From: др. Фиона Расселл russellfiona@hotmail.com To: Густоп gzemeroz@macedonia.eu.org (распечатать для профессора Форжа)

Помните, что вы сказали, когда — с такой опаской — дали мне в руки письмо Иоанна?

Некоторые страницы утрачены, сказали вы, но я сде лал вывод, в котором не сомневаюсь: основным арте фактом, дающим власть и бессмертие, является дерево как символ всякой жизни.

С этим трудно не согласиться, подумала я тогда. В алхимии arbor philosophica — Древо Познания, а де рево со знаками семи планет представляет первомате рию, это вам любой гарсон из Челси подтвердит не за думываясь.

Навскидку: Ашшваттха, индийская смоковница с кор нями на небе, отражающая законы Космоса, китайское древо жизни КиенМу, по стволу которого поднимаются в небеса солнце и луна, древо жизни ассирийцев, перед которым читали молитвы о воскрешении мертвых, кос мическое древо Каббалы и десять его сефирот… да что там — примеров бесконечное количество. Вы тогда цити ровали мне Упанишады, где сказано, что ветви дерева суть эфир, воздух, огонь, вода и земля, а само дерево — это символ неистощимой жизни, а значит — бессмертия.

У нас не возникло сомнений в том, что деревянный жезл с медной инкрустацией, похожей на руну As, или Ansur, обозначающую божественную силу в действии, является артефактом дерева. Руна As, как известно, сле дит за соблюдением порядка в Космосе! — сказали вы тогда, — недаром она украшает жезл, похожий на мар шальскую палочку!

Боже мой, вы радовались, как ребенок, заполучив ший вожделенную игрушку!

Помните, вы сказали мне, что самое странное место в Иоанновом тексте — это отрывок об ангеле?

Ну то, где говорится, что владелец артефакта огня, пребывающий в плену ложного знания, однажды за глянет в глаза ангелу, после чего его знание станет ис тинным.

Мы еще долго обсуждали — Иоаннов ли это домы сел или перевод с языка страны, откуда прибыли дары для Ватикана. Запись могла оказаться недостоверной, то есть по мере разумения пересказанной автором.

Я говорила, что ангелом мог оказаться любой небес ный посланник, малахамавет из Талмуда, например, или мексиканский божественный пес Шолотль, брат близнец Кецалькоатля, да кто угодно, собственно, прос то в Иоанновом изводе он превратился в ангела, пото му что так ему, Иоанну, было понятнее. Я и сейчас так думаю.

После смерти Йонатана вы — довольно хладнокров но, надо заметить, — сказали мне: хотел бы я увидеть, что запечатлено на его сетчатке.

Ведь он заглянул в глаза ангелу, бедняга, и уже ни кому не сможет об этом рассказать, сказали вы, загля дывать в глаза ангелам — дело небезопасное.

Я еще глупо пошутила, что, мол, гораздо интерес нее было бы посмотреть на изумленного ангела, уви девшего свое отражение в глазах Йонатана Йорка.

Я бываю просто невыносима, когда думаю, что у ме ня есть чувство юмора.

Так вот, профессор, я думаю, что в свете сложив шихся обстоятельств этот отрывок об ангеле должен насторожить вас, потому что он касается именно ва шего артефакта.

Потому, что это артефакт огня.

Гдето во вскрытой нами камере осталась лежать первая, скорее всего круглая, часть деревянного при способления на манер огнива, вторую, продолговатую, часть которого мы приняли за жезл. Почему огнива? Потому, что теперь я в этом уверена, а у меня острый глаз археолога, живущего в мире поломанных и раз битых вещей. Жаль только, что это пришло мне в го лову так поздно.

Полагаю, что лев, или похожий на него зверь, укра шает утраченную часть вашего деревянного огнива. Почему — лев? Потому что, скорее всего, без него не обошлось. Уверена, что он изображен на кольце или ступке, на том предмете, в который вставляется этот ваш пестик, на предмете, который мы простонапросто не нашли.

А царь миров Огня имеет облик льва, первого из всех зверей.

Медь — тело его, и также тело всех архонтов, при надлежащих Огню, — медь.

…Дух его также пребывает в лжеучениях, которые служат огню и приносят жертву огню.

