Людмила флам вики

Дорога ведет через Компьенский лес. Грузовик замедляет ход, останавливается. Появляется фельдфебель и на хорошем французском предлагает дамам воспользоваться остановкой.

Женшины отходят в сторону, под деревья. Мужчины тоже просят разрешения выйти. Разрешение дано. Покуда они дошли до обочины, стража уже была расставлена по местам: два солдата посередине шоссе, один перед грузовиком, другой позади него, еще один наверху дорожной насыпи, у каждого автомат наготове. И вот тут происходит описанный Галлуа эпизод, который сделался в истории Сопротивления почти легендарным:

«— Курить можно?

— Пожалуй...

Леперк предлагает папиросы. Фельдфебель подносит свою зажигалку.

Женщины возвращаются. В руке у Вики несколько нарциссов.

— Посмотрите, их так много в лесу.

После некоторого колебания фельдфебель подает знак одному из солдат. Тот достает из кармана кошелек, а оттуда небольшой ключик. С нас снимают наручники.

— Можете собрать цветы.

Перепрыгнув через овраг, мы видим у наших ног под ветками деревьев целый ковер нарциссов. И вот мы собираем букеты. Мы, можно сказать, на свободе, мы разговариваем. Солдаты, с перекинутым за плечо оружием, тоже собирают цветы. Как на даче... Шофер вылез из своей кабины и, прислонившись к кузову, созерцает эту картину, молча посмеиваясь.

Минут через пятнадцать нужно вновь погружаться. Но дисциплина нарушена. У каждого солдата в руках пучок нарциссов с их длинными мокрыми стеблями, их желтыми головками; в дуло автоматов тоже воткнуто по цветку. Попытаться, что ли, выяснить, куда нас везут?

— Имеете ли вы право сказать нам, куда нас доставят?

— Скоро увидите.

— Эта дама держит пари, что в Сен-Кентэн, а я — что в Аррас.

— Аррас. Ну, скорее влезайте».

Наручников не надели. Настроение охраны сделалось благодушным, и заключенные расположились так, чтоб можно было поговорить. Седая дама вполголоса, жалобно и путано стала рассказывать свою печальную историю про то, как она, которая никогда не занималась политикой, а честно выполняла свою работу на вокзале Монпарнас по оказанию социальных услуг пассажирам, уступила просьбе одного человека, попросившего взять у него письмо, которое на следующий день должен был забрать другой приезжий. А назавтра с обыском явилось гестапо, обнаружило письмо. «Я ничего не понимаю. Господин этот выглядел очень прилично, и я всего лишь хотела оказать ему обычную небольшую услугу... Но не я одна арестована неизвестно почему. Подумайте, в моей камере в тюрьме Фрэн была женщина, как нельзя более уважаемая, голландская баронесса, муж ее старый офицер, и вот даже таких людей подозревают...»

Под ее монолог Вики обращается к Галлуа:

— Пьер, когда вас арестовали?

— В начале марта.

— С кем еще?

— С теми, кто здесь и еще Ригаль. Полковника взяли неделей раньше.

— Вас допрашивали?

— Только раз, 13 марта, просто для установления моей личности.

— Меня допрашивали три раза. Спрашивали, знаю ли я Дюфора, Туреля (Мишель Пасто). Мне пришлось сказать, что да. Спрашивали про Максима (Максим Блок-Маскар), про Полковника (Туни)... я сказала, что их не знаю. А знаю ли я вас?

— Нет. И я вас тоже не знаю.

— Но, Пьер, послушайте...

В голосе тревога. Оглядываясь вполоборота на Вики, Галлуа видит на лице ее мольбу.

— Пьер, они многое знают. Знают, что я встречалась с неким «Ламбером». Но я говорила им, что он был моим любовником и казначеем нашей организации. Я придумала ему совсем другую внешность. Должна ли я придерживаться этой версии, если они будут напирать?

— Почему вы назвали этого «Ламбера»? Не надо было, это слишком опасно для Полковника.

— Клянусь вам, что это они уже знали. Пьер, я вам клянусь... Вы верите мне?

— Да.

— Придется.

