Научный проект «народ и власть: История России и ее фальсификации» Выпуск 3

Добрый день, уважаемые участники!

Я рад приветствовать вас в конференц-зале Института социологии РАН. Нам, организаторам, очень приятно, что вы откликнулись на приглашение принять участие в работе круглого стола «Народ и власть в российской смуте». Вдвойне приятно отметить, что в работе принимают участие не только ученые, представляющие Москву, но и представители других регионов нашей страны, а также союзной Беларуси. Сам факт вашего присутствия здесь говорит об актуальности проблемы, вынесенной на обсуждение.

Позвольте мне, уважаемые коллеги, также передать приветствие от директора Института социологии, члена-корреспондента РАН М. К. Горшкова. В свою очередь, мы должны поблагодарить его за предоставленную возможность провести круглый стол в конференц-зале Института.

Теперь позвольте мне сказать несколько слов по теме круглого стола. На мой взгляд, одним из центральных вопросов нашей дискуссии должен стать вопрос о соотношении понятий «смута» и «революция». Это очень сложная историческая, философская и политологическая проблема. Что такое «смута»? Однозначного ответа на этот вопрос нет.

Понятно, что смута — это не переворот, это не какое-то верхушечное, элитарное, судорожное движение каких-то отдельных групп. Смута — это нечто более «массовидное» с исторической точки зрения. Но несет ли смута в себе какую-то организацию, какую-то структурную определенность? Мне кажется, что в нашей дискуссии должны прозвучать ответы на эти вопросы. Про Россию многие говорят, что Россия «смутная страна». Вся ее история — это история смут. Но смута — это еще и детонатор, по-своему стимулирующий исторический процесс.

Понятие «революция», в отличие от термина «смута», разработано более основательно. Великую Французскую революцию смутой не называют. А вот про нашу революцию многие говорят, что она не случайно началась с бунта голодных женщин. Но при этом за стихией бунта стояли поистине тектонические историко-культурные сдвиги, что позволило в кратчайшие сроки сломать Империю.

Или возьмем cлом Советского Союза. Не станем же мы утверждать, что всесильный монстр Б. Н. Ельцин в один миг сумел сломать КПСС и разрушить страну? Произошедшее было подготовлено, к сожалению, всеми нами. Российские смуты — явления многосложные, многофакторные. Многие считают период перестройки и реформы 1990-х гг. «смутным временем», которое подводило к хаотизации социальной среды, чреватой далеко идущими последствиями. Ядерное государство, обладающее опасными технологиями, не имеет права оказываться в ситуации хаоса и смуты.

Мне хотелось бы, чтобы мы сегодня сформулировали некое представление о том, что такое «российская смута» и попытались ответить на вопрос, каковы ее важнейшие характеристики, параметры, индикаторы.

А теперь позвольте мне передать бразды правления ведущему нашего стола В. П. Булдакову.

Уважаемые коллеги, мне пришлось взять на себя роль ведущего, поскольку я вольно или невольно спровоцировал этот круглый стол. Имеется в виду моя скромная книжка «Quo vadis? Кризисы в России: пути переосмысления», изданная 2 года назад. Я исходил из сравнения современности и событий XVII в. Чем больше знакомишься с материалами, относящимися к Смутному времени и Октябрьской революции, тем больше убеждаешься в их сходстве с тем, что мы пережили в конце XX в. и переживаем до сих пор.

Сложилось представление, что Россия за свою историю пережила три мощнейших системных кризиса, причем из последнего из них мы, строго говоря, еще не вышли. Однако такой взгляд часто встречает неприятие — в своей академической среде я с этим сталкивался. Мне думается, будет продуктивно обменяться мнениями по следующему вопросу: является ли эта теория досужей выдумкой или нет?

Я хотел бы выделить четыре блока вопросов.

Наконец, четвертый, возможно, самый важный блок. Смута и российская власть — совершенствуется ли система правления? Опыт Первой смуты показал, что власть самосовершенствовалась лишь в смысле бюрократизации. Как бы то ни было, на этот «злободневный» вопрос надо попробовать ответить. Если этатизация — наиболее характерный итог всякой российской смуты, то почему?

