Научный проект «народ и власть: История России и ее фальсификации» Выпуск 3

По данным «Левада-Центра», и сегодня более 50% россиян считают, что Октябрьская революция открыла новую эру в истории и вообще способствовала развитию народов России. Мнение о том, что пролетарская революция открыла новую эру в истории России, разделяют 25% опрошенных. А еще 28% считают, что она дала толчок социальному и экономическому развитию всех народов страны. Однако такая позиция характерна для респондентов старше 55 лет, а также служащих и специалистов с низким и среднем уровнем доходов. Если взглянуть на проблему через призму социального положения опрошенных, то мы увидим, что катастрофические последствия революции для народов России видят в основном предприниматели (24%), домохозяйки (12%) и, в целом, россияне в возрасте 25—40 лет (12%). Главной причиной революции 1917 г. большинство опрошенных считает тяжелое положение трудящихся (53%), а вот в 2007 г. этот взгляд на историческое событие разделяли 57% респондентов.

Весьма показательно и то, что если бы подобные события происходили сейчас, то каждый четвертый из опрошенных постарался бы не участвовать в них. Активную поддержку большевикам оказали бы 14% респондентов, среди которых чаще всего сторонники КПРФ (30%) и ЛДПР (23%).

Интересным представляется и отношение респондентов к вопросу о целесообразности упразднения праздника 7 ноября. Если у молодежи (до 25 лет) число противников и сторонников этого решения примерно одинаковое, то среди россиян старше 55 лет большинство выступают против упразднения (75%). Опрос был проведен в конце октября 2011 г. среди городского и сельского населения страны. В нем участвовали 1 586 человек в возрасте 18 лет и старше в 130 населенных пунктах 45 регионов России¹⁷⁶.

В подобных оценках — результат не только и не столько политических пристрастий авторов анкет, но и сложившейся за последние два десятилетия системы школьного и вузовского исторического образования, равно как и внезапно обрушившегося на нас фактора плюрализма и разноголосицы в оценках событий почти столетней давности.

Какие же оценки революционных событий 1917 г. присутствовали в учебной литературе по истории после краха советской системы? Какие из них отошли в прошлое, а какие существуют до сегодняшнего дня?

Можно с полной уверенностью сказать, что практически все основные оценки, которые сложились за это время в отечественной и зарубежной историографии, оказались представленными и в учебной литературе. Порой даже получалось так, что эти оценки, еще не устоявшиеся, впервые отражались именно в учебниках, особенно выходивших в начале 90-х гг. На сегодняшний день существуют учебники, которые оценивают события того времени с позиций либеральной и державной, националистической и монархической, с точки зрения русской эмиграции и традиционалистской советской.

Сформировалась даже официальная позиция Русской православной церкви в этом вопросе, также изложенная в учебных пособиях. Причем зачастую сторонники каждой из этих точек зрения считают правомерной и верной лишь свою собственную точку зрения, отказывая в праве на существование всем иным. Однако именно взятые все вместе, пусть даже самые различные и несоединимые позиции и оценки, способны помочь выработке взвешенного, максимально объективного взгляда на прошлое.

В данной публикации невозможно отразить и малой толики данной проблемы в целом. Ее задача состоит в том, чтобы лишь обозначить основные точки зрения на проблемы, нашедшие отражение в учебниках.

Первой и одной из весьма дискуссионных проблем до сих пор остается вопрос о предпосылках событий 1917 г. Разброс мнений здесь достаточно велик. Есть те, кто полагает, что вообще никаких предпосылок этих событий не существовало; что учебники должны лишь «излагать совокупность фактов, событий, документов»; что «нет никаких закономерностей и предопределенностей в развитии исторического процесса» и т. п. В самом ли деле сторонники такого взгляда верят своим словам, или нет, но стремясь уйти от анализа и оценок, они практически сразу вслед за этим предлагают лишь собственный анализ, собственные оценки, аргументируют свои выводы и приводят собственный блок документов, их иллюстрирующий. Иначе ведь не может и быть.

Другой крайней точкой зрения, доставшейся нам от советского прошлого, является традиционное утверждение о том, что вся наша многовековая история была лишь подготовкой к событиям 1917 г., а именно — Октября и победы большевиков. Правда, сегодня таких учебников практически уже нет.

