Научный проект «народ и власть: История России и ее фальсификации» Выпуск 3

В связи с этим возникает вопрос о будущем режима «западных прагматичных менеджеров» — или манагеров, как говорят у нас. Этим вопросом задается В. Д. Соловей в выступлении на круглом столе⁴³⁶ и в обобщающей статье «Есть ли будущее у русской революции», которая, по иронии, идет следом за статьей Б. Ф. Славина «Революция не завершилась».

Он выделяет пять условий революции:

1) финансовый кризис;

2) делегитимация государства;

3) раскол в элите;

4) массовая мобилизация;

5) связь революционной мобилизации общества с элитой, т. е. с выступлениями элиты против режима.

Этих условий в реальности, какой она была в России в 2009 г., Соловей не находит и заключает: фундаментальные структурные факторы революции отсутствуют, что не отменяет возможности масштабного государственного кризиса⁴³⁷, вероятность которого повышается в случае экономического кризиса.

Кризисные явления в экономике, считает В. Д. Соловей, и так поставили под сомнения обе стороны дуалистического режима В. В. Путина, который к обездоленным обращен патерналистской риторикой, а глазам преуспевающих предстает как менеджер миллионеров⁴³⁸. Однако и это, по мнению Соловья, не подталкивает Россию к революции, поскольку общество в витальном плане слабее элиты: если царская и позднесоветская элиты были слишком старомодны и размягчены по сравнению с обществом, то постсоветская элита является более современной, более динамичной и жесткой, чем общество.

Внешне точка зрения Соловья кажется верной. Однако есть нюансы и детали. Во-первых, его оценка носит импрессионистский характер — никто еще не изобрел измеритель витальности; к тому же витальность — штука не постоянная: сегодня она больше, завтра — меньше. Казавшееся спокойным в середине 1780-х гг. французское общество в 1789 г. вспыхнуло так, что мало не показалось. Кроме того, для революции вовсе не надо, чтобы все общество было витальным, достаточно ударных социальных групп, которые, кстати, в условиях кризиса могут возникать стремительно. Весной 1917 г. над ленинским «есть такая партия» смеялись, а осенью уже было не до смеха. Я уже не говорю о том, что кабинетно-интеллигентские представления о состоянии общества, особенно по части его витальности, весьма нередко ошибочны, поскольку абсолютизируют состояние определенного социального слоя и переносят его на группы с иной социальной (и даже биосоциальной) природой.

Во-вторых, конкретные исследования не подтверждают тезис Соловья. Как показало исследование UBS AG (крупный международный швейцарский банк) и Campden Media, 90% предпринимателей РФ, оборот компаний которых составляет более 100 млн долл., не планируют передачу своего бизнеса своим детям; в 2009 г. 84% респондентов видели перспективы развития бизнеса, в 2011 г. — только 40%. Я согласен с теми аналитиками, которые видят в этом разрушение механизмов наследия материальных благ и статуса в крупном российском бизнесе и утрату более чем половиной его представителей перспектив развития. Это — со стороны элиты. А теперь со стороны населения. Согласно докладу «20 лет реформ глазами россиян» (Институт социологии РАН) 34% жителей РФ (и 60% жителей Москвы) постоянно испытывают желание перестрелять всех взяточников и спекулянтов, а еще 38% жителей РФ иногда имеют желание перестрелять указанных гадов. 70% русских и 60% нерусских испытывают неприязнь к людям других национальностей, а 40% одобрили бы насильственное выселение представителей других национальностей. Разумеется, намерение еще не означает дело, но история, особенно русская, показывает, что подобные намерения в определенной ситуации быстро и легко превращаются в конкретные действия, весьма витальные.

Наконец, последнее здесь. Витальность первого поколения элиты РФ не означает автоматически витальности второго поколения; к тому же здесь мы видим немало признаков вырождения, психопатологии, ацефалии и дегенеративизма. А с другой стороны, есть такая неэлитарная витальная часть населения, как криминалитет. Я согласен с точкой зрения тех аналитиков, которые считают, что в РФ бизнес-верхушка обладает слабой волей к сопротивлению и имеет плохие перспективы социального воспроизводства перед лицом готового к насилию над ней, к экспроприации. Кстати, такой вариант совпадает с одним из мировых трендов — на конфискацию «молодых» денег. Так что с витальностью элиты и невитальным населением вопрос очень и очень спорный.

