From: Dr. Fiona Russell, Trafalgar Hotel

May, 2

Господи, какой ужас. Я перечитываю твое письмо в третий раз и все еще не могу поверить.

Густав, мой мальчик! Corazón de oro! Оскар Тео, бедный угрюмый Оскар Тео!

Милый Мо, мы так дружно смеялись над его мучи тельным самолюбием и книжной заносчивостью, а са ми были просто маленькими негодяями!

Дада, я имею в виду нашу гимназическую шутку с белкой из зоомагазина.

Никто из нас не подумал, какие ужасные мгновения он переживет, если действительно верит в то, о чем прочитал в своем сомнительном тексте, выпавшем из фармацевтического справочника.

Мне хотелось проучить профессора, уже за то хотя бы, что мне даже не разрешили как следует на этот текст посмотреть.

Когда ранним утром я садилась в такси возле оте ля, ты постучал в окно согнутым пальцем и, скосив глаза на кончик носа, почмокал вытянутыми вперед губами — это, надо понимать, обозначало белку, остав ленную нами в олеандре, терпеливо ожидающую свое го выхода на сцену.

И знаешь, что я вспомнила в этот момент?

Однажды, ужиная с Оскаром, давно, еще в феврале, я рассказывала ему свои детские фантазии о кладах и ду хах, их охраняющих, и он слушал очень серьезно и так трогательно склонял голову набок, оглядывая меня цеп кими глазами цвета кедрового ореха, что сам был похож на старую, местами полысевшую белку наподобие тех, что попадаются в мелких курительных сквериках в цен тре Вашингтона ДиСи.

Я еще сидела в такси, но была уже далеко. Практи чески в Мадриде. Иначе я отменила бы этот недостой ный спектакль, непременно бы отменила.

Знаешь, я часто вспоминаю наш мартовский разго вор о точках необратимости.

Мы были едва знакомы, и меня изрядно удивила выбранная тобою тема. И то, как ты разволновался.

Ты говорил, что в твоей жизни было несколько де сятков точек, которые могли бы составить созвездие, если их соединить ломаной линией, будто на небесной карте.

Каждая точка — это момент, когда ты понимаешь о себе чтото новое, не совершая при этом никаких особенных действий. Или думая, что не совершаешь.

Как будто медный волосок попадает под напряже ние и вспыхивает лампочка, именно — вспышка, flash, а не просветление, не божественное откровение, с ко торым можно потом носиться всю жизнь как с писа ной торбой.

Эта линия и есть контур необратимости, сказал ты с такой забавной важностью, что я даже рассмеялась.

Теперь, когда я лучше понимаю тебя — издалека ведь всегда лучше понимаешь! — мне кажется, я уга дываю смысл твоих слов, показавшихся мне тогда мальчишеской заумью, попыткой произвести впечат ление, ну… ты сам понимаешь чем, не так ли?

Их довольно трудно нащупать, эти точки.

Помнишь историю, как епископ Беркли хотел уви деть пейзаж за спиной и оборачивался неожиданно, чтобы пейзаж не успел исчезнуть?

А пейзаж всегда оказывался ловчее и успевал ис чезнуть за мгновение до этого.

Так и тут: никогда не знаешь, что именно в тебе в тот момент изменилось, просто чувствуешь, что имен но здесь сломалась привычная линия и контур замк нулся на долю секунды.

Это — как плыть на лодке по извилистой реке, верно?

Мы не осознаем всех петель и поворотов, но од нажды замечаем, что движемся по другому руслу, ми мо других деревьев и домов.

Если бы Густав был жив, он непременно рассказал бы какуюнибудь китайскую притчу, например про Конфу ция и водопад в Люйляне, но Густава больше нет, а я не запоминаю притч, как не запоминаю телефонных номе ров и дней рождения друзей.

Ты говорил, что такой точкой у тебя был день, когда ты понял, что не станешь больше изучать филологию, и еще день, когда ты понял, что твой брат тебя не лю бит… там было чтото еще, но я забыла, прости.

