Милорад Павич. Пейзаж написанный чаем

ЛЮБОВНАЯ ИСТОРИЯ

Как сейчас помню: совсем молодым, когда я еще не носил фамилию Разин,

которую ношу сейчас, и сам не знал, кто я такой, когда я жил бедно и ветер

свистел в моих карманах, случилось мне однажды оказаться на вечеринке у

знакомых. Я подпирал стенку в углу, стесняясь и своей одежды, и своего

возраста, когда ко мне подошла хозяйка дома и усадила

на один из тех старинных диванов, что умеют на своих шести ножках

полегоньку передвигаться по комнате. Я сразу почувствовал себя словно в

седле. Сидевшая рядом со мной девушка не мигая смотрела на меня, и ее

взгляд, вначале горячий, встретившись с моим, постепенно становился

холодным. Когда он совсем остыл, девушка сказала, что хочет поведать мне

одну историю, приключившуюся с ней и с ее сестрой. И поведала.

-- Осенью тысяча девятьсот сорок девятого года мы с сестрой собирались

в оперу. Те, чья молодость пришлась на это время, помнили тогдашний обычай в

антракте выходить без пальто на площадь перед театром, а потом возвращаться

в теплый зал досматривать спектакль. Так тогда любили делать, и капельдинеры

разрешали входить обратно с оторванным билетом. В тот вечер давали "Богему",

и у нас было три билета: для нас с сестрой и для какого-то дальнего

родственника, которого нам навязала наша мама, хотя мы его не знали и даже,

кажется, никогда не видели.

"Интересно хоть взглянуть, что это за тип", -- заметила, выходя из

дома, моя сестра. Но родственник у театра не появился по причинам, которые

ему известны лучше, чем нам, и мы решили продать третий билет. В то время

билеты в оперу и драму пользовались большим спросом, несмотря на то что

стоили они очень дорого. Вечер был прекрасный, хотя и остывал быстро, как

оставленный на столе ужин. Шумливая молодежь толпилась перед театром,

протискиваясь сквозь ветер, взметавший листву и потому похожий на пятнистого

далматинского дога. Мы заметили юношу, который посреди всей этой толчеи пил

пиво прямо из бутылки, прислонившись к тумбе с афишами оперы. Нам почему-то

стало его жаль, и мы предложили ему лишний билет.

"Будете сидеть во втором ряду кресел", -- уточнила сестра.

Он, подумав, что мы хотим взять с него деньги и что такое хорошее место

наверняка ему не по карману, ответил довольно неприветливо:

"Ничего, я и стоя допью".

Сестра отвернулась, но я втолковала ему, что мы уступаем билет

бесплатно. Он оставил недопитую бутылку на тумбе, взял из рук сестры билет,

и мы вошли в театр.

Брови и усы у него блестели, словно вылизанные. Он был довольно мил:

чем-то надушен, а его нос, сам по себе красивый, чуть ли не переходил в

подбородок, как иногда завтрак, случается, переходит в обед. Новый знакомец

объявил нам, что не любит театра, так же как, впрочем, театр его тоже

недолюбливает. Опера, сказал он, представляется ему чем-то вроде разжигания

огня с помощью труб, флейт и ударных инструментов или раздувания огня

прекрасных мелодий божественными голосами, хотя, с другой стороны, этот

огонь, как и всякий другой, можно разжечь хоть кизяком.

Во время первого действия "Богемы" он тихо, но правильно и очень

красиво насвистывал арии из "Тоски". Выйдя в антракте прогуляться перед

театром, мы снова увидели его с бутылкой пива. Однако к началу второго акта

он не появился. Рядом с нами оказалась какая-то старая дама с пучком,

начиненным перепелиными яйцами (вероятно, такая мода была в дни ее

молодости). Это означало, что юноша совершил выгодную сделку. Получив от нас

билет, за который он не заплатил ни динара, он уступил старушке оставшиеся

две трети спектакля и на вырученные деньги отправился пить пиво. Так мы

подумали, но мы, увы, ошиблись. В третьем акте рядом с нами появилась

девочка лет десяти, с кривыми зубами и перевязанной рукой. Она принесла с

собой в театр какую-то книгу и перелистывала ее в полутьме зрительного зала,

едва уделяя внимание происходившему на сцене.