— Я все помню, что я им отвечала; я ничего не поменяю. Будьте спокойны. Нужно постараться не дать им улик против Полковника, не так ли? Он арестован, но они, возможно, не подозревают, кто это. Но все равно, мне страшно.

— Вас били?

— Нет. Забрали моего мужа, но кажется, его отпустили. Зато бедная Софка...

Галлуа нагибается в сторону Софки, неподвижно сидящей все в той же позе, виском упираясь в обруч брезентовой крыши грузовика. Взгляд устремлен куда-то очень далеко.

— Мадам, знаете ли вы, что «Турель» (Мишель Пасто) в безопасности, что он, должно быть, уже в Лондоне?

Софка, рассеянно улыбаясь, не отвечает. Вики трогает Галлуа за рукав.

— Она вас не слышит. Она оглохла. — И Вики рассказала Галлуа про то, как Софку у нее на глазах чуть на забили до смерти в доме Руди фон Мерода.

Галлуа просит, чтобы Вики как-то дала знать Софке, что Пасто удалось бежать, а также предупредить ее, что он, Галлуа, «ее не знает».

Вики притягивает к себе подругу, обнимает ее и говорит ей что-то на ухо. Софка кивает головой, моргает в знак согласия.

— Она поняла, — говорит Вики.

— Спасибо.

— Пьер, послушайте. Есть что-то, чего мне очень стыдно: я перед ними сделала пипи.

— Что?

— Пипи, у них на глазах, понимаете?

— Это было ужасно...

Вероятно Вики заговорила слишком громко. К ней подошел переводчик, нахмурил брови.

— Мадам, если вы не замолчите, я вынужден буду доложить моему начальству. Вам же будет плохо.

— Хорошо, я больше не открываю рта.

Впрочем, как только тот уселся на место, Вики начинает бормотать, так что это слышит Галлуа: «Ничего, мы еще им покажем. Мы еще покажем этим бошам, еще покажем...»

Больше разговоров не было. Заключенные проглотили несколько кусков захваченного с собой хлебного пайка. Молча покурили. Грузовик пересек реку Рой.

Рослый солдат, любитель Рильке, отложил книгу. Нашел забаву: делать вид, что выпускает в товарищей заряд из своего великолепного пистолета. Потом смотрит на захваченный в Париже пакет, развернул бумагу; обнаруживается нечто вроде футляра от пишущей машинки, а в нем аккордеон, который он передает другому солдату. Тот перекидывает ремень через плечо, пробует несколько нот и начинает играть. Вальсики. Солдаты улыбаются, отбивают такт ладошами, притоптывают ногами, прямо как в какой-нибудь венской пивной... На заключенных дохнуло мирной жизнью... Галлуа стал прикидывать, есть ли у них шансы на побег или на то, что военный отряд Сопротивления может устроить по дороге засаду, чтобы их выручить... Ведь были такие случаи... Но вот до Арраса остается не более часа езды, и скоро наступит вечер.

Аккордеонист продолжает наигрывать вальсы. Вики шепотом рассказывает про Фрэн...

Начинаются городские предместья. Грузовик переезжает через мост, под ним железная дорога. Виден вокзал, окруженный толпой пассажиров, стоящий поезд, передвигающиеся составы...

— Аррас, — произносит Леперк. И, обращаясь к Вики, театрально шепчет: — Я не ожидал, что буду иметь счастье совершить этот путь в обществе столь прекрасных дам. Мне хотелось бы вас поцеловать.

— А кто вам сказал, что я позволю?

— Не хотите, а мне было бы так приятно... Ну улыбнитесь... Я всегда выскакивал даже из худших ситуаций, вот увидите, мы еще выберемся из этой авантюры...

Проехав вокзал, грузовик вскоре свернул с широкой улицы в ухабистый переулок, сделал несколько заворотов. Остановился. Солдаты подтягиваются, берут свои пожитки, оружие, пакеты и спрыгивают на землю. Заключенным виден небольшой двор, палисадник с вытоптанной травой, его опоясывает вся в трещинах дорожка. Видно несколько деревьев с набухшими почками, а в глубине двора — псарня, на решетку ее со свирепым лаем бросаются разъяренные собаки-волкодавы. Но двухэтажный дом в глубине двора на тюрьму не похож.

