Базовые характеристики лингвокультурного концепта

1.2. Базовые характеристики лингвокультурного концепта

Концепт – понятие широко эксплуатируемое в современной лингвистике. Известно, что приобретение термином статуса «модного» всегда вызывает некоторую расплывчатость его понимания и беспорядочность употребления, т.к. «модный» термин часто выполняет в научной работе не столько информативную, сколько парольную функцию. Нам представляются принципиально важными следующие характеристики лингвокультурных концептов:

1) сознание – область пребывания концепта (концепт лежит в сознании);

2) культура детерминирует концепт (т.е. концепт – ментальная проекция объективных элементов культуры);

3) язык и/или речь – сферы, в которых концепт опредмечивается (овеществляется).

Разумеется, эта схема относительна в силу:

1) сложности соотнесения феноменов «язык» и «культура»: язык является одновременно и частью культуры, и внешним для нее фактором (как отмечает В.Н. Топоров, с одной стороны, существует «язык как основа культуры, ее строительный материал, демиург существеннейших ее частей, предопределяющий некоторые важные параметры культуры, […] с другой стороны, императивы культуры, предписывающие языку специфические формы употребления, намечающие функциональные рамки, и – как результат – «культурный» слой языка как фиксация в нем отложений культуры, охватывающих в широкой перспективе весь язык» [цит. по: Гудков 2003: 17]);

2) наличия двусторонней связи между языком и сознанием (категории сознания реализуются в языковых категориях и одновременно детерминируются ими).

2. Ментальная природа. Лингвокультурный концепт отличается от других единиц, используемых в лингвокультурологии (науке о взаимосвязях языка и культуры), своей ментальной природой. Если предлагаемая Е.М. Верещагиным и В.Г. Костомаровым логоэпистема [Верещагин, Костомаров 1999] является, по сути, элементом значения слова и локализуется в языке, а введенная В.В. Воробьевым лингвокультурема [Воробьев 1997] определяется как единица межуровневая, т.е. не имеющая определенной локализации, то концепт находится в сознании. Именно в сознании осуществляется взаимодействие языка и культуры, поэтому любое лингвокультурологическое исследование есть одновременно и когнитивное исследование.

Сознание традиционно определяется в психологии как высшая форма отражения действительности в психике человека. С областью сознания связаны процессы человеческого восприятия, категоризации, архивизации и коммуникативной репрезентации. Концепт участвует в каждом из указанных процессов.

3. Ограниченность сознанием носителя. Лингвокультурный концепт существует в индивидуальном или коллективном сознании. Любые элементы, отсутствующие в сознании данного индивида/группы, в структуру концепта данного индивида/группы включаться не могут. В этом смысле выделяемые Ю.С. Степановым [1997: 41-42] слои концепта следует рассматривать как отдельные концепты различного объема, а не как компоненты единого концепта. Активный слой («основной актуальный признак, известный каждому носителю культуры и значимый для него») входит в общенациональный концепт, пассивные слои («дополнительные признаки, актуальные для отдельных групп носителей культуры») принадлежат концептосферам отдельных субкультур, внутренняя форма концепта («не осознаваемая в повседневной жизни, известная лишь специалистам, но определяющая внешнюю, знаковую форму выражения концептов») для большинства носителей культуры является не частью концепта, а одним из детерминирующих его культурных элементов.

Индивидуальные концепты богаче и разнообразнее, чем любые коллективные, от микрогрупповых до общечеловеческих, поскольку коллективное сознание и коллективный опыт есть не что иное, как условная производная от сознаний и опыта отдельных индивидов, входящих в коллектив. Производная эта образуется путем редукции всего уникального в персональном опыте и суммирования совпадений. В этом смысле, по справедливому замечанию А.А. Залевской [2001], коллективные концепты являются конструктами (также как, впрочем, коллективный язык и коллективная культура).

4. Ценностность. Из всех существующих подходов к определению культуры для лингвистического исследования наиболее удобен ценностный подход, восходящий к философам баденской школы В. Виндельбанду и Г. Риккерту. Согласно данному подходу, «во всех явлениях культуры мы всегда найдем воплощение какой-нибудь признанной человеком ценности, ради которой эти явления или созданы, или, если они уже существовали раньше, взлелеяны человеком; и наоборот, все, что возникло и выросло само по себе, может быть рассматриваемо вне всякого отношения к ценностям» [Риккерт 1995: 70].