Так вот. Теперь мне кажется, что то мальтийское утро с воображаемой белкой и твоей ребяческой гри масой за мокрым стеклом такси, с этим неожиданным дождем, который зарядил так, будто хотел начисто смыть меня с поверхности острова, а я цеплялась, цеп лялась — за мокрое кафе в аэропорту, за мокрую цве точную клумбу, за мокрый рукав таможенника, — то никудышнее торопливое утро и было такой точкой необратимости.

Хотя в тот момент я ничего не хотела так сильно, как уехать.

Мне казалось, что стоит мне покинуть Мальту, сто ит взлететь, как все наладится.

Но — поверишь ли — в самолете все сделалось и во все невыносимым!

Кто дал вам губку, чтобы стереть весь небосвод? — думала я словами нелюбимого тобою Ницше, глядя в тусклый иллюминатор, так же испещренный капля ми, как окошко такси, отъезжавшего утром от отеля.

Но оставим мерихлюндии — видишь, я помню это твое словечко!

Есть еще коечто на донышке этой истории, и мне не терпится тебе рассказать.

Я получила письмо от Петры Грофф, той самой девчонкиследователя, которая вызывала нашу ком панию на свои дотошные допросы.

Ты, верно, ее и не помнишь, такая толстушка с ку дрявыми волосами.

Так вот, она пишет, что получила занятные сведе ния из Лондона, Бордо и Зальцбурга.

Скажу коротко.

Отец Надьи, который считался безнадежным паци ентом, выписался из клиники через пару недель после ее гибели. Это uno.

Эжен Лева оказался владельцем редчайшей кол лекции фотографий, которая могла бы возродить его захиревший галерейный бизнес, но досталась, разуме ется, не слишком печальной вдове. Это due.

Клиника, из которой со скандалом выставили Йона тана Йорка, закрылась в марте — с не меньшим скан далом! — причем двое ведущих врачей навсегда поте ряли лицензию.

Там чтото связано с применением нелицензиро ванных препаратов и богатыми старушками.

Это tré.

Теперь скажи мне, умник Мо, — разве здесь не про слеживается ясная связь?

Ты еще не все знаешь: два дня назад я получила из вестия от своего лондонского коллеги.

Он с плохо скрытым удивлением сообщил мне, что мой протеже Г. Земерож, предоставивший статью о раскопках в Ком эльХеттан, получил грант на написа ние следующей монографии — об албанских храмах и мо настырских комплексах времен Хаченского княжества.

Это то, о чем он мечтал, Мо! Он бредил этим своим Гарабагом целый год!

Парень, которому сначала отдали этот грант, вне запно отказался от докторантуры и уехал в Австра лию, где у него отыскался не то богатый дядя, не то хо рошенькая кузина...

Если я узнаю, что после смерти профессора сбы лось его потаенное желание, круг замкнется.

И в середине этого круга буду я, все еще живая.

Фиона

МОРАС

я болен! сказал я пасмурному бэбэ, когда мы сидели под полосатым тентом в кафе porcino, по тенту стучал слабый мальтийский дождь, из кухни пахло горячим грибным супом, от этого запаха мне всегда хочется выпить, мы пили чилийское пино, что еще прикажете пить в кафе под названием боровик? вот мы и пили пи но, нет! ты безумен, сказал бэбэ, изгибая дивную шел ковистую бровь, какая разница? спросил я, пытаясь изогнуть свою, но у меня почемуто свело лоб и ще ки, такая же, как между светом и освещением, ска зал невозмутимый бэбэ и показал гарсону два пальца — répéter! вот, например, вино, продолжал он, когда ты не умеешь пить, то хватаешься за него, чтобы заглушить тревогу или забыть обиду, оно и тогда, как это сказать?

