Б. Славин: «Это была антитоталитарная политическая революция, совершаемая во имя социалистических идеалов». В. Арсланов

Еще несколько определений: «Посткомммунистическая трансформация», соответствующая основным признакам так называемых классических революций (английской и французской), включая и русскую революцию 1917 г.»²⁴².

В литературе зарубежных авторов²⁴⁵:

Или: «вторая (после Н. Хрущева) попытка «коммунистического реформаторства», ««революция сверху», спровоцировавшая … революцию — «сбоку», в среде интеллигенции, послужившая стимулом для «революции снизу»²⁴⁷.

«Словесный навес» из политических и идеологических штампов в годы самой Перестройки заслонял практическую деятельность реформаторов. Население почувствовало перемены к худшему уже в 1987 г. По данным опросов, проведенных Институтом социологических исследований АН СССР в этом году, мнение о том, что Перестройка идет достаточно успешно, выразили 16% респондентов, что она идет медленно и с большими трудностями — 31,4%, что она вообще не ощущается — 32,3%, остальные 23,3% не ответили или затруднились с ответом²⁴⁸.

Зато ощутимыми оказались перемены в рядах самой КПСС — провозглашенной авангардом реформ. Беспрецедентные кадровые обновления партийного и государственного аппарата, сравнимые с тотальными чистками предшествующих времен, сопровождали весь курс Перестройки. В 1986—1989 гг. сменилось 82,2% секретарей райкомов, горкомов и окружкомов КПСС, почти 90% секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик. «Рекорд был поставлен в сфере кадров корпуса инструкторов райкомов, горкомов и окружкомов. Здесь за четыре года сменилось 123,1% работников»²⁴⁹. По утверждению Черняева, за 3 года «на 80 процентов сменили прокуроров, на 60 процентов — судей. 400 тыс. новых людей влили в милицию»²⁵⁰. Полную картину кадровых перестановок еще предстоит воссоздать исследователям²⁵¹.

Изучение кадровой политики власти в годы Перестройки в рамках такого методологического подхода как элитология, позволяет исследователям называть ее кадровой революцией, а ее движущей силой объявить государственно-партийную бюрократию, которая размыла «материнскую номенклатурную оболочку»²⁵² и обеспечила ситуационное возвращение в капитализм²⁵³.

То обстоятельство, что постсоветская экономическая и политическая элиты представлены в основном выходцами из партийно-номенклатурной среды советского образца, также подтверждает революционный характер номенклатурной горбачевской революции.

В целом, перестроечная стратегия, основанная на идеях Октябрьской революции и направленная на революционизацию общественного сознания, в совокупности с другими факторами, привела к распаду социальных, экономических, национальных и культурных связей, крушению партийной идеологии, ослаблению центральной власти, сепаратизму на периферии огромного государства. Эту ситуацию можно классифицировать как революционную, пик которой пришелся на август 1991 г., ставшего отправной точкой для действительно революционных мероприятий, осуществленных антиперестроечными силами региональных элит. А именно: запрещена КПСС, оформлена политическая и прочая независимость всех входивших в состав СССР республик (Беловежские соглашения декабря 1991 г.), провозглашена новая антикоммунистическая власть оппозиции и начаты радикальные экономические реформы, известные как «шоковая терапия» Е. Гайдара (январь 1992 г.), приведшие к смене общественно-политического устройства России.

Таким образом, стратегия «революции» реформаторов периода Перестройки позволила им осуществить революцию в двух сферах — в идеологии и в партийно-государственной номенклатурной среде. В этих сферах Перестройка была революцией, так как в ее результате фактически был «свергнут» марксизм-ленинизм, и заменен новой идеологией — антикоммунзмом — и осуществлена полномасштабная замена старой номенклатурной власти новой — выходцами из той же номенклатуры. Можно также высказать соображение, что Перестройка стала прологом масштабной революции конца 1991—1993 гг., сыграв роль «революционной ситуации» (по Ленину), которой воспользовался новый класс во главе с Ельциным.

Правда, называть его новым классом можно с определенными оговорками. Историко-социологические исследования последних лет позволяют характеризовать его как продукт распада старой номенклатуры, лишенной устойчивых форм консолидации²⁵⁶. Один из свидетелей этого распада — первый секретарь Московского городского комитета КПСС Ю. А. Прокофьев еще в 1991 г. на июльском пленуме ЦК КПСС определил Перестройку как «революцию сверху», а ее движущей силой назвал «высшую партийную номенклатуру, отчасти посвященную в этот проект, и либеральную научную элиту»²⁵⁷.

Это определение подтверждают и исследования. Так, Крыштановская пришла к выводу, что Перестройка ускорила нарастание системного кризиса, и «частные клики» «номенклатурщиков» …стали получателями «деятельностных» привилегий, то есть получили право делать то, что другим еще запрещается, и извлекать из этого прибыль».²⁵⁸ Клиентарный характер трансформации номенклатуры в период Перестройки подчеркивается и в исследовании М. Н. Афанасьева²⁵⁹.

Примечательно размышление Черняева 2 мая 1989 г. «… вчера возвращался с дачи, в машине по «Маяку» слышу интервью с Емельяновым²⁶⁰. …. Вот почти текстуально, что сказал Емельянов: Перестройка — это, действительно, революция. Но азбучная истина марксизма-ленинизма: революция ставит вопрос о власти. Вот и сейчас: на Съезде депутатов речь пойдет о власти. А мы знаем, что правящая верхушка никогда добровольно власти не отдает. Значит, надо ее взять у нее. Для этого и Съезд. Значит, такие, как Емельянов, Г. Попов и т. п. (пишет Черняев. — Н. Е.) будут брать власть у Горбачева. Но так как он ее действительно не отдаст добровольно, а они устроят обструкцию — придется применить силу. И пошло — поехало: опять разгон Учредительного собрания?».