Лингвокультурный концепт отличается от других ментальных единиц, используемых в различных областях науки (например, когнитивный концепт, фрейм, сценарий, скрипт, понятие, образ, архетип, гештальт, мнема, стереотип), акцентуацией ценностного элемента. Центром концепта всегда является ценность, поскольку концепт служит исследованию культуры, а в основе культуры лежит именно ценностный принцип [Карасик 1996]. Чистая когнитивистика может рассматривать потенциальные концепты (так, например, З.Д.Попова и И.А.Стернин пишут [1999: 26]: «в парадигме «специалист по исследованию животных» есть кролиководы, животноводы, овцеводы и др., но нет лексем для обозначения специалистов по разведению воробьев, носорогов, крыс и т.д., поскольку эти профессии не востребованы. Соответствующие концепты есть, но нет семем и лексем»). Для лингвокультурологии концепты «носороговод» и «крысовод» не существуют, но не потому, что для них нет языкового обозначения, а потому, что в сознании носителей языка нет ценностного отношения к подобным феноменам.

Ценности тесно связаны со способностью человека к созданию глобальных общественных идеалов. «Культура есть направленность, и направлена культура всегда на какой-то идеал, а именно на идеал, выходящий за рамки индивидуального, на идеал сообщества» [Хейзинга 1992: 259-260]. Ценности, а, следовательно, и включающие их в себя концепты, являются по сути отражением отдельных аспектов таких идеалов. Идеалы эти могут рефлектироваться широкими массами носителей данной культуры, но могут и не поддаваться рефлексии. Так, например, концепты ‘Третий Рим’, ‘мировая революция’, ‘рыночные отношения’ отражают рефлектируемые идеалы, свойственные различным периодам отечественной истории. Концепты же ‘душа’, ‘тоска’ и ‘судьба’, которые А.Вежбицкая считает наиболее полно отражающими особенности русского национального характера [Вежбицкая 1997б: 33], связаны с массово неосознаваемыми и эксплицитно невыраженными ценностными доминантами русской культуры. Б.Парыгин отмечает, что в существующей в обществе системе ценностей следует различать ценности санкционируемые и культивируемые официально, с помощью находящейся в распоряжении государства разветвленной системы средств, и ценности, которые функционируют лишь на уровне обыденного сознания [Парыгин 1971: 124]. Поскольку одним из фундаментальных свойств культуры является ее интегративность, реализующаяся в тенденции элементов культуры образовывать согласованное и неразрывно связанное целое [Мердок 1997: 54], то можно говорить о наличии системных связей между всеми эксплицитно или имплицитно, официально или неофициально функционирующими в данной культуре идеалами, а также и между выражающими их лингвокультурными концептами.

Акцентуация ценностной составляющей в структуре концепта сближает концепт с философской категорией ценности. Однако между философской и лингвистической репрезентацией ценностей есть ряд существенных различий. На наш взгляд, они заключаются в следующем:

– В философии (прежде всего неокантианской) ценности приписывается сверхэмпирический характер и отсутствие связи с творческими усилиями индивида. Так, В. Виндельбанд писал: «…индивид никогда не должен приписывать себе творческой силы в порождении предметов; там, где речь идет об истинных культурных ценностях, мы никогда не действуем как индивиды или даже как экземпляры нашего рода, но всегда как хранители и носители сверхэмпирических и потому предметно, на существе самих вещей основанных функций разума» [Виндельбанд 1995: 18]. Для лингвокультурологии ценность эмпирична, измеряема, изменчива во времени и специфична в коммуникативном пространстве. Каждый коммуникативный акт может быть рассмотрен как усилие индивида по сохранению или изменению той или иной ценности.

– За пределы философской теории ценности выносится праксиологическая категория полезности [см., например, Каган 1997: 76-83]. Для лингвокультурологии подобное размежевание не является значимым, поскольку языковые механизмы объективации аксиологических и праксиологических категорий тождественны.

– Философия в основном рассматривает позитивные ценности (ср., например, известную ценностную триаду «истина – добро – красота»). Для языка же, с его утилитарной направленностью, более актуальными оказываются ценности негативные. Это доказывается следующими закономерностями:

1) в рамках языковой синхронии – количественным доминированием в лексическом фонде языка отрицательно оценочных слов по сравнению со словами, несущими позитивную оценочность (подсчитано, что в словаре С.И. Ожегова из существительных, которые могут быть отнесены к человеку, на одно слово с позитивной оценочностью приходится двадцать слов с негативной [Стернин 2000: 5]);

2) в рамках языковой диахронии – более высокой частностью пейоративизации значения слова по сравнению с мелиорацией;

3) в рамках коммуникативного процесса – способностью большинства позитивно оценочных слов приобретать негативный смысл в составе стилистической фигуры иронии (у слов с негативным значением эта способность проявляется гораздо реже).