вино надо пить счастливым, чтобы однажды захлеб нуться острой, леденящей переносицу, обжигающей нё бо сиюминутностью, ради того поворота, где — всегда неожиданно — к тебе приближаются отдаленные преж де звуки и запахи, подходят вплотную и заполняют твою голову, пощелкивая пузырьками, и это все, что ты хотел знать о вине, оно не должно утешать, как не долж ны утешать друзья, они посылаются нам для другого

так и с твоим безумием, бэбэ допил вино и снова поднял пальцы вверх, оно несет тебя на изодранных крыльях, как это... planeur? как параплан, потерявший пассажира, но в то же время ты, пассажир, ласково гля дишь на него с земли, потирая ушибленную коленку, ты и там и здесь, ты вотвот увидишь, как врезаешься в крепостную стену, ну, скажем, в эту здоровенную ци тадель на острове гозо, и твое тело ломается пополам, будто хитиновый кокон, крак! отчего же ты радуешься? отчего не бегаешь там, внизу, у подножия стены, рази нув рот, как каменный жофруа де лузиньян, и не рвешь на себе волосы, как ахиллес, узнавший о смерти пат рокла? оттого, что ты и там и здесь — и увидишь все своими глазами, вот отчего!

май, 22

сегодня ночью я рассказал бэбэ о фионе и вообще все об археологах

мне нужно было произнести вслух то, что я знал, что бы увидеть, как это немного — газетные лоскуты из malta today, где про серийного убийцу в раскопках и всякие conjecture в этом роде, фионины щекотные разговоры по душам, особенно тот, утренний, что в глиняной яме с осыпающимися краями, и чтение оскаровой рукописи второпях, у него в номере — я тогда нарочно поменялся с дэйвидом, чтобы убираться на третьем этаже, — и лис точки, выдранные наспех в день его смерти, что еще? пе ресуды прислуги на кухне голден тюлип, болтовня гор ничных, даже смешно

ну и что? сказал бэбэ, когда я закончил, чего ты хо чешь? я хочу понять, что происходит, сказал я неуверен но, в эту самую минуту я уже не очень хотел

все они — и те, кто умер, и те, кто остался, — сунули нос в какоето странное дело, да? и им его прищемили, всем, кроме фионы, впрочем, прищемили бы и фионе, но она сбежала, подбросив оскару насмешливую улику с рыжим облезлым хвостом

uno — камышовая надья, которую я видел только мельком, в ее худое невзрачное тело воткнулась деревян ная стрела из самострела в могильнике, и как это устрой ство умудрилось не рассыпаться в прах? и — разве чело века можно убить деревянной стрелой? это все равно что зарезать деревянным ножом, разве нет? dos — свалив шийся в канаву француз? тот, с добродушным губастым ртом, как же его звали — сава? полиция считает, что его пытались ограбить, а мне ведь снилось чтото похожее, давно, еще ранней зимой, — снилось, что я несу чтото важное, завернутое в плащ, что идет дождь и что за мной следят, и я захожу в грязный бар, чтобы оторваться, вы лезти в окно уборной — я теперь нашел эту запись в своем дневнике

tres — малахольный густав, собиравшийся откапывать албанский монастырь со стосорокасантиметровыми сте нами в какойто кавказской глуши, он был немного по хож на фелипе, наверное, поэтому мне его жалко, и еще изза того, что он трус, как и я, точнее, был трусом

фиона сказала мне, что на мальте она прятала его от войны, я даже не знал, что там у них до сих пор воюют, он боялся, что его заберут, и забился под фионино золо тистое крыло, фиона, ты — веснушчатый ангелхрани тель! сказал я тогда, и она потрепала меня по щеке

надменный йонатан уснул у себя в номере, нанюхав шись олеандрового дыма, его нашли в кресле напротив камина, все окна были заперты и дверь тоже, как в доб ротном старинном детективе с гравюрами

но ято видел этот номер во сне! еще до того, как появился в голден тюлип! и фионин номер назывался олеандр — понимаешь, бэбэ? понимаю, сказал бэбэ, если бы фионин номер назывался пейотль, йонатан умер бы веселее

май, 27

мой первый эротический сон, сказал я вчера бэбэ, приснился мне лет двадцать тому назад, тогда я еще не видел голой женщины, но уже догадывался о ее нехит ром устройстве

так вот: мне приснилась полная бледная дама с высо ко уложенной копной тугих рыжеватых локонов, таких надменных красавиц прежде рисовали в переложенных папиросной бумагой иллюстрациях к декамерону, зо лоченое платье ее было стянуто под самой грудью, отче го грудь выдавалась вперед, будто любопытный нос у скандинавской ладьи

про такую даму — или про ладью? — говорил харальд суровый: рыжая и ражая рысь морская рыскала