Я хотел бы специально попросить присутствующих вот о чем. Не стоит пытаться ответить на все вопросы сразу. Давайте сосредоточимся на том, что мы лучше знаем. Лично для меня главной и единственной точкой отсчета при оценке хода исторического процесса является человек. Я пытаюсь подходить к смутам с позиций культурно-исторической антропологии.

Итак, меняется ли человек в результате потрясений? Приходит ли к россиянину ощущение своей собственной значимости, или, напротив, в нем укрепляется чувство собственной ничтожности, представление о себе как ничтожной «твари дрожащей»?

И для начала я хотел бы предоставить слово В. Д. Соловью.

В. Д. Соловей:

Я буду рассматривать обозначенные вопросы сквозь призму макроисторической социологии, сквозь призму четвертого поколения теории революции. К сожалению, нашим историкам она мало известна. Между тем, ее можно применить к российскому материалу. В первой моей монографии «Кровь и почва русской истории» имеется раздел, посвященный сравнительному анализу русских революций. Вторая монография «Несостоявшаяся революция» содержит специальную главу, посвященную анализу современной революции, начавшейся в 90-е гг. и продолжающейся до сих пор.

Я не сторонник поиска за термином «смута» специфически российского содержания. Какая разница между смутой и революцией, смутой и крестьянской войной, смутой и бунтом? Не более чем терминологическая! Если говорить предметно, то первой русской революцией с потенциалом «Великой» была Смута XVII в. Почему она вошла в историю как Смута, а не как революция? По очень простой причине — эта революция не победила. Мятеж, который не кончается удачей, называется мятежом. Эта революция типологически прекрасно вписывается в волну революций и войн, прокатившихся на заре Нового Времени по всей Европе. Тем более, если взять критерии новейшей теории революций и приложить их к Смуте начала XVII в., окажется, что они вполне годятся для ее описания. За исключением одного момента. Речь об отсутствии четко артикулированных идеологий. Хотя протоидеологии в Смуте начала XVII в. присутствовали.

Если говорить о Смуте начала XX в., то я не сторонник того, чтобы разделять Февраль и Октябрь 1917 г. Это, без сомнения, две волны единого революционного процесса. В чем характерная особенность большевистской революции? Это была не просто системная революция, это была Великая революция. Таких революций в мире две — Великая Французская Революция и Великая Большевистская Революция. Я имею в виду, великих по глобально-историческим последствиям, по масштабам влияния. Это революции, в полном смысле слова изменившие мир.

Как в теории революции решается вопрос о соотношении элиты и масс? Да очень просто. Революция всегда сопровождается массовой мобилизацией. Эта мобилизация может быть успешна только в случае, если возникает союз между массой и частью элиты. То есть необходимо еще одно условие — раскол элиты.

Самый интересный вопрос в контексте анализа Октябрьской революции — это вопрос о том, когда она закончилась. На мой взгляд, большевистская революция завершилась в середине 30-х гг. В некотором смысле она завершилась даже позже, после Великой Отечественной Войны, когда произошло окончательное примирение власти и общества.

Для меня, как для практикующего аналитика, наиболее интересна последняя революция, начавшаяся на рубеже 80—90-х гг. Она подпадает под все функциональные определения революции, существующие в макроисторической социологии. Эта революция так же была системной, но не стала великой. По масштабам влияния она ограничилась пределами Советского Союза и мировой социалистической системы. Тем не менее, в ее ходе была изменена не только политическая надстройка, но и вся система социальных отношений в целом. Встает тот же самый вопрос — завершилась эта революция или нет. Думаю, нет. На сегодняшний день нет массового приятия статус-кво, нет эффективной, компетентной власти. Кстати, надо заметить, что революция в минималистском варианте заканчивается тогда, когда создаются более жесткие системы социального контроля, нежели ранее существовавшие. Пока мы не можем это констатировать. В общем, эта революция не завершилась. Другое дело — последует ли новая ее волна. Здесь я настроен скептически. И не потому, что считаю, что Россия исчерпала лимит на революции.