Как известно, «разгон» состоялся уже в другой исторической обстановке (осень 1993 г.). Что касается Горбачева — то он отдал власть осенью 1991 г. и «силу применить» не решился.

К сказанному можно добавить еще один любопытный факт. На 1989 г. пришелся 200-летний юбилей Великой французской революции. Советская общественная мысль (Правда», «Известия», «Московские новости», «Литературная газета» журнал «Огонек») среагировала на это событие серией публикаций²⁶¹. В том же году, в Париже вышла книга Т. Кондратьевой, посвященная сравнению Октябрьской революции 1917 г. и Великой французских революции 1789—1794 гг. На русском языке читатель смог с ней ознакомится в 1993 г.²⁶²

О значении Французской революции для советской идеологии один из лучших отечественных специалистов написал: «Французской революции была в нашей стране особенно прямо сопряжена с идеологической и политической борьбой. Французская революция стала органическим элементом российской и советской политической культуры, ее понятия — своеобразным кодом (как Ветхий завет — в Английской, Римская история — во Французской революциях). Напомню, что еще в предоктябрьские годы большевики и меньшевики в ходе ожесточенных споров о путях русской революции постоянно обращались к по-разному толкуемому опыту Франции конца ХVIII в.»²⁶³. Цитируемый текст был подготовлен историком для выступления на международной конференции «Французская революция и европейская цивилизация» (Москва, 1989 г.). В нем зафиксировано смены оценок этой революции (отторжение якобинского периода революции, аналогия между опытом политики Робеспьера и сталинизмом) по мере «движения» самой Перестройки к демократии.²⁶⁴.

Если обратиться к текстам Горбачева, то в них обнаружится тема Французской революции и связь перестроечного контекста с интересом к разным аспектам революционного процесса Франции эпохи XVIII в., таким, как права человека, демократия и т. д.²⁶⁵.

«И все же почему на 70-м году Октября мы говорим о новой революции? — спрашивал Горбачев из 1987 г. — и отвечал: Можно подойти к ответу на этот вопрос с помощью исторических аналогий. Ленин в свое время подметил, что в стране классической буржуазной революции, во Франции, после ее Великой революции 1789—1794 годов потребовалось еще три революции (1830, 1848 и 1871 годов), чтобы довести до конца начатое ею дело»²⁶⁶.

Много написано о том, что политика влияет на историю. История Перестройки не опровергает этого факта, как и другого: история тоже влияет на политику. Образы Революции, Октябрьской революции, большевиков во главе с Лениным и Великой французской революции — послужили неким политическим, видимо, интеллектуальным ресурсом для Горбачева в стратегии реформ. Считая себя марксистом, он использовал марксистский метод революцинизации общества, намериваясь обновить систему, однако столкнулся с закономерностью, обнаруженной революционерами романтизированной советским обществоведением Французской революции: «революция пожирает своих…».

Что касается Революции 1917 г. в России, то подтверждается тезис российского исследователя этой революции В. П. Булдакова о долговременных последствиях «духа Октября» в сознании будущих поколений²⁶⁷. Именно эта «историческая память» сыграла злую шутку с теми, кто использовал лозунги и идеи начала века в его конце.
Библиография и примечания

С. В. Карпенко
Добровольческая армия и Донское казачье войско в конце 1917 — начале 1918 гг.: несостоявшийся союз
Февральскую революцию 1917 г. многие генералы и офицеры русской императорской армии, будущие участники Белого движения, восприняли как «исторический закон», как «опасную и тяжелую, но неизбежную хирургическую операцию». Они надеялись, что крушение монархии принесет России «оздоровление», а русской армии — заслуженную победу в войне против Германии и ее союзников. Однако последовавшие затем «революционные» репрессии против офицеров, развал и «умирание» армии, нарастание хозяйственного кризиса и революционного хаоса в тылу привели их к тягостному заключению: «нож хирурга оказался грязным», «исцеление ушло». Захват власти большевиками многими из них был воспринят как «гибель Великой России». Теперь возможность спасения российской государственности они видели только в возрождении армии, союзе всех военно-политических сил, прежде всего казачьих войск, готовых бороться против большевизма, насажденного в России, как они искренне полагали, Германией. Будучи плоть от плоти военно-бюрократической монархии, они ни на что иное и не могли делать ставку. Именно армию они считали вершиной организационного совершенства, а степень ее развала — мерилом новой русской смуты. И, следовательно, по их логике, в обстановке внешней войны и внутренней смуты только армия, создавшая Великую Россию, способна создать новую, военно-диктаторскую, власть и тем прекратить смуту и спасти страну от порабощения врагом²⁶⁸.

Формирование Добровольческой армии на территории Области войска Донского в конце 1917 — начале 1918 гг. явилось первой попыткой создания и новой вооруженной силы, и военно-политического союза между генералитетом и офицерством русской императорской армии, с одной стороны, и казачьим войском, с другой, для борьбы против большевизма. Стремление объединиться перед лицом общего смертельного врага было вполне естественным, своего рода «защитной реакцией». Однако оно натолкнулось на противодействие самых разнообразных экономических, социальных, политических, идеологических и других факторов. В итоге все усилия командования Добровольческой армии создать на Дону прочную базу для развертывания антибольшевистской борьбы во всероссийском масштабе оказались тщетными.

Изучение и осмысление многообразных аспектов этого первого отрицательного опыта дает ключ к пониманию сложных и острых, подчас губительных, проблем во взаимоотношениях между Добровольческой армией и казачьими войсками в ходе всей Гражданской войны на юге России.

* * *

После провала «корниловского мятежа» главной задачей той части российского генералитета и офицерства, что считала своим долгом сделать все возможное, чтобы не допустить прихода большевиков к власти, стало воссоздание боеспособной вооруженной силы. Именно в этом они видели путь возрождения российской государственности.