Вместе с тем, уже в начале 90-х гг. в учебниках появилась интересная точка зрения о наличии сложного, многоуровневого комплекса причин объективного и субъективного характера, приведшего к 1917 году. Одним из первых ее высказал В. П. Дмитренко в своем учебнике для 11 класса¹⁷⁷. Он сформулировал 3 группы предпосылок революционного взрыва 1917 г. К первой группе противоречий он относил вековые противоречия, существовавшие в нашей стране между властью и личностью, между городом и деревней, между центром и окраинами, между великороссами и «инородцами» и т. п. Ко второй группе противоречий он относил те, которые оформились в России в результате незавершенности «великих реформ» 60-70-х гг.: сохранение выкупных платежей и «отрезков», нежелание верховной власти отказаться от абсолютизма в пользу конституции, обострение национального вопроса и т. п. Такую же позицию высказывал еще в начале 90-х гг. Г. З. Иоффе, который утверждал (правда, не в учебнике), что «великие реформы подготовили Октябрь 1917 года». Однако, даже при наличии этих двух групп противоречий, по мнению Дмитренко, революционный взрыв вовсе не был обязательным и немедленным. Главным ускорителем революционного процесса в России стала мировая война, сформировавшая еще один, третий блок противоречий, принеся в российское общество многомиллионные потери мужиков-кормильцев; нищету и лишения миллионам россиян; показавшая неэффективность отжившей властной системы в условиях внешнего вызова; в значительной мере обострившая антагонизм не только между властью и обществом, но и в самом обществе. Даже те институты демократии, которые оформились лишь за неполное довоенное десятилетие, вносили свою лепту в нарастание и углубление кризиса: свободная пресса демонизировала все ветви власти; Государственная дума фактически возглавила действия по смене режима.

По мнению того же Дмитренко, разрешение этих противоречий должно было пойти в обратном порядке — от временных, конъюнктурных противоречий, к тем, что были порождены незавершенностью российской модернизации, а уж затем — и к решению всех иных, более глубоких.

Сегодня достаточно интересной видится мысль о том, что события 1917 г. стали обычным для большинства стран взрывным переходом от аграрного общества к индустриальному. Однако она лишь намечается в учебном книгоиздании.

Впрочем, есть и иные точки зрения. Кто-то по-прежнему хочет видеть главную причину происшедшего лишь в злом гении Ленина и большевиков. Но при этом либо скромно умалчивают, почему они имели столь массовую поддержку, либо, как и без малого столетие назад, намекают вновь на немецкие деньги. В числе субъективных факторов называют, конечно, и доктринальные особенности большевизма.

Проблема хронологических рамок также относится к числу дискуссионных. Но если проследить ее эволюцию за последние двадцать лет, то и здесь мы увидим серьезные новации. Никто из авторов сегодня не рассматривает, как прежде, Октябрь 1917 г. изолированно от Февраля. Сегодня практически во всех учебниках события 1917 г. предстают как единый революционный процесс. Другая часть авторов предлагает рассматривать как единое целое весь период 1917—1922 гг. (например, А. Ф. Киселев и В. П. Попов). Третьи, вслед за Научным советом РАН по истории революций, полагают, что вернее рассматривать как период общенационального кризиса в России время от начала Первой мировой войны и до конца 1922 г.

По-прежнему не решена в едином ключе проблема характеристики явления. Что это было: революция, переворот, вооруженное восстание..? Казалось бы, что тут непонятного? Однако существуют следующие основные подходы. В большинстве учебников сегодня присутствует оценка революции в отношении всех событий 1917 г. Где-то по-прежнему проскакивает в названиях параграфов «Февральская революция» и «Октябрьская революция». В некоторых — «Февральская революция» и «Октябрьский переворот». Но есть и такие авторы, которые относят понятие «переворот» к событиям Февраля, утверждая, что под революцией мы понимаем обычно радикальные перемены в самих основах социально-экономического и общественно-политического строя. А поскольку таковых радикальных перемен Февраль не дал, отложив их до созыва Учредительного собрания, то и говорить о «революции» бессмысленно. Истинные же перемены наступили, как они полагают, только после взятия власти большевиками.

Зачастую в трактовке понятий «революция» и «переворот» происходит в известном смысле слова подмена понятий. Ведь переворот, как вооруженный захват власти, отмечают некоторые авторы, имел место и в Феврале, и в Октябре 1917 г. Что же касается вооруженного восстания, то его, мол, в Октябре и вовсе не было. Эта тема по-прежнему вызывает жаркие дебаты, как в авторском, так и в научном сообществе в целом.

Проблема альтернатив развития политической ситуации после Февраля тоже относится к числу важных и имеющих различную трактовку. Сегодня почти нет учебников, где не было бы показано, что с падением царизма существовали различные варианты развития страны. Взятые в целом, они позволяют утверждать, что большинство авторов видит в качестве таких альтернатив демократический и радикальный варианты. Причем радикальный вариант обычно представлен как «справа», со стороны военных кругов (генерал Корнилов и др.), так и «слева» (большевики и левое крыло партии эсеров). Большое место везде уделяется прояснению вопроса о том, какие социальные слои поддерживали каждую из этих альтернатив, почему менялось это отношение.