Помните бойскаутский метод добывания огня с по мошью лука, деревянной палочки и куска дерева с вы емкой? Тетиву следует обернуть вокруг сухой палочки, установить деревяшку в выемку другой деревяшки и вращать, двигая луком вперед и назад… помните? Вот эта штука и есть ваш артефакт, дорогой Оскар, и теперь можете послать меня ко всем чертям.

Именно две палочки, выстроганные из смоковни цы — Пуруравас и Урваши, — порождают огонь Agni! Тереть их нужно в определенном ритме и при этом произносить любовную мантру или чтото в этом роде, по крайней мере, если вы совершаете ведийское жерт воприношение.

Простите, Оскар Тео. Вам, вероятно, опротивели мои попытки пошутить.

Но я так устала и до такой степени разочарована мальтийской историей, что мне пришлось собрать все свои силы, чтобы приступить к этому письму, за кото рое вы вряд ли когданибудь будете мне благодарны.

Подумайте о том, что может означать этот артефакт, если именно он открывает вам дорогу к познанию, влас ти и бессмертию, как утверждает ваш приятель Иоанн, смотритель монастырской кладовки. Боже мой, разве можно этого хотеть на самом деле?

Подумайте, не вам ли придется… хотя что я тут чи таю вам лекцию, довольно того, что я изложила свои соображения. А вы дочитали их до конца. Или не до читали.

МОРАС

сегодня мне сказали, что вечером придет цирюль ник и всех будут стричь, но я не хочу, не буду

у меня есть на то четыре причины

если я — шумер, то мои волосы подобны дыму, они защищают от злых духов

если я — шива, то растрепанные волосы — символ моего отречения

если мне, как изиде, скорбящей об озирисе, отрежут белую прядь, то скорбь потеряет силу

а вот мятежник авессалом, говорит лукавая като личка франка, запутался волосами в ветвях дуба и его убили

а вот самсон зато, говорю я ей, к тому же я принадле жу другой конфессии

а вот египетские жрецы, говорит франка, они ведь бритые

так то жрецы, говорю я, а дети царской крови носи ли косичку на правой стороне головы, а чтобы огорчить тебя до крайности, скажу, что имя гор означает дитя с густою прядью

отстань, далила

без даты

вот блейковский демонустроитель — то есть, про стите, сэр! демиург — лепил вещи из первоматерии, будто дитя из пластилина, а первоматерию ему при несли в цветной коробке с инструкцией в картинках, да? с чего бы я начал, когда бы ее мне принесли, с люб ви бы я начал, любовь разбухает во мне, будто уни женная почва от воды, если верить корану, и непонят но, куда девать всю эту любовь

но все эти люди, о которых я думаю с утра до вечера, они ведь без любви сделаны, как и я сам, в них есть не нужные longueurs, как и во мне самом, ненужный надрыв и ненужная слякоть, стая усталых птиц в поисках шаха симурга, обнаруживших, что симург — это они, изумлен но глядящихся в розовые зеркала в саду, где погода го ризонтальна, согласно барометру, движущемуся вдоль и поперек, впрочем, это я, пожалуй, чужую сказку расска зываю, но что же? все эти люди, проходящие через мой рот, согласно хрисиппу, становятся частью меня и час тью моей любви — и вот, умирая, они забирают с собой эту любовь, и я могу вздохнуть и рассмеяться, и

без даты

мне приставили чьюто голову, как ганеше пристави ли голову слона

только у ганеши толстый девственный живот, а у ме ня исколотая неблагообразная задница, к тому же я вы сох и живу росой, как греческая цикада, сделанная из бессмертного титона

доктор лоренцо сказал, что, если я не начну есть, они прибегнут к убедительным методам

бедняги, надо сказать им, что я понимаю все языки, даже язык цветов

вьюнок означает покорность, желтая герань — воз вращение в трезвый рассудок, ноготки — беспокой ство, а тамариск — преступление

сестра винтер больше не приходит, наверное, умерла

умирая, сестры винтер превращаются в цикламены

без даты, вечер

по утрам уже довольно жарко, после полудня появля ется дождь, мгновенно и ниоткуда, как возникает ссора, несколько острых взглядов, неловкий жест и — хлыну ло! в отеле мне не платят вторую неделю, и не с кем пого ворить с тех пор, как в начале апреля уехала фиона, в феврале француз свалился в канаву с железными труба ми, в марте йонатан отравился олеандровым дымом, а три дня назад пристрелили профессора и студент с гла зами, как серые вербовые почки, заснул в ванной, нака чавшись снотворным, ничего себе список необходимых потерь! sie haben alle mude munde — жаль, что я не мастер писать детективные истории, да тут и писать нечего — нет ни убийцы, ни мотива, одни сгущенные обстоятель ства и разбавленные недоразумения, правда, следователь аккройд так не думает, полицейские продержали нас с хозяином целое утро в участке, теперь хозяин смотрит на меня косо и на днях окончательно выгонит

без даты

лысый доктор лоренцо в прошлой жизни звался отец долан

вы такой выдумщик, ниньо, говорит он, склоняя про долговатую голову к плечу, руки его ласково перебира ют друг друга, как будто нащупывают невидимую ли нейку, чтобы — раз! раз! — треснуть меня по запястью, взметнув рукава сутаны: я по лицу вижу, что ты плут!

наш мальчик cambia de opinión como de camisa, у него семь пятниц на неделе, говорит лоренцо, запуская паль цы в еле заметную бороду, он взялся ее отращивать и чувствует себя неуверенно, борода выдает грязнорусый оттенок его волос и их слабость наперекор лысине, бле стяще утверждающей virilidad и sabiduría

это у менято семь пятниц на неделе? да у меня вечер субботы с тысяча девятьсот восемьдесят пятого года

ДНЕВНИК ПЕТРЫ ГРОФФ

26 апреля

Даже не знаю, с чего начать, бррр… чернила в руч ке замерзают от ужаса.

Они все умерли! Все.

Теперь совершенно очевидно, что умерли все, кто заходил в этот самый кенотаф, и со вчерашней ночи это слово мне отвратительно. Как и слово артефакт.

Но попробую записать всетаки. А то завтра в голове все перепутается и переменится. Аккройд только что привез меня домой из больницы и велел ложиться спать, но я не могу, меня всю колотит, как будто я сижу в кори доре у дантиста и слышу омерзительный сверлящий звук и стоны, доносящиеся изза двери.

Когда я пришла к нему, к профессору Форжу, было уже восемь, но он не удивился и впустил меня в номер, где повсюду стояли пепельницы, даже в ванной — он ку рит на ходу, а не так, как Вероника. Та курит не иначе, как забравшись с ногами в кресло, с сигаретой непременно наотлет, как же я по ней соскучилась, по дурочке, прос то нет сил.

Профессор посадил меня на диван, а сам сел на стул верхом, положив подбородок на руки, а руки на спинку стула. На нем был синий вязаный свитер, на детый на голое тело, и выгоревшие голубые джинсы.

Не знаю почему, но мне хочется записать все подроб но. Может, потому, что это последние слова о двух лю дях с континента, которые еще позавчера мне были без различны, а теперь я по ним ужасно скучаю.

И потом — кроме меня, никто о них ничего не ска жет, потому что я одна знаю и понимаю все. Ну или почти все.

Я задавала профессору свои вопросы — записала их в блокноте, чтобы не забыть, — а он разглядывал меня молча, как будто впервые увидел, и, что самое ужасное, смотрел мне на грудь, а ведь он такой старый. При этом у него както странно дергались усы. Пришлось делать вид, что я не замечаю. Ведь на этот раз не он у меня в ка бинете, а я у него в спальне.

Я спросила: видит ли он связь между рукописью и смертью троих людей, в том числе его собственной не весты? Он сказал, что нет и что эта тема его утомляет.

Я думаю! Смерть вообще крайне утомительная штука.

Я спросила: откуда взялись артефакты — тьфу, мерзкое слово! — у погибших Лева и Йорка и куда то гда делись все остальные? Он сказал, что об остальных ему ничего не известно.

— Я уже сообщал полиции, — сказал он с заметным раздражением, — что, разбирая архивы, наткнулся на рукопись, в которой сообщается точное местоположе ние захоронения, имеющего непосредственное отно шение к средневековой алхимической практике, за все остальное несет ответственность экспедиция, к кото рой я не имею никакого отношения. Так и запишите в вашем девичьем блокнотике!

Мда. Вот бы мне научиться излагать свои мысли подобным образом!

Я спросила, известно ли ему, что доктора Расселл и Густава З. связывают внеслужебные отношения? Он усмехнулся: женщины после тридцати трех становятся гусынями и желают иметь дело с гусятами!

Я спросила: как вышло, что в жизни всех троих — Надьи, француза и австрийца — происходили серьез ные позитивные изменения, но как бы с опозданием, без толку, после смерти, когда они не могли уже этим насладиться?

— Изменения в жизни после смерти? — усмехнулся профессор, подкладывая мне странного коричневого сахару. — Вы что же это, Блаватскую на ночь читаете? Посмотреть в интернете про Блаватскую. Потом он звонил в румсервис, чтобы нам принесли чаю с лимоном, я выпила чаю и сняла жакет, шнурок с медальоном выбился изпод майки, я стала его за правлять обратно, почемуто ужасно покраснела, я все гда чувствую, когда краснею… и тут он спросил меня про Штуку, прямо так и спросил: зачем вы это взяли? Отпираться было бесполезно. Он ведь не спросил, где вы это взяли или — что это за амулетик у вас на шнурочке, дайте потрогать… он спросил таким голо сом, как будто мы с ним вместе это нашли, только он удержался и не стибрил, а я не удержалась. Я сказала, что с ума схожу по таким Штукам. И что эта — лучшая в моей коллекции, обычно я меняю укра шения каждый день, а эту уже сто лет не снимала. — Неудобно же спать с деревяшкой на шнурке? — удивился профессор. — Почему вы ее на ночь не снимае те? Я вот снимаю свою цепочку и кладу рядом с кро ватью, — и он показал мне тонкую золотую нитку с крес тиком.

Не стану же я ему объяснять, что завязала кожаный шнурок так крепко, что развязать не могу. А если разре зать ножницами, то считай — пропало. Придется искать новый, а это уже будет не то, мне именно такой — чер ный и шероховатый — нужен, я его в лавке у старьевщи ка нашла во Флориане.

Потом мы пили чай с имбирным печеньем, потом — немного коньяку, он мне рассказывал всякие смешные вещи про археологов.

Например, как итальянцы — университет Падуи — занимались раскопками на Крите и раскопали целую статую Геры. Это жена Зевса… и сестра, между прочим, тоже. Набежала куча народу, телевидение, люди из по сольства, стали поднимать статую, чтобы перенести в музей, а главный археолог — наглый и стремитель ный — говорит: погодите, постойте! Я еще раз сфото графирую! Статуя зависла в воздухе, закачалась, тросы натянулись и лопнули. Гера упала на землю и разбилась на тысячу кусков.

Так вот — этому археологу несчастному запретили даже ступать на критскую землю теперь. И про него во всех учебниках напишут, про это постойте! погодите!

— А вам не кажется, что про вас тоже напишут? — спросила я профессора, я вдруг на него ужасно разозли лась. К тому же у меня жутко разболелась голова. — Ва ша затея выглядит еще хуже, там хоть статуя разбилась, а у вас троих похоронили. Бедная доктор Расселл, отто го она и уехала так быстро, чтобы пресса не начала ко паться в подробностях, верно? Выто вернетесь в свой Лондон и забудете, а ей еще долго отдуваться… А ведь это вы украли вещи из Гипогеума, я в этом ни минуты не сомневаюсь. Покажите мне остальные Штуки! Без протокола. Я никому не скажу.

Вот тутто все и началось.

Точнее — все кончилось. Перед глазами у меня за вертелось, комната поехала в одну сторону, профессор Форж — в другую… С этого места я ничего не помню!

Потом была сразу двадцать вторая серия и утро — меня разбудил Аккройд, отшлепав своей мягкой влаж ной ладонью по щекам.

Я очнулась в кресле, шея ужасно затекла, в комнате было полно наших и пахло порохом, как на полицей ских учениях. У окна стоял дядя Джеймисон и смотрел на меня этим своим лиловым недоуменным взглядом, от которого у меня горят уши, как будто мне все еще тринадцать и меня застали с сигаретой в школьной уборной.

Оскар Форж лежал на полу у выломанных начисто дверей номера, в ослепительной белой рубашке — куда делся синий свитер? Хотя да — в синем свитере умирать неинтересно, круглые красные пуговицы казались кап лями крови, и на пол тоже натекло много крови, только настоящей.

Рядом с ним сидел русский, — в первую минуту я по думала, что эти двое стрелялись, русские любят стре ляться на дуэли, — он склонился над ним и чтото гово рил, поглаживая профессора по голове. До сих пор не понимаю: как его пропустили в эту комнату, где еще не были сняты отпечатки пальцев?

Глаза у профессора были открыты, мне показалось, что его ресницы дрожат, и я вздохнула с облегчением.

Аккройд потряс меня за плечи и принюхался.

— Фууу… Что за дрянь вы тут пили? — сказал он не ожиданно грубо. — Что ты вообще здесь делаешь? Тут мне стало плохо, и я помчалась в ванную, не успев ему ответить, точнее, пошла по стеночке, пото му что голова у меня кружилась, как после ночи, про веденной на колесе обозрения.

Самое странное, что я успела заметить, пока проби ралась на другой конец номера, это то, что он здорово увеличился, растянулся, как дешевый чулок. Туда наби лось человек шесть полицейских, плюс русский, плюс я, и еще раненый профессор лежал на полу… и еще полу голая девица в кружевном поясе с резинками — я толь ко на картинках такие видела! — стояла столбом посре ди комнаты и стучала зубами.

После того как я провела в ванной сто тысяч лет, мне стало немного лучше, и я поняла, что номер не увели чился вовсе, а получился из двух номеров. Дверь, кото рую я раньше не заметила — выкрашенная в тот же грязножелтый цвет, что и стена, — была выбита, и со седний номер, совершенно такой же, будто отражение в зеркале, был виден почти весь, с разобранной посте лью, письменным столом, заставленным бутылками, и чьимто скомканным телом на полу, возле зеркально го шкафа. Тело было накрыто цветастой простыней. В этом отеле все простыни в цветочек. Какая гадость.

Все, больше я ничего увидеть не успела, меня увез ли в больницу и положили в специальную палату для полицейских, пострадавших во время операции. Это мне тамошняя сестра сказала, она смотрела на меня круглыми глазами, точно на звезду голливудского бо евика.

Всю дорогу, что мы ехали в машине с хмурым ис панцемврачом, меня мучила одна мысль: как получи лось, что я ничего не услышала?

Судя по тому, что происходило в номере, стрельба могла и мертвого поднять, к тому же обе двери были вы ломаны и целая бригада полицейских топталась вокруг меня не менее получаса. Как я могла не проснуться и ле жать там как дура?

МОРАС

май, 5

не выношу, когда на меня смотрят, — я из тех робких посетителей, что готовы пить кофе без сахара, лишь бы лишний раз не поднимать глаза на официанта, но сейчас все иначе: на меня смотрит бэбэ, у него подведены чер ным серые глаза, будто бы золой, пережженными абри косовыми косточками, и от этого мне не по себе, даже подташнивает немного

бэбэ, в клеенчатом фартуке со смеющимся рекламным верблюдом, продает сигареты на углу вилегейнон, это в старой мдине, возле голой пыльной площади бастион, бэбэ приехал из туниса и говорит на тамошнем француз ском, совсем не так, как погибший фионин дружок сава, у того был полный рот раскатистых леденцов, у бэбэ только кончик языка в меду, а остальное свист и шелест змей

теперь я хожу пить эспрессо в бастионы, делаю крюк, чтобы поздороваться с бэбэ, который смотрит прямо в глаза, хуже того — он затягивает туда свое пасмурное небо и пластинку с одой меланхолии, китс! выпей небо! были бы у меня офорты, позвал бы его на них посмот реть, а так позвал в цитадель на чашку кофе с ореховой хелвой, бэбэ кивнул без улыбки, снял фартук через голо ву, отдал свой лоток бакалейщице и пошел со мной, спо койный, как гипнос с маковым молочком на губах

вот бы покрыть его левкасом и позолотой, целиком, как александрийского мальчика, и поставить в углу, воз ле прачкиного толстого манекена, под глянцевой мор дочкой лукаса с его горячей флавийской завивкой, под фотографией фионы не в фокусе, оттого что вертела головой, зыбкая фиона хиросигэ, бамбук и слива на станции токайдо, домашний музей мораса, любимые призраки в вашем доме! вход три лиры, группам и мла денцам половинная скидка

без даты

…в границах столика течет иная жизнь? бэбэ зевает и закидывает ногу за ногу, сквозь драные шорты зияет гончарная умбра, глиняная сущность его кожи, из тако го бедра ни дионис не родился бы, ни вайшьяскотовод, из такого бедра разве что магрибинский сосуд для вина, времен короля хасана, вылепить, инкрустированый ян тарной смолой, а хочешь вина? угу — руки появляются из карманов, в пальцах будто горячие каштаны прыга ют, их продавали в барселоне на горе монтжуик, бэбэ пробует вино, бэбэ поджимает фаюмский свой подгоре лый рот, бэбэ глядит укоризненно изпод вороньей чел ки, чисто клоун бернара бюффе — вот сейчас высунет язык и лизнет себе кончик носа, нет, мы невероятно мно го пьем, бэбэбэ

ты пишешь сразу набело, вдруг спрашивает он, или потом возвращаешься? ну вот еще — al fresco пишу, мой ангел, по сырой штукатурке, остальное в топку, в сток для мертвого времени, и бесплодной землей присыпать, чтоб не узнал никто, бэбэ пожимает плечами: а я бы воз вращался! тоже мне сравнил, к его словам вернуться — все равно что домой прийти, в комнату с еле слышным фонтаном и глиняным полом, густо застеленным бер берскими коврами, и чтоб стены были отделаны маври танской zellige, зеленой или цвета холодных сливок, — что еще нужно в жару, когда, как во сне, душа сжима ется, обмякает и угасает, но это если верить цицеро ну, а мы

без даты

сколько тебе лет? хотел я спросить у бэбэ, когда мы встретились в семь утра на голден бэй, намереваясь вмес те выкупаться, мне пришлось подняться ни свет ни заря, чтобы бэбэ успел к девяти на свой сигаретный угол

когда он повернулся ко мне спиной и снял свои мятые льняные штаны вместе с трусами, я в первый раз увидел его тело и растерялся — весь бэбэ сделан из японского ки париса, как желтая маска театра но, на спине у него нари сован фиолетовый карп, алым хвостом упирающийся в крестец, а пятки совершенно рыжие, будто выкрашены хной, нет — именно что выкрашены! я открыл было рот, чтобы спросить, но тут он повернулся ко мне лицом, и я не спросил

двадцать? сорок? может быть, сто? там, на углу басти она, в своем дурацком фартуке с апельсиновым верблю дом, он казался мне мальчиком, чуть старше фелипе

он лег на песок и широко раскинул руки и ноги, мину ты две я смотрел на него, раскрыв рот и пытаясь вспом нить, что мне это напоминает, чтото очень красивое и важное

витрувианского человека леонардо? дачу в кара лишкес?

то, что нарисовано у меня на спине, сказал бэбэ, это мaedaagua, амазонский дух воды

ну да, я так и подумал

без даты

скажи мне, бэбэ, давно ли ты продаешь сигареты на углу вилегейнон? спрашиваю я, допивая второй бокал, не успевший даже согреться, кто ты, бэбэ? ты рассужда ешь, как мой барселонский преподаватель théorie de la littérature, только тот был лысый и не носил клеенчатый фартук

недавно, неохотно отвечает бэбэ, в тунисе я занимал ся другими делами

больше я ни о чем не спрашиваю, мне страшно, что он уйдет, так уже

ДНЕВНИК ПЕТРЫ ГРОФФ

5 мая

Все время думаю об Этом, хотя прошло уже десять дней, даже синяки от уколов прошли.

Тот парень, Густав, тоже умер, в ту самую ночь, и в этом виновата я.

Если бы я не пришла к профессору, ничего этого не случилось бы.

В коньяке нашли снотворное, предназначенное, ра зумеется, для меня.

Приятных снов тебе, Петра.

Густав взял бутылку без спроса и выпил остатки коньяка у себя в ванной. И уснул.

И захлебнулся.

У него нашли билет на утренний рейс. И зеркало. Я его не видела, но дядя Джеймисон говорит, что не красивое — поломанное и побитое.

У профессора билета не было. У него обнаружили и забрали мою Штуку, которая оказалась частью дру гой Штуки.

В общем, это такая штука, которой добывают огонь, — кольцо и пестик.

У профессора был пестик, а у меня кольцо. Кто бы сомневался.

Хорошо, что на мне его никто не видел. Шнурок был разрезан ножницами, пока я спала, и засунут мне в карман. Какая заботливость. Зачем он это сделал?

Хотел собрать игрушку, чтобы всласть наиграться? Хотел добыть огонь?

Русский исчез. Его ищут, но, скорее всего, не найдут.

Тем более что он тут ни при чем, случайный сви детель.

Араба — не запомнила фамилию — застрелили, ко гда началась операция. Его имя полиции известно, так сказал дядя Джеймисон.

Профессора Форжа тоже убили.

Не знаю, наши ли сподобились или этот черный парень из смежного номера. Не думаю, что меня заин тересуют результаты экспертизы.

Просто он оказался в центре перестрелки. Умер там же, на полу, когда меня увезли в реанимацию. Интерес но, за ним ктонибудь приедет?

Меня уволили за несанкционированное учас тие в операции.

На самом деле никакой операции не было, просто ванна в номере студента перелилась через край и в но мере на втором этаже потекло с потолка.

Когда горничная открыла дверь и увидела парня в эвкалиптовой пене, было уже поздно. Они вызвали полицию и амбуланс.

Беллбой сказал, что вечером видел Густава выхо дящим из номера Форжа.

Наши ребята, разумеется, пошли к профессору и стали стучать.

Куда же им было еще идти? Они хотели только спросить, не знает ли он чего, у них и в мыслях не бы ло, что он не откроет. Но он не открыл, и все пошло наперекосяк.

Араб в соседнем номере подумал, что это пришли за ним, только подбираются похитрому, через сосед ний номер, и принялся стрелять.

Они, натурально, ответили тем же. Дальше — как в ки но. Все умерли. И сразу хочется выключить телевизор.

В доме нет ни капли коньяку.

Аккройд мне не звонит.

Вероника мне не звонит.

Звонит только мама, звонит и плачет, но что с нее возьмешь.

Почему профессор не открывал полиции?

Ведь я всегонавсего спала у него в кресле, живая и здоровая.

Неужели он хотел от меня… того, о чем думает Джеймисон?

Но ведь я ему совсем не нравилась, ни капельки — я это сразу чувствую.

К тому же теперь совершенно ясно, почему он смотрел мне на грудь.

6 мая

Теперь вся семья будет знать, что я девственница. Hymen.

Это написано латынью, черным по белому. Какой кошмар.

Я хочу увидеть русского. Ему можно хоть чтото объяснить.

Я даже согласна привыкнуть к его дурацкой кличке.

Я хочу, чтобы он избавил меня от этого позора, от этой перепонки, пленки, мембраны, или как там она выглядит.

Свидетельства того, что за двадцать восемь лет я ни кому не понадобилась. Теперь, когда я больше не девуш каполицейский, я могу просто пригласить его в гости. И попросить.

Русский может это сделать, я ему понравилась. Я это сразу чувствую.

И потом — у него такие длинные смешные глаза.

И руки сухие и горячие, не то что у некоторых.

В интернете его зовут Мозес, только еще палочка впереди.

Я буду звать его Мо, это не так кощунственно и при ятнее слуху.

Мо! Где ты?

МОРАС

женственность заключается в умении обозначать дей ствительность, не структурируя ее, жаль, что я поздно со образил

вспомнил сегодня, как с фионой бродили по рынку в марсашлокке, в конце марта, незадолго до ее отъезда: фи, дорого! морщилась фиона и ловко подставляла бу мажный пакет, сполосните! мокрая вишня шлепалась на дно, на бумаге проступали лиловые пятна, недозрела!

хмурилась она, попробовав хурму, и протягивала руку с деньгами — да нет же, не фунт, а два! боже, какая кисля тина! фыркала она, засунув в рот чуть ли не всю вино градную гроздь, и блестела глазами, и пальчиком указы вала повелительно, и еще синего! и еще вон того, мелкого!

недаром кэрролл не любил мальчиков и одного даже обратил в поросенка, в мальчиках, вот и делёз говорит, слишком много заключается фальшивой мудрости и жи вотности, лишь девочки способны уловить смысл собы тия и отпустить на разведку бестелесного двойника

чахлая воля к событию уступает воле к речи, и от это го по всему телу бегут мурашки, и если климент алек сандрийский не врет и тело — это причина, то причина моих мурашек — бестелесные вишня и хурма, обретаю щие смысл, лишь будучи замеченными, вот и я обретаю смысл, пока иду за ней, нагруженный, как невольник, и счастливый, как вольноотпущенник, любуясь кошель ком мёбиуса в ее белых уверенных пальцах, кошельком без изнанки от английского кутюрье, кошельком из но совых платков с монограммой ф. р., обернувших весь рынок, весь марсашлокк, весь хаос, всего меня

май, 7

оculis non manibus

жадно грызешь его, жадно, как горячий пирог на ве ранде после дачного дня: черничная давленая мякоть, кардамоновая корка, в очистительном восторге грызешь его, волосы встали дыбом, и голос замер, все одно: про снешься со вкусом чужих губ, которого не знаешь и не узнаешь никогда, оттого что всякое окончание — это все го лишь отчаянье, мокрой тряпкой брошеннoе на холст начинания, высокопарно, да, но что с меня возьмешь

пропустить бы этот день, как, по слухам, монтень про пускал трудные места в чужих книгах, но ведь нет же — объедаешься им до смерти, точно веронский властитель холодными яблоками в июльский день, подожди меня! хватаешь его за рукав, плетешься за ним по парку меди теранео, по всем его кленовым коридорам, пока жара, жара, жара дышит тебе в лицо забегавшимся псом, а пус ти он тебя домой, так и застыл бы безнадежной мисс хэ вишем в его спальне, не вытирая столетней пыли, любу ясь одеревеневшей столетней пижамой, красное дерево, нет, слоновая кость, художник неизвестен, вот же оно — нетерпение совершенного спектра, белая бумага бес стыдна, скорее, скорее заполнить ее дробинками петита, в белую стену вбить гвоздь, на белую скатерть пролить вино, теперь же и пролить, пока он крутит бахрому, мор щит лоб, там, между сведенными бровями, у него душа, пребудут в танго те, кто прахом стали, никогда до кон ца, ни разу еще

май, 8

нет никакого среднего возраста, говорит бэбэ, как нет — oreille moyenne? — среднего уха и среднего обра зования, есть âge ingrat, как это повашему? переход ный возраст, не такто просто проклюнуться из яйца птенцу с мягким оранжевым клювом — чем больше слов, тем мягче клюв, ты ведь знаешь

что с того, что тебе тридцать и ты стучишь в скор лупу, избавляешься от детского, неплотного, прощая себе — ребенку в себе — беспомощность и пустую рас трату, ведь истинный ребенок в тебе — это не тот, кому ты прощаешь

тот, кому ты прощаешь, это тот, кого тебе удобно принимать за того, настоящего, это, если угодно, и есть скорлупа

продави ее пальцем, imbécile! очисти ребенка в себе от того, другого, говорит бэбэ, и ты всей спиной чувст вуешь, как он ерзает недовольно на шатком антиквар ном siège, краем глаза видишь, как колышутся, до полу свесившись, златотканые рукава, а тот бэбэ, что сидит напротив, достает пальцами кубики льда из горького кинни, и кладет за щеку, и жмурится, и вдруг поднима ется, и ставит бокал на столешницу, и кидает рядом влажную мелочь, и уходит, будто бодхисаттвапастух, загнавший в нирвану последнюю овцу, нет, как волк уг рюмо он уходит и три глубокие священные морщины ло жатся на челе и вздрагивают камни и львы покидают священную добычу