В-третьих, как показывает реальность, острая социальная борьба низов и верхов может развиваться в иных формах, чем революции, и в иных сферах. В качестве иллюстрации могу привести фильмы «Бригада» и «Елена». Разумеется, те формы социального конфликта, которые мы в них увидели, далеки от революционности, а вот те формы субъектности, которые показаны там, при определенных обстоятельствах, элементарно оборачиваются витальностью (см. также «Дубровского» Пушкина).

Витальная слабость общества, считает Соловей, есть отражение состояния демографического упадка русского этноса⁴³⁹, сегодня у него нет той социобиологической основы, которую имела революция, большевистская модернизация и которая была ключевым ресурсом Великой Отечественной войны, а именно — огромная масса людей в возрасте до 20 лет⁴⁴⁰. Кстати, такой подход вполне логично объясняет значительный процент в постсоветских верхах нерусских — евреев, выходцев с Кавказа и из Средней Азии. В любом случае перечисляемые Соловьем факторы — низкий энергетический уровень постсоветского общества, его плохая психическая форма, социальные патологии⁴⁴¹ — делают, по его мнению, революцию маловероятной.

Аналогичный прогноз дает А. М. Колганов: российское общество в его нынешнем состоянии может существовать еще 15—20—25 лет, и только приход нового поколения обострит конфликт⁴⁴².

Думаю, Колганов — большой оптимист. 10 лет для нынешней России — это более чем оптимистичный прогноз, да и для мира в целом в его нынешнем состоянии — «кто не слеп, тот видит», как говаривал один крупный деятель нашей истории. Кто не слеп, не может не видеть, что по сути уже проедено материальное наследие советской эпохи; кстати, все серьезные изменения происходили в русской истории тогда, когда проедалось наследие предыдущей эпохи — удельно-ордынской к 1565 г. (введение грозненской опричнины) и российско-имперской — к 1929 г. (начало сталинского «великого перелома»). На сегодня исчерпана та экономическая модель, в рамках которой РФ существовала последнее десятилетие: цены на нефть растут, а доходы населения нет — социальные и коррупционные издержки налицо. «Куда ж нам плыть?». Неясно. Но что плыть в прежнем режиме недолго — это со всей ясностью продемонстрировали события декабря 2011 — февраля 2012 гг., как бы к ним ни относиться. Что же касается нового поколения, то оно уже пришло, будем надеяться, не как нечто неприличное из анекдота, заявившее о себе скромно: не толстый, а полный — вот и пришел. Впрочем, эти темы выходят за рамки обозреваемой дискуссии, и здесь я ставлю точку.

Завершая, отмечу, что дискуссия была весьма интересной и умной, ее организаторов надо поблагодарить и поздравить, хотя не обошлось и без ложки дегтя. Ю. М. Антонян исполнил «песню русофобского гостя» в духе ненавистников России à la Бжезинский, политический спекулянт на исторические темы Янов и Новодворская в одном флаконе. Антонян утверждает, что власть в России в 1917 г. «захватила орда варваров и преступников», «безграмотная клика», а «революция развязала силы зла». Ну а дальше — хоть стой, хоть падай: «на долгие годы было остановлено экономическое развитие общества», «без интеллигенции страна скатилась в каменный век». «Каменный век» — это, по-видимому, об успехах СССР в 1930-е годы и позднее.

Затем следует обвинение коммунистического режима в том, что сотрудничая (sic!) с гитлеровским нацизмом, вверг страну в войну, к которой СССР не был готов. Этот пассаж порадует многих ненавистников России, которые стремятся возложить равную вину за развязывание Второй мировой войны на Третий рейх и СССР и приравнять фашизм к коммунизму; кстати, Антонян прямо говорит: коммунизм и фашизм — одно и то же⁴⁴³.

По вопросу о неготовности СССР к войне можно рекомендовать Ю. М. Антоняну работы последнего десятилетия, в частности «200 мифов о Великой Отечественной войне» А. Б. Мартиросяна и целый ряд других работ последних лет. Поражения летних месяцев были связаны не с неготовностью, а совсем с другим. И еще вопрос: какая из европейских стран была готова к нападению Гитлера?