Проблема социально-экономического развития в 1917 г. была поставлена одним из первых известным российским историком, автором учебников по истории России В. И. Старцевым. Он, увы, не успел отразить эти свои мысли в учебнике, где был одним из авторов. Но сумел высказать такой подход на одной из конференций в Ярославле в 1995 г., где проблема учебников обсуждалась. Суть взгляда Виталия Ивановича сводилась к тому, что, несмотря на революционные события, в 1917 г. страна переживала экономический подъем. Приводились и цифры в обоснование этой позиции. Но они, правда, касались лишь развития военного производства. Другие авторы остаются на прежней, по сути, советской основе, показывая нарастание кризисных явлений по мере развития ситуации в 1917 г.

Проблема оценки Октября тоже относится к числу тех, по которым точки зрения до сих пор различные. Если суммировать их, то окажется¸ что взгляд на эту проблему значительно эволюционировал за все эти годы. Дмитренко, к примеру, считал, что Октябрь 1917 г. стал «исторической встречей различных революционных потоков, рванувших в одно время и в одном месте». Поэтому он считал в начале 90-х гг., что с октября 1917 по июль 1918 гг. революция носила общедемократический характер, даже несмотря на установление большевистского режима. Это была революция, в которой поддержку режиму в решении задач, так и не решенных Временным правительством, оказали самые широкие слои населения, имевшие свои собственные цели. Здесь он называл и рабочих, и крестьян (причем всех категорий), и национальные окраины. Однако такое соединение революционных потоков было временным и должно было непременно привести к их расхождению по мере либо решения их задач, либо, наоборот, задержки в их решении властями.

Большинство же авторов акцентируют внимание на антидемократическом, репрессивном характере большевистского режима. При этом отмечается, что уже в это время власть наносила удары не только по «бывшим», но и по тем категориям населения, которые, казалось бы, составляли ее социальную базу. По данным В. М. Курицына, в первых советских лагерях до 96% заключенных составляли рабочие, не выполнявшие нормы выработки, а также крестьяне, не выполнявшие повинности.

Весьма важным в учебной литературе предстает национальный фактор в революции. Он показан в ряде учебников на постсоветском пространстве едва ли не главным фактором свержения царизма. В «Очерках Истории Украины», изданной в прошлом году в России, авторы отмечают, что «русская революция разворачивалась параллельно с революцией украинской», тем самым отдавая приоритет именно украинской национальной революции. Мы же солидарны с точкой зрения известного коллеги Доминика Ливена о том, что «империя Романовых рухнула не под давлением нерусских окраин, а в результате восстания рабочих и солдат в российском центре». Точно так же было, между прочим, и в 1905 г., когда развернулась русская революция, поименованная в учебниках советской поры как «российская». Так было и на излете Перестройки. Национальный фактор важным образом дополнял настроения в центральной России, но отнюдь не был определяющим в развитии политического процесса в целом в стране.

Одним из самых важных остается вопрос о причинах победы большевиков. Тема многогранная и огромная. Хочу оттенить лишь одну мысль, которая далеко не всегда проходит в учебной литературе. Когда кто-то говорит как о главной причине о тактике большевиков, о гении Ленина и Троцкого, вольно или невольно впадает в преувеличение. О причинах этой победы написано в учебниках почти все. И во многом — примерно одно и то же. На мой взгляд, мы забываем еще одну важную вещь, относящуюся, скорее, к области социальной психологии. На мой взгляд, весьма важную роль играли общественные ожидания и тяга не только к отрицанию старого порядка, но и созданию нового мира, свободного от несправедливости и попрания личности, от всесилия власти и засилья бюрократии. Общества, открытого для народной инициативы и социальной гармонии, к которым всегда стремились в нашей стране. Именно этим объясняется участие в переменах сначала на стороне Временного правительства, а затем и большевиков огромного числа ярких исторических фигур, никак не подпадающих в категорию фанатиков или сторонников диктатуры. Но когда и почему именно они потом отшатнулись от поддержки и того же Временного правительства, и большевистского режима? Не потому ли, что и те, и другие разочаровали их своими действиями? Проводя аналогии с днями, более близкими к нам, спрошу аудиторию: а не то же самое произошло 20 лет назад и с нами? При всей разнице ситуаций и исторических персонажей.

Наконец, в оценке значения и влияния 1917 г. на отечественную и мировую историю большинство авторов едины, несмотря на принципиально различные взгляды по многим иным вопросам. Роднит и объединяет их одно: если Февраль 1917 г. имел большое значение лишь для самой России, то Октябрь 1917 г. имел колоссальное значение для судеб не только нашей страны, но и всего мира в ХХ в. А вот с каким знаком и кто из него сделал большие выводы для себя и извлек больше пользы — это вопрос другой.