– Философа интересует сама ценность, а не ее понятийно-образное воплощение. Для лингвокультуролога значимы прежде всего механизмы этого воплощения. Поэтому в лингвокультурологии возникает потребность в более крупной исследовательской единице, в которую ценность включается в качестве одного из элементов. Такой единицей стал лингвокультурный концепт.

– Философская ценность синкретична. Лингвокультурная ценность разложима на два измеряемых аспекта: актуальность и оценочность. Рассмотрим эти аспекты подробнее.

Аспект оценочности находит выражение в наличии оценочной составляющей в денотате языковой единицы, являющейся именем концепта, в свойственных этой единице оценочных коннотациях, в сочетаемости этой единицы с оценочными эпитетами. Наличие оценочного аспекта проверяется методами компонентного и контекстуального анализа.

Аспект актуальности реализуется в численности языковых единиц, являющихся средствами апелляции к данному концепту, в частотности их употребления в реальной коммуникации, в числе отношений типа «стимул → реакция» и «реакция → стимул», в которые эти единицы вовлечены в ассоциативно-вербальной сети. Наличие аспекта актуальности проверяется методами количественного подсчета.

Рассмотрим пример функционирования аспектов оценочности и актуальности в составе лингвокультурного концепта:

(1)

Война научила нас любить оружие, ценить в нем красоту линий, всякие там загадочные и не поддающиеся анализу качества вроде «ухватистости» и «прикладистости»; мы умели находить душу и характер в каждом виде военной техники; мы называли грубые, решетчатые железные установки «катюшами», их завывание нравилось нам; … мы выросли среди страшной, убийственной военной техники и не могли не сродниться с нею, не придать ей человеческие свойства (В. Смирнов «Тревожный месяц вересень»).

В отрывке (1) реализуется концепт «оружие», существовавший в сознании советских солдат эпохи Великой Отечественной войны. Аспект оценочности проявляется в возникновении в их дискурсе эпитетов ухватистый и прикладистый. Аспект актуальности – в появлении новых интимно-ласковых обозначений вооружения (ср. в армейском жаргоне того же времени: андрюша – ‘реактивный миномет’, аннушка – ‘самолет Ан-2’, матушка – ‘самоходная артиллерийская установка’, илюша – ‘самолет Ил-2’).

5. Условность и нечеткость. Лингвокультурный концепт – это условная единица в том смысле, что сознание синкретично, все его элементы склонны к взаимопроникновению и взаимопересечению, а членение сознания производится в исследовательских целях.

Когнитивными исследованиями доказано, что традиционный подход к мышлению как к процессу оперирования четкими логическими понятиями не отражает сущности ментальной деятельности человека [см. Бабушкин 1996: 12-14]. Система человеческого мышления отнюдь не удовлетворяет правилам классической логики, стремящейся категоризировать действительность при помощи бинарных оппозиций типа «белое/черное», «истина/ложь», «много/мало», «да/нет» и т.п. Эти правила применимы скорее к искусственному интеллекту, ограниченному количеством функций, которые задают ему создатели. Для моделирования мышления человека и опредмечивающей его коммуникации более адекватными являются категории нечеткой логики (fuzzy logic).

Основы теории нечеткой логики были заложены в работах американского математика Лофти Заде. Согласно его концепции, в основе повседневного мышления лежат нечеткая истинность, нечеткие связи и нечеткие правила вывода. В рамках подобного мышления переход от «принадлежности классу» к «непринадлежности» ему не скачкообразен, а градуален: между черным и белым всегда находится множество оттенков серого. Нечеткость мышления обусловлена неопределенностью отражаемого мира, предоставляющего человеческому восприятию информацию, которая обычно является неполной, а иногда – недостоверной [Zadeh 1965; Kosko 1993].

Лингвокультурному концепту как ментальной единице в полной мере свойственна нечеткость. Он группируется вокруг некой «сильной» (т.е. ценностно акцентуированной) точки сознания, от которой расходятся ассоциативные векторы. Наиболее актуальные для носителей языка ассоциации составляют ядро концепта, менее значимые – периферию. Четких границ концепт не имеет, по мере удаления от ядра происходит постепенное затухание ассоциаций. Языковая или речевая единица, которой актуализируется центральная точка концепта, служит именем концепта.

– Языковое и энциклопедическое значения слова. Данное обобщение основывается на выдвинутом А.Н. Барановым и Д.О. Добровольским постулате о нерелевантности противопоставления лингвистического и экстралингвистического знания в рамках когнитивного исследования: «Когнитивная лингвистика, обращаясь к категории знания как базовой, снимает противопоставление лингвистического и экстралингвистического, позволяя исследователю использовать один и тот же метаязык для описания знаний различных типов» [Баранов, Добровольский 1997: 15].