Большевизм, который Антонян ненавидит (обычно такой ненавистью пышут либо бывшие члены КПСС, либо бывшие сексоты КГБ — но я, разумеется, ничего не утверждаю), объясняется им с точки зрения психоанализа и аналитической психологии — как прорыв инфантильного бессознательного, именуемого Тенью (почему не гаррипоттеровским Волдемортом или Завесой Мрака из толкиновского «Властелина Колец» — было бы круто). Кроме большевизма виноваты у Антоняна народ и православие («идеология большевизма как нельзя более полно совпадала с идеологией русского православия»⁴⁴⁴). Народ — тем, что оказался не готов к свободе⁴⁴⁵, а православие — своим сходством с большевизмом, а также тем, что в отличие от протестантизма, который, по-видимому, нравится Антоняну, не стимулирует частную инициативу, т. е. не ведет к капитализму.

Вот ведь православно-русское дурачье, не ведают о капиталистическом счастье — жаль, не случился вовремя «мудрый» Антонян, не указал дорогу, не переформатировал русское сознание. Ничего не поделаешь. А вот организаторы конференции поделать могут: приглашать выступать только адекватных людей, способных аргументировать свою позицию и, самое главное, без теней в голове и без склонности к кликушеству.

В целом, повторю, дискуссия прошла на высоком научном уровне и представляется мне событием не только в научной, но и в общественной жизни. В ней четко зафиксирована гражданская, государственно-патриотическая позиция подавляющего большинства участников дискуссии, пытающихся дать ответы на главные вопросы русской истории. Хочу надеяться, что дискуссия, вызвавшая изложенные выше размышления — лишь начало большего разговора о русской истории и ее переломах. Это своевременный разговор, ведь «век вывихнут», и чтобы понять, как его вправлять, надо осознать, почему и как он был вывихнут, и что (или кого) для этого нужно вывихнуть.

Важно, чтобы мы сами дали ответ на важнейшие вопросы нашей истории, поскольку в последние два — два с половиной десятилетия различные «доброхоты» извне и их «шестерки» у нас пытаются, превратив нас в цивилизацию-мишень, навязать нам такие ответы, из которых следует, что вся наша история — неправильная и все, что нам остается делать — это каяться, а покаявшись за то, что мы есть, бежать, задрав штаны, за Западом (который сам летит в пропасть). Упаси Бог от билета на западный «Титаник», укрепи в самостоянии мысли и ясности видения. В науке это достигается только с помощью правильной теории, помноженной на гражданско-патриотическую позицию и национальную гордость. Иных вариантов нет.

Великая Русская революция оставила глубокий след в истории нашей страны и всего мира. В России революция и ее последствия господствовали в жизни общества на протяжении большей части XX в. и, возможно, что этот процесс еще не завершился. Может быть, лишь за исключением китайской революции, революция в нашей стране была самой кровавой и самой длительной в истории, и она вполне может соперничать с Великой Французской революцией, также оказавшей громадное влияние на внешний мир, хотя есть мнение, что российская катастрофа куда шире французской и по своему охвату, и, в особенности, куда глубже, радикальнее по предпринятой ею перестройке и осуществленному разрушению⁴⁴⁸. Россиянам не нужно напоминать, что революция была трагическим событием не только в смысле человеческий страданий, которые она с собой принесла, но также и в том, что породив и эксплуатируя надежды на лучшую жизнь, она впоследствии предала их. Российский народ оказался расколот на десятилетия и до сих пор на «красных» и «белых», между ними пропасть непримиримой вражды. Раскол не преодолен и по сей день. Вместе с тем, подход постсоветского режима, основанный на полном отрицании целей и действий, ассоциируемых с советской системой, и следовании своим собственным курсом «антиутопии» чреват движением к новой национальной катастрофе.

Чтобы правильно выбрать путь, куда идти России в современных условиях, надо вернуться к точке отсчета, понять, что в начале века сделано не так. Вопрос о смысле русской революции, несмотря на кажущуюся его теоретичность и отвлеченность, есть, несомненно, основной практический вопрос нашего времени, ибо ответы на него предрешают понимание общей схемы и подробностей происходящего, истолкование фактов и предвидение, а, следовательно, и выбор путей будущего. Сегодня, казалось бы, существуют самые благоприятные возможности адекватного осмысления этих важнейших исторических событий, ибо их отделяет от нас значительный промежуток времени, смена нескольких поколений историков, что позволяет избежать наслоений лично пережитого на анализ исторических реалий прошлого. Более того, сегодня мы можем видеть и саму революцию, и систему, порожденную ею в перспективе — ее начало, середину и конец.