В борьбе сложившихся в 1917 г. альтернатив общественного развития преимущество оказалось на стороне тех, кто предпочел пути реформ, пути мучительно долгому и требующему немалых усилий всего общества, тот путь, который казался тогда куда более простым и привлекательным: немедленной смены власти, решительных и быстрых перемен. Эти настроения не были лишь российским феноменом. Вспомним хотя бы строки из «Марсельезы»: «Отречемся от старого мира! Отряхнем его прах с наших ног». В сегодняшних дискуссиях о 1917 г. мы сегодняшние очень даже недооцениваем огромной мобилизующей роли идеи всестороннего общественного обновления, овладевшей массами.

Поэтому, отвечая на часто звучащий сегодня (и, увы, одномерно поставленный) вопрос о том, является ли революция 1917 г., или даже взятый отдельно Октябрь 1917 г., главным событием ХХ в., учащиеся сегодня чаще всего отвечают на него так: да, 1917 г. был важным перепутьем не только в истории ХХ в., но и в нашей более, чем 1 150-летней истории. Но это было и время несбывшихся надежд и обманутых общественных ожиданий.
Библиография

Н. В. Елисеева
Революция как реформаторская стратегия

Перестройки СССР:

1985—1991 гг.
В ходе реформ СССР в 1985—1991 гг., известных как Перестройка, произошли необратимые процессы социального распада огромного государства, часто именуемого империей. Советский Союз словно повторил судьбу Российской империи в 1917 г.

Эта завораживающая повторяемость двух грандиозных социальных катастроф на практически одной территории в начале и в конце ХХ в. не оставляет равнодушными ни профессиональных гуманитариев, ни вообще думающих людей, и наводит на аналогии. В самом деле, многие фрагменты истории Перестройки очень напоминают историю российских революций 1917 г.

Не менее примечательно, что сами реформаторы (в первую очередь М. С. Горбачев, будучи генератором идей реформ), постоянно прибегали к революционной риторике и фактически вырабатывали стратегию Перестройки под лозунгами Октябрьской революции 1917 г., т. е. отожествляли смысл и задачи первого и второго события. В истории советских реформ — это уникальное явление, отразившее противоречивый характер позднесоветской политической мысли и своеобразие советской политической культуры.

Рассмотрим некоторые перипетии отожествления Перестройки и Октябрьской революции в реформаторском дискурсе второй половины 1980-х гг., используя в качестве источников тексты Горбачева того времени, материалы научных и публицистических статей, мемуарную литературу.

С приходом к власти новый генеральный секретарь ЦК КПСС изменил политическую практику общения с обществом и с внешним миром, ввел в ранг обязательного элемента политической культуры публичность политики (чем уже совершил революцию в советской политике), что привело к появлению феноменального количества текстов первого лица государства¹⁷⁸.

С 2008 г. Горбачев-фонд начал полное издание этих текстов. На период Перестройки приходится 21 том (по данным 2012 г.)¹⁷⁹. Это — доклады на съездах КПСС и пленумах ЦК, на сессиях Верховного Совета и Съездах народных депутатов СССР, выступления во время поездок по стране и зарубежных визитов, выступления на заседаниях Политбюро, Секретариата, на совещаниях работников аппарата ЦК КПСС и других закрытых встречах, выдержки из бесед с видными зарубежными деятелями. 60% — (как утверждают издатели) составляют ранее не публиковавшиеся работы¹⁸⁰. Эти материалы представляют несомненный интерес для исследователей Перестройки, хотя, следует учесть, что это «адаптированные» политические тексты, и многие из них уже утратили тот импровизаторский характер, который был характерен для текстов Горбачева «вживую».

Политика гласности вызвала к жизни беспрецедентный рост различных публикаций, составивших в совокупности блок текстов обществоведческого характера (история, философия, экономика, культура, литературоведение и т. д.) разных жанров (публицистика, научное исследование и т. п.). Эти материалы можно рассматривать как «ответ» общественно-политической мысли на «вызов» власти (позднее и как вызов для власти).

Следует учесть, что все материалы были цензурированы авторами (внутренняя цензура в соответствии с профессиональной корпоративной этикой и представлениями о научности) и Главлитом (цензура была упразднена в июле 1990 г.)¹⁸¹. При этом существовала культура издательского дела, включавшая в себя жесткие требования к изданию, редактуру высокопрофессионального характера. Поэтому тексты в прессе были «отшлифованы» и нивелированы, но именно это обстоятельство усиливало новизну их содержания по сравнению с доперестроечными.

На последнем этапе перестройки началось ее осмысление в жанре мемуарной литературы¹⁸². Несмотря на многочисленный корпус других источников по Перестройке¹⁸³, именно мемуарам принадлежит роль важного исторического источника и самодостаточного игрока на историографическом поле по истории Перестройки.