– Элементы наивного и научного видов сознания. Традиционное противопоставление наивной и научной картин мира доказало свою несостоятельность. В сознании среднего носителя современной культуры, подвергающегося воздействию образовательных институтов и средств массовой информации, наивное и научное переплетаются самым причудливым образом и различению не поддаются. С одной стороны, неизбежное для современного человека знакомство с самыми общими основами главных отраслей знания сделало невозможным существование наивного сознания в чистом виде. С другой же стороны, узкоспециальные ориентации современной науки, слабость общенаучного синтеза и недостатки системы образования позволяют человеку полностью освободиться от наивных элементов сознания лишь в очень узкой научной сфере (так, например, профессиональный химик свободен от наивно-химических представлений). Поэтому мы можем говорить о сосуществовании в сознании индивида общекультурных (неспециализированных) и профессиональных (специализированных) концептов.

– Различные моделируемые структуры сознания (фрейм, гештальт, схема, сценарий (скрипт), пропозициональная структура и т.д.). Данные феномены стали рассматриваться как гипонимы концепта [Бабушкин 1996; Попова, Стернин 1999; Болдырев 2001] или как части по отношению к целому [Ляпин 1997; Карасик, Слышкин 2001; Прохвачева 2000]. Обладая более четкой, нежели концепт, структурой, эти единицы могут использоваться исследователями для моделирования концепта [например, использование фрейма для моделирования концепта «приватность» см.: Прохвачева 2000].

– Результаты логико-понятийного и образного осмысления действительности. Первоначально возникло противопоставление «познавательный концепт – художественный концепт» [Аскольдов 1997], затем понятийный и образный элементы стали включаться в структуру единого концепта [Карасик 2002; Красавский 2001; Воркачев 2002; Воркачев 2003]. При этом отмечается возможность неравномерной реализации данных элементов в различных типах дискурса: если в бытовом общении обычно доминирует понятийный элемент концепта, то для поэтического дискурса более актуален элемент образный [Зусман 2001; Тарасова 2003].

Характерно, что параллельно концептуализму в лингвистике стало развиваться одноименное направление в искусстве, осуществляющее обратное движение от конкретно-чувственного восприятия к интеллектуальному осмыслению. «Концептуализм претендовал на роль феномена культуры, синтезирующего в себе науку (в первую очередь гуманитарные науки – эстетику, искусствознание, лингвистику, но также и математику), философию и собственно искусство в его новом понимании (арт-деятельность, артефакт). На первый план в концептуализме выдвигается концепт – формально-логическая идея вещи, явления, произведения искусства, его вербализуемая концепция, документально изложенный проект. Суть арт-деятельности усматривается концептуализмом не в выражении или изображении идеи (как в традиционных искусствах), а в самой «идее», в ее конкретной презентации, прежде всего, в форме словесного текста, а также сопровождающих его документальных материалов типа кино-, видео-, фонозаписей» [Бычкова, Бычков 1998: 326]. Таким образом, можно констатировать, что в категории «концепт» нашла выражение потребность в синтезе различных форм сознания и культуры, прежде ориентированных на взаимопротивопоставление.

Когнитивно-обобщающая направленность концепта находит воплощение в предложенной В.И. Карасиком модели концепта, включающей фактуальный (понятийный), образный и ценностный элементы. Наличие первых двух элементов сводит воедино два основных способа осмысления действительности. Третий (ценностный) элемент, который собственно и делает концепт концептом, дает возможность включить данную единицу в общий культурный контекст.

Представляется оправданным дальнейшее членение данных элементов. Как отмечалось выше, внутри ценностного элемента могут быть выделены аспекты оценочности и актуальности.

Фактуальная составляющая, моделируемая как совокупность пропозиций, включает информационные совокупности трех видов:

1) повседневное знание, воплощенное в языковых дефинициях (Огурец – продолговатый зеленый огородный овощ; Мудрый – одаренный большим умом и знанием жизни);

2) элементы научного знания и общей эрудиции (Волга впадает в Каспийское море; Колумб открыл Америку, но сам не узнал об этом; Формула воды – H₂O);

3) стереотипные и прототипические структуры (например, Шотландцам свойственна жадность; В Африке постоянно жарко).

Образная составляющая включает две группы элементов:

1) внутренние формы языковых единиц (медведь – ‘любящий мед’, застолье – ‘происходящее за столом’);

2) образы, закрепленные в авторских или фольклорных прецедентных текстах (кошка, гуляющая сама по себе → кошка как олицетворение независимости).