История Великой Русской революции представляет ныне причудливую мозаику различных представлений о ней. Мысли о том, что пора по-новому посмотреть на значение 1917 г. для нашей страны и мира в целом, что назрело время попытаться реинтерпретировать Россию и ее историю, вряд ли кто воспринимает негативно. Однако историческое сознание предпочитает «осовременить» прошлое вместо того, чтобы беспристрастно вглядеться в него ради понимания настоящего и будущего. Хотя, казалось бы, нет необходимости доказывать, что сегодня необходимо знать, что может «неожиданно» разрушить сложноорганизованную систему, что способствует этому изнутри и что вне ее. Эти взгляды стимулирует тот факт, что история революции 1917 г., несмотря на постоянное внимание к ней российских и зарубежных исследователей, все еще, по их собственному признанию, представляется романтизированной и туманной, фальсифицированной и упрощенной, политически мифологизированной и мистифицированной, что явственно парализует постижение хода и смысла исторического процесса. Даже в первичном осмыслении революции зачастую приходится выбирать между эмоциями и метафорами, с одной стороны, логикой и очевидностью — с другой.

По оригинальной версии В. П. Булдакова, революцию можно представить как «взрывную самонастройку культуры», «истерику» цивилизации или способ кризисного самовыживания сложноорганизованной системы», что заставляет постоянно обманываться людей, находящихся «внутри» ее⁴⁴⁹. По мысли историка, в наиболее общем виде проблема революции очевидна: если рукотворный мир вступает в противоречие с человеческим естеством, то рано или поздно кому-то захочется разрушить его «до основания». При этом очень немногие возьмутся защищать его ценой собственной жизни, и мало кто станет сожалеть о произошедшей катастрофе. Революция — вторжение архаики в общество, почитающее себя современным. Но это не дано знать последующим поколениям — страдая от тягот сегодняшнего дня, они начнут с надеждой оглядываться на прошлое, воображая его желанным будущим. Человек же живет своим веком, а не в пространстве longue duree⁴⁵⁰. На этом основании автор блестящего научного труда о Великой Русской Революции приходит к несколько парадоксальному заключению, что «дискурсы реформа vs революция бесплодны — их результатом того и гляди станет оксюморонный гибрид рефолюция»⁴⁵¹. А как быть, если у человеческого естества возникнет желание лишь частично, а не «до основания», разрушить созданное им или же только видоизменить сущностные основы дела рук своих?

На наш взгляд, следует согласиться с мнением Булдакова о размытости граней между реальным, воображаемым и символическим⁴⁵². Мысль, в том числе научная, боязливо уходит от всякой новой постановки проблемы о причинах революции, довольствуется устарелыми теориями о том, что ее сделали германские шпионы, еврейская плутократия, что она — результат «генеральского» или масонского заговора, результаты революции по-прежнему трактуются исключительно как «национальная катастрофа»⁴⁵³ или в современной интерпретации как «цивилизационный откат»⁴⁵⁴ в историческом развитии России и даже как «слом национального цивилизационного кода»⁴⁵⁵ нашей страны. Происходит и подмена их очередными мистификациями, демонизациями и эстетизациями российских смут, используя для этого сочетание вульгарной социологии («смуты периодически сметают династии») и «метаисторических» фантазий («способность России принять в себя весь мрак человеческой природы, чтобы найти вселенское противоядие»)⁴⁵⁶. И уж совсем интригующе выглядят предложения объяснять деяния действующих в революции и для революции лиц довольно неприличным способом: комплексом сексуальной неполноценности⁴⁵⁷. В результате люди попросту не знают, как им быть с феноменом революции.

Нет задачи, по нашему мнению, более бесплодной, чем задача определить существо «революции вообще», ибо они не происходят и не разрешаются одинаково, за исключением самых первичных и общих положений или чисто внешних форм проявления революционных страстей. Но содержание, наполняющее эти формы, разнообразится и индивидуализируется до бесконечности в разных революциях, революциях разного стиля, разного размера, разных эпох, разных национальных особенностей. Все это в какой-то степени напоминает шахматы — одна доска и разные по значимости фигуры, но шахматная доска истории, как и игра на ней, значительно сложнее, ибо фигуры передвигаются иногда не по правилам, независимо от правил, вопреки правилам, неожиданными зигзагами. Задача историка состоит в обобщении фактического хода революции и типологическом конструировании, в выявлении сущностных моментов, к коим, несмотря на возможные возражения, смею утверждать, относится и проблема, вынесенная в заголовок статьи.

Что такое революция: историческое творчество или регресс творческого в человеке? Вопрос сдерживания революции самым непосредственным образом связан с ее успешностью. Вопреки расхожему мнению, что революция не может быть успешной, ибо она никогда не достигает своих целей, к таковой с полным основанием можно отнести Великую Французскую революцию, самым значимым результатом которой является формирование демократической республики, располагающей конституцией, законно избранной ассамблеей и свободой политических дискуссий. Следует согласиться и с мнением Ю. С. Пивоварова, который считает одним из самых больших заблуждений как современников, так и потомков, что революция 1905—1907 гг. квалифицируется как «неудачная», «незаконченная», рассматривается как «репетиция», «прелюдия» к 1917 г., т. е. настоящей революции. С его точки зрения, эта революция, во-первых, была успешной (насколько вообще революция может быть успешной; ведь это всегда трагедия). Во-вторых, нормальной, вполне сопоставимой с некоторыми европейскими революциями, скажем — 1848—1849 гг. Причем сопоставимой и по характеру, и по интенсивности протекания, и по результатам. Главная удача, как считает Пивоваров, революции 1905—1907 гг. состояла том, что она завершилась компромиссом между властью и обществом, но не победой одной из этих двух сил. Результатом этого компромисса стала Конституция 1906 г., широкая политическая реформа и столыпинское преобразование страны. Это был в высшей степени взаимовыгодный компромисс власти и общества. Революция была удачной еще и потому, что ни власть, ни общество не «взорвали» народ. Народный мир, пережив волнения и повышенное напряжение, все-таки устоял, сохранил равновесие⁴⁵⁸.

Следует учитывать и такое обстоятельство: необходимо различать революцию как идею социального переустройства в широком понимании (революция — идея) и революцию как реализацию этой идеи (революция — действие). К ним вполне применима мысль Мирабо о том, что между государственными теоретиками и политическими деятелями та же самая разница, как между теми, кто передвигается по географической карте, и теми, кто путешествует по земле⁴⁵⁹. Вполне уместным выглядит здесь и следующее наблюдение Ф. Энгельса: «Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали, — что сделанная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать»⁴⁶⁰.

По справедливому утверждению Булдакова, революция может рассматриваться как дикая реакция на латентные формы насилия, которые приняли социально-удушающую форму. Вместе с тем, революция — это наиболее наглядное напоминание о тех врожденных садомазохистских склонностях человека, которые были задавлены в обыденной «цивилизованной» действительности⁴⁶¹. Революции начинаются там, где люди не только ощущают себя наиболее обездоленными, но и оказываются лишены возможности добиваться своих целей ненасильственными методами. Видный историк Французской революции отмечал, что действительность постоянно воспроизводит людей, ненавидящих режим, в котором им приходится существовать⁴⁶². Некоторые современные авторы идут еще дальше, говоря о «цивилизации ненависти», несущей в себе призыв к разрушению человеческого бытия вообще⁴⁶³. Распад того или иного человеческого социума начинается с наиболее уязвимых оснований, тех, которые проходят через разум и души людей. Если мир стал противен человеческому существу, то, чтобы его спасти, надо заставить его содрогнуться. Именно этим революция спасает людей от опостылевшей «цивилизованности»⁴⁶⁴.

Однако сводить революцию только к непосредственному кульминационно-революционному акту захвата власти — значит упрощать и принижать ее значение. Революция не только разрушительное и кровавое действие в человеческой истории, но это прежде всего идея радикального социального переустройства мира, ибо миром правят идеи. Совершенно неслучайно до сих пор революционеры нового и новейшего времени клянутся верности «идеалам Великой Французской революции» или «идеалам Великого Октября», несмотря на то, что эти революционные акты свершились соответственно более 200 и более 90 лет назад. Для них эти идеалы вечны, как и сама идея революции.

Каждый человек нуждается в самооправдании. Поэтому он ненавидит и стремится разрушить окружающий мир не ради самого процесса уничтожения, а ради великой цели и прекрасного идеала. Можно утверждать, что все революции, как в прошлом, так и в настоящее время, порождены европейским типом мышления и ориентированы на определенные политические идеалы. Вполне естественно, что между идеалом и окружающим ненавистным миром не должно быть ничего общего, они абсолютно оторваны друг от друга. В качестве подобного идеала может выступать либо не имеющая аналогов в истории модель совершенного общества будущего, либо образ чужой цивилизации, ибо изобрести принципиально новую схему мироустройства весьма затруднительно. Более того, любой заметный, реальный или мнимый, «чужой» успех активирует «свои» иллюзии и предрассудки, одновременно притягивая к ним новейшие теории. Но если между идеалом и реальной действительностью нет ничего общего, то как его достичь? Естественным ходом событий одно во второе не превратится, а если и превратится, то унаследует ненавистные черты и будет вызывать те же чувства. Вывод один: общество — это механизм, сознательно создаваемый и развиваемый людьми, поэтому его жизнь и будущее можно и нужно свободно конструировать и перестраивать.

Человеческий разум, самообманываясь и самообольщаясь, всегда будет ждать забвения от кошмаров исторического прошлого и требовать простейшей духовной пищи в образе надежды. Р. В. Иванов-Разумник на волне революционного энтузиазма писал А. Белому, также увлеченному революционной эйфорией: «Как не видите Вы, что идет мировая революция, что в России лишь первая ее искра, что через год или через век, но от искры этой вспыхнет мировой пожар, вне огня которого нет очищения для мира?». Он призывал не верить тем, кто кричит «об охлократии, об анархии, о погибели»: «…если толпа в безумии своем разрушит и сожжет Эрмитаж, взорвет театры и галереи, разорвет книги всех библиотек — и если я не погибну, противодействуя безумию толпы, то все же ни на минуту не скажу я: «довольно! стой!» — духу революции». По его словам, в таком же восторге пребывали поэты Н. Клюев и С. Есенин⁴⁶⁵. Его адресата также больше заботили не социальные последствия революции, а возможность угасания революционного духа ее участников: «…плохо то, что революция гибнет в болоте; и не одна эта революция, внешняя, видимая, а и другая, более глубокая, внутренняя, духовная. Обыватель сожрет мечтателя…»⁴⁶⁶.

Глубочайшая вера революционного сознания в реальность своего социального идеала способна фанатически беспощадно разрушать историческую действительность. Неадекватность его действительному положению вещей в исторической реальности происходит из-за глубоко извращенного преломления социальной проблематики в революционном сознании, переносящем в социальную сферу сугубо религиозно-психологические установки. К революции не относились как к радикальной социальной реформе, в ней хотели видеть всеобъемлющую Реформацию всех сторон земной жизни, или, иначе говоря, установление на земле материалистического подобия Царствия Небесного, райского благополучия. Люди в таком болезненном состоянии духа, состоянии одержимости социальным разрушением — были готовы принять революцию как нечто прекрасное, чудесное, приносящее избавление от всех земных тягот и горестей. Отсюда требования любой революции к социальной области чрезвычайно завышены и не могут быть реализованы в конкретной жизненной ситуации. Идея «земного рая», «светлого будущего», «общества социальной справедливости» и тому подобные утопии всеблаженства принципиально неосуществимы в земной действительности, но революционизм не способен согласиться на что-то меньшее, т.к. верит в социальное переустройство мира и возможность достижения социального идеала абсолютно так же, как верит в загробное блаженство верующий человек.

Стремление к утопическому революционному идеалу абсолютного земного счастья имеет ровно столько путей действия, сколько человек участвует в революции. Отсюда бессчетное количество либеральных, социалистических, анархических и других проектов или путей к этому «социальному счастью», каждый из которых не устраивал абсолютное большинство революционеров, придерживавшихся других проектов. Последствием возможной временной победы одного революционного проекта над другими была неизбежная «резня» внутри революционного движения в целом. При этом относительно конечной цели движения — «царства света» — мнения тоже были самые разнообразные: одни предлагали сделать все, как в Англии, другие — как в Германии, а третьи полагали ориентироваться не на существующие образцы, а на самую передовую теорию цивилизованного мира — марксизм. Но все они были единодушны в одном: необходимости тотального разрушения исторической России, этой «ошибки» истории. В сознании революционеров произошло отождествление понятий «Россия» и «Зло» и стремление бороться не со злом и пороками в России, а с Россией как источником зла⁴⁶⁷. Медленно, но неуклонно, они формировали общественное мнение, вводили в сознание нации совершенно определенный комплекс идей: русские — нация рабов, Россия — тормоз на пути прогресса человечества, русская история — всегда отсталость, темнота и дикость. При этом главной причиной такой ненависти, на наш взгляд, была не злая воля, а совершенное незнание русскими же России.