Подъехала и легковая машина. Из нее вылез толстый рябой человек, тоже с букетиком нарциссов. Вики передернуло: «Какой омерзительный тип, до чего же он мне противен!»

Переводчик, который перед этим вошел в дом, вернулся с двумя штатскими — то ли полицейские, то ли тоже арестованные. Усаживаются на скамейки, грузовик трогается, выезжает на бульвар. Пешеходы, смеющиеся девицы, всегдашние немецкие военные мотоциклы... Потом грузовик съехал с мощеной улицы и выехал на окраину по какой-то дороге, обсаженной деревьями. Стало все больше трясти. Затем появилась большая кирпичная стена, и грузовик остановился перед тяжелыми железными воротами. Шофер выключил мотор.

Заключенным дают приказ забрать вещи и вылезать. Ведут через низкую дверь в левой части ворот, потом они пересекают двор, по ступенькам входят в прихожую здания. Дальше виден коридор, отгороженный от пола до потолка решеткой, а слева сторожевое помещение, куда приводят заключенных, покуда переводчик вручает сопроводительные бумаги дежурному фельдфебелю. Комната увешана пропагандными плакатами, провозглашающими нацистские победы. Вдоль стен шкафы, стеллаж с ружьями, у окна радиоприемник, тихонько играющий сентиментальную музыку.

— Я вас не знаю, — повторяет Вики Даниэлю Галлуа. — «Ламбер» был высокого роста, без очков, наш казначей.

— Хорошо, не меняйте версии...

Возвращается переводчик.

— Оставьте здесь ваши веши. Заберите только одеяла и туалетные принадлежности.

— А ужин нам дадут? — спрашивает Вики.

— Я распоряжусь, чтобы вам принесли суп и хлеба. А сейчас вам укажут ваши камеры.

Появившемуся солдату со связкой огромных ключей переводчик вручает листки бумаги.

— Сперва дамы. Следуйте за стражей.

Вики и Галлуа пожимают друг другу руки.

— До свидания, Пьер.

— До свидания, Катрин. Мужайтесь.

Допросы проводились в оккупированной группой др. Шотта «Коммерческой», куда заключенных привозили по утрам из тюрьмы Сен-Нисэз. Скоро стало ясно, что к команде Шотта принадлежали и военные, сопровождавшие группу из Парижа в Аррас, а также и бывший с ними переводчик, который присутствовал на всех допросах. Во время допросов Галлуа убедился в том, что остановка в лесу не прошла даром; они воспользовались случаем понаблюдать за заключенными, не вызывая особых подозрений. Поклонник Рильке в солдатской форме тоже оказался одним из следователей и говорил он на самом чистом французском языке.

Обычно допросы начинались около 9-ти утра и продолжались до 18 часов с перерывом между 13 и 14 часами, чтобы дать немцам пообедать. Вечером грузовик вновь отвозил арестованных в тюрьму. Галлуа вспоминает:

«Мой первый допрос состоялся в воскресенье 2 апреля и прошел, в общем, безболезненно. В понедельник 3-го меня вновь увозят на допрос. Я вижу, что в грузовике уже находится Вики. Она напудренная, завитая. Мне неловко за мою недельной давности щетину. Вполголоса обмениваемся приветствиями. Младший лейтенант, командир подразделения, багровеет:

— Ruhe, Тишина!

Больше мы не разговариваем, но Вики с невинным видом что-то напевает; под рев мотора и тряску грузовика, я различаю определенный ритм и припев:

— Это все ничего, мы еще им покажем. Покажем, этим “бошам”...

В “Коммерческой” нас отводят в комнату, где вдоль стен разместились солдаты, это сторожевая. Мебель в ней простая: в одном углу койка, стеллажи с оружием, повсюду развешены надписи по-немецки, заканчивающиеся восклицательным знаком: “Курить воспрещается!”, “Плевать воспрещается!”, “Строжайший запрет разговаривать!” Радио трещит не переставая. Нам разрешают сесть на скамейку. Однако уже через несколько минут Вики вызывают. Шепчу вслед за ней: “мужайтесь”. Она исчезает.