В сентябре 1917 г., уйдя с поста начальника штаба главковерха, генерал М. В. Алексеев «конспиративно» приступил к формированию боевой силы, способной остановить «злостное погубление» России. Для него уже стало очевидно, что никто и ничто не спасет русскую армию от разложения, поэтому он предполагал сформировать новые части вне ее состава и на принципе строгой добровольности. К 25 октября (все даты — по ст. ст.) в его формирование записалось несколько тысяч офицеров, находившихся в Петрограде. Все, кто добровольно подчинился ему, стали называть свою организацию «Алексеевской». Ее ближайшей целью они считали подавление неизбежного вскоре восстания большевиков, на что, как они были уверены, не окажется способно Временное правительство А. Ф. Керенского.

Однако Алексеев, человек крайне осмотрительный в своих планах, допускал и худший вариант: большевики, с каждым днем набирающие силу в столице, могут воспользоваться «отсутствием решимости и способности действовать» у Керенского и поднять восстание прежде, чем ему удастся сформировать серьезные боевые части из офицеров и юнкеров. Поэтому он заранее договорился с Донским атаманом генералом А. М. Калединым о переброске своего «конспиративного» формирования на Дон, под прикрытие казачьих частей: он был убежден в их невосприимчивости к «яду большевистской пропаганды»²⁶⁹.

В те же дни до Петрограда с Северного Кавказа стали доходить вести о создании «Юго-Восточного союза» в составе Донского, Кубанского, Терского, Астраханского, Оренбургского и Уральского казачьих войск с целью «обеспечить порядок и спокойствие» на их территории. Окончательно оформленный на Учредительном съезде, состоявшемся 16—21 октября во Владикавказе, «Юго-Восточный союз казачьих войск, горцев Кавказа и вольных народов степей» претендовал на «полную самостоятельность» в составе России. Его ядро составили Донская, Кубанская и Терская области. Предусматривалось создание «объединенного правительства», «сплочение и укрепление боевой мощи казачества» и защита территории Союза от «надвигающейся волны анархии». Войсковые атаманы и другие руководители восстановленных после падения самодержавия органов казачьего самоуправления, а с ними и казачьи общественные деятели рассчитывали отгородиться от нарастающей новой смуты либо границей, либо линией фронта. Руководящую роль в зародившемся союзе играл Дон.

25—26 октября донское войсковое правительство отказалось признать Совет народных комиссаров во главе с В. И. Лениным и заявило о принятии на себя «всей полноты государственной власти» на территории области. Так же, как и «старший брат», поступило кубанское краевое правительство. И спустя два дня после большевистского переворота Алексеев распорядился начать отправку «желающих продолжать борьбу» на Дон.

Алексеев был далеко не одинок в своих надеждах на создание базы антибольшевистской борьбы именно на Дону. В Петрограде, Москве, Киеве и других городах Европейской России противники Совнаркома «жили надеждой на Дон». Их вдохновляла убежденность: казачий Дон — «твердый консервативный устой, о который разобьется большевистская пропаганда», военной силы Дона с лихвой хватит не только для обороны от большевиков, но и для наступления в глубь страны, с Дона начнется «освобождение России». Уже широко распространялись обнадеживающие слухи: «атаман Каледин собирает армию для похода на Петроград», «казачья армия победоносно двигается на Москву, восторженно встречаемая населением»²⁷⁰.

2 ноября Алексеев прибыл в Новочеркасск, «стольный град» Войска Донского, полный надежд. Однако при первой же встрече атаман Каледин твердо отказал ему в просьбе «дать приют русскому офицерству». Свою позицию он обосновал веско: во-первых, казаки-фронтовики до крайности устали от войны и всей душой ненавидят «старый режим», во-вторых, враждебности к большевикам не питают, поскольку те прекратили ненавистную войну, и, в-третьих, донские полки, хотя и возвращаются с фронта в относительном порядке, защищать Область войска Донского от большевиков не желают и тут же расходятся по домам. Каледин попросил Алексеева сохранять инкогнито, «не задерживаться в Новочеркасске более недели» и перенести формирование за пределы области²⁷¹.

Такой прием не охладил Алексеева: он сразу же энергично приступил к изучению «моральных и физических сил казачьего союза». На первых же встречах с общественными деятелями и предпринимателями выяснилось: «донское крестьянство сильно обработано пропагандой», в Донской области — неурожай, в Терской — «урожай не могли собрать», а Кубань («эгоисты») хлеба им не дает²⁷².

3 ноября Каледин пригласил Алексеева на секретное «осведомительное заседание» формально пока не созданного объединенного правительства «Юго-Восточного союза».

На нем известный московский адвокат и член партии кадетов И. Н. Сахаров (дед академика А. Д. Сахарова) взывал: «взоры всей России устремлены на казачество», «с мольбой» русская общественность обращается к казачеству, ибо более «никто не может прийти на помощь». Он был убежден: надежды на казачьи области имеют реальные основания, ибо здесь — «здоровый дух, порядок, дисциплина» и «здоровое понимание русской государственности». По его словам, в очередной раз «пережив великие социальные, земельные революции в виде анархических захватов», народ «психологически не может погибнуть», «народная душа должна вернуться к здравому началу», а потому «история — за образование здорового центра». Слушая Сахарова, Алексеев набрасывал в своей записной книжке созвучное его собственным мыслям: «центр — Юго-Восток», «Юго-Восточный союз», ибо он «обладает государственным суверенным правительством», «благоприятным территориальным положением» и «богатствами природы», а потому здесь «нужно собрать мощные умственные, военные, культурные силы»²⁷³.

