ПОТЕШНАЯ ИСТОРИЯ О ФЕДОРЕ АЛЕКСЕЕВИЧЕ РАЗИНЕ

ПОТЕШНАЯ ИСТОРИЯ О ФЕДОРЕ АЛЕКСЕЕВИЧЕ РАЗИНЕ.

В сталинские времена жил-был в Москве один видный математик. Звали его

Федор Алексеевич Разин. Когда-то он был красавцем и прекрасно пел, теперь же

ему было не до песен, у него был полный рот иссохших зубов, а улыбка,

подобно откушенной краюшке, еле-еле держалась в левой половине челюсти.

Как это иногда бывает в жизни, поражения его врагов в области

математики были использованы другими коллегами; собственные же его поражения

обернули в свою пользу его друзья. Бог знает, с каких времен в университете,

все еще крепкий, хотя и одной ногой шагнувший в старость, он любил

говаривать:

"Теперь каждому сопляку, изволите ли видеть, пятьдесят лет!" До

крайности нескладньш в жизненных делах, отец нашего Атанаса Свилара был явно

не от мира сего и до такой степени погружен в математику, что по всей Москве

ходили изречения профессора Разина, вроде следующего: "Хорошее вино должно

оставлять во рту терпкий вкус математической ошибки".

Так вот, в одно прекрасное утро Федора Алексеевича Разина посетил в его

кабинете совершенно незнакомый ему человек. В руках у него была колода карт

из тех, что делаются по изображениям святых на иконах Он разложил их по

столу Разина, причем первым вышел Николай Угодник; потом бросил святую

Параскеву Пятницу, святого Илью Громовержца и остановился на Святом Духе.

Затем посетитель, человек совсем молодой, сообщил, как бы мимоходом, что

огромный международный авторитет профессора налагает большие обязанности на

всех, в том числе и на самого Федора Алексеевича. И без малейших обиняков

предложил Разину вступить в коммунистическую партию. Собравши одним

движением со стола все карты, кроме святого Николая, он заключил,

придвинувшись к Федору Алексеевичу вплотную:

-- Любое дело должно отлежаться. Если за ночь оно подойдет на дрожжах,

как тесто, значит, оно поспело. Твое дело созрело, и его надо печь. Возможен

широкий международный отклик...

Профессор отнекивался, что, мол, он не разбирается в таких вещах, да и

немолод уже, что все его время поглощает научная работа на кафедре, но все

было впустую. Гость громко отхаркался, хотел было плюнуть посреди кабинета,

передумал, проглотил, но потом не выдержал и все-таки размазал ногой по полу

свой несостоявшийся плевок.

-- Мы тебе это припомним, -- добавил он, -- мы ничье время не убиваем.

У нас и так хватает чего убивать. -- Он забрал Николая Угодника и вышел.

Федора Алексеевича вступили в партию, и вскоре он получил приглашение на

свое первое собрание.

За ним зашел факультетский швейцар, маленького роста человечек, у

которого вечно слезился левый глаз, ровесник профессора и, можно сказать,

приятель. Они вошли в длинный коридор, заполненный стульями и табачным

дымом, таким густым, что его можно было расчесывать. Они уселись, и собрание

началось. Профессор, чья методичность и организованность в работе вошла в

пословицу, сразу же принялся записывать каждое слово. Он закидывал ногу на

ногу и записывал, вертя кончиком ботинка. Так же он вел себя и на двух

последующих собраниях, а на третьем попросил слова. Поняв за истекшее время,

что именно ожидается в данный момент от организации, к которой он с недавних

пор принадлежит, он дома разработал систему необходимых мер, которые

следовало бы применить, чтобы достичь желаемого результата. Как математик,

он знал, что в жизни за каждый день красоты надо платить днем уродства. Все

свои выкладки он перенес в математические формулы, диктовавшие определенное

решение путем неумолимой логики цифр.

По дороге на собрание он купил себе пирожок, ибо на работе сильно

проголодался, засунул его в карман и направился в знакомый коридор.