Одно из важнейших условий актуализации потенциальной революционной ситуации — это не только усиление фискального давления, это не только финансовый кризис, это не только раскол элиты, а, прежде всего, — присутствие некоей демографической, биологической силы. Любой революции нужен некоторый демографический, биологический подъем. Так было и в Смуте начала XVII в., так было и в начале XX в., когда доля молодежи в возрасте до 20 лет составляла 48% населения Европейской части России. Любая революция требует некоторой доли молодых людей. Эмпирически установлено Дж. Голдстоуном и другими авторами, что доля молодежи должна превышать 25%. Если она превышает 40%, то революция практически становится неизбежной. При этом необходимо учитывать, что Россия не была колониальной империей и поэтому у нее не было возможности избавиться от этого своеобразного переизбытка биологически и социально активного населения. К тому же, сегодня нет союза между частью элиты и обществом. Надо иметь в виду, что потенциальное недовольство весьма высокого уровня именно поэтому зачастую уходят в девиацию — в пьянство, наркоманию и т. п. Перерастанию революционной ситуации в революцию препятствует и осуществляемая властью ассимиляция потенциальных лидеров революции или их изъятие из политики вообще. Но главный фактор, препятствующий сегодня началу новой революционной волны, это демографический, биологический фактор.

После падения коммунизма кризисный ритм российской истории стал настолько очевиден, что можно говорить о складывании историографии «российских смут». Импульс был задан попытками сравнения опыта Смутного времени и, разумеется, Октябрьской революции и «эпохи реформ» 1990-х гг. в рамках несостоявшихся альтернатив. Некоторые авторы уже в 90-е гг. заговорили о том, что события начала ХХ в. и его конца в равной мере были связаны с закреплением в российском социальном пространстве спектра бинарных оппозиций, обернувшимся революционным расколом общества. Здесь сыграла свою роль оценка Ю. Лотманом российской системы под углом зрения «культуры взрыва». В свое время он писал, что «идеалом бинарных систем является полное уничтожение уже всего существующего как запятнанного неисправимыми пороками… В бинарных системах взрыв охватывает всю толщу быта... Первоначально он привлекает самые максималистские слои общества поэзией построения «новой земли и нового неба». При этом «характерная черта взрывных моментов в бинарных системах — их переживание себя как уникального, ни с чем не сравнимого момента во всей истории человечества». Понятно, что новый взрыв неизбежен по мере массового разочарования в некогда достигнутом.

Характерно, что еще до 1993 г. некоторые историки высказывали взгляды, сопоставимые с идеями Лотмана. Однако в «новой» России закрепилась практика совершенно иного — чисто политического — осмысления старых и новых «смут». И хотя западные историки оценивали Октябрьскую революцию и «перестройку» с «эпохой реформ» 1990-х гг. в контексте социального экспериментирования элит над русским народом, осуществляемых при его вольной или невольной поддержке, российские авторы (среди которых преобладали политологи) предпочитали социальную составляющую двух последних «смут» не замечать.

Такой подход стыковался с работами А. Янова, пытающегося рассмотреть цикличность русской истории под углом зрения реформ и контрреформ. Ценность подобного подхода сомнительна, ибо слишком заметно желание упрочить либеральную историографическую традицию, «подкрепив» ее теорией модернизации. Заведомая идеологизированность такого подхода чревата вульгаризацией российского исторического процесса как противоборства «конституционализма» и «авторитаризма». Не удивительно, что некоторые авторы заговорили о «цивилизационных альтернативах» российского исторического процесса, в ряду которых Андрей Курбский представал первым русским конституционалистом.

Впрочем, со временем наметились и более основательные приближения к общей теории российских смут. Так, А. Ахиезер, И. Клямкин, И. Яковенко связали 4 «катастрофы русской истории» (1-я — монгольское нашествие) с последовательной гибелью киевской, московской, романовской и советской государственности. Кризисы объяснялись расколом и/или манихейским типом цивилизации. Такой подход смотрелся более убедительно, хотя и он отнюдь не приближал к осмыслению «анатомии смуты». В свою очередь, В. Соловей объявил 3 российские смуты (XVII в., 1917 г. и современную) «локомотивами» необычайно «успешной» русской истории, что очень похоже на культурологическую модернизацию марксистских теорий. Примечательно, что, отмечая «метафизический» характер российских смут, он утверждает, будто в результате их осуществлялась «смена социокультурной русской традиции». При таком подходе возникает риск оказаться во власти метафор, на которые отважиться тем легче, чем меньше соприкасаешься с конкретно-историческими реалиями. Получается, что, с одной стороны, «русская Смута хронологически укладывается в эпоху Модерна», с другой — все «русские революции могут служить прекрасной иллюстрацией китайских натурфилософских представлений». По поводу сочинений (написанных очень выразительно) Соловья можно сказать словами Лотмана: «Искусство — это всегда торжество мира условного над миром факта».