Материальной силой, разрушающей устои существующего строя, как правило, выступала масса, чья душа — «неисследованный лабиринт, глубокая пропасть и несущийся к свету утес»⁴⁶⁸. Они любопытны, как все темные массы, как дети, как дикари. Их психология — психология ожидания обещанного чуда, чем больше было обещано, тем нетерпеливее было ожидание. Чуда же все не было, а массам хотелось видеть, как будет переустроено общество. Массу можно привлечь не какими-либо сложными идейными конструкциями и рациональными аргументами, но понятными и способными мобилизовать лозунгами, мифами, символами. Здесь уместно вспомнить мысль Г. Лебона, который говорил: «Гениальные изобретатели ускоряют ход цивилизации. Фанатики и страдающие галлюцинациями творят историю»⁴⁶⁹.

В контексте рассматриваемой нами проблемы к этому следует добавить и некоторые национальные особенности русского человека: любовь русских ходить по краю пропасти и заглядывать в нее слишком глубоко⁴⁷⁰; русские не любят теорий, не доведенных до конца и не пытающихся воплотиться в политическую или социальную реальность⁴⁷¹; русский человек поставлен историей перед необходимостью брать из общечеловеческого опыта непременно последнее слово, брать игольчатое ружье (пулемет, магазинное ружье), а не кремневое⁴⁷²; русский человек легко соглашается на роль жертвы дьявольского обмана, но никак не готов признаться в собственном недоумении ни в прошлом, ни в настоящем⁴⁷³ и др. Осознавая данные обстоятельства, вполне понятно недоумение В. В. Версаева в диалоге с Е. Д. Кусковой еще в 1899 г.: «Что вы такое проповедуете? Реализм? Учет факторов? Боязнь фантомов? Где вы это проповедуете? В России? Но ведь ваш реализм здесь, в России, — самая буйная из утопий…»⁴⁷⁴.

Таким образом, революция первоначально возникает в умах людей. Ожидание революции сравнимо с ожиданием второго пришествия. Ожидание «нового» в революции до того фантастично и до того фанатично, что одна психологическая сила этого ожидания приближала пришествие революции в Россию лучше, чем все митинги и забастовки вместе взятые. Это состояние очень хорошо уловил И.А. Ильин, который утверждал: «Революция зарождается в стране не в момент уличных движений, но в тот момент, когда в душах начинает колебаться доверие к власти; поэтому тот, кто расшатывает это доверие, — вступает на путь революции»⁴⁷⁵. Революцию как идею разрушения действительности во имя утопического «социального рая» сдержать и тем более остановить ни теоретически, ни тем более практически не представляется возможным, ибо никогда не может быть полного удовлетворения от любого, даже уже реализованного плана. Тем более, русский народ, сорванный с цепей истории революцией, хотел получить все и сразу.

Ригористы, способные во имя «единственно верного» толкования учения не только умереть самим, но и пролить море чужой крови, встречались и во времена Средневековья, когда их сжигали как еретиков. Однако, человечество особо не любит извлекать уроки из самых кровавых событий своей исторической памяти, предпочитая их «облагороженный» облик. Когда же итоги революции ничтожны в сопоставлении с потерями, а идеал так же далек, как и был, людям хочется верить, что они стали жертвами умнейших и коварнейших злодеев, а не социальной глупости правителей и элит, помноженной на собственную наивность. В любом случае, человеку трудно, если возможно вообще поверить, что все его беды происходят от неразвитости его самого или таких же неразвитых существ, как он сам. Даже в наиболее понятной бытовой истории человек, по мнению некоторых ученых, склонен более улавливать не общедоступные крупицы истины, а забавные ужимки прошедших времен⁴⁷⁶.

Революции, как сгустки исторического времени, начинаются с мятежного своехотения людей, которые скользят по поверхности истории, не замечая их глубины, размывая грани между реальным, воображаемым и символическим, что отнюдь не безопасно, и от чего некоторые из наиболее проницательных людей считают необходимым предостеречь остальных. Так, житель Москвы некий К. Антонов, размышляя впоследствии о событиях Великой Русской Революции, комментировал их следующим образом: «Несчастное людское стадо, как легко тебя одурачить самой фантастической сказкой! Стоит только поддакивать твоим страстишкам и низменным инстинктам, стоит поднять в тебе зависть, злобу и месть, польстить твоей хваленой мудрости, которая века держала тебя в рабстве,… и ты пойдешь, страдая и погибая от лишений и невзгод за любым фантазером, крикуном, за любым проходимцем, вновь душа всякий протест и подготовляя себе новое, может быть, еще более тяжелое, ярмо раба» ⁴⁷⁷.