До самого обеда меня никто не беспокоит. Вскоре после полудня возвращается Вики. Она бледная, с запавшими щеками. Один из солдат указывает ей сесть поодаль от меня. Мы пытаемся изъясниться знаками, но я не понимаю, что она силится сказать, и вижу лишь ее усталость и отчаянье».

Тем временем военные приступили к обеду, выставив напоказ свою еду — немецкие блюда с французскими приправами, все за счет награбленных местных ресурсов: тушеная капуста, картошка, отбивные котлеты, паштет, варенье; у каждого кружка пива.

Галлуа благоразумно припас с утра полбулки хлеба, но не успел откусить, как перехватил взгляд Вики. Значит, она ничего с собой не взяла. Он встал, медленно подошел к ней, не обращая внимания на стражу, и открыто поделился своим хлебом. Солдаты опешили, возможно смутившись собственным обилием пищи, и стали делать вид, что их не замечают.

Воспользовавшись этим, Вики взяла со стола валявшуюся там газету для оккупационных войск. В ней последнее коммюнике Генерального Штаба фюрера, а в нем названия венгерских и румынских городов, указывавших на продвижение Красной армии. Наконец-то прекрасные и надежные новости, поскольку они представляют собой признание в поражении, исходящее от самих побеждаемых! Сегодня же вечером эти новости будут переданы дальше и побегут по тюремному телеграфу из камеры в камеру. А еще невероятней — в 13 часов 15 минут Вики поворачивает кнопку игравшего музыку приемника, ловит Би-би-си и прослушивает вместе с Галлуа, от начала до конца, всю сводку последних известий из Лондона! После этого она настраивает приемник на тихую музыку, убаюкивающе действующую на сытую охрану. Этим Вики и Галлуа не замедлили воспользоваться:

— Как прошел допрос у Катрин?

— Они были корректны. Спрашивали Катрин о ее происхождении; слово за слово, разбирали ее прежние показания и до сих пор не приступили ни к чему серьезному. Но кажется, они более методичны и жестоки, чем гестапо в Париже. Пока их вопросы носят ориентировочный характер, а вот что будет дальше — страшно подумать.

— Давайте, быстро сверим наши версии, чтобы согласовать ответы на те вопросы, в которых мы сомневаемся.

На стоячих часах с большим маятником без нескольких минут два. Начальник подразделения встает и произносит нечто извинительное, из чего явствует, что Вики и Галлуа должны отодвинуться друг от друга и замолчать. Несколько минут спустя появляется переводчик и вызывает Вики. На допросе Вики продолжает настаивать на том, что ее встречи с «Ламбером» были любовные, но не скрывает своих антинацистских настроений. Следователи с притворным недоумением спрашивают ее, как это русские эмигранты могут оказывать сопротивление Германии, воюющей против коммунизма:

— Они с ума сошли, что ли? Какой им смысл быть с голлистами, в этом коммунистическом гнезде?

— Послушайте, мадам, — продолжают они, напирая на идеологию, — помогите нам лучше бороться с нашим общим врагом на востоке.

Вики остается непоколебимой.

— Цель, которую вы преследуете в России, — возражает она, — разрушение страны и уничтожение славянской расы. Я русская, но выросла во Франции и здесь провела свою жизнь. Я не предам ни своей родины, ни страны, меня приютившей.

Тогда за нее принимаются по антисемитской линии.

— Я христианка, — говорит им на это Вики, — и поэтому не могу быть расисткой.

Допрос заканчивается предупреждением:

— Вы можете идти, но не забывайте, что вы должны будете сказать нам всю правду. Вы знаете наши методы. Наш вам совет ничего не скрывать.

Вечером вид у Вики очень подавленный. Она успевает шепнуть Галлуа: «Пьер, они все знают», а он ей в ответ — «Нет и нет, притворяются, держитесь».

На следующий день к Вики вернулось ее самообладание. Она держится спокойно, и им не мешают говорить. Но Галлуа замечает, что в словах ее нет обычного юмора.