На речь Сахарова отозвался репликой начальник войскового штаба Донского казачьего войска полковник Я. П. Араканцев: «Если только от казаков ждут спасения России, то пропала Россия». По его мнению, казакам нельзя немедленно «идти на Россию спасать», а нужно «обождать просветления народа», а пока накапливать хозяйственные и военные силы. Сходные мысли высказал член Донского войскового правительства П. М. Агеев, лидер донских социалистов: освобождение всей России от большевизма донским казакам не по силам, надо привлечь на сторону казачьих властей местное крестьянское население, иногородних, наделив их землей. С ними согласился товарищ (помощник) Донского атамана, ведавший «гражданской частью», М. П. Богаевский: «поход на Россию» — невозможен, так как казаки не пойдут, нужно создать «союзное» правительство «Юго-Восточного союза», которое занялось бы решением общих внутренних проблем, прежде всего — удовлетворением нужды иногороднего крестьянства в земле (он назвал это «краеугольным камнем существования казачьего союза»). Ему вторил представитель Кубанского казачьего войска: «дать России ничего не можем», нужно ограничиться «сохранением порядка» в казачьих областях Дона, Кубани и Терека, укреплять «Юго-Восточный союз», дать ему «силу и значение», для чего решить «вопрос с крестьянами»²⁷⁴.

Итог заседания подвел Каледин: «Мы должны отказаться в данный момент от широкой государственной задачи, от спасения гибнущей России, хотя это и тяжело... Мы не можем помочь в борьбе с большевиками». Первостепенными задачами он считал решение «дел внутренних и краевых», создание «союзного» правительства, развитие «государственной жизни» казачьих областей²⁷⁵.

Подводя свои итоги заседания, Алексеев выделил как положительные, так и отрицательные моменты. Многоопытный генерал оценивал «Юго-Восточный союз» не только с точки зрения пригодности его как базы создаваемой им антибольшевистской армии, но и шире: эта база должна стать центром, где одновременно с армией начнется возрождение России. Он утвердился во мнении, что «только Юго-Восток» способен организовать устойчивое и сильное правительство, поскольку располагает запасами хлебопродуктов, и именно «Юго-Восточный союз» должен стать центром возрождения российской государственности. Вместе с тем, он выделил две «слабые стороны» казачьего союза: «крестьянский земельный вопрос» и разложение казачьих частей, возвращающихся с фронта. Вывод его относительно политики «Юго-Восточного союза» был далек от оптимизма: «осторожность», «пассивность», «желание заняться своим делами»²⁷⁶.

Возможно, впервые Алексеев отчетливо увидел главного врага, угрожающего Донской и другим казачьим областям юго-востока России не с большевистского севера, а изнутри: безземельное иногороднее крестьянство. После отмены крепостного права и «замирения Кавказа» крестьяне из центральных районов России и Украины, пытаясь вырваться из нищеты, устремились в богатые казачьи области юга. Батрачили на казаков, арендовали у них землю, занимались ремеслами. Доля иногородних крестьян в населении Дона, как и Кубани, достигла половины. Но ни прав на землю, ни казачьих социальных привилегий, ни доступа в казачьи органы самоуправления они не получили, что и подогревало как их враждебность к казачеству, так и надежды получить землю с помощью большевиков²⁷⁷.

За несколько последующих дней Алексеев получил более широкое и конкретное представление о слабостях «Юго-Восточного союза»: донские военные склады пусты, тыловые войска казачьего союза «ничтожны и едва удовлетворяют местным потребностям», а казачьи полки и батареи, что возвращаются с фронта, большевизмом «заражены немногим меньше», чем крестьянские. К тому же на Дону и Кубани стояли запасные пехотные полки, крестьянские по составу и «совершенно большевистские» по настроениям, и они в любой момент могли вместе с городскими рабочими выступить против войсковых властей. В такой ситуации атаманы и правительства казачьих войск были озабочены прежде всего «внутренним благоустройством, поддержанием порядка и спокойствия», действовали «крайне осторожно». Алексеев пришел к безрадостному выводу: борьбу против Совнаркома казаки «сами не начнут, равно не пойдут только со своими силами». Оставалось лишь надеяться, что «государственные настроения» вскоре возьмут у них верх и тогда они пойдут на Москву и Петроград, ведомые офицерской армией, сформированной военными, приехавшими из центра страны²⁷⁸.

Дон перестал казаться Алексееву твердой почвой, надежной базой для формирования антибольшевистской армии. Однако иной базы он не видел, надеясь на «пробуждение казачества и создание обеспеченной базы» именно на Дону. Прибывшему в Новочеркасск В. В. Шульгину он так обрисовал ситуацию: «Каждая армия, какова она ни была бы, должна иметь базу. Без базы армия существовать не может. Я избрал базу здесь, на Дону, в Новочеркасске. И здесь болото, но другой базы нет»²⁷⁹.

Тем временем приехавшие из обеих столиц крупные предприниматели 7 ноября договорились с Донским военно-промышленным комитетом и войсковым правительством о создании Экономического совета при правительстве. На его заседаниях было решено прекратить вывоз в «совдеповскую» часть России угля, зерна, мяса, продуктов питания. Продумывались меры по развитию военного производства на территории Дона и всего «Юго-Восточного союза», снабжению его войск боеприпасами, снаряжением, обмундированием. Вдохновленный созданием Экономического совета как «органа правительства», Алексеев сразу же придал ему «большое значение не только промышленно-экономическое, но и политическое, а, следовательно, косвенно и военное»²⁸⁰.

Вопреки всем разочарованиям, он утвердился во мнении: «Юго-восточный угол России — район относительного спокойствия и сравнительного государственного порядка и устойчивости» и «имеет данные стать источником спасения» всей страны. Ибо «здесь нет анархии», «здесь естественные природные богатства, необходимые всей России», «на Кубани и Тереке хороший урожай» и, наконец, образован «Юго-Восточный союз» как фактически суверенное государство. Главную задачу он видел в том, чтобы «под покровом силы промышленно-экономической и порядка» создать на территории Союза «сильную власть, сначала местного значения, а затем общегосударственного», но прежде — «образовать силу, на которую эта власть могла бы опереться»: «приступить здесь к формированию реальной, прочной, хотя и небольшой силы вооруженной для будущей активной политики»²⁸¹.