7. Полиапеллируемость. Концепты активизируются в сознании своих носителей путем ассоциаций, т.е. по схеме стимул  реакция (SR). Факторами, устанавливающими связь между стимулом и активизируемым им в процессе коммуникации концептом, могут быть индивидуальный опыт коммуникантов, их культурная принадлежность (т.е. коллективный опыт), ситуативный контекст общения. Лингвокультурный концепт принципиально не сводим к значению какой-либо одной языковой единицы. Существует множество способов языковой апелляции к любому лингвокультурному концепту («входов в концепт»).

Для лингвокультурологии нерелевантно отождествление концепта с отдельным словом [Аскольдов 1997] или словозначением [Лихачев 1993], а также классификация концептов по лексико-фразеологическому основанию [Бабушкин 1996]. К одному и тому же концепту можно апеллировать при помощи языковых единиц различных уровней: лексем, фразеологизмов, свободных словосочетаний, предложений. Наиболее актуальные концепты получают реализацию не только в вербальных, но и в невербальных единицах. Так, в рамках русскоязычной коммуникации к концепту «глупец» можно апеллировать при помощи лексических единиц глупец, балбес, баран, болван, бревно, дубина, дурак, дуралей, дурачок, дурень, межеумок, оболтус, олух, осел, остолоп, пень, простофиля, телепень, тупица, фалалей, фофан; фразеологизмов дубина стоеросовая, дурак набитый, медный лоб, пустая башка, дубовая (еловая) голова, олух царя небесного, без царя в голове, садовая голова, голова два уха, тупой как сибирский валенок; жестов – постукивание пальцем по лбу и покручивание пальцем у виска. Для активизации в сознании носителя русского языка концепта ‘деньги’ можно использовать не только лексему деньги, но и финансы, капиталы, монеты, гроши, бабки, капуста, мани, презренный металл, золотой телец и т.п. К этому же концепту можно апеллировать паралингвистическими средствами: жестом потирания большим пальцем об указательный и безымянный. Апелляция к некоторым концептам может осуществляться при помощи морфем (уменьшительно-ласкательные суффиксы → концепт «нежность») или словоформ (глагольная форма ложить → концепт «безграмотность»).

В качестве примера рассмотрим названия советских армейских газет эпохи Великой Отечественной войны (полные данные о проанализированных гемеронимах и о частотности употребления лексики в их составе см. Приложение 1). Заголовок, будучи самой сильной позицией текста, содержит прямые или косвенные отсылки к наиболее значимым ценностям, декларируемым данным текстом. В случае если заголовок является общим для некоего сверхтекста (название газеты, научной конференции, сборника художественных произведений), он призван установить связи между всеми входящими в этот сверхтекст текстами, мотивировать их информационное и аксиологическое единство.

Наиболее выраженную концентрированную реализацию в составе данного сверхтекста получает концепт «Родина»: в 110 рассмотренных гемеронимах лексема Родина употреблена 32 раза, лексема Отечество – 5 раз, лексема Отчизна – 1 раз. Широко представлены также концепты «победа» (лексема победа – 6 употреблений, лексема разгром – 5 употреблений), «нападение» (лексема штурм – 6 употреблений, лексема удар – 5 употреблений), «враг» (лексема враг – 11 употреблений), «Сталин» (лексема сталинский – 8 употреблений).

Дисперсивной реализации подвергся концепт «война». Хотя лексема война не использована ни разу, все названия имеют ассоциативную связь с представлением о войне как виде деятельности. На синтаксическом уровне деятельностная направленность данного сверхтекста проявляется в обилии побудительных конструкций. Если для советской прессы мирного времени были характерны названия, построенные по именному образцу (существительное в именительном падеже в сопровождении эпитета или без него: Известия, Комсомольская правда, Литературная газета), то в названиях военной прессы около 50% составляют различные императивные конструкции, которые с точки зрения теории речевых жанров можно описать как призывы (За Родину, Уничтожим врага, Вперед, К победе).

На уровне лексики названия мирной прессы характеризуют главным образом информативную направленность газеты (Правда, Городские вести, Известия, Аргументы и факты, СПИД-Инфо). Военная же пресса использует гемеронимы для декларации воинской общности адресатов и адресантов газетного текста. С точки зрения отношения к боевым действиям как центральному концепту военного дискурса проанализированные названия могут быть классифицированы следующим образом:

1) описывающие мотивацию деятельности (За Родину, За счастье Родины, За честь Родины, Во славу Родины, Родина зовет, За счастье народа и т.д.);

2) формулирующие цель деятельности (На разгром врага, Бей врага, Врага на штык, Вперед к победе и т.д.);

3) содержащие призыв к действию без формулировки мотивации или цели (Вперед, На штурм, В решающий бой);

4) идентифицирующие деятеля, т.е. адресата текста (Сталинский воин, Советский патриот, Защитник Отечества, Сын Родины, Красный боец и т.д.);

5) называющие черты характера, необходимые для успешной реализации деятельности (Отвага, Мужество);

6) характеризующие интенсивность или протяженность деятельности (Героический штурм, Сталинский удар, Боевая тревога, Боевой поход, Боевой путь);

7) квалифицирующие саму газету как участника деятельности (Боевая красноармейская, Боевой призыв, Слово бойца, Боевой товарищ и т.д.);

8) содержащие номинации опредмеченных символов военной деятельности (подобных символов всего два – знамя и звезда: Красное знамя, Боевое знамя, Сталинское знамя, Звезда Советов, Боевая звезда и т.д.).

Таким образом, несмотря на отсутствие однословной апелляции, концепт «война» получил обширную реализацию в данном гипертексте как на синтаксическом, так и на лексическом уровнях.

В различных коммуникативных контекстах одна и та же единица языка может стать входом в различные концепты. Чем многообразнее потенциал знакового выражения концепта, тем более актуальным является этот концепт, тем выше его ценностная значимость в рамках данного языкового коллектива (подробнее об этом см. параграф, посвященный номинативной плотности концепта).

Полиапеллируемость лингвокультурного концепта может стать причиной возникновения в общении ситуации концептуального диссонанса. Концептуальный диссонанс – полный или частичный срыв коммуникации, вызванный различием ассоциативных связей между концептом и языковой единицей в сознании коммуникантов. Концептуальный диссонанс может носить семантический или прагматический характер.

При семантическом концептуальном диссонансе ошибочная интерпретация той или иной языковой единицы делает адресата неспособным адекватно извлечь информацию из высказывания адресанта. Простейший случай подобного диссонанса возникает из-за употребления одним из участников коммуникации языковых единиц, незнакомых коммуникативному партнеру. Стремясь декодировать полученное сообщение, адресат пытается этимологизировать лакунарную языковую единицу, понять ее внутреннюю форму, а в результате в его сознании актуализируется концепт, не соответствующий замыслу адресанта:

(2)

– В одно слово, – говорил красивый мужик с серьгой, – летось к нам худощавый человек приходил […]. Собрал сход и говорит: «Помещик вами пользуется, жиреет, а вы без земли». Хорошо так рассказывал, только все прибавлял: «благодаря тому» да «благодаря тому», так и не поняли, за что благодарит… (А.Н. Толстой «Сватовство»).

(3)

Как-то мужики, и Родион в их числе, ходили в свой лес делать покос, и […] им встретился инженер. […] – Здравствуйте, братцы! – сказал он. […] – Я давно уже хочу поговорить с вами, братцы […]. С самой ранней весны каждый день у меня в саду и в лесу бывает ваше стадо. Все вытоптано, свиньи изрыли луг, портят в огороде, а в лесу пропал весь молодняк. Сладу нет с вашими пастухами; их просишь, а они грубят. […] Хорошо ли это? Разве это по-соседски? […] Я и жена изо всех сил стараемся жить с вами в мире и согласии, мы помогаем крестьянам, как можем. […] Вы же за добро платите нам злом. Вы несправедливы, братцы. Подумайте об этом. […] Мы относимся к вам по-человечески, платите и вы нам тою же монетой. Придя домой, Родион помолился, разулся и сел на лавку рядом с женой. […] – По дороге около Никитовой гречи того… инженер с собачкой… […] Платить, говорит, надо… Монетой, говорит… Монетой не монетой, а уж по гривеннику со двора надо бы. Уж очень обижаем барина. Жалко мне… (А.П. Чехов «Новая дача».

В примере (2) возникновение семантического концептуального диссонанса обусловлено тем, что оратор использовал незнакомое слушателям служебное слово благодаря, которое было воспринято как вход в концепт «благодарность». В примере (3) инженер при помощи фразеологизма платить той же монетой пытается апеллировать к концептам «порядочность» и «справедливость». Буквальное понимание данного выражения вызывает актуализацию в сознании крестьян концепта «деньги».

Причиной семантического концептуального диссонанса в общении может стать также попытка коммуниканта прибегнуть к нетрадиционному способу апелляции к концепту. В отрывке (4) секретарша провоцирует непонимание, стремясь избегнуть неприличного, по ее мнению, наименования человека по национальному признаку:

(4)

Секретарша назвала его «знойным мужчиной», но, как потом стало ясно, вовсе не вкладывала в это определение общепринятый смысл. Иными словами, она не хотела таким образом подчеркнуть любвеобильность Сурена или его горячий нрав, просто ей показалось, что это удачный эвфемизм для выражения «лицо кавказской национальности». – Как будто я без ее намеков не догадывался, какой он национальности! – брюзжал Прошка. – Я потратил на эту глупую курицу битый час и не узнал ровным счетом ничего! (В. Клюева «Не прячьте ваши денежки»).

При прагматическом концептуальном диссонансе адресат адекватно понимает смысл, вложенный адресантом в языковую единицу. Однако сам выбор данной единицы для передачи этого смысла вызывает у него неприятие, поскольку противоречит его индивидуальной системе ценностей или коммуникативному кодексу культурной группы, членом которой он является. Прагматический концептуальный диссонанс ведет к классификации коммуникативного партнера как «чужого»:

В примере (5) лексема последний для одного из участников коммуникации не обладает концептуальной ассоциированностью. Для другого же (носителя авиационной субкультуры) она является входом в концепт «смерть» и потому подлежит табуизации. В примере (6) частичный срыв коммуникации и рост напряжения между коммуникативными партнерами вызывает употребление глагола сидеть для апелляции к концепту «тюремное заключение». Для носителя стандартного варианта русской культуры это средство номинации не является ценностно маркированным, носитель же уголовной субкультуры воспринимает его как оскорбительное, несущее сексуальные ассоциации (садятся бабы…). Его коммуникативный кодекс позволяет использовать для входа в данный концепт лишь жаргонизмы (топтать зону, чалиться, мотать срок, работать на хозяина) или официально-юридическую терминологию (отбывать срок наказания).

Прагматический концептуальный диссонанс всегда влечет за собой отрицательную идентификацию коммуникативного партнера, основанную на употреблении им той или иной единицы языка. Если в отрывке (6) конфликт был спровоцирован незнанием говорящим определенных единиц, то в (7) причиной опознания «чужого» послужило знание им конкретной устойчивой фразы:

(7)

– Вальтер, скажи, пожалуйста, своему профессору, что я когда-то начинал учить русский язык, но запомнил, к сожалению, всего-навсего одну забавную фразу. Даже не знаю толком, что она означает. И он произнес, улыбаясь и нещадно коверкая слова: – Бабы – право! Мушики – лево! Меня словно ударило в грудь ниже сердца. […] «Бабы – вправо! Мужики – влево!..» Перед глазами сразу встала бесконечная вереница людей, ограда из колючей проволоки и вот такие упитанные молодчики в черных мундирах. Меня захлестнула волна давно уже позабытой холодной ярости […]. – Инга, переведи, пожалуйста, этому господину, – сказал я по-русски […]. – В то время, как он изучал ту самую забавную фразу, я со своими разведчиками без лишних слов колошматил фашистов на фронте… […] И еще скажи, что у меня в концентрационном лагере в Саласпилсе погибли отец и мать. По всей вероятности им тоже командовали: «Бабы – вправо! Мужики – влево!» Она кивнула и стала переводить. […] С лица Киннигаднера сползал румянец, оно стало мертвенно-бледным, почти зеленым. – Но… Но позвольте… – залепетал, заикаясь. – Скажите господину профессору… это была шутка… Это была просто неудачная шутка… (Л.И. Квин «Ржавый капкан на зеленом поле»).

В данном случае коммуникантом (Киннигаднером) был предпринят стандартным фатический ход: при знакомстве с иностранцем высказаться о сложности языка его страны и продемонстрировать некоторое знакомство с этим языком, произнеся на нем какую-либо ничего не значащую фразу. Ожидаемый эффект – установление непринужденной тональности общения. Однако выбор фразы (Бабы – вправо! Мужики – влево!) оказывается ошибочным, поскольку для адресата она является входом в концепт «концлагерь». Знание этой фразы носителем иного языка позволяет опознать в нем бывшего лагерного охранника и вызывает полный срыв коммуникации.

Способы апелляции к одному и тому же концепту в различных культурах, как правило, различны, что и составляет основную трудность межкультурной коммуникации. Однако различие это может быть лишь вопросом масштаба. Так, в ряде культур возможна апелляция к концепту несправедливость при помощи пословицы о производителе материальных благ, который сам этими благами пользоваться не может:

русское – Сапожник ходит без сапог;

даргинское – У оружейника в ножнах клинка не бывает;

вьетнамское – У кузнеца никогда нет ножа для бетеля;

тамильское – Плетущий циновки на голой земле умирает;

китайское – В доме плотника нет скамейки, у ворот прорицателя черти песни поют и т.д. [пословицы приведены по Пермяков 2001]. Таким образом, объектом изучения лингвокультурологии являются не только культурно специфичные концепты, но и культурно обусловленные способы апелляции к универсальным концептам.