По окончании спектакля ее встречали у выхода какой-то мужчина и весьма

нарядная дама. Оказалось, что юноша пристроил и третий акт оперы. Выходя из

театра, мы увидели, как он хлещет очередную бутылку пива, купленную на

выручку от продажи нашего билета.

-- Великолепная история, -- заметил я незнакомке, -- спасибо, что вы

мне ее рассказали.

-- Спасибо вам, что эта история произошла, -- ответила она загадочно.

-- Не понимаю, -- отвечал я.

-- Как?! Разве вы не узнали эту историю? -- спросила она тогда.

-- Н-нет, -- пробормотал я нерешительно, чувствуя, что в моей памяти

что-то начинает стремительно прорастать, как уши на школьной скамье. Но

ничего не вспомнилось.

-- Да ведь юноша, который тогда продал наш билет, -- это были вы!

-- Я?! -- Я искренне изумился. Изумление мое было тем большим, что я

действительно не мог припомнить ничего подобного, но в то же время я знал, и

знал наверняка, что окаянная история не выдумана, что незнакомая мне девушка

говорит правду. И я решился спросить:

-- Откуда вам все это так точно известно? Вы ничего не перепутали?

-- Ну если я и перепутала, то вот вам моя сестра, которая отдала вам

билет.

-- А где сейчас ваша сестра? -- спросил я, признаться, весьма глупо,

-- Здесь. Она сидит рядом с вами, по другую сторону. Собственно, сейчас

мы сидим, как тогда в опере...

Тогда я наконец взглянул на свою соседку. У нее был профиль гречанки,

который вдруг мне напомнил нарисованный рукой Пушкина профиль Амалии Ризнич

на полях рукописи "Евгения Онегина". "Вылитая Амалия Ризнич, -- подумал я.

-- Красивая брюнетка, с губами, чей поцелуй называется "две спелые вишни, да

еще сладкая гусеница в придачу". Она безмятежно омывалась моим взглядом, а

шестиногий диванчик-канапе уносил нас с ней куда-то сквозь теплый

продымленный воздух гостиной. Я был уверен, что никогда раньше ее не видел,

но в глубине души чувствовал, что она-то меня знает. Ибо такова судьба

дурного впечатления. Если вам случится на кого-то произвести дурное

впечатление, вы никогда и ни за что не узнаете этого человека и вообще весь

этот случай предадите забвению со скоростью ловкой кражи.

-- Ты меня видел, голубчик, -- произнесла она, -- очень даже прекрасно

видел. Мы с тобой познакомились давным-давно. Задолго до того выхода в

оперу. Мне было семь лет, и в руках у меня была кукла.

-- И что же произошло?

-- Ты, голубчик, меня спросил: "Наверное, трудно в семь лет родить

ребенка?"

-- Что поделаешь, -- начал я выкручиваться теперь уже перед второй

сестрой, -- человек похож на луковицу. Под каждой шкуркой оказывается

следующая; вы ее снимаете и ожидаете увидеть бог знает что. Когда же

добираетесь до конца, убеждаетесь, что в сердцевине ничего нет. Совсем

ничего.

Не сводя с меня своих зеленых глаз, словно плававших в дожде, она

-- "Ничего"?! Вы говорите "ничего"! Лук и вода. А слезы? Как же

пролитые слезы? О них-то вы и забыли, господин мой.

Я понял, что надо как-то выпутываться. Никакие ссылки на Фрейда меня

уже не спасут. И тут я сделал безошибочный ход и привел дело к решительному

концу.

у кого ветер в голове? Ну с тем, который в театр не явился? -- спросил я как

бы мимоходом. -- Почему он не явился?

-- Явился, явился, -- отвечала зеленоглазая очаровательница, -- еще как

явился!

-- И что с ним произошло?

ли? Тогда мы, конечно, вас не могли узнать. Да и вы не знали, что две

девушки, с которыми вы столкнулись в толпе, и есть ваши родственницы Вида и

Витача Милут...

-- А как поживает ваша матушка? -- Я попытался перевести разговор на

семейные темы.

-- Нашей мамы давно уже нет. Ее не было в живых уже тогда, во времена

нашего выхода в оперу. Мы на нее сослались, чтобы расцветить рассказ. И

вообще, вы нам вовсе не родственник...

Поскольку я не был их родственником, я стал мужем. В некотором роде им

обеим.

3 по вертикали