Обобщая вышеизложенное, можно утверждать, что чем менее практическая жизнь дает простора для деятельности, тем более люди способны увлекаться теоретическими построениями. Чем более мысль стеснена, тем более в ней возбуждается ненависть ко всякому стеснению.

Возникнув и укоренившись в сознании, революция — идея не могла не трансформироваться в революцию — действие. Общество есть адаптивно-адаптирующая система, т. е. способно не только приспосабливаться к окружающей среде, но и изменять ее в силу возможностей соответственно своим интересам. С точки зрения системного подхода динамику общества можно представить следующим образом. Импульсы инновационной энергии, идущие от индивидов и их сообществ нарушают равновесие системы. Механизмы функционирования гасят эти колебания, однако общество тут же испытывает новые, приобретая в результате новое качество. Изменения могут быть малозаметными и постепенными, если инновационная энергия невелика, рассеяна в социальном пространстве. В этом случае целостность ценностно-нормативного порядка практически не меняется, новые явления интегрируются в него.

Если же инновационная энергия резко возрастает, может произойти кардинальное обновление общества. Признаками флуктуации, нарушающей работу механизма поддержания его целостности, являются: невозможность или нежелание большей части людей ориентироваться на сложившиеся статусно-ролевые предписания; неэффективность механизмов институализации, т. е. неспособность как воспроизводить сложившиеся связи, так и интегрировать новые взаимодействия; кризис легитимности, утрата доверия людей к ценностно-нормативному порядку⁴⁷⁸. В результате система оказывается неспособной удерживать индивидов и некоторых социальных субъектов в привычных институциональных рамках, и они впадают либо в депрессию, либо становятся активными, руководствуясь сиюминутными интересами, и перестают воссоздавать имеющиеся структурные связи, определяющие облик общества, что ведет к революции, смуте.

Общество всегда стоит перед опасностью революции и его здоровье, зрелость заключаются в постоянном преодолении возможной революции. Революция не есть самоупразднение рушащегося строя. То была бы не революция, а естественная смерть без потрясений и борьбы. Революция есть восстание против старого порядка непримиряющихся с ним сил. Но восстание предполагает непременное наличие деятельных сил, способных к энергичному движению, которые, правда, не всегда бывают благодетельными. Где все мертво и неподвижно, там революции быть не может. Где деятельные силы находят себе удовлетворение в процессе свободного творчества, там тоже не может возникнуть революции, ибо там восторжествует процесс органического жизненного роста. Революция есть, непременно, результат враждебной встречи старого отмирающего порядка, но еще достаточно упорного для известного сопротивления враждебным ему силам и этих самых враждебных ему сил, постепенно вызревших в рамках самого старого порядка, но для своего проявления нуждающихся в ниспровержении именно этих, для них уже тесных и неприемлемых рамок. От такой встречи и происходит революционный взрыв.

Можно согласиться с выводом В. П. Булдакова о революции как проявлении системного кризиса сложноорганизованной системы и его повторяемости в российской истории. Проблема революции — это проблема стабильности или нестабильности исторического существования определенного типа государственности⁴⁷⁹. По образному выражению П. Рысса, «Россия была страной господ и рабов, высшего духовного развития и низменной дикости, величайшего благородства и скотской подлости... Чем чернее становилось правительство, тем краснее становилось общество образованное и некультурный народ. Не имея политико-социального центра, т. е. буржуазии, страна была черно-красной» ⁴⁸⁰. Поэтому вполне естественно, что их взаимодействие строилось на принципе «квадратуры круга»: усиление реакции вело к усилению революционного движения, усиление революционного движения — к усилению реакции.

Можно утверждать, что проблема российской революции тесно связана с «революционностью» самой власти — ее беспомощность и бесконтрольность оборачивается тем, что ее неосторожные шаги становятся шагами в пропасть, что невольно провоцирует народ на смуту. Искусственно задержанная эволюция обязательно превращается в будущую революцию, как и особенности самого эволюционного развития России. По мнению А. Н. Потресова, российская революция произошла не от полнокровия, а от худосочия — невозможности решения проблем при старом режиме⁴⁸¹. Кризис связан не просто с крайним обострением неверия во власть, но еще в большей степени неверия власти в самое себя, что практически парализует управленческие возможности государства и с высокой долей вероятности может привести к резонирующему импульсу, способному обрушить всю систему. Но даже в таких критических ситуациях система, подобная российской, становится не просто слабой, но и слепой, неспособной распознать угрожающие ей опасности и самоубийственно стремящейся к собственной гибели. Впрочем, этого не видят и ее подданные.