Разумеется, он уже успел понять, что инвентарь светлого будущего, в

сущности, переброшен из подвалов прошлого: тяжеленные тюки давно забытого,

истлевшего и гнилого старья были доставлены на новые, еще необжитые места. И

он сказал об этом на собрании своим неиспорченным языком цифр, подчеркнув,

что то, чего требуют товарищ А из комитета и уважаемый товарищ В из

обслуживающего персонала, не может в результате принести С (как они того

ожидают), но принесет У, и в соответствии с этим, чтобы получить желаемое С,

необходимо и логично было бы изменить как раз то, что они... В общем, тот,

кто хочет изменить мир, должен быть хуже этого мира, иначе ничего не выйдет.

На этом месте, посреди незаконченной фразы, его прервал чей-то робкий

голос из первого ряда:

-- Извините, товарищ профессор, можно у вас попросить кусочек пирожка?

-- Кто-то соблазнился притягательным ароматом пирога с луком, исходившим из

профессорского кармана.

Разин слегка запнулся, вытащил из кармана пирог и передал его швейцару

(ибо это он попросил пирожка), но впечатление от его выступления было уже

нарушено. И пока профессор через пень-колоду склеивал конец своей речи,

чья-то рука настойчиво потянула его за полу пиджака и заставила сесть. Это

снова оказался швейцар.

-- У вас есть деньги? -- спросил он шепотом, как только профессор

опустился на стул рядом с ним.

-- Что-что?!

-- Федор Алексеевич, есть у вас с собой деньги?

-- Есть немного... а вам зачем?

-- Ни о чем не спрашивайте. Возьмите-ка, только так, чтобы никто не

заметил... Здесь тридцать рублей. Слушайте меня внимательно. Говорю ради

вашей же пользы. Не вздумайте отсюда идти домой. Только не домой. Домой вам

вообще больше нельзя. Ни за что! Никогда. Езжайте прямо на Рижский вокзал

или еще на какой другой и берите билет на первый уходящий поезд. На какой

угодно. Не выходите, пока не доедете до конечной станции. Чем дальше

проедете, тем лучше. Там можете сойти. Никому не говорите, кто вы есть. А

потом уж как придется... Небо вас укроет, а ветер завтрак принесет...

Уходите сейчас же...

Федор Алексеевич, который не много понимал в земных делах, накинул

пальто, подбитое ватой, и последовал совету приятеля.

На третий день пути, совсем оголодав, засмотревшись на утренний пейзаж,

точно вином нарисованный на стекле вагонного окна, он сунул руку в карман и

нащупал там пирог. Тот самый, который швейцар у него попросил и который

незаметно опять засунул ему в карман. Пирожок пришелся как нельзя впору, что

лысому шапка, но не успел он в него вцепиться зубами, как раздался свисток

кондуктора, вырвавший у него изо рта недоеденный кусок, и все стали

выходить. Это была конечная станция. "Русскому человеку только в дороге

хорошо", -- со страхом подумал Федор Алексеевич. Он вышел из вагона и нырнул

в бесконечную тишину, которая постепенно нарастала с каждой верстой,

отдалявшей его от Москвы. Он ступал по снегу, глубокому, как тишина, и

смотрел на домики, подвешенные за трубы на своих дымах, приколоченных к

невидимому небу, точно колокола на колокольне. Сипло скулил привязанный пес.

Он топтался на ветке дерева, словно птица, потому что короткая цепь не

позволяла ему сделать себе логово в снегу.

Разин огляделся вокруг. Идти было некуда, делать нечего. Все было

занесено снегом, а в то время в России гостиниц не было даже и в Москве, а

здесь и подавно. Здесь через пять минут от человека остаются только зябнущие

уши. Он заметил у какой-то двери прислоненную к ней лопату и, ни о чем не

думая, просто чтобы согреться, стал разгребать снег.

Становилось все морознее, так что и губы страшно было облизнуть, но

поскольку, как уже было сказано, Федор Алексеевич был силен, а системы в

работе ему было не занимать, дело продвигалось как нельзя лучше. Он не

только разгреб полутораметровые сугробы, проделав дорожку к дому, от

которого начал, но и принялся теперь под прямым углом к ней очищать проезжую

часть. Это занятие привело его к заключению, что вечность и бесконечность

несимметричны друг другу, и он забавлялся, пытаясь проверить сию мысль

математическим путем. По

дороге он смел наносы с какой-то витрины и заметил едва заметное

объявление. Дыша в стекло, он прочитал: