ГЛАВА ПЕРВАЯ КОЛИЧЕСТВО ПАРТИЙ

Противоположность плюрализма и однопартийности в обществе очевидна; в этом нередко видят чуть ли не политический критерий, разделяющий два мира – Восток и Запад. И совершают ошибку: ведь однопартийная система функционирует в Испании, во многих государствах Латинской Америки и на некоторой части территории Соединенных Штатов, а вместе с тем плюрализм продолжает официально существовать в Восточной Германии и в некоторых народных демократиях. Однако и общих чертах отождествление тоталитарного режима и однопартийности, демократии и плюрализма верно. По отношению к этой антитезе противоположность двухпартийности и многопартийности выглядит очевидно менее значительной, и понятно, почему на нее довольно долго не обращали достаточного внимания, так что она оказалась менее изученной. А между тем ее фундаментальный характер неоспорим.

Сравним политические режимы Англии и Четвертой республики во Франции. Некоторые усматривают их существенное различие в форме исполнительной власти и противопоставляют престиж британской монархии скромной роли французского президента. Но при этом забывают, что при парламентском строе государства президент играет всего лишь второстепенную роль: он “председательствует, но не управляет” – совсем как [c.266] король “царствует, но не правит”. Других больше впечатляет противоположность структуры парламентов двух стран, заставляя приписывать английской двухпалатности все добродетели, в которых отказывают французской однопалатности. Их обманывает видимость: забывают о том, что Палата лордов уже с 1911 г. не имела большой власти, что ее влияние носит преимущественно моральный характер и она идет к тому, чтобы разделить участь нашего незадачливого Совета Республики. Наиболее просвещенные подчеркивают, что британский кабинет обладает правом в любой момент распустить Палату общин, тогда как французское правительство более безоружно по отношению к Национальному Собранию, а угроза роспуска могла бы стать действенным средством помешать правительственным кризисам. Такого толкования придерживается и кое-кто из самих англичан, упрекая французов в том, что те запустили парламентский мотор, не позаботившись о тормозах. И хотя это объяснение несколько ближе к истине, чем предыдущее, оно все же остается весьма неудовлетворительным: английский кабинет практически никогда не пользуется угрозой роспуска, чтобы оказать давление на парламент с целью избежать вотума доверия или уклониться от его последствий. Он имеет достаточные основания полагать, что такой вотум почти неосуществим, поскольку одна из партий обладает абсолютным большинством. Количество партий – вот что действительно представляется фундаментальным отличием, разделяющим две системы. Там парламентские кресла практически делят между собой только две партии: одна из них обеспечивает монолитность правительства, другая же, находясь в оппозиции, ограничивается свободой критики; однородный и сильный кабинет располагает стабильным и сплоченным большинством. Здесь чтобы создать правительство, необходима коалиция нескольких партий, различных по своим программам и клиентеллам; это правительство постоянно парализуется их внутренними разногласиями, так же как и необходимостью с большим трудом поддерживать хрупкий союз, обеспечивающий ему парламентское большинство. [c.267]

I. Двухпартийность

Различить дуалистический режим и многопартийность не всегда легко: ведь наряду с крупными партиями обычно существуют и малые объединения. В Соединенных Штатах, например, кроме двух гигантов – демократов и республиканцев, мы обнаружим и нескольких “пигмеев”: это лейбористская и социалистическая партии, партия фермеров, партия сторонников сухого закона и прогрессистская. В законодательных собраниях штатов или муниципальных образованиях та или иная из них порой приобретает большое влияние: так, например, в Миннесоте аграрная партия (фермеры-лейбористы) оттеснила демократов на положение третьей, относительно слабой партии; в штате Висконсин прогрессистская партия Ля Фолетта нередко занимала первое или второе место; в штате Нью-Йорк лейбористская партия в 1937 г. провела пять членов в городской Совет и пять – в Законодательное собрание штата. Лейбористы часто добиваются даже нескольких мест в Конгрессе, главным образом в Палате представителей, но также и в Сенате (см. табл. 32). Тем не менее очевидная диспропорция между ними и крупными традиционными партиями, так же как и их эфемерный и локальный характер, позволяют рассматривать американскую политическую систему как типично двухпартийную.

В Англии дело обстоит сложнее. Не означает ли публикация французского министерства информации в 1945 г., что в Великобритании (как и во Франции в то время) существовал трехпартийный режим? Действительно, партия либералов опирается на старую и солидную традицию; она еще выражает взгляды значительной части народа Британии. В 1950 г. свыше 2.600.000 избирателей выразили ей доверие, но в силу особенностей избирательного режима эти голоса оказались похищенными у нее другими партиями – более многочисленными и более близкими умонастроениям англичан. Применительно к Великобритании 1918–1935 гг. невозможно говорить о двухпартийности, ибо симпатии английского народа реально были распределены между тремя крупными партиями. Такое утверждение сегодня может показаться спорным, особенно если расценивать как многопартийный политический режим, например, Бельгии, где влияние либералов едва ли больше, чем в Англии, и только за [c.268] счет избирательной системы этой партии обеспечено более сильное представительство в парламенте. Тем не менее английская политическая система несомненно носит двухпартийный характер. Нужно только приподняться над односторонней и ограниченной точкой зрения, чтобы схватить общие тенденции режима. Тогда мы можем констатировать, что сквозь всю историю Англии – вплоть до 1906 г., когда лейборизм начал проявлять свою силу, – проходят две партии; что с 1918 г., а особенно с 1924 г., начался процесс вытеснения партии либералов, повлекший за собой восстановление обновленного дуализма; что в настоящее время, когда представительство либералов сведено до 1,44% парламентских мест (табл. 24), указанный процесс, по-видимому, близок к завершению. Если сравнить эту эволюцию с ходом развития других стран Содружества наций, сходство будет поразительным. И напротив, мы увидим совершенно иную картину в Бельгии, где либеральная партия, хотя и слабая, занимает почти стабильную позицию с 1918 г. [c.269]

Типы двухпартийности

Обычно принято рассматривать двухпартийность как феномен специфически англосаксонский. Это лишь приблизительно соответствует истине, так как некоторые англосаксонские страны относятся к многопартийным, а дуализм встречается в Турции и в некоторых странах Латинской Америки; к нему явно эволюционируют даже некоторые государства континентальной Европы. Говоря же об англосаксонской двухпартийности, необходимо четко различать Америку и Британскую империю. В Соединенных Штатах двухпартийности никогда ничего серьезно не угрожало; партии коренным образом изменились со времен соперничества Джефферсона – Гамильтона, в котором проявилось противостояние республиканцев и федералистов: первые защищали права штатов, вторые исповедовали усиление полномочий Союза. После распада партии федералистов и некоторого периода неопределенности дуализм вновь обнаружился на президентских выборах 1828 г. в форме оппозиции демократов, сгруппировавшихся вокруг Джексона, и национал-республиканцев (которых на английский манер называли также вигами), руководимых Клеем и Адамсом: [c.269] под другими названиями вновь обнаруживалась старая джефферсоновская партия. Гражданская война, естественно, внесла немало смещений как в позиции, так и в организацию партий; тем не менее она ощутимо не изменила двухпартийности, которая вновь явилась после войны в форме противоборства республиканцев и демократов. Много раз в ходе истории Соединенных Штатов делались попытки создать третью партию: все они терпели неудачу или порождали лишь небольшие и недолговечные партии локального характера¹. В странах же Британского Содружества наций, напротив, традиционное противостояние тори и вигов, консерваторов и либералов претерпело глубокий кризис в начале XX века, когда рост социалистических партий вызвал к жизни трехпартийную систему. Оставалось лишь ответить на вопрос: установилась ли она окончательно? И тем не менее двухпартийность восторжествовала, пусть в форме вытеснения либеральной партии или слияния части либералов с консерваторами. В отличие от Соединенных Штатов здесь третья партия добилась успеха, но успех ее состоял в том, что она сумела стать второй, вытеснив одну из прежних с ее места. Вместе с тем в Австралии и Канаде двухпартийность так и не восстановилась: в первой насчитывается три крупных партии, во второй – четыре.

Английский и американский дуализм противоположны также и в том, что касается структуры партий. В Англии она основана на довольно значительной централизации, менее сильной у консерваторов, чем у лейбористов, но неизмеримо более сильной, чем по другую сторону Атлантики. В Соединенных Штатах комитеты весьма независимы друг от друга; руководители и комитеты округов связаны с комитетами графств; эти последние подчиняются власти лидеров и комитетов штата, но над штатами уже нет практически ничего, полномочия национальных лидеров и комитетов крайне слабы. Этим США резко отличаются от Великобритании, где центр распоряжается финансами партии и оставляет за собой право утверждать кандидатуры, предлагаемые местными комитетами; в доминионах степень централизации варьируется, но никогда все же не опускается до уровня Соединенных Штатов. И наконец напомним, что американские [c.270] партии не основываются на какой-либо определенной идеологической или социальной базе, что они включают в себя абсолютно разнородные элементы и доктрины и в сущности представляют собой машины для конкурентной борьбы за административные и политические посты и для выдвижения кандидатов на предварительные выборы, которые нередко имеют большее значение, чем настоящие; британские же партии, напротив, более близки к классическому понятию политической партии.

В Латинской Америке, где тенденция к двухпартийности также ощутима, она чаще всего нарушается и деформируется революциями, государственными переворотами, избирательными манипуляциями и борьбой кланов, которые характеризуют политическую жизнь этого континента. В то же время в Уругвае, например, поддерживается почти безупречный дуализм: две партии ведут свое начало со времени гражданской войны 1835 г.; они сохраняют даже свои старые названия (партия Colorado и партия Blanco), связанные с цветами принятых тогда эмблем; внутри они разделены на фракции, но борьба их редко доходит до раскола. Хитроумная избирательная система к тому же позволяет каждой фракции выставлять своего кандидата в президенты и на высшие выборные должности; сумма голосов, полученных всеми фракциями одной и той же партии, засчитывается в пользу наиболее сильного кандидата. Так, например, в 1950 г. Colorado выставила трех кандидатов; наиболее удачливый, г-н Мартинес Трюеба, был избран по сумме голосов, полученных им и двумя его конкурентами из собственной партии, поскольку она превысила сумму голосов, поданных за кандидата Blanco. Однако одна из фракций последней в 1941 г. откололась от нее под названием независимой партии Blanco: ныне она располагает очень небольшим числом депутатов (менее 10% общего количества парламентариев). В Турции господство однопартийного режима закончилось в 1945 г., с созданием Селяль Байяром Демократической партии: выборы 1946 г. были двухпартийными, но административное давление значительно сократило демократическое представительство. В 1948 г. в демократической партии произошел раскол – так родилась Национальная партия, объединившаяся вокруг старого маршала Чакмака. На свободных выборах 1950 г. демократическая партия одержала убедительную победу, получив 55% общего числа поданных голосов и [c.271] 408 парламентских мест против 39 Республиканской народной партии (но почти при 40% голосов); национальная партия сумела провести всего лишь одного депутата. С тех пор в Турции установился двухпартийный режим.

Такова география двухпартийности. Мы видим, что последняя отсутствует в странах континентальной Европы. Однако в настоящее время две страны обнаруживают довольно заметную тенденцию к ней: это Германия и Италия. Под покровом многопартийности политическая борьба все больше вписывается в противостояние двух больших образований, явно не соизмеримых со всеми прочими: социалистической и христианско-демократической партии в Германии, коммунистической и христианско-демократической – в Италии. Слабость коммунистической партии в первой, разногласия социалистов и “колонизация” партии группой Ненни во второй, бессилие правой в обеих этих странах создали достаточно специфическую политическую ситуацию в государствах, которые, прежде чем попасть под власть единственной партии, жили в условиях многопартийного режима. Довольно любопытно сравнить этот пример с турецкой ситуацией; разумеется, характер диктатуры в том и другом случае глубоко различный, так же как и обстоятельства ее падения и предшествующая история. Тем не менее в обеих этих странах крушение однопартийности породило дуалистические тенденции, и можно только задаваться вопросом, в какой мере этот факт вытекает из самой природы двухпартийности, к определению которой мы далее и обратимся.

Если рассматривать развитие дуализма во времени – после того, как мы описали его в пространстве, – можно констатировать, что начиная с XIX века последовательно сменились три различных его типа. Цензовое избирательное право сначала породило “буржуазную” двухпартийность с присущим ей противостоянием консерваторов и либералов, социальная и идеологическая инфраструктуры которых были довольно разнообразны от страны к стране. Но, как правило, консерваторы опирались главным образом на аристократию и крестьянство, либералы – на городскую торгово-промышленную буржуазию и интеллигенцию. Однако сформулированное в столь общем виде, это различие остается весьма приблизительным: на практике демаркационная линия выглядит куда более усложненной и содержит немало нюансов. Так, в [c.272] некоторых странах – например, в Скандинавии – консервативная аристократия концентрировалась в городах; в свою очередь либеральные тенденции на первых порах обнаруживались в сельских местностях; точнее, аграрный либерализм выступал против городского либерализма, преимущественно интеллектуального и промышленного, что преломляло господствующую дуалистическую тенденцию в духе трехпартийности. В доктринальном плане консерваторы исповедовали авторитет, традицию, подчинение установившемуся порядку; либералы – индивидуалисты и рационалисты – ссылались на американскую и французскую революции, идеи свободы, равенства и братства, которые те возвестили миру; но многие из них обнаруживали робость в отношении всеобщего избирательного права и особенно социальных преобразований, которых настойчиво требовали трудящиеся классы. В протестантских странах двухпартийность, за редким исключением, обычно не осложнялась религиозными противостояниями; в католических же фактическая связь духовенства со старым режимом придала консерваторам облик партии, поддерживаемой церковью, что в свою очередь отбрасывало либералов к антиклерикализму: политическая борьба порой становилась борьбой религиозной и приняла особенно острую форму по вопросу о характере школы (вспомним Францию и Бельгию).

Во второй половине ХIХ века развитие радикализма, казалось, поставило двухпартийность под сомнение: но в действительности речь шла скорее о внутренней дифференциации либералов, умеренные элементы которых оказались перед лицом нарастающей угрозы слева. Большую часть этого периода последние оставались в партии, то выходя, то вновь присоединяясь к ней; вместе с тем в Нидерландах в 1891 г. выделилась самостоятельная партия либералов, то же самое произошло в 1906 г. в Дании; во Франции создание партии радикалов в 1901 г. связано с иной ситуацией. Развитие социализма вызвало всеобщую эрозию этой первой двухпартийной системы. В некоторых странах оно довольно долго тормозилось ограничением избирательных прав, и получилось так, что в парламенте все еще держался дуализм, а в стране уже функционировали три партии: поскольку на коммунальном и региональном уровнях избирательное право нередко было более широким, депутаты-социалисты проникали в мэрии и муниципалитеты, не имея возможности войти [c.273] в палаты (разве что в очень ограниченном числе). Именно поэтому установление всеобщего избирательного права (или просто расширение избирательных прав) и выход социалистических партий на парламентский уровень часто совпадают. В Бельгии избирательный закон 1894 г. открыл перед социалистами двери в Палату представителей, заменив традиционную днухпартийность трехпартийностью и отбросив либералов на третью позицию; в Нидерландах первые депутаты-социалисты появились с принятием закона Ван Гутена (следствием которого стал рост электората с 295.000 до 577.000); в Швеции избирательный закон 1909 г. удвоил представительство социал-демократов и Риксдаге. В других странах (Германия, Англия, Франция, Норвегия, etc.) социалистическое движение имело возможность развиваться беспрепятственно, поскольку всеобщее избирательное право существовало там и до его зарождения.

Появление социалистических партий в конце XIX – начале XX века представляло собой общее явление почти для всех стран Европы и британских доминионов. Вместе с тем двухпартийность не была разрушена повсеместно. По сути дела единственная из стран, где функционировавшая в прошлом дуалистическая система так и не смогла восстановиться, – это Бельгия; причиной тому была избирательной реформа 1899 г. Повсюду в других странах двухпартийность лишь на какой-то более или менее длительный период времени сходила со сцены, чтобы затем – почти в соответствии с марксистской схемой классовой борьбы! – вновь возродиться в форме противоборства какой-либо буржуазной и социалистической партий. Первая возникала порой в результате слияния двух прежних партий – консерваторов и либералов; так это произошло, например, в Австралии и Новой Зеландии. В других странах консервативная партия оставалась единственной буржуазной партией наряду с социалистической – либералы оказались вытесненными (Англия); но обратное (консерваторы, уступившие место либералам) не имело места нигде. Это объясняется довольно просто: либералы к тому времени в основном осуществили свою программу и сами постепенно переходили на консервативные позиции; с появлением социалистической партии они, естественно, потеряли левую часть своего электората, а правую страх перед “красными” отбрасывал к консерваторам; и наконец, техника мажоритарного [c.274] голосования (принятая почти во всех вышеупомянутых странах) по самой своей сущности не благоприятствует партии центра.

Итак, речь идет теперь скорее о двухпартийности консервативно-социалистической, нежели консервативно-лейбористской. Это новый дуализм, установившийся только в тех странах, где имелись социалистические партии на базе профсоюзов, с непрямой структурой, без какой-либо определенной доктрины, реформистской – а не революционной – направленности. Последняя черта – основная: дуализм не может поддерживаться, если одна из двух партий намерена разрушить существующий строй. И у него еще меньше шансов удержаться, если такая партия остается в оппозиции. Сегодня эта проблема для социалистических партий больше не стоит: все они – с прямой и непрямой структурой – стали реформистскими. Не было бы ничего страшного, если бы, к примеру, в Западной Германии возник дуализм ХДС – СДПГ, к чему там явно идет сегодня дело. По вопрос приобретает новую актуальность с появлением третьего типа двухпартийности, сущность которого заключается в противостоянии коммунистической партии и партии западного типа; о нем только что заговорили, и хотя он еще нигде не реализован, но уже вполне определенно вырисовывается в некоторых странах – например, в Италии. Принятие мажоритарного голосования в один тур, бесспорно, ускорило бы его реализацию, но результат был бы катастрофическим. Первый шаг Коммунистической партии у власти состоял бы, очевидно, в устранении своего соперника; но тогда первым долгом ее соперника, пришедшего к власти, стали бы упреждающие меры с целью воспрепятствовать установлению диктатуры советского типа, что обернулось бы установлением диктатуры другого типа. Следовало бы, таким образом, различать два типа двухпартийности: одна – технического характера, когда противостояние партий-соперниц касается второстепенных целей и средств их достижения, тогда как политическая философия и основные устои существующего режима принимаются как одной, так и другой стороной. И второй тип – двухпартийность сущностная (метафизическая), когда борьба партий идет вокруг самой природы режима, фундаментальных представлений о жизни и приобретает ожесточенность и непримиримость религиозных войн. Жизнеспособна только первая. А это означает, [c.275] что дуализм недостижим, если одна из двух партий имеет тоталитарную структуру.

При всем этом двухпартийность, очевидно, представляет собой явление естественное. Мы хотим этим сказать, что политические решения, как правило, предстают в дуалистической форме. И далеко не всегда дело в дуализме партий, но почти всегда – в дуализме тенденций. Любая политика внутренне содержит выбор между двумя типами решений; те, что называют промежуточными, тоже связаны с тем или другим основным типом. А это значит, что в политике не существует центра: в ней можно иметь партию центра, но не течение центра или доктрину центра. Центром называют по существу то место в пространстве, где сосредоточиваются умеренные представители противоположных направлений: это умеренные правые и умеренные левые. Всякий центр внутренне, в самом себе противоречив, он всегда остается разделенным на две половины: левый центр и правый центр. Ибо центр есть не что иное, как искусственное объединение части правой – с левой и части левой – с правой. Судьба центра – это, образно говоря, разрываться на части (быть четвертованным), колебаться или исчезать: разрываться на части, когда одна из его половин голосует с правых позиций, а другая – с левых; колебаться, когда он голосует в связке то с левыми, то с правыми; исчезать – когда он воздерживается. Извечная мечта центра - достичь синтеза противоречивых устремлений, но ведь такой синтез возможен лишь в сознании. Действие – это всегда выбор, а политика – это действие. История центров могла бы проиллюстрировать это абстрактное суждение. Его подтверждает например эволюция партии радикалов при Третьей республике, история СФИО или МРП во времена Четвертой. Как видно, подлинного центра нет и быть не может, разве что в виде переплетения дуализмов: MPП политически – правая, социально – левая: радикалы экономически справа, духовно – слева, etc. (см. табл. 28).

Представление о естественности политического дуализма можно найти во многих социологических концепциях – весьма, кстати, различных. Некоторые авторы противопоставляют радикальный склад ума (как его понимали в XIX веке – сегодня его назвали бы революционным) и консервативный²: противопоставление [c.276] слишком абстрактное и приблизительное, но отнюдь не ложное. Действительно, есть люди, чувствующие себя совершенно комфортно в атмосфере общепризнанных идей, общепринятых традиций и расхожих привычек, тогда как другие испытывают непреодолимую потребность все изменять, все преобразовывать и всюду вводить новшества. “Лучше совершить глупость, которую всегда делал, нежели что-то умное, чего не делал никогда ”, – этот шутливый английский афоризм замечательно выражает консервативный склад ума. Принято отождествлять указанные тенденции с разными возрастными фазами: молодость радикальна, зрелый возраст – консервативен. Это давно известно законодателям, которые повышают возрастной избирательный ценз, чтобы поставить в более выгодное положение правых, и понижают его, если хотят дать перевес левым. Противопоставляя буржуазию и пролетариат, марксизм в иной, модернизированной форме возрождает то исконное манихейство, которое в общих чертах воплощает в англосаксонских странах ныне существующая там двухпартийность. Современные социально-политические исследования обнаруживают дуализм тенденций в странах, внешне совершенно различных в политическом отношении: так, за внешним многообразием партий Третьей республики Ф.Гогель выявил неизменность борьбы между партиями “порядкам и “развития”. В маленьких французских деревушках общественное мнение инстинктивно различает “белых” и “красных”, клерикалов и лаицистов [2] и таким образом схватывает самую суть, ничуть не смущаясь разнообразием официальных этикеток. На протяжении истории все крупные групповые противостояния носили дуалистический характер: арманьякцы и бургиньонцы, гвельфы и гибеллины, католики и протестанты, жирондисты и якобинцы, консерваторы и либералы, буржуа и социалисты, западники и коммунисты. Все это противопоставления упрощенные, но в них отброшены лишь второстепенные различия. Всякий раз, когда общественное мнение оказывается перед лицом крупных фундаментальных проблем, оно обнаруживает склонность кристаллизоваться вокруг двух противоположных полюсов. Естественное развитие социумов склонно к двухпартийности, хотя оно может и явно противоречить ей, как мы далее постараемся это показать. [c.277]

Двухпартийность и избирательный режим

Если признать естественный характер двухпартийности, то необходимо объяснить, почему же естество столь свободно расцвело в англосаксонских странах и у их немногочисленных последователей, но потерпело неудачу в странах континентальной Европы. Сразу приходят на память ссылки на “англосаксонский гений” (они часто встречаются у американских авторов), “национальный характер латинских народов” (но ведь многопартийность существует и в Скандинавии, Нидерландах и Германии): подобные объяснения не то чтобы совершенно ложны, но все же здесь слишком много туманного и приблизительного, чтобы можно было положить их в основу серьезных наблюдений; да и зачем перепевать Гюстава Ле Бона? Вспоминается и объяснение Сальвадора де Мадариага, связывавшего двухпартийность со спортивным духом британского народа, который тот вносит и в политические сражения, рассматривая их как своего рода поединок соперничающих команд: неясно только, куда же исчез этот дух в 1910–1945 гг., когда царила трехпартийность. Не лучше и живописные рассуждения Андре Моруа, противопоставляющего прямоугольные очертания Палаты общин и два ряда ее кресел, расположенных друг против друга (что, естественно, ведет к дуализму!), и полукруг французского Национального Собрания, где отсутствие каких-либо перегородок явно провоцирует размножение групп. Остроумное объяснение, но ведь его можно и обернуть: не выступает ли расположение кресел в залах собраний следствием, а не причиной количества партий? Что изначально – полукруг или множественность партий, прямоугольник или дуализм? Ответ был бы разочаровывающим: в Англии зал палаты принял свою нынешнюю форму задолго до того, как сложилась двухпартийная система. Правда во Франции очертания парламента производны от тенденции к многопартийности – но ведь и помещения американских собраний имеют форму полукруга, что двум американским партиям ничуть не повредило…

Дуализм и многопартийность, разумеется, имеют более серьезное историческое объяснение. Традиция двухпартийности в Америке и Англии – важный фактор их современной мощи. Но остается еще понять, почему [c.278] же она укоренилась здесь столь прочно: иначе проблема лишь отодвигается во времени. Только конкретные исследования каждой отдельной страны могут определить истоки установившегося в ней дуализма партий. Роль национального фактора, разумеется, весьма значительна, но не следует в его пользу преуменьшать, как это часто делается, влияние одного общего фактора технического порядка, а именно – избирательной системы. Это влияние можно выразить в следующей формуле: мажоритарное голосование в один тур ведет к дуализму партий. Из всех схем, которые приводились для объяснения данного явления, эта последняя, несомненно, наиболее близка к настоящему социологическому закону. Обнаруживается почти полное совпадение между мажоритарным голосованием в один тур и двухпартийностью: в странах с дуалистическим режимом всегда принята мажоритарная избирательная система, а все страны с этой избирательной системой неизменно оказываются дуалистическими. Исключения крайне редки и обычно могут быть объяснены какими-либо особыми обстоятельствами.

Несколько уточнений по поводу общего взаимодействия между мажоритарной системой и двухпартийностью. Приведем прежде всего пример Англии и ее доминионов: общеизвестен их мажоритарный избирательный режим с единственным туром; общеизвестен и дуализм партий, противостояние консерваторов - лейбористов, заменившее противостояние консерваторов - либералов. Мы увидим далее, что и Канада, которая казалась исключением, на самом деле укладывается в общее правило³. Хотя, быть может, еще убедительнее будет гораздо более свежий и выразительный пример Турции – страны, в течение двадцати лет жившей в условиях однопартийного режима, где начиная с 1946 г. проявились довольно различные политические течения; раскол народной партии, в результате которого в 1948 г. выделилась оппозиционная демократическая партия, мог внушить опасения относительно возможности установления здесь [c.279] многопартийности. Но против ожидания на выборах 1950 г. мажоритарная система в один тур – по британской модели (усложненная голосованием по спискам) – породила в стране дуализм: из 487 депутатов Великого национального собрания лишь 10 не принадлежали к двум крупным партиям – демократам и народным республиканцам (9 независимых и 1 – от народной партии), или 2,07%. В Соединенных Штатах традиционная двухпартийность точно так же совпадает с мажоритарным голосованием в один тур. Конечно, американская избирательная система весьма своеобразна и сегодня развитие первичных выборов вводит в нее нечто вроде второго тура; но отождествление такого способа с двухтуровой системой, как это иногда делается, абсолютно ложно. Выдвижение кандидатов посредством внутреннего голосования в каждой партии – это нечто совершенно иное, чем собственно выборы. Тот факт, что эта номинация открытая, ничего не меняет: все дело в структуре партий, а не и избирательной системе.

Американская система в основном соответствует мажоритарному голосованию в один тур. Отсутствие второго тура и повторных выборов, особенно при избрании президента, как раз и раскрывает один из исторических мотивов принятия и сохранения двухпартийности. На нескольких местных выборах, где в разное время была опробована пропорциональная система, она “сломала” двухпартийность: например, в штате Нью-Йорк в 1936–1947 гг., где на заседаниях муниципального Совета в 1937 г. можно было лицезреть представителей пяти партий (13 демократов, 3 республиканца, 5 представителей американской лейбористской партии, 3 – от партии городского единства, и 2 были демократами-диссидентами); в 1941 – шести (прибавился 1 коммунист) и семи – в 1947 г. (в результате раскола лейбористской партии, поддержанного профсоюзами предприятий готовой одежды). Точно такой же эффект мажоритарных выборов в один тур нужно отметить и в рамках первичных выборов: Кей подчеркивал, что в ходе первичных выборов на Юге, где номинация проводится в один тур, демократическая партия обычно разделяется на две группировки; при сие теме же двух последовательных “праймериз” что соответствует выборам в два тура, так как второе предварительное голосование (run-off-primary) возникает в случае перебаллотировки – группировки имеют [c.280] тенденцию множиться; об этом свидетельствует сравнение статистических данных о количестве выдвигаемых кандидатов до и после принятия run-off-primary (табл. 25).

Если не считать Латинской Америки (что вполне допустимо, принимая во внимание многочисленные грубые вмешательства исполнительной власти в деятельность партий и выборы, что искажает всю картину), четыре страны обнаруживают тенденцию отклонения от общего правила: Бельгия до 1894 г., где двухпартийность сопровождалась выборами в два тура, а также Швеция (до 1911 г.), Дания (до 1920 г.) и современная Канада, где мажоритарные выборы с единственным туром сосуществуют с многопартийностью. В первом случае исключение скорее кажущееся, чем реальное: второй тур был предусмотрен бельгийским избирательным законом, но никогда практически не проводился до принятия всеобщего избирательного права. В 1892 г., например, на 41 округ приходилось только четыре повторных голосования, и к тому же три из них (в Нивелле, Шарлеруа и Турнэ) закончились объединительными играми и частичными голосованиями, поскольку лишь два партийных списка были представлены начиная с первого тура; в конце концов в одном только округе Монс второй тур действительно состоялся – в связи с разделением голосов между тремя конкурирующими списками. С тех пор как утвердилось всеобщее избирательное право, появление социалистической партии проложило дорогу положениям закона: соперничество трех партий привело к 12 повторным голосованиям в 1894 г. и 15 – в 1896–1898 гг. В период же двухпартийности выборы фактически происходили в один тур. Остается еще выяснить, почему практика не соответствовала писаным законам, почему возможность второго тура в действительности не вызывала тройственного соперничества, расхождений между партиями и потрясений дуалистической системы: это мы попытаемся сделать дальше.

Швеция, где до 1909 г. действовала пропорциональная система, тоже не так уж отклоняется от общего правила. Просто деление на партии в условиях ограниченного и усложненного избирательного права, которое тогда действовало (прямые выборы в городах и непрямые в сельской местности, одномандатные и многомандатные округа), долгое время оставалось подвижным и завуалированным. В стране почти не было настоящих [c.281] организаций; невозможно обнаружить даже четко очерченных парламентских групп, поскольку до 1911 г. избирательная статистика не позволяла точно определить политическую принадлежность кандидатов. В данном случае следовало бы говорить не о двухпартийности или многопартийности, а скорее об отсутствии партий. С другой стороны, некоторые специфические политические и социальные проблемы (отделение Норвегии, противостояние сельских местностей и городов, появление деревенской левой) усложнило здесь естественный дуализм общественного мнения. Тем не менее внутри каждого округа дело нередко ограничивалось борьбой двух кандидатов, что восстанавливало дуализм на местном уровне. На уровне общенациональном тенденция к двухпартийности также достаточно определенно вырисовывалась лишь в форме сменяющих друг друга недолговечных объединений. В 1867–1888 гг. две партии оказались лицом к лицу: консерваторы, опиравшиеся на города, и партия Lantmanna, которая была сильна главным образом в сельской местности. С 1888 г. последняя раскололась на дне группировки: старая Лантманна, стоявшая за свободу торговли, и новая Лантманна, сторонница протекционизма; но в 1895 г. они объединились. В 1906 г. новый раскол разделяет Лантманна на националистов и прогрессистов, но обе группировки действуют в тесном согласии: речь скорее идет о двух течениях внутри одной партии, а не и различных партиях. “Свертывающий” эффект мажоритарного голосования налицо. В течение этого времени постепенно исчезала старая правая и формировалась либеральная партия, опиравшаяся на городскую буржуазию: к концу XIX века в Швеции уже обнаруживается классический дуализм консерваторов (Лантманна) и либералов, нарушенный в 1896 г. появлением социалистической партии. В итоге к началу XX века политическое деление Риксдага по мере того, как там стало возможно наметить разграничительные линии между партиями, напоминало британский парламент, поскольку присутствие социалистов сломало консервативно-либеральный дуализм.

От общей тенденции наиболее заметно отошла Дания. Несмотря на мажоритарное голосование в один тур, накануне избирательной реформы там насчитывалось четыре крупных партии: правая, либералы (Venstre), paдикалы, социалисты. Но за этой четырехпартийностью на [c.282] национальном уровне нередко скрывалась двухпартийность местного уровня: во многих округах конкурировали только два кандидата; в 1910 г. из 114 округов так было в 89, в 24 – три кандидата и в одном – четыре; такое сокращение числа кандидатов было, кстати, заметно и в предшествующие годы (254 в 1910 г., 296 – в 1909, 303 – в 1906). В 1913 г. цифра неожиданно поднялась до 314, притом только в 41 округе конкурировало по два кандидата, в 55 – по три, в 15 – по четыре, и в одном – пять; но этот рост объясняется главным образом отчаянными попытками правой предотвратить свое ослабление: против 47 кандидатов в 1910 г. она выставила 88 в 1913 г.; в то же время число завоеванных мест упало с 13 до 7 (хотя общее количество ее голосов увеличилось с 64.900 до 81.400, и эти 17.000 голосов, полученных главным образом за счет либералов, отняли у тех 13 мест). С другой стороны, в 1910 г. тесное предвыборное соглашение связывало радикалов и социалистов, поэтому они никогда не выставляли кандидатов друг против друга; оно, очевидно, было разорвано в 1913 г., когда 17 социалистов были выставлены против радикалов и 7 радикалов – против социалистов. Если, наконец, сопоставить ситуацию 1913 г. с предшествующей диспозицией партий, можно отметить явную их концентрацию. В 1906 г. там было пять партий (в результате создания радикальной партии); в 1909 г. слияние аграрной (умеренной) партии с либералами сократило это число до четырех; и, наконец, с начала века разворачивался процесс вытеснения правой, который по-видимому ускорялся неуклонно возрастающим разрывом процента голосов и процента мест. В 1911 г. консервативная правая с ее 7 депутатами занимала всего лишь 6,14% общего количества мест в парламенте. Фактически дело шло к трехпартийности того типа, который существовал в то время в Англии, где социалистическая партия занимала место рядом с двумя “буржуазными”. Мажоритарное голосование выполняло свою сократительную функцию, а соглашение между радикалами и социалистами позволяло даже предвидеть появление в скором времени оригинальной двухпартийности путем возможного слияния двух групп левой; но система пропорционального представительства положила конец такому развитию событий.

В Канаде насчитывается сегодня четыре партии, представленных в парламенте Оттавы: либералы [c.283] (185 мест), консерваторы (143), лейбористы (13) и “Общественное доверие”. Однако тенденция к дуализму прослеживается достаточно ясно. Партия общественного доверия – чисто локальная, представлена только в провинции Альберта, где в 1925 г. она заменила партию фермеров-унионистов. С появлением в 1932 г. лейбористской партии Канада с опозданием на тридцать лет воспроизвела английскую и европейскую схему начала века, поскольку социалистическая партия нарушила консервативно-либеральный дуализм. Вместо возвращения к двухпартийности путем слияния традиционных партий или исчезновения одной из них, здесь дело, очевидно, идет скорее к вытеснению новой партии (как это было с партией “прогрессистов”, возникшей в 1921 г. и через 10 лет исчезнувшей)⁴, или “выдавливанию” ее на региональный уровень: сегодня представительство лейбористов на федеральном уровне ограничивается почти лишь одной провинцией Саскачеван (где в ее руках находится пост губернатора). Однако в рамках парламентов провинций она занимает вторую позицию в британской Колумбии, Онтарио и Манитобе. Этот пример, как и случай Швеции и Дании, позволяет уточнить границы влияния мажоритарного голосования в один тур: оно способствует дуализму партий в рамках каждого округа⁵, но в разных регионах страны эти соперники могут оказаться различными. Оно приводит также к созданию локальных партий или оттеснению национальных на локальные позиции. Вспомним, что в той же самой Великобритании ирландская партия удивительно стабильно существовала с 1874 по 1918 г. А либералы, разве не обнаруживают они тенденцию стать “партией Уэльса”? Как бы то ни было, прогресс централизации внутренней структуры партий и естественное укрупнение политических проблем на национальном уровне сами по себе ведут к утверждению в масштабах всей страны региональной формы дуализма, порожденного способом голосования; но в чистом виде действие дуализма не простирается дальше двухпартийности локального уровня. [c.284]

Механизм действия дуализма предельно прост. Возьмем британский округ, где консерваторы имеют 35.000 голосов, лейбористы – 40.000 и либералы – 15.000. Ясно, что успех лейбористов целиком зиждется на присутствии партии либералов: если та снимает своего кандидата, можно полагать, что большая часть предназначавшихся ему голосов, переходит к консерваторам, а меньшая достается лейбористам, плюс воздержавшиеся. Далее возможны два варианта: 1) либералы заключают соглашение с консерваторами об отзыве своего кандидата (в счет возможных компенсаций в других округах): тогда дуализм восстанавливается путем слияния или союза, весьма близкого к слиянию; 2) либеральная партия упорно ведет борьбу в одиночку: в этом случае избиратели постепенно от нее уходят и дуализм восстанавливается путем ее вытеснения.

Первый вариант в щадящей форме (союз, близкий к слиянию) реализован в наши дни в Великобритании консерваторами и либералами-националистами, в Германии – христианскими демократами и либералами путем частичных мажоритарных выборов в некоторых землях, например, в Вестфалии, Северном Рейне и Шлезвиг-Голштинии. Нередко он служит прелюдией к крайней форме установления дуализма – полному слиянию партий, которое обычно и является завершением союза (нередко это сопровождается расколом, ибо некоторые центристы экс-партии предпочитают присоединиться к другой из соперничающих партий). В Австралии в 1909 г. либералы и консерваторы, оказавшись перед фактом роста лейбористов, слились. В Новой Зеландии они откладывали это до 1936 г.: в результате с 1913 по 1928 г. либеральная партия неуклонно развивалась по нисходящей, что привело бы к естественному ее исчезновению, если бы в 1928 г. неожиданный подъем снова не уравнял ее с консерваторами. Но с 1931 г. она вновь начала клониться к упадку и опять заняла третью позицию; перед лицом лейбористской угрозы, усугубленной экономическим кризисом, она накануне выборов 1935 г. решилась на слияние. В Южной Африке раскол националистов в 1917 г., совпавший с усилением лейбористов, привел к появлению в 1918 г. четырех примерно равных партий; осознав опасность такой ситуации при системе мажоритарного голосования в один тур, старая Унионистская партия объединилась с Южноафриканской партией генерала Смита, а партия [c.285] националистов генерала Эрцога подписала избирательный пакт с лейбористами, который для последних оказался роковым: дуализм был восстановлен одновременно двумя способами – и путем слияния, и путем вытеснения.