Сегодняшние историографические подходы, несомненно, складываются под влиянием развала СССР. Характерно заключение известно итальянского историка В. Страды о том, что «в истории России ХХ в. имеет место провал, каких не знала ни одна из европейских стран, как бы конкретно не называлось такое зияние» (здесь заметно влияние «Зияющих высот» А. Зиновьева). Некоторые западные авторы связывают кризисную «уязвимость» Российской (и советской) империи с тем, что она, составляя социокультурное целое, вместе с тем оставалась периферией Европы, наиболее чутко реагирующей на общеевропейские катаклизмы. Такой подход полностью расходится с либеральными представлениями о том, что в 1991 г. Россия перестала быть империей. Так или иначе, проблематика российских смут связана с осмыслением особенностей российского имперского комплекса.

К настоящему времени наиболее основательно подошел к проблемам российских имперских смут В. П. Булдаков, показавший, что каждая из них проходит несколько стадий: этическую, идеологическую, политическую, организационную, социальную, охлократическую, рекреационную. Примечательно, что такой подход имеет точки соприкосновения с классической работой С. Ф. Платонова, выделявшего этапы «боярской смуты», перенесения ее в воинские массы, открытой общественной борьбы, разделения государства между тушинской и московской властью (своего рода двоевластие), наконец, возрождения власти в результате образования «земского правительства». В отличие от него, Р. Скрынников делает упор на то, что в результате правления Ивана Грозного «опора монархии оказалась расщеплена», а «главной причиной» смуты называет раскол, «поразивший дворянство и вооруженные силы государства в целом».

Но стоило бы заметить, что две последние российские смуты все же отличаются от первой тем, что развивались в условиях «догоняющего развития». А это, между прочим, чревато априорной ориентацией на «чужую» модель развития, искаженными представлениями о реальных потенциях «своего» общества, нескоордионированностью целей элит с массовыми представлениями о прогрессе. Поэтому, говоря о российских смутах, имеет смысл выделять смуты средневековья, и революции эпохи модерна.

Концепт «смута» аккумулировал в себе множество различных состояний в системе взаимоотношений между властью, обществом, индивидуумом. Недаром в «Толковом словаре» В. Даля «смута» характеризуется и как обычная тревога и переполох, и как возмущение, восстание, мятеж и крамола, и как общее неповиновение, раздор между народом и властью, и как обычная неурядица и непорядок и даже как домашняя ссора, дрязги, перепалки и т. д. Все эти состояния емко отражают сущность и логику событий начала XVII в. и начала XX в. в России. Не случайно Смута прочно вошла в последующий историографический и общественно-политический дискурс. Причем изначальный объем концепта «смута», вошедшего в разговорный русский язык, вобрал в себя и отразил как в массовом сознании, так и в различных литературных жанрах, в исторических исследованиях, сложность, противоречивость и мозаичность данного явления. Казалось бы, обычный династический кризис, неоднократно переживавшийся и западноевропейскими странами в Средние века, высветил то общее и специфически особенное, что было характерно для российского исторического процесса начала XVII в. как целого. Спустя 300 лет России пришлось переживать еще более масштабную смуту, приведшую страну, как и в Средние века, на грань национальной катастрофы. Несмотря на этот достаточно длительный хронологический разрыв, в российских смутах начала XVII в. и начала XX в. обнаруживается много типического, что привлекает внимание представителей различных областей гуманитарного знания.