Изменения в структуре концепта могут быть связаны с колебаниями степени его актуальности или трансформацией оценочности. Колебания актуальности увеличивают или уменьшают количество языковых единиц, являющихся средствами апелляции к данному концепту. Примером может послужить возникновение большого числа обозначений насильственной смерти в периоды войн и революций. Так, к эпохе гражданской войны в России относятся фразеологизмы со значением ‘расстреливать’ – поставить к стенке, пустить в расход, отправить на раскаяние, отправить на Машук фиалки нюхать, отправить на шлепку, отправить в штаб Духонина [СРВЖ] и т.д. Во время французской революции возникло однословное обозначение для такого действия, как ‘вешать на фонаре’ – глагол lanterner, прежде имевший значение ‘колебаться’ [Державин 1927]. В языке нацистской Германии получили распространение многочисленные эвфемизмы, обозначающие ‘убийство лиц еврейской национальности’: Ausschaltung (исключение), Aussiedlung (выселение), Umsiedlung (переселение), Losung der Judenfrage (решение еврейского вопроса) [NE].

Трансформация оценочности выражается в появлении у языковых единиц новых оттенков значения, демонстрирующих изменение отношения социума к концептуализируемому феномену:

(14)

Ведь Центральный рынок обслуживает не только пензенцев, но и всех приезжих из ближних и дальних районов области, в том числе мелкооптовых закупщиков. А кого обслуживаем мы в «спальном» районе Пензы? Мы можем рассчитывать лишь на проживающих вблизи бабушек и дедушек с маленькими пенсиями, низкооплачиваемых рабочих, учителей, нищую и безработную молодежь (газета «Деловая Пенза», 11.06.2003).

В отрывке (14) автор стремится продемонстрировать низкий уровень дохода покупателей рынка. При этом наименования почти всех перечисляемых групп населения сопровождаются эпитетами со значением ‘бедность’: низкооплачиваемые рабочие, нищая и безработная молодежь, бабушки и дедушки с маленькими пенсиями. Лишь лексема учитель подобного эпитета не имеет, поскольку для носителя современной русской культуры оценочная ассоциация «бедность» прочно вошла в концепт «учитель».

Оценочная трансформация может также выражаться в потере оттенка значения. Так, для русской дореволюционной культуры офицерское звание ассоциировалось с высокой престижностью, кастовой закрытостью и внешним лоском, что обусловливало существование выражений держать себя на офицерской ноге и ставить себя на офицерскую ногу – ‘вести себя особым образом: молодцевато, щегольски, снисходительно-пренебрежительно к окружающим’ [СРиЗС]. В постреволюционной России социальная дистанция между военными и представителями штатского населения существенно уменьшилась и концепт «офицер» утратил вышеуказанные оценочные ассоциации.

Концепт может полностью менять оценочный знак с отрицательного на положительный или с положительного на отрицательный. В качестве примера приведем следующий отрывок:

(15)

Мишкольский шлях проходил мимо УРа – страшное название! Им в наших краях пугали детей: «Вот отведу в УР», «Не бегай в лес, в УР попадешь». Раньше в слове УР ничего такого пугающего не было, оно сокращенно обозначало «укрепленный район». Перед войной в наших местах начали строить оборонительную линию. (…) Но успели выстроить лишь несколько участков (…), когда воссоединение с Западной Украиной отодвинуло границу. Когда строили укрепрайон и многие глухарчане работали там и неплохо зарабатывали, кратенькое словечко «УР» произносили весело, даже лихо и в частушках склоняли. Помню, как в осенний предъярмарочный день широкоплечая тетка, (…) пританцовывая на току, напевала: «Я поризала всих кур тай подалася на УР» (…). Когда УР был брошен, он, конечно, тут же превратился в пугало. Как любое оставленное людьми сооружение, как все непонятное, он стал внушать людям чувство суеверного ужаса. Тут уж родилось столько легенд, что Гоголь позавидовал бы нашим сказаниям (В. Смирнов «Тревожный месяц вересень»).

В данном случае налицо изменение оценочного знака микрогруппового (регионального) концепта «УР». При этом происходит пейорация имени концепта (аббревиатуры УР) и переход концепта из позитивно окрашенного фольклорного жанра (частушка) в негативно окрашенный жанр («страшилка»).