в негустом вильнюсском лесу дама была привязана к дереву, и я мог делать с ней все, что захочу, то есть со вершенно

приснись мне такое теперь, я, наверное, отвязал бы ее, вручил бы монетку на такси и потрепал бы по кудрявому затылку на прощанье, но мне десятилетнему такое и в го лову не пришло

подойдя поближе, я увидел дверцу в ее расшитом цветными каменьями платье, точнее, дверцу в самом животе, платье в этом месте было просто разорвано, я потянул за круглую ручку — точьвточь, как в мами ных часах со стеклянной задней стенкой и ключиком, их от греха ставили повыше на кабинетных полках

дверца подалась на удивление мягко, открывая мне глубокое деревянное перекрестье, на манер помещения для бутылок в старинном буфете, в четырех его квадра тиках лежало по яблоку — наливному, янтарнорозово му, прозрачному до коричневых семечек, казалось, до тронься, и они лопнут, разбрызгивая хрусткую мякоть

ну и что? ты дотронулся? спросил меня бэбэ

нет, я закрыл дверцу и убежал, а после весь день му чился, мне мерещилось, что золотистую даму съели вол ки, а яблоки лежат во мху, разорванные, растоптанные

больше всего было жаль яблоки

кто бы сомневался, сказал бэбэ, и я в первый раз увидел, как он улыбается, как будто розовое горячее яблоко раскрывается холодным обжигающим белым

июнь, 2

chamade

джоан когдато звали адальберта фелисия штайнер бергер, но это было двадцать лет назад и несказанно да леко отсюда, в брисбене

на мальте она отсекла лишнее — две тонкие косы цве та сажи и имя, длинное, как дорога по жженой сиене австралийской пустыни в какойнибудь скалистый элис спрингс

у нее осталось умение ладить с дорожными полицей скими, густой морионовый взгляд и запах сухого элект ричества: чистый, щекотный озон и чтото еще, будь я парфюмером в грассе, всю жизнь убил бы на поиски это го чегото еще

но я не парфюмер, а без пяти минут безработный беллбой, дела идут под гору — с тех пор как я оказал ся в номере с убиенным оскаром и уснувшей петрой, в номере под названием можжевельник, я нравлюсь хо зяину все меньше и меньше с каждым днем

скоро он с восторгом уверится в том, что я убил обоих и разыграл все как по нотам, ты такой умник, мо, сказал он в четверг, встретив меня, нагруженного неудобной ко робкой с бумажными рулонами, в вестибюле голден тю липа, и ты красавчик, мо, но — тут он сделал привет ливое лицо — почему бы тебе не ходить черным ходом, дьявол тебя побери, засранец?

оляля, а в начале мая он звал меня на свой четвер тый этаж, в гостиную, сажал на круглую тиковую ку шетку, обитую блеклым желтым бархатом — такой не искушенный ардеко, тетушкин пуфик, — давал в руки стакан с палинкой и выпытывал, что, мол, да откуда, по лагаю, он хотел пристроить меня на место рассказчика, пустующее с тех пор, как уволился старый метрдотель вернер, его верный близорукий паспарту

зато — бэбэ говорит, что в прошлой жизни мы с фе лис были сестрами и таскали друг у друга душистую воду и тисненую бумагу для писем

понятное дело, что в кафе порчино мы не были тысячу лет, и я стал понемногу забывать запах горячего грибно го супа

Джоан Фелис Жорди To: info@seb.lt, for NN (account XXXXXXXXXXXX) From: joannejordi@gmail.com

¡Salud!

Перед Второй мировой в Англии, в приюте для ни щих и чокнутых, умер Луис Уэйн, рисовавший только котов и кошек, его лечили от потери памяти, за которой мерещилась шизофрения, а его кошки тем временем ста новились светящимися шарами, аморфными пятнами, мурлыкали, расплывались по стенам и при этом любили его, любили… понимаете?

От чего в приюте для богатых чокнутых лечат ва шего брата?

Расскажите мне правду или хотя бы то, что вы сами себе выдаете за правду.