Каледин сочувствовал Алексееву и желал ему сформировать боеспособные части, однако снова и снова просил его ускорить переезд «Алексеевской организации» за пределы Дона, а до этого «не делать никаких официальных выступлений и вести дело в возможной тайне». Донской атаман уже не только осознал, но и признал во всеуслышание: «большевистское движение разрастается» и его существование в России «грозит продлиться на неопределенное время». И потому делал все, что было в его силах, для сохранения хрупкого социального мира на Дону: он считал это пусть и слабой, но хоть какой-то гарантией, во-первых, независимости области от большевистского Петрограда и, во-вторых, прочности войсковой власти. Он опасался идти наперекор настроениям казаков-фронтовиков. Не рисковал предпринимать активные действия против солдат запасных полков и рабочих промышленных центров области: это было чревато как выступлениями солдат и восстаниями рабочих, так и отказом казачьих частей усмирять их.

Не менее остро Каледин чувствовал и опасность «нежелательной шумихи» вокруг «Алексеевской организации». На заседаниях войскового правительства он не рисковал даже поставить вопрос о какой-либо помощи ей, и первые недели она существовала на скупую благотворительность, что ограничивало возможности набора добровольцев²⁸².

Каледин был прав: казаки-фронтовики, видя умножение в Новочеркасске числа офицеров регулярных войск и юнкеров пехотных училищ, все сильнее опасались, что «непрошеные гости» помешают «полюбовно договориться» с местными и столичными большевиками, втянут Дон в «новую бойню». Казачьи политики-демократы, активисты социалистических партий, все громче обвиняли его в «попустительстве контрреволюционному офицерству». Это давление заставляло его лавировать, избегать всякого повода к обострению, выжидать перелома в настроении станичников. И оправдывать свое «попустительство» ссылкой на «казачью обыкновенность»: «С Дону выдачи нет»²⁸³.

Заветной мечтой Каледина было дождаться перелома в настроениях казаков и создать на Дону базу для будущего восстановления России. Его мечты и замыслы вполне совпадали со взглядами и планами Алексеева, который неустанно говорил, что Россия гибнет и казачество должно отстоять свои области и тем дать основу, откуда началось бы освобождение всей страны от большевизма²⁸⁴.

Во второй декаде ноября в Новочеркасске стало достоверно известно о подготовке Совнаркомом войск для похода на Дон. Алексеев, поняв, что у него нет времени выжидать перелома в настроении донских казаков, стал прощупывать возможность перенесения базы формирования на Кубань.

22 ноября Алексеев выехал в Екатеринодар, «стольный град» Кубанского казачьего войска, где 23-го и 24-го принял участие в двух заседаниях только что образованного объединенного правительства «Юго-Восточного союза» (его председателем был избран донской кадет В. А. Харламов). Обсуждались вопросы объединения казачьих областей Дона, Кубани и Терека как в гражданском управлении, так и в военном, организации общих вооруженных сил Союза и их снабжения. В речах всех выступающих сквозила надежда «создать здоровый уголок России, откуда пойдет государственное оздоровление всей страны». Алексеев, выступая, взывал к разуму и патриотическим чувствам правителей Дона, Кубани и Терека: Россия гибнет, и казачество должно отстоять свои области, создав тем самым базу, откуда начнется возрождение России. Однако его призывы к освобождению от большевизма всей России силами объединенной армии Союза сочувствия у казачьих политиков не вызвали²⁸⁵.

Беседы с Кубанским войсковым атаманом полковником А. П. Филимоновым усилили разочарование Алексеева: принятые Кубанской краевой радой в октябре 1917 г. «Временные основные положения о высших органах власти в Кубанском крае» наделили атамана лишь представительскими полномочиями. Оттого, заключил Алексеев, и власть его — «дряблая» и «беспомощная», а «осторожная линия» его политики сводится к уклонению от создания антибольшевистской казачьей армии. Значит, и в финансировании, формировании и снабжении армии из добровольцев, прибывающих из центральных районов России, на его помощь рассчитывать не приходится²⁸⁶.

И Каледина, даже отдавая дань его «высокому чувству долга», Алексеев винил в том, что все старания поднять дух донцов успеха не приносят. Его помощника Богаевского, «искреннего казака и русского человека», предрекал он, донские социалисты «утопят в демагогической болтовне». Кубанцы показались ему «крепче донцов», однако глава краевого правительства Л. Л. Быч — социалист-революционер, однопартиец Керенского — и другие лидеры «самостийников», выступающих за независимость Кубани от большевистской России, вызвали у него резкое неприятие: «Играют в скверную политику личных честолюбий». Терцев он счел «крепче других», но нашел, что они «мало сорганизованы», а Терскому войсковому атаману Н. А. Караулову не достает силы воли, чтобы подчинить их своему влиянию²⁸⁷. В общем, надежд на подъем донцов, а с ними кубанцев и терцев, на борьбу с большевиками у Алексеева оставалось все меньше.

Между тем «беспомощность» и «осторожная линия» политики Донского и Кубанского атаманов жестко диктовались настроениями казаков-фронтовиков. Подобно донцам, кубанские полки, возвращаясь с фронта и вступая в пределы родного края, отказывались выполнять приказы Филимонова. Довольные окончанием войны, казаки расходились по станицам, распределяя полковое имущество между собой либо просто бросая его. Попытки сохранить боевые части и расквартировать их для обороны Кубанского края от войск Совнаркома были безнадежны²⁸⁸.