Изучения перестроечной мемуаристики еще предстоит. Здесь обратим внимание на несколько обстоятельств. Во-первых, количество мемуаров по Перестройке исчисляется сотнями, что ставит перед исследователями задачу источниковедческого их анализа не только как уникальной «единственности», но и уникальной «множественности». Во-вторых, мемуары очень разнообразны по авторству и, следовательно, отражают социальный взгляд на перестройку (Горбачев, соратники, «ближнее окружение», «дальний круг», спецслужбы, военные, интеллигенция научная и творческая и т. д.). В-третьих, многие мемуаристы выступали на тему Перестройки по нескольку раз, переиздавали и дополняли свои опусы, что привело к «внутренней», авторской дискуссионности изложенных в них сюжетов. Немаловажен тот факт, что многие мемуары написаны учеными (философами, экономистами, историками) в формате монографических исследований, что в принципе, затрудняет их отнесение собственно к данному жанру (например, книги А. Н. Яковлева, Г. Арбатова и др.). Наконец, многие мемуары включают в себя множество «вмонтированных» других источников: статистических материалов, неизвестных документов, не имеющих аналогов в архивах и т. д., что вызывает необходимость особого источниковедческого анализа этих данных на достоверность.

Все это и многое другое показательно свидетельствует, что традиционное отнесение этой литературы к жанру мемуаристики весьма условно. Например, о затруднении отнесения к жанру мемуаров книги А. Яковлева «Сумерки» писатель Г. Бакланов в аннотации написал: «мемуары», «свидетельство современника и участника событий», «проницательнейшее исследование историка, основанное на документах», «исповедь»¹⁸⁴.

Так или иначе, мемуары времен Перестройки являются уникальными, тем более, что мемуаристы не только излагали известные им факты, но практически, все без исключения, выходили на теоретические вопросы Перестройки¹⁸⁵/

В целом, перечисленный здесь коллективный нарратив может служить для изучения многих вопросов по истории позднесоветского времени, и, в том числе, для анализа идейного оформления Перестройки как Революции.

***

Огромный пласт исследований по истории Октябрьской революции и ее осмысления в рамках марксизма-ленинизма составляют трубы советских историков.

Многочисленна библиография по истории Октябрьской революции в России в западной историографии, в советологической литературе.

В новых исторических условиях (в условиях новой Революции) Революцию 1917 г. в России продолжили изучать современные отечественные следователи, среди них: А. С. Ахиезер, В. П. Булдаков, Г. А. Завалько, И. М. Клямкин, С. Л. Агаев, А. А. Никифорова и многие другие.

В теоретическом плане Революция понимается как трансформация, движение к некому идеалу или трансформация — разрушение. Но этим далеко не исчерпывается проблемность этого сложного исторического феномена. Даже в политической культуре «левых» течений, казалось бы, идейно признающих за Революцией много прав во имя достижения свободы, ее понимание было и остается разным и сточки зрения исторических причин, и с точки зрения исторических последствий.

Советская политическая мысль, как и политическая практика, основывались на авторитете Маркса, Энгельса и Ленина, в трудах которых черпались идеи и выстраивались планы на будущее. Дефиниции «революция» и «реформа» наполнялись конкретным содержанием, во многом в зависимости от представлений и уровня образованности политических лидеров.¹⁸⁶.

Прибегая к авторитету классиков, советские политические лидеры придавали своими действиями необходимую меру легитимности осуществляемых мероприятий, умело или не очень используя революционную риторику в общении с аудиторией. Это отмечают специалисты в области современной коммунитаристики. «Одним из слагаемых авторитета власти является риторическая грамотность высших ее представителей, политических лидеров страны. Культура в использовании различных приемов, средств, методов речевого воздействия на аудиторию особенно важна в условиях повышенной социально-политической активности масс….»¹⁸⁷. Но и к недавнему прошлому это заключение вполне применимо.

В философском понимании Революция трактуется как поворот, переворот, прерывание постепенности. В историко-теоретическом понимании Революция по марксистской формуле определялась как социальное явление: «Каждая революция разрушает старое общество, и постольку она социальна. Каждая революция низвергает старую власть, и постольку она имеет политический характер»¹⁸⁸. В Предисловии к «К критике политической экономии» Маркс писал: «…необходимо всегда отличать материальный, с естественнонаучной точностью констатируемый переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религиозных, художественных или философских, короче — от идеологических форм, в которых люди осознают этот конфликт и борются за его разрешение»¹⁸⁹.

Такие революции, согласно марксизму-ленинизму не могли носить случайный характер и имели глубокие причины¹⁹⁰. Эти положения о Революции были центральными в советском обществоведении и служили главной объяснительной моделью общественного прогресса. Октябрьская социалистическая революция в советской обществоведческой мысли рассматривалась не только как исследовательская проблема, но и как элемент особого политического языка, несущего в себе содержательно-концептуальную информацию. ¹⁹¹

Вот, например, фрагмент из речи руководителя КГБ (1982—1988 гг.) — В. М. Чебрикова по случаю 68-й годовщины Октября: «Наша партия, как подчеркивал В. И. Ленин, научилась необходимому в революции искусству — гибкости, умению быстро и резко менять свою тактику (здесь и далее полужирным выделено мной — Н. Е.) учитывая изменившиеся объективные условия, выбирая другой путь к нашей цели, если прежний путь оказался на данный период времени нецелесообразным, невозможным»¹⁹².