Обе смуты с особой остротой высветили проблему способности российской власти адекватно реагировать на вызовы времени. Исторический опыт показал, что власть, которая игнорирует эти вызовы, рано или поздно утрачивает ощущение необходимости самотрансформации, и, в конечном счете, сама становится деструктивной политической силой, провоцирующей разноуровневые конфликтные ситуации. К сожалению, романовская династия не учла уроков прежней рюриковской, довела до полного абсурда понимание ролевых функций самодержавной власти, по преимуществу сведя их к разного рода церемониально-ритуальный презентациям идеологического характера. Действительно, внешняя сторона ритуальных функций была отработана предельно четко и до определенного времени являлась эффективной. Однако функции самодержавной власти не сводятся к традиционным ритуальным действиям, а должны обеспечивать эффективность функционирования политической системы как целого, совершенствования методов управления государством. Игнорируя интересы общества, не допуская его к властным функциям, неограниченное самодержавие объективно способствовало деформации всей системы общественно-политических отношений в России.

В свою очередь и российское общество, изолированное от рычагов управления собственной страной, также становилось источником смуты. Слабо структурированное, раздираемое глубинными социальными противоречиями, не находящими мирного разрешения в рамках координат данной политической системы, общество в обеих смутах продемонстрировало историческую неспособность взять на себя ответственность за судьбы страны. Достаточно вспомнить о весьма неприглядной роли политической элиты в Смутное время. Отсутствие единства в рядах российской политической элиты в начале ХХ в. также привело к открытию «шлюзов» для прихода к власти политических маргиналов.

Поражают воображение варварские методы разрешения кризисных ситуаций в российских смутах. Причем речь идет не только об утрате территориальной целостности страны, но, прежде всего, о масштабных людских потерях, невозвратных утратах в области духовной и культурной жизни. Провокативная роль власти в истории России способствовала перманентному вовлечению в смуты все большего числа социально разнородных элементов, преследующих собственные корыстные интересы и имеющих различные морально-этические установки. В массовом сознании и средневекового, и нововременного большинства традиционно причудливо переплетались конкретные сиюминутные интересы и абстрактные идеалы будущего, вековая ненависть к господам и крайне пренебрежительное отношение к чужой собственности, рабское смирение и бурные вспышки насилия, неистовая религиозная вера и разного рода суеверия.

Наряду с выше обозначенными сугубо негативными явлениями, смуты продемонстрировали наличие в России и конструктивно ориентированных социальных и интеллектуальных сил, которые в условиях национальной катастрофы проявляли свои лучшие человеческие качества. Именно благодаря этому удалось в XVII в., хотя и с большими издержками и потерями, преодолеть смуту, возродить российскую государственность и постепенно восстановить единство страны. Неизмеримо сложнее оказалась ситуация в начале ХХ в., когда «смута» привела к разрыву многовековых традиций, к ликвидации российской империи, старых классов и сословий, всей системы правовых и частнособственнических отношений. Выход из «смуты» начала ХХ в. проходил уже на основе принципиально иных оснований идеологического, политического, экономического, социального и культурного характера. Смута ХХ в. «вытолкнула» Россию в иное историческое измерение.

Как видим, смуты, имея разномасштабный характер, с разной степенью интенсивности прокладывали дорогу к качественно новому состоянию России. Причем эта дорога могла быть как продолжением традиционного магистрального пути, так и «нащупыванием» принципиально нового пути в непредсказуемое историческое общество. Смута XVII в., образно говоря, продолжала старый путь, несколько модифицируя прошлое. Потребовалось 2 поколения из династии Романовых, чтобы подготовить почву для прихода «модернизатора» Петра I, который стал закладывать фундамент для новой, уже имперской России. Итоги же смуты начала ХХ в. оказались принципиально иными. Начавшись в 1905 г., модернизация самодержавия, создание представительных учреждений, системные столыпинские реформы оказались уже недостаточными, чтобы вывести страну из кризиса. Потребовалось еще 2 революции — Февральская и Октябрьская — чтобы разорвать всякую преемственность с прошлым и приступить к строительству новой России. Диктаторская большевистская власть «огнем и мечом» прошлась по человеческим судьбам.

Исторический опыт российских смут позволяет сделать вывод, что они являются производными, во-первых, от недееспособности исторической власти, а во-вторых, от неспособности самого общества найти адекватные ответы на вызовы времени.