Со своей стороны, казачьи политики, преимущественно социалисты, при всем уважении лично к Алексееву, в его добровольческой организации не могли не видеть угрозу «реставрации старого режима». При этом, отражая настроения казачьей массы, они совершенно не хотели жертвовать казачьими жизнями и казачьим добром ради «отвоевания» России у большевиков. Столкнувшись с этим, окружавшие Алексеева общественные деятели, приехавшие из Москвы и Петрограда, сочли казаков «глубокими эгоистами и шкурниками», которые, «чувствуя и мысля в рамках узкого эгоизма», руководствовались принципом «моя хата с краю». С их «государственной точки зрения», патриотизм казаков «в большинстве случаев не идет дальше родного края, иногда — хутора или станицы», потому они и надеются уберечься от большевизма путем отделения от «совдеповской» России²⁸⁹.

Многие казачьи военные и политики, подобно рядовой массе донских и кубанских казаков, воспринимали большевизм как опасность внешнюю: ее, дескать, можно остановить силой у границ Донской области, «отгородиться» от нее кордонами и заняться «внутренним благоустройством». В действительности главная опасность грозила казачьим властям изнутри: десятки тысяч безземельных иногородних, «обольшевиченных» на фронте, уже возвращались на Дон и Кубань не только с надеждой на получение земли, но с оружием, готовые взять ее силой.

Когда в конце ноября добравшийся до Новочеркасска генерал А. И. Деникин встретился с Калединым и спросил его, возможно ли генералу Л. Г. Корнилову и другим офицерам, арестованным по приказу Керенского, найти приют в Области войска Донского, атаман ответил: «На Дону приют вам обеспечен. Но, по правде сказать, лучше было бы вам, пока не разъяснится обстановка, переждать где-нибудь на Кавказе или в кубанских станицах...» Позже Деникин еще дважды, вместе с другими генералами, побывал у Каледина. Атаман выражал убеждение, что Алексееву удастся сформировать хорошую армию из добровольцев, а ему самому — новую Донскую армию. Однако при этом неизменно добавлял, что «имена генералов Корнилова, Деникина, Лукомского и Маркова настолько для массы связаны со страхом контрреволюции», что он рекомендовал бы им «пока активно не выступать», а еще лучше — «временно уехать из пределов Дона»²⁹⁰. Когда же в начале декабря до Новочеркасска добрался генерал Корнилов, Каледин при первой же встрече с бывшим главковерхом попросил того жить на Дону нелегально²⁹¹.

3 декабря председатель Донского круга П. М. Агеев, лидер донских социалистов, предложил реорганизовать войсковое правительство на основе «паритета» — равного представительства казачества и иногороднего крестьянства. Многие депутаты понимали: иначе не умерить враждебность безземельных иногородних к казачьей власти. Каледин, хватавшийся за все, что могло дать шанс предотвратить «братоубийство» на Дону и вторжение войск Совнаркома, ухватился за «паритет». И в тот же день Круг постановил: в правительство должно войти равное число представителей от казаков и иногородних.

Каледин, однако, и свои предложения выдвинул: предоставить ему права командующего армией и «приютить» на Дону все антибольшевистские силы. Из осторожности он не назвал «Алексеевскую организацию», но всем и так были понятны слова атамана: «Мы начали борьбу с большевиками, и в ней нельзя ограничиться рамками только родного Дона. Для успешной борьбы мы должны привлечь все силы и широко открыть двери всем противникам большевизма. Только приютив и собрав вокруг себя эти силы, мы можем одержать верх в этой борьбе». Еще раз заявив о непризнании Совнаркома, 9 декабря Круг сосредоточил всю военную власть в руках войскового атамана.

С другой стороны, активную деятельность по укреплению отношений между прибывшими на Дон генералами и казачьими атаманами развернули приехавшие из Москвы представители кадетского «Правого центра» — М. М. Федоров и другие. Во второй половине декабря в Новочеркасске состоялись два совещания делегации «Правого центра» с генералами. Их итогом стало, во-первых, создание на основе формирований «Алексеевской организации» Добровольческой армии, во-вторых, вступление Корнилова в командование ею и, в-третьих, организация «верховной власти», претендующей на статус всероссийской. Организована эта «верховная власть» была в форме триумвирата, в котором были разделены сферы компетенции между Корниловым, Алексеевым и Калединым: за Алексеевым закреплялись финансы, гражданское управление и внешние связи, за Корниловым — военная власть, за Калединым — управление Областью войска Донского. «Вопросы государственного значения» подлежали решению всего триумвирата²⁹². Эта «верховная власть», по сути, поставила себя выше казачьего «Юго-Восточного союза».

В 20-х числах декабря собранные Совнаркомом войска под командованием большевика В. А. Антонова-Овсеенко — отряды солдат, матросов и красногвардейцев — двинулись по железным дорогам на Дон.

29 декабря в Новочеркасске собрался съезд иногороднего населения области для решения вопроса о власти на Дону. Тон на съезде задавали эсеры. Делегаты одобрили «паритет», но выдвинули условия вхождения своих представителей в «паритетное» правительство: вывод казачьих частей из рабочих районов, разоружение и расформирование Добровольческой армии. В ходе трудных переговоров с руководителями съезда Агеев добился главного: делегаты одобрили предложение Круга о «паритете». 4 января съезд избрал своих представителей в объединенное правительство, и оно было сформировано: по 8 человек от казачьего и иногороднего населения, а также, вне «паритета», его председатель Богаевский.

На первых же заседаниях правительства Богаевскому и Каледину удалось отговорить его «иногороднюю половину», эсеровских лидеров, от разоружения добровольцев. В опубликованную 10 января декларацию правительства была включена компромиссная формула: Добровольческая армия сформирована «в целях защиты Донской области от большевиков, объявивших войну Дону, и в целях борьбы за Учредительное собрание, должна находиться под контролем объединенного правительства и в случае установления наличности в этой армии элементов контрреволюционных, таковые элементы должны быть удалены немедленно за пределы области»²⁹³.