Обществу предлагалось вспомнить революционный опыт, «выбирать другой путь, если прежний оказался нецелесообразным». Октябрьская революция служила мерилом истинности политической практики, при этом изначально выступала как главный советский миф, который невозможно проверить¹⁹³, но нужно принять. Этот миф разводил по разные стороны идеологию марксизма-ленинизма и другие мировые идеологии — либеральную и социал-демократическую. Последние определялись в доперестроечном СССР в принципе одним термином «антикоммунизм».

Типичной формулировкой любого советского словаря понятие «антикоммунизм» разъяснялось «как главное идейно-политическое оружие империализма, основным содержанием которого является ... клевета на социалистический строй, фальсификация политических целей коммунистических партий, учения марксизма-ленинизма»¹⁹⁴.

Таким образом, Октябрьская революция была антитезой антикоммунизма. Перестройка шла под лозунгами этой революции, следовательно, с запалом против антикоммунизма. Горбачев использовал революционную риторику для обоснования задач и целей Перестройки.

Впервые равенство между Перестройкой и Октябрьской революцией 1917 г. он поставил во время поездки в Хабаровск летом 1986 г. На первом этапе Перестройки (1985—1986 гг.), судя по записям обсуждения экономических реформ в Политбюро ЦК КПСС, прослеживается единодушие членов Политбюро к оценкам Октября и его исторических героев, предлагаемых Горбачевым ¹⁹⁵. Идеалы ленинского периода берутся на вооружение¹⁹⁶.

Весь 1987 г. проходил под лозунгом «Великого Октября». Вот фрагменты дневника известно мемуариста и горбачевского помощника А. Черняева¹⁹⁷ из 1987 г.: «М. С. уединился с Яковлевым в Волынском—2. Готовят доклад к Пленуму, который по значению приравнивается к 1921 и 1929 году». Кардинальный характер намечаемых перемен, отмеченный автором дневника, — и переход к НЭПу в 1921 г., и «Великий перелом» 1929 г. — не оставляют сомнений в замыслах реформаторов.

В докладе, посвященном 70-летию Октябрьской революции, тема Октября выведена в заглавие: «Октябрь и перестройка: революция продолжается».

Обсуждение проекта доклада на Политбюро проходило дважды. Примечательно выступление А. Н. Яковлева — впоследствии самого яростного противника «социалистического выбора»: «Мы сохраним импульс Октября, несмотря на 30-е годы. Какой бы период не анализировать — а нетрудных периодов не было, — везде мы видим не альтернативность социалистического пути, а его единственность»¹⁹⁸.

Черняев записал об этом докладе: «Доклад, действительно, — поворот (во всем, в самом ленинизме). Если внимательно читать и видеть не только то, что в строках, а и за ними в несколько пластов, то взрывной, революционный характер доклада очевиден».

Стратегия Перестройки формулируется генеральным секретарем ЦК КПСС вполне однозначно. Из Дневника Черняева (1987 г.) [цитирует Горбачева]: «Ничего не поделаешь — революционный характер предпринятого нами дела предполагает разрушение. Другие оценки недопустимы. Тогда мы впали бы в иллюзии. Мы же предвидели такое развитие и говорили об этом». Или: «Если революция, то и надо действовать, как полагается в революции. Дискуссии нужны только о том, как лучше сделать. Размагничивание в пустопорожних спорах недопустимо. Политбюро будет строго спрашивать. И это не противоречит демократии».

В 1987 г. в ходе обмена мнениями о ситуации в стране Горбачев вспоминает Декрет о Земле, основанный на эсеровской программе и характеризует этот факт как тактику большевиков, проявление их способности отвергать догмы¹⁹⁹. На совещании секретарей ЦК и заведующих отделами ЦК по итогам июньского Пленума Горбачев связывает текущую политику экономических реформ с ленинским видением крестьянского вопроса. С позиций ленинских оценок он рассматривает НЭП.²⁰⁰.

Формируя свой взгляд на проводимые реформы, Горбачев сверяет их именно с Октябрем, как некой идеологической планкой возможных перемен. Так, в выступлении по итогам юбилея Октября, он определяет весь 1987 г. идеологической подготовкой к этому событию и датирует этот год как конец митингового этапа Перестройки, а юбилей Октября связывает с оформлением ее концепции.