— Они сильные, я не знаю, что они с нами сделают, и я боюсь пытки. Раньше я жалела, что у меня нет ребенка; мне так хотелось иметь девочку... а сейчас я рада: что бы было, если бы мне пришлось оставить бедную маленькую...

Галлуа старается подбодрить Вики, как может.

— О да, конечно, — говорит она, не разжимая рта, — мы им покажем...
В то утро следователь, допрашивавший Галлуа, пошел на изощренный ход: он дал понять, что терпению его приходит конец и что если заключенный и дальше будет от всего отпираться, то одному из них придется изменить свою тактику. Впрочем, заканчивая допрос, он сказал, что готов сделать еще одну, последнюю, попытку доказать свою добрую волю, и спросил Галлуа, есть ли у него какая-нибудь просьба. Галлуа изъявил желание помыться и побриться.

— Эта возможность вам будет предоставлена, — сказал великодушно следователь и распорядился, чтобы Галлуа отвели вниз.

Там он пересек сторожевую и вошел в небольшую отдельную комнату, где были постель, стол с разбросанными на нем книгами и кое-что из одежды, а посреди комнаты стоял очень взволнованный и растерянный Ролан Фаржон! Оказавшись лицом к лицу друг с другом, Галлуа и Фаржон стояли не находя слов, что сказать. Впрочем, следовавший за Галлуа переводчик, подняв руку, изрек:

— Говорить воспрешается.

Он же и объяснил Фаржону, зачем был приведен Галлуа. Фаржон, сама услужливость, поспешил принести к стоявшему в углу умывальнику полотенце, мыло, бритвенное мыло, кисточку и бритву. «Не нужно ли еще чего-нибудь? Ах да, конечно, лезвие!» Переводчик вернулся к порогу и стал неподвижно. Бреясь, Галлуа мог наблюдать за Фаржоном. Чтобы чем-то занять свои руки, Фаржон скрутил сигарету и поймал на себе уставленный на него взгляд Галлуа.

Закончив туалет, Галлуа собрал все предметы, которыми он воспользовался, быстрым шагом подошел к Фаржону и положив все на стол, сказал:

— Я кончил. Спасибо.

Немец не двинулся.

Фаржон быстро подсунул Галлуа вскрытый пакет табаку и папиросную бумагу и прошептал, чтобы он ничего не скрывал — «им и так все известно...» Галлуа запрятал табак и бумагу под свой пуловер, прижав их к себе левой рукой. Затем, повернувшись к переводчику, заявил:

— Я к вашим услугам.

Переводчик провел его в дежурное помещение.

На этом чудеса того дня не кончились. В дежурке сидела Вики, жуя кусок хлеба, который на сей раз взяла с собой. Решив до конца использовать все возможные блага из принятой следователем примирительной тактики, Галлуа потребовал от переводчика, чтобы ему был выдан настоящий обед. Тот удалился справиться у вышестоящего начальства. Вернувшись, доложил, что ему могут принести офицерский обед, если Галлуа за него заплатит: стоимость обеда в столовой 18 франков, без напитков, Галлуа распорядился, чтобы вычли стоимость обеда из денег, изъятых во время ареста и переданных тюремному казначею. А заодно, почему бы не вычесть сразу за два обеда? «Мадам, — добавил он, указав на Вики, — отобедает со мной». Ошеломленный переводчик вновь отправился к своему начальству. Ответ не заставил себя ждать, и вот перед Вики и Галлуа явилась прислуга с подносом, а на нем два прибора, две бутылки пива, ветчина, макароны... Можно представить себе, с каким удовольствием они уселись к обеду. Более того, во время обеда охрана не мешала обсудить им свои дела и поделиться сделанным Галлуа открытием относительно Фаржона.