Однако подозрительности и враждебности казачьего и иногороднего населения Донской области к добровольцам этот декларативный компромисс убавить никак не мог. Эсеровское крыло «паритетного» правительства пыталось на деле добиться контроля над Добровольческой армией. А низы демократической общественности продолжали требовать ее роспуска и удаления из области тех ее чинов, кто не был уроженцем Дона²⁹⁴.

Тем временем широкие массы иногороднего крестьянства целиком приняли сторону Совнаркома, ибо считали большевиков «освободителями от казачьего ига». Во многих местах они перешли к захвату и дележу помещичьих имений, а там, надеялись, с помощью Советов удастся добраться и до казачьих земель. А казаки-фронтовики, сполна хлебнувшие революционной пропаганды, враждебности к большевикам не питали: те прекратили ненавистную войну и обещали сохранить за «трудовым казачеством» его земли. Больше всего они опасались новой войны — между Совнаркомом, новой центральной властью, и Доном. Самые популярные среди них офицеры и унтер-офицеры агитировали за свержение Каледина, за изгнание армии Корнилова из области. Тогда, убеждали они фронтовиков, большевики предоставят казачеству возможность самому решить свою судьбу: и власть сохранить свою, казачью, и автономию получить в составе новой России, Советской, и землю перераспределить по своему усмотрению.

В столь сложной ситуации казачьи политики «двоились» между надеждой, что в отсутствие Добровольческой армии им было бы легче договориться с Совнаркомом о самостоятельности Дона, и опасением, что без ее помощи от «нашествия большевиков не оборониться».

Между тем войска Антонова-Овсеенко, более 15 тыс. бойцов, обложив Донскую область, в конце первой декады января перешли в наступление на Таганрог, Ростов и Новочеркасск. Части 3-тысячной Добровольческой армии, принимая участки фронта от казачьих полков, втянулись в тяжелые бои. А казачьи полки один за другим отказывались исполнять приказы атамана и расходились по станицам. Каледин остро переживал свое бессилие. Корнилова же все сильнее раздражали пассивность Каледина и его «реверансы налево», «заигрывание» с казачьей «демократией», «Керенскими местного разлива». Как унижение воспринимал он зависимость от «провинциальной» власти, которая берется его «контролировать», но не дает ни бойцов, ни денег. И он стал склоняться к тому, чтобы честь защищать столицу Дона предоставить самим казакам, а ему со штабом армии переехать в Ростов²⁹⁵.

10 января в станице Каменская собрался съезд фронтового казачества. На него прибыли делегации от 21-го полка, которые противостояли войскам Антонова-Овсеенко на границах области. Они принесли с собой негодование по поводу допущенного Калединым формирования Добровольческой армии: именно в этом видели фронтовики главную причину активных действий Совнаркома против Дона. Два дня делегаты обсуждали, как предотвратить «пролитие братской крови». Все хотели «скинуть» Каледина, но не отдавать власть «пришлым большевикам», а также изгнать с Дона армию Корнилова, но сделать это самим, без участия войск Совнаркома. Фронтовики опасались: если советские войска займут Дон и в области будет установлена власть Советов, иногородние «распояшутся», начнут захватывать казачьи земли. В итоге съезд объявил войсковое правительство низложенным и избрал свой орган власти — Донской казачий военно-революционный комитет под председательством хорунжего Ф. Г. Подтелкова.

Чтобы «уладить дело миром», Каледин отправил делегацию войскового правительства для переговоров с Донским казачьим ВРК. Для Корнилова сам факт, что Каледин и его правительство (их он теперь называл не иначе как «казачьей слякотью») пошел на переговоры с ВРК, стал последней каплей. Он опасался, что со дня на день атаман попросту «сдаст» свою столицу «демократии», а уж та, как в Петрограде, перед большевиками не устоит. И отдал приказ переезжать в Ростов, что и было сделано в 10-х числах января²⁹⁶.

Цепляясь за Дон, добровольческое командование хранило в уме вариант перенесения базы формирования на Кубань. Еще в начале января в Екатеринодар в качестве представителя командующего был направлен генерал И. Г. Эрдели. На него возлагалась задача подготовить почву для включения в армию формировавшихся там добровольческих офицерских отрядов. Однако впечатления его были безрадостны: власть атамана Филимонова еще слабее, чем Каледина, сам атаман «в окружении демократии» ведет себя, «как врач в психиатрической больнице», и отваживается лишь на то, чтобы в беседах с близкими поругивать «самостийников», верховодящих в краевом правительстве²⁹⁷.

Одновременно представитель кадетского «Правого центра» Федоров попытался добиться от кубанских властей материальной помощи Добровольческой армии. Приехав в Екатеринодар, он встретился с Бычом, председателем правительства. Однако Быч отказал ему наотрез, заявив: «Помогать Добровольческой армии — значит готовить вновь поглощение Кубани Россией»²⁹⁸. Кубанские социалисты, доминировавшие в Кубанской раде и правительстве, мало сомневались в том, что бывшие царские генералы формируют Добровольческую армию с намерением установить в стране военную диктатуру. Они же, именую себя «федералистами-демократами», считали, что «единственный путь к воссозданию разрушенного государства Российского есть путь федерации». Так что оснований считать Кубань более надежной базой по сравнению с Доном у командования Добровольческой армии не было.