Революционистскую идеологию проявляли и другие лидеры. Осенью 1987 г. в ходе известного своего «бунта» (Из дневника Черняева.) Б. Н. Ельцин: «…Волнообразное отношение к перестройке наблюдается. Сначала был энтузиазм и подъем. Так отнеслись и к январскому Пленуму. Затем последовал июньский Пленум. И начался упадок в настроении людей. Реально люди ничего не получили… может быть, осторожнее подойти и к оценкам итогов, и к срокам выполнения наших заданий — 2—3 года. Революции в деятельности партии за два года не сделаем. И окажемся с поникшим авторитетом партии».

Черняев цитирует Горбачева: «Товарищи, происходит настоящая революция! И не надо бояться революционной одержимости. Иначе мы ничего не достигнем. Будут поражения, будут отступления, но победу мы одержим только на революционных путях. А мы все еще никак себя не настроили на революционные методы работы. Мы с вами те еще революционеры! Все чего-то боимся. Мы не должны бояться. И перед всем миром нам пристало выглядеть людьми, которые готовы пойти до конца в своей революционной перестройке».

В книге «Перестройка и новое мышление для нашей страны и всего мира» Горбачев пишет о Перестройке как политике, направленной на раскрытие потенциала социализма, на придание социализму новых качеств, называя ее революцией: «Перестройка ― процесс революционный, ибо это скачок в развитии социализма, в реализации его сущностных характеристик»²⁰¹.

Октябрьская революция стала источником идей и политической реформы. Как известно, реформа началась в 1988 г. (Замыслы проведения этой реформы родились в начале 1987 г., а основные направления были закреплены на XIX Всесоюзной партийной конференции летом 1988 г.).

Лозунг «Вся власть Советам!», идеи о разделении функций советских, партийных и хозяйственных органов были почерпнуты из истории Октябрьского периода. Вместе с тем впервые Горбачев говорит о том, что Ленин не доработал политическую систему советской власти. Она держалась в значительной степени на его личном авторитете. А после него «партия потянула власть на себя». В ходе осмысления политической реформы Горбачев пытается переосмыслить проблему социалистической демократии: «По Марксу революция должна покончить с отчуждением. Начали ломать в 1917 году отчуждение, но история нам не позволила это сделать. Социализм не может больше так развиваться. Он будет задыхаться без демократии…идем через новое прочтение Ленина»²⁰².

7 августа 1988 г. уже после конференции он надиктовывает Черняеву свои соображения к брошюре «О социализме»²⁰³. Пытаясь обосновать тезис о наличии у Перестройки концепции, вновь апеллирует к Октябрю 1917 г. как сердцевине концепции Перестройки²⁰⁴.

Параллельно с официальным дискурсом о Перестройке как Революции формируется публицистический, пропагандистский дискурс в прессе. Он развивается согласно советской традиции в соответствии с «линией партии»²⁰⁵.

Благодаря публицистике идея Перестройки-Революции получила широкое распространение в печати²⁰⁶.

Практически одновременно с горбачевской риторикой и журналистским ее развитием в прессе по отношению к Октябрю и Ленину начинается открытая десакрализация в ряде изданий Октября и большевиков-ленинцев.²⁰⁷ Следует уточнить, что начало этому процессу было положено еще в дореформенный период в литературе, искусстве. В драматургии, например, переоценка Октября и ленинского периода истории прослеживается по творчеству советского драматурга М. Шатрова, в серии спектаклей в театрах «Ленком», «Современник» и др. («Синие кони на красной траве. Революционный этюд» (1979), «Так победим!» (1982), «Диктатура совести» (1986), «Брестский мир» (1987), «Дальше... дальше... дальше!» (1988). Пьесы драматурга собирали столичную интеллигенцию и тяготеющую к либеральным ценностям партноменклатуру. Примечательно, что в печати обсуждение постановок этих пьес началось позднее, а именно с приходом Горбачева²⁰⁸. Развенчание Октября и Ленина продолжалось и приобрело в 1989 г. тотальный характер в обществоведении и СМИ²⁰⁹.

Продолжая употреблять слово «революция», и пренебрегая тем обстоятельством, что советская обществоведческая наука и советский народ привыкли понимать революцию, как «активное политическое действие народных масс, имеющего первой целью переход руководства обществом …. в руки нового класса»²¹⁰, Горбачев и его соратники (вольно или невольно) вели дело к смене идеологии. А. А. Громыко в разговоре с сыном заметил, что утверждение Горбачева о том, будто «перестройка» есть «революция», легковесно. Оно вводит в заблуждение, и «вместо созидания мы опять можем перейти при таком подходе к разрушению. Менять в стране надо многое, но только не общественный строй»²¹¹.

Однако открыто высказать свои соображения о неправомерности отожествления Перестройки с Революцией никто из членов Политбюро не решился.