Здешние врачи говорили, что первый раз мальчик попал в клинику, когда ему было двенадцать лет, это правда? И если да — то откуда они это знают? Может быть, вы снисходите все же до нескольких писем в Ис панию, когда речь идет о медицинских фактах, и только я, романтическая идиотка, строю догадки, пытаясь до стучаться до вашего братского сердца, горького — судя по вашей выдержке, — как подгорелая хлебная корка.

Я слишком мало знаю о МорасеМозесе, его рас сказы о вильнюсском детстве напоминают его же ис тории про мальтийскую экспедицию, но полагаю, что тогда — пятнадцать или двадцать лет назад — чтото произошло и это чтото было залечено наспех, как до садная инфлюэнца.

И никто не узнал об этом, как не узнали, отчего Рембо перестал писать стихи и умер почтенным него циантом. Кстати, тот же самый Рембо говорил, что по эт становится ясновидцем через длительное, тоталь ное и продуманное расстройство всех чувств.

Знаю, знаю, что вы скажете — мне легко рассуждать, приходя в палату номер шесть по воскресеньям и сре дам, чтобы насладиться полной лукавых цитат и недо молвок беседой с русоволосым Антиноем… Может быть, es posible, но мне вовсе не так легко, ведь я вижу его свя занным, задохнувшимся, растерянным, предпочитаю щим спать и видеть мальтийские сны.

Сделайте для меня копию его вильнюсского досье или хотя бы несколько выписок, если это не трудно. На писала это и задумалась — не придут ли эти выписки, как и банковские чеки, напрямую в администрацию кли ники. Иногда мне кажется, что вы нарочито избегаете любой маломальской возможности поддерживать со мною разговор.

Искренне ваша,

Ф.

МОРАС

я живу в пространстве мифа, сказал я бэбэ, оттого я так слабо приспособлен к земному саду, не больше, чем немецкий язык к устной речи

добродетелен бездеятельный, ответил на это бэбэ, безбожно переврав цитату, ты вовсе не слаб, у тебя ослаблено чувство времени! ты живешь на дне космого нии — спиной к неустойчивому будущему и лицом к мифологическому горизонту событий

как ни странно, я утешился этим ответом — я теперь почти ничего не пишу, оттого что бэбэ всегда умеет ме ня утешить

мы сидели в кафе у джоан адальберты, я его полюбил за тусклые мраморные лампы, нависающие над столи ками, электрический свет прячется в желтоватых ка менных шарах и оттуда подмигивает

джоан адальберта говорит, что их привезли из марок ко и что в одной из ламп живет джинн, но она точно не знает в которой

джоан я полюбил за другое, она носит на шее тяже лую гладкую серебряную штуку с подвеской в виде птички — как это называется? забыл — которая, будь она из золота, была бы точьвточь воротник с головой сокола

такой, если верить книге мертвых, надевают на шею блаженного умершего, но кто же станет верить книге мертвых, даже смешно

без даты

pileus

сегодня мы пошли купаться вместо ланча, все рав но денег на кафе не было, а из пластиковой коробки бэбэ не ест

солнце было убийственным, и бэбэ надел тонкую бе лую шапочку, а мне дал вторую, развернув ее из бумаж ного клочка ловко, будто снежинку из салфетки, я в дет стве учился вырезать такие снежинки, правда, в середине моей салфетки всегда оказывалась многоугольная дырка

рекламные штуки, пояснил он, попадаются в ко робках изпод сигарет

мы сидели на сером песке голые, в одинаковых круг лых шапочках, вылитые диоскуры — кадмиевый кастор, гладкий, как дукат, и вишневый шелушащийся поллукс

если бы я был древний римлянин, сказал я, то этот пилеус означал бы, что я был раньше твоим рабом, но ты выпустил меня на свободу

еще чего, сказал бэбэ, это просто скорлупки

белый гусь крикнул, и мы вылупились из космиче ского яйца, сказал он, сиди тихо, а то придут с лукошком

без даты

глядя на джоан фелис, я думаю об аире и лакричном корне, реже — если идет дождь — о мокрой полыни, а слышу, по выражению достопочтенного генри д. торо, другие барабаны или, проще говоря, то, что в наполео новском войске называли бой в отступление