Вынужденный под нажимом советских войск отводить части все ближе к Ростову, Корнилов просил у Каледина помощи казачьими полками. При этом он напоминал атаману, что еще совсем недавно, во время Великой войны, Дон выставлял до 60 полков — по сути, упрекал того в бездействии и беспомощности. Каледин же, со своей стороны, просил у Корнилова дополнительно перебросить добровольческие части под Новочеркасск. Два опытных боевых генерала ясно понимали безнадежность положения, как и бессмысленность обращений за помощью друг к другу. Им обоим хватило мужества признать горькую истину: ставка на помощь другого себя не оправдала. Для Каледина выхода уже не было: правы оказались те, кто опасался, что присутствие Добровольческой армии только помешает отстоять независимость Дона от «Совдепии», ибо оттолкнет от атаманской власти казачество и придаст большевистскому Совнаркому решимости «раздавить осиное гнездо контрреволюции» на Дону. Корнилову было все же легче: не он, а Алексеев вкупе с общественными деятелями из Москвы, кадетами, больше всех уповали на Дон и «Юго-Восточный союз», оказавшийся блефом.

Алексеев же, раз надежды и расчеты обрести базу на Дону не оправдались, теперь считал, что остается одно: пока не поздно, двигаться на Кубань, где соединиться с местными добровольческими формированиями и кубанскими казачьими частями, еще не перешедшими на сторону Совдепов. И хотя получаемые из Екатеринодара сведения были неутешительны, командование и рядовое офицерство надеялись, что Кубань «может избегнуть поголовной большевистской заразы»²⁹⁹.

Полная деморализация немногочисленных донских частей, сохранявших верность войсковому атаману, самоубийство Каледина 29 января, приближение войск Антонов-Овсеенко к Ростову не оставили Корнилову иного выбора, как увести Добровольческую армию на Кубань. Однако новый Донской войсковой атаман генерал А. М. Назаров и новый походный атаман генерал П. Х. Попов, чтобы удержать Добровольческую армию на Дону, попытались уговаривать Корнилова отойти вместе с казачьими отрядами в Сальские степи, в район зимовников.

Корнилова этот вариант заинтересовал всерьез. Ему верилось, что Дон поднимется, как только казаки испытают на собственной шкуре «прелести» большевистского хозяйничанья. Вместе с этой верой росли опасения насчет Кубани: она может оказаться не более, а еще менее «гостеприимной», чем Дон. Алексеев, напротив, твердо отстаивал свою прежнюю точку зрения: придя на Кубань, можно будет соединиться с тамошними добровольческими отрядами, поднять на борьбу Кубанское казачье войско и занять «богатый во всех отношениях район», который даст возможность пополнить армию и снабдить всем необходимым. Свои старые, еще петроградские, надежды, которые не оправдал Дон, он возлагал теперь на Кубань. Если же и там надежды эти не оправдаются — дойти до Кавказских гор и, как худший случай, распустить армию, дав ее чинам шанс спастись поодиночке³⁰⁰.

9 февраля Корнилов вывел Добровольческую армию из Ростова, так и не приняв окончательное решение, куда двигаться — на Екатеринодар или в Сальские степи.

Три дня армия, переформировываясь, простояла в станице Ольгинская. После долгих, трудных совещаний, острых споров, верх взял расчет, вернее — надежда, что на Кубани найдется-таки «земля обетованная»: богатое снабжение, сочувствие населения, «борющаяся власть», уже сформированные добровольческие части, а главное — «уцелевший от захвата большевиками центр власти — Екатеринодар». Добровольческие генералы были убеждены: использовать аппарат донской войсковой власти для формирования и снабжения Добровольческой армии не удалось именно по вине Каледина и его правительства. Из ближайших городов, которые не надо отвоевывать у большевиков, где старый аппарат управления еще не разрушен ими, остался один Екатеринодар. Его аппарат управления, со всеми атрибутами и рычагами власти, с моральным авторитетом у населения, виделся им и способным, и обязанным выкачивать из области финансовые, материальные и людские ресурсы³⁰¹.

14 февраля 3-тысячная Добровольческая армия выступила в направлении на Екатеринодар. 1,5-тысячный конный донской отряд под командованием генерала Попова двинулся в Сальские степи. Походный атаман ответил отказом на предложение Корнилова объединиться и вместе идти на Кубань, сославшись на то, что офицеры и казаки отряда не желают покидать родной Дон. Добровольческие генералы расценили это решение как «негосударственное». На их взгляд, оно было продиктовано лишь нежеланием Попова подчиниться Корнилову (в случае соединения «азбука военного дела» требовала установления единоначалия). В очередной раз добровольцы не нашли с казаками общего языка. «Для нас, — дал свое объяснение Деникин, — Дон был только частью русской территории, для них понятие «родины» раздваивалось на составные элементы — один более близкий и ощутимый, другой отдаленный, умозрительный»³⁰².

На самом деле, в отказе Попова соединиться с Добровольческой армией и подчиниться Корнилову проявилось опасение донских офицеров, что Корнилов втянет донское казачество в борьбу за «всю русскую территорию». А это принесет Тихому Дону неисчислимые беды, потери и разорение. Казаки не прочь были использовать Добровольческую армию для защиты Дона, но они вовсе не склонны были позволять «старорежимным генералам» Алексееву, Корнилову и Деникину использовать их самих для «отвоевания» России у большевиков. С другой стороны, Попов и его ближайшие помощники сомневались в том, что в «настоящую революционную эпоху» эти «старорежимные генералы» смогут привлечь на свою сторону большое число кубанских казаков.

Добровольцы и донцы пошли разными дорогами. А спустя две недели под натиском советских войск пал Екатеринодар.

Все это имело самые роковые последствия для Добровольческой армии и лично для Корнилова. Донской отряд Попова и без Добровольческой армии сумел выжить в Сальских степях и дождаться всеобщего казачьего восстания против Советов на Дону. А для Добровольческой армии отсутствие донской конницы, даже после соединения с Кубанским отрядом, обернулось трагически: неудачей штурма Екатеринодара, большими потерями и гибелью командующего.