещать заключенных, в психиатрические лечебницы или еще на занятия в церковно-приходских школах с детьми, которых так любил, и которые отвечали ему тем же.

Помимо чисто пастырской, развивал он и общественную деятельность: состоял в объединениях бывших участников Сопротивления, был членом совета Союза русских дворян во Франции, членом родового союза князей Оболенских, Содружества паломников в Святую Землю, где бывал не раз, и наконец, — вице-председателем Организации христиано-иудейской дружбы.

Писательница и бывший редактор парижской «Русской мысли» Зинаида Шаховская, духовником которой он был, вспоминала, как однажды во время большого приема, устроенного в честь выхода ее книги, он услышал чье-то антисемитское замечание и взорвался: «Вы подлец! Моя жена за евреев жизнь положила...» Его трудно было успокоить. Но при всей его запальчивости он быстро отходил, легко прощал и учил прощению других. «Я знаю, — писала Шаховская, — какое значение он придавал именно прощению врагов. Ему и в голову не приходило искать убийц своей жены или тех, кто его мучил в Бухенвальде».

В своих воспоминаниях о нем, устных и письменных, Шаховская отмечала его редкостную доброту и отзывчивость, приведя рассказ одного католического священника, тоже депортированного в Бухенвальд. Его только что привезли в лагерь и погнали под душ. Было холодно, одиноко и страшно. Вдруг где-то около него раздался голос: «Вы отец такой-то! Подождите, я переброшу вам мой пуловер». Этот сильно поношенный пуловер ему запомнился навсегда: «Когда нищий отнимает от себя, чтобы дать брату последнее, — эта забота обо мне и голос участия в черном мире лагеря были чудом».

Автор очерка «Моя Франция» (Москва, 1973) Юлия Друнина разыскала о. Николая в Париже:

«Захожу в церковь. Сначала, со свету, ничего не могу различить. Постепенно глаза начинают привыкать. Вот он, отец Николай, — худая смиренная фигура в черной рясе, странно и трагично одинокая в этой холодной полупустой церкви.

Лицо, словно ожившая икона, — тонкое, строгое, грустное. Покорность судьбе в каждом жесте, в каждом движении...»

30 ноября 1978 года о. Николай потерял старого друга и соратницу Вики — Софью Носович.

Ее возвращение живой из немецких лагерей смерти было чудом. После того, как ее смертный приговор был заменен в Берлине концлагерем и она попала в Равенсбрюк, там у нее вновь открылся туберкулез. Ее отправили в изолятор, но перед этим она взяла клятвенное обещание с Жаклин Рамей, что она и другая их подруга по Сопротивлению, Жаклин Рише-Сушер, не бросят ее, если их будут переводить в другое место. И вот накануне отправки в Маутхаузен обе Жаклин пришли, чтобы поднять Софку с ее сенника. Горящая от жара, она собирает свои лохмотья и следует за ними. Затем четверо суток в битком набитом товарном вагоне. Сидя тесно прижавшись к друг к другу и деля на троих последний ломоть хлеба, она выдержала этот изнурительный этап, а потом, под страхом быть добитой в упор из пистолета, если оступится и упадет, пешком проделала подъем в лагерь Маутхаузен по обледеневшей дороге, вдоль которой лежали трупы тех, кто этого пути не осилил. А потом шестнадцать часов ожидания неизвестно чего под открытым небом в снегу. «Бедная Софка, — писала Рамей в своих воспоминаниях, — в том состоянии, в котором она находилась, она должна была умереть. Но она все претерпела, и мы, в конце концов, привезли ее во Францию». Рамей поражалась тому, как в этой женщине железная воля сочеталась с восточным фатализмом и полным отсутствием практичности («если бы мы не украли для нее шерстяные чулки, вату для подкладки пальто и вермахтовский флаг, из которого смастерили ей варежки, она бы насмерть замерзла, не пошевелив пальцем»).

По возврашении во Францию Софка была помещена на несколько месяцев в санаторий, и смерть опять от нее удалилась. Туберкулез, однако, разыгрался еще в третий раз, но к тому времени уже были антибиотики, и ее вылечили. За заслуги в Сопротивлении, за пытки, которые она претерпела, отказываясь кого-либо выдать, Софья Носович тоже удостоилась Ордена Почетного Легиона, о чем через Мишеля Пасто ходатайствовал Оболенский: «Кто, как не она, заслуживает этой награды, — писал он. — Приговоренная к смерти, подвергнутая пыткам, преданная и проданная несчастными Роланом и Дювалем (молитесь о их душах), она оставалась твердой до самого конца и ни один человек не пострадал из-за нее». Однако у самой Софки, с ее обостренным чувством моральной ответственности, были на этот счет сомнения. То, что она устояла, никого не выдав, когда ее зверским образом истязали, было для нее большим облегчением, но в беседах с Зинаидой Шаховской она признавалась, что часто задумывалась, хорошо ли она поступила, подписав просьбу о помиловании, а не отказалась это сделать, как Вики. Взесив все, Софка, однако, в конце концов пришла к заключению, что это не должно лечь пятном на ее совесть, но ее не переставало мучить другое: однажды, уже в Маутгаузене, во время переклички, когда она еле-еле держалась на ногах, а упадешь, это значит — в печь, одна рядом стоявшая женщина пошатнулась и хотела опереться на Софку. Вдвоем они бы обе упали. И Софка ее оттолкнула. «Вот этот поступок, вызванный чувством самосохранения, — по свидетельству Шаховской, — Софка себе простить не могла».