глядя на джоан фелис, я понимаю, что нет путей к совершенству, кроме одного — ожидания, когда те бе стукнет сорок девять

июнь, 13

я уже говорил, что переселился в фольксваген, бро шенный кемто возле пляжа мелихха бэй? — так вот, доктор, я сплю теперь в ультрамариновой, насквозь ржавой машине, расписанной подсолнухами, прыгаю щими розовыми сердцами и стрелами

когдато из нее раздавали лифлеты сенджулиан ской дискотеки ван гог

работы у меня нет, а значит, нет и комнаты

в багажнике у меня картонная папка с бумагой, фло мастеры и коробка с просроченными крекерами, ее мне дали в супермаркете, на облезлом клеенчатом сиденье постелен чилийский плед, подаренный магдой, на руке у меня красный карп, его нарисовал бэбэ, на шее — коль цо, его мне дала фиона

веер в форме сердца, которым оживлял умерших бес смертный ли чуанг, превратился во мне в раскра шенную бумажную гармошку, годную лишь на то, что бы отмахиваться от насекомых

звонил в вильнюс брату, попрежнему — никого

июнь, 14

у тебя есть несколько паршивых привычек, и одна из них — стремление к совершенству

эта — самая дорогая, в том смысле, что дорого тебе об ходится, сказал бэбэ, когда уезжал с уле в аэропорт

ты принимаешь совершенство всерьез, вот что делает тебя таким тяжелым, мрачно добавил он, безбожно пере врав буддийскую притчу, и ушел собирать свою сумку, а я свалился с крыши и остался лежать на земле, охая и стеная, там и лежу до сих пор, глупый ученый наропа, подурневший до неузнаваемости

когда от меня уходят, я начинаю дурнеть на глазах, иногда даже покрываюсь сыпью, а уле — пчелиное имя, какое пчелиное имя, оно стекает, как воск, и зудит, как покусанное запястье, — так вот, уле все время ныл, что, мол, мальтийское время закончилось и надо двигаться

что это за мальтийское время? спрашивал я, но он только крутил своей жесткой шеей и улыбался

и я покрылся сыпью

однажды утром посмотрел в свое автомобильное зеркало и увидел сплошь красное на лице — вылитый развратник душасен из махабхараты

подумав немного, я достал зеленый фломастер и подрисовал длинную полоску на носу

теперь я был вылитый добрый обезьяний хануман

июнь, 19

с тех пор как к бэбэ — точнее, за бэбэ — приехал ослепительный персиковый уле, все не складывалось, мы перестали купаться и больше не навещали джоан адальберту

давно ты его знаешь? спрашивал я

всегда, бесстрастно отвечал бэбэ, и я слышал, как сотни мельчайших шурупчиков ввинчиваются в мою кожу изнутри, предвещая знакомое

однажды он похитил у меня стадо быков, добавил бэбэ, когда я спросил его в двенадцатый раз, и я догнал его, желая убить, но, увидев вблизи, покорился его кра соте и бросил оружие

не грызи свою лапу, мо, сказал бэбэ, перекидывая сумку через плечо, на углу улицы лапси, где каждый час появляется апельсиновый аэрошаттл, все это только время, понимаешь? ты сейчас расходуешь его, а не себя, некоторые всю жизнь так живут, но тебето зачем?

поменяй имя, мозес, оно тебе велико, сказал изза его спины переливающийся золотыми чешуйками уле и, протянув безразмерную руку, похлопал меня по живо ту, на майке осталось влажное пятно, и они ушли, не умолимые, как два благодетельных царя нио

когда я брел по лапси, мимо киоска с мятными ле денцами и лимонадом, откудато из гаражей потянуло горячей самолетной резиной

запахи смешались, и я внезапно понял, что бэбэ уле тает, что отсюда можно улететь, что все это время, три четверти мальтийского года, я не видел выхода, мне по чемуто казалось, что для этого нужно все открутить на зад — выйти из барнардовой лавки, облачиться в платье с пионами и растоптанные шлепанцы, подняться на борт принцессы, и дальше как по нотам, сами, доктор, знаете что

я вернулся на пляж, выкупался, отхлебнул нагрев шейся в багажнике колы, доел последние крекеры и поджег свой дом