После своего ареста Ролан Фаржон с самого начала попал в более привилегированное положение, чем его товарищи по организации. Прошло немногим более двух недель, как жена Фаржона получила известие о местонахождении мужа в тюрьме Сен-Кентэн, куда он был переведен из Фрэна. Более того, ей разрешили с ним свидание. Фаржон встретил жену хорошо одетый, побритый и бодрый. Правда сказал, что опасаясь пытки, в первую же ночь после ареста пытался повеситься на галстуке, но галстук порвался, режим в Сен-Кентэн был довольно либеральный, а надзор не очень строгий, и друзья Фаржона организовали для него попытку побега. Организовали неумело, и попытка провалилась. После этого Фаржона стали перебрасывать из одной тюрьмы в другую. И вот, наконец, Аррас, где Фаржона помещают в отельную комнату не в самой тюрьме, а в «Коммерческой». В первой половине февраля за него принимается Шотт, которому поручено нанести сокрушающий удар по О.С.М. Фаржон был поражен объемом собранной Шоттом информации и при очных ставках с другими арестованными открыто советовал им не отпираться потому, что немцам, якобы, все и так известно. А еще через некоторое время др. Шотт, этот близорукий среднего роста следователь, с острым носом и розовым лицом, предстает в Париже перед женой Фаржона и предлагает устроить ей с мужем встречу 22 марта — в день их свадьбы! Не зная, что за этим кроется, она все же решает, что ей терять нечего, и соглашается. В назначенный день Моник Фаржон прибывает в Аррас, где ее встречает сам Шотт, отвозит в «Коммерческую», а там в отдельной комнате уготовлен накрытый белоснежной скатертью стол с четырьмя приборами и цветами от обо всем позаботившегося Шотта. Он и его помощник принимают участие в праздничном обеде, приготовленном поваром отеля, и ведут с супругами Фаржон светскую беседу на разные невинные темы. Отобедав, Ролан целует жену и успевает сказать ей, что видел арестованного в конце февраля Туни. Затем ее вновь отвозят к вокзалу. Озадаченная Моник сразу же сносится по возвращении в Париж с одним из последних оставшихся на свободе лидеров О.С.М., который усматривает в этом попытку навести на него гестапо. Что в точности крылось за этим устроенным Шоттом обедом, так и осталось невыясненным, но в глазах тех его бывших товарищей, которые об этом узнали, Фаржон был скомпрометирован. Уже находившийся к тому времени в тюрьме Фрэн Даниэль Галлуа ничего об этом не знал, и встреча его с Фаржоном в Аррасе была для него неожиданной. Рассказав о ней Вики за их собственным великодушно дозволенным обедом, Галлуа счел нужным пояснить:

— Вы, надеюсь, не сомневаетесь, что это мне оказывают самую последнюю поблажку? Следователь предупредил, что если я буду продолжать настаивать на том, что ничего не помню, то больше никаких льгот.

— А меня, — сказала Вики, — теперь гоняют два следователя, они чередуются. Сможем ли мы продолжать отпираться?

— Нам необходимо продолжать.

— Я, как правило, в себе не сомневаюсь, я выносливая, но вот пытки я боюсь; если меня будут избивать, это меня может сломить.

— Послушайте, мы должны подготовить наши линии отступления. Если вы вынуждены будете что-то выдать, признайтесь без всяких угрызений совести, что вы говорили неправду относительно «Ламбера». Они все равно знают, кто я, и знают мою кличку. Таким образом, ваше признание ничего не изменит. Скажите им, что вы мне передавали бумаги от «Дюфора» и «Туреля», не зная ни их содержания, ни кому они предназначались. Если вас будут пытать так, что вам трудно будет выдержать, скажите, что я был курьером полковника: об этом они тоже осведомлены; я это знаю и не собираюсь сам по этим пунктам отпираться...

Послеобеденные допросы Вики и Галлуа приняли угрожающий характер. Обещали ухудшить режим. Вечером Галлуа усадили в грузовик первым. Когда привели Вики, она опустилась на скамейку рядом с ним, и Галлуа запомнил, что Вики была заплаканная:

«Что они с ней сделали, эти мерзавцы?

Когда грузовик остановился перед воротами тюрьмы, солдаты вылезли и на какой-то момент про нас забыли. Рука Вики ухватилась за край скамьи. Я кладу свою руку на ее горячую лихорадочную руку и сжимаю ее.