Само вытеснение (вторая разновидность возврата двухпартийности) выступает как результат двух взаимодействующих факторов – механического и психологического. Первый заключается в занижении представительства третьей (то есть наиболее слабой) партии, так как процент полученных ею мест оказывается ниже про цента поданных за нее голосов. Разумеется, при мажоритарном режиме с двумя партиями побежденный всегда имеет заниженное представительство в парламента по отношению к победителю, как мы это далее увидим: но при варианте с третьей партией оно занижено гораздо сильнее, чем представительство менее успешной из двух остальных. В этом смысле очень убедителен в при мер Британии: до 1922 г. представительство лейбористской партии было занижено по отношению к либеральной; с этого времени регулярно происходит обратное (за исключением 1931 г., что объясняется серьезным кризисом, который переживали тогда лейбористы, и ошеломляющим триумфом консерваторов); таким образом третья партия автоматически – в силу особенностей избирательной системы – оказывается в худших условиях (табл. 26). Поскольку новая партия, пытающаяся конкурировать с двумя прежними, еще очень слаба, система играет против нее и воздвигает преграду на пути ее проникновения в парламент. Но если ей удастся обогнать одну из своих предшественниц, то эта последняя отодвигается тогда на третью позицию, и процесс вытеснения оборачивается уже против нее.

Такой же двойственный характер носит и психологический фактор. При трехпартийности, функционирующей при мажоритарном режиме в один тур, избиратели быстро понимают, что их голоса будут попросту потеряны, если они продолжат отдавать их третьей партии: отсюда естественная тенденция передать их не самому худшему из соперников, с тем чтобы предотвратить успех наиболее нежелательного. Этот феномен поляризации, как и феномен заниженного представительства, играет на разрушение новой партии, пока та остается наиболее слабой, но обращается против менее удачливой из прежних, как только новая ее обгоняет. Инверсии двух [c.286] указанных механизмов происходят не всегда синхронно, что рая обычно предшествует первой (так как избирателям необходима некоторая дистанция во времени, чтобы осознать ослабление одной партии и передать свои голоса другой). Это имеет своим следствием достаточно долгий “смутный” период, когда колебания избирателей сочетаются с инверсиями заниженного представительства, совершенно искажая реальное соотношение сил между партиями: Англия испытала подобные злоключения и 1923–1935 гг. Давление избирательной системы в направлении дуализма приводит к торжеству последнего лишь по прошествии длительного периода.

И все же мажоритарная система в один тур способна сохранять установившуюся двухпартийность, оберегая ее от расколов старых партий и зарождения новых. Для того чтобы одна из этих новых по-настоящему утвердилась, ей нужно располагать сильными точками опоры на локальном уровне или большой и мощной национальной организацией. Кстати, в первом случае она надолго останется в плену атмосферы места своего географического происхождения; освобождение происходит не иначе как медленно и с большим трудом; об этом говорит, например, опыт Канады. И лишь во втором случае можно надеяться на быстрый рост, выдвигающий партию на вторую позицию, когда факторы поляризации и заниженного представительства начнут играть в ее пользу. Быть может, именно в этом нужно видеть одно из глубоких соображений, которыми руководствовались все англосаксонские социалистические партии, учреждаясь на базе профсоюзов: только такая опора могла дать им достаточную силу для того, чтобы взять старт: карликовые партии оказываются вытесненными или отброшенными на локальный уровень. С тем же успехом мажоритарная система, очевидно, способна восстановить дуализм, разрушенный в результате выхода на сцену третьей партии. Яркое подтверждение тому – сравнение Англии и Бельгии: в обеих странах традиционная двухпартийность была нарушена в начале века с появлением социализма. Через пятьдесят лет мажоритарная Англия вернулась к дуализму путем вытеснения либералов (табл. 27), тогда как в Бельгии пропорциональная система спасла либеральную партию и допустила затем рождение коммунистической партии, не считая еще нескольких других, возникших между двумя мировыми войнами. [c.287]

Можно ли пойти еще дальше и утверждать, что мажоритарная система способна создать двухпартийности в стране, где ее никогда ранее не существовало? Если дуалистическая тенденция вырисовывается там уже довольно явно, утвердительный ответ не вызывает сомнении. Введение мажоритарного голосования с единственным туром в Западной Германии несомненно имело бы результатом постепенное разрушение малых и средних партии и оставило бы на политической сцене только социалистов и христианских демократов: ни одна другая страна бесспорно не обладает сегодня в такой полноте всеми необходимыми условиями установления парламентского ре жима английского образца. В Италии избирательная реформа того же рода дала бы идентичные результаты - если только одну из двух партий не представляли бы коммунисты, что весьма опасно для демократической системы. А вот резкое введение голосования в один тур в стране, где многопартийность имеет такие глубокие корни, как во Франции, не привело бы к аналогичным результатам, разве что в течение очень длительного срока. Избирательный режим подталкивает к двухпартийности, но не ведет к ней с фатальной неизбежностью, невзирая ни на какие препятствия. Базовая тенденция сочетается со многими другими, которые ее умеряют, тормозят или даже приостанавливают. И тем не менее, со всеми этими оговорками, можно, перефразируя Маркса, рассматривать дуализм партий в качестве “железного закона” мажоритарного голосования в один тур. [c.288]