Большой критик Перестройки российский социолог, писатель, философ А. Зиновьев, в 1988 г. опубликовавший серию статей о Перестройке в СССР на Западе, высказал недоумение по поводу того, как можно использовать термин «революция», ведь революция в марксизме — это слом общественно-политической системы, приход к власти нового прогрессивного класса. Как же понимать подобное советским людям? «…Когда поднаторевшие в марксизме советские партийные аппаратчики и оправдывающие их активность марксистско-ленинские теоретики начинают так легко обращаться с важнейшими категориями государственной советской идеологии, то невольно закрадывается сомнение: а в своем ли уме эти люди?»²¹².

На самом деле советские обществоведы заметили крамолу. В июне 1988 г., накануне XIX Всесоюзной партийной конференции, имевшей принципиальное значение для Перестройки, в частности для осуществления реформы политической системы СССР, издательство «Прогресс» выпустило сборник статей ведущих советских ученых под символичным названием «Иного не дано». Материалы сборника отразили основной спектр перестроечных проблем и служили своего рода неофициальной программой действий той части советской интеллигенции, которая в тот момент стояла на позициях углубления реформ.

В статье «О революционной перестройке государственно-административного социализма» советский философ А. Бутенко написал: «… много говорят о перестройке всех сторон нашей общественной жизни, называют перестройку революционным процессом или просто революцией …однако, высказывая все это, делают вид, будто не замечают, или сознательно отворачиваются от того, что в результате подобных формул, лозунгов и призывов в советском обществоведении накапливается все разрастающийся комплекс логических противоречий, сохраняется ряд недоумений и нерешенных пока вопросов, дезориентирующих не только начинающих пропагандистов, но и многих…обществоведов»²¹³.

Автор сформулировал суть заложенного в риторике власти дуализма: «…почему мы называем перестройку революцией, если известна мысль К. Маркса, согласно которой после политической революции рабочего класса… «когда не будет больше классов и классового антагонизма, социальные эволюции перестанут быть политическими революциями»… Надо признать: или Маркс был не прав, или мы перестройку называем революцией не по Марксу»²¹⁴. Подобного рода рассуждения свидетельствовали о серьезных расхождениях в стане обществоведов. Думается, что «низы» не могли понять природы этих расхождений, а верхи испытывали идейный кризис. О дефиците идей, кстати, Горбачев на заседаниях Политбюро говорил многократно.

Ученые-гуманитарии, привыкшие «следовать партийному курсу», развернули дискуссии, в основном направленные на подтверждение высказываний партийного лидера. Среди многообразия (на первый взгляд) тем в журналах, газетах, «круглых столах», эти дискуссии свелись к рассуждениям о революции, и многообразии ее форм.

Из тезиса «истмата» о многообразии форм социальной революции, ведущей к смене общественного устройства, извлекли термин «революция сверху», чем пытались вывести из-под удара главный лозунг Горбачева о Перестройке как Революции. Проблематика «революции сверху» опосредовано стала набирать обороты в печати в связи с выходом в свет монографического исследования советского историка Н. Эйдельмана «Революция сверху» в России». Автор исследования рассматривал в основном дореволюционную Россию, но некоторые «выходы» на ту его современность и сама актуализация темы сыграли роль катализатора интереса советских перестроечных обществоведов к этой теме. Эйдельман, в частности писал: «Реформы, коренные перемены, начинающиеся после застоя и упадка, довольно быстро «находят реформаторов»: обычный довод консервативного лагеря — отсутствие или недостаток людей — несостоятелен. Люди находятся буквально за несколько лет — из молодежи, части «стариков» и даже сановников, «оборотней», еще вчера служивших другой системе» ²¹⁵.

Книга вызвала дискуссию о реформах и революциях и попытку развести смыслы этих понятий и стоящих за ними явлений ²¹⁶.

Известно, что термин «революция сверху» стал применяться Марксом и Энгельсом при оценке европейских событий 60—70-х гг. XIX в., в частности, при характеристике объединительной политики О. Бисмарка в отношении германских земель²¹⁷. К «революциям сверху» Ленин относил реформы Петра I, Александра II, П. А. Столыпина в российской истории²¹⁸.

Изучение истории в рамках этого понятия было предпочтительней для историков-марксистов, так как понятие «реформа» рассматривалось в контексте идеологического противостояния с западной социал-демократией, реформизмом, поэтому применялся не часто и с большими оговорками²¹⁹.

В современной российской историографии также многократно обсуждалась и исследовалась ситуация реформаторства, инициированная правящей элитой, по целям направленная на сохранение политической системы, по содержанию часто сравнимая с революцией, заменяющей один социально-экономический строй другим, т. е. ситуация «революции сверху»²²⁰.

Интерес к «революциям сверху» подогревала сама история. На протяжении второй половины XIX и всего ХХ вв. в разных странах мира проходили масштабные смены социально-экономического типов государственных систем, часто при непосредственном исполнении преобразований теми политическими силами, которые в принципе не отвечали их собственным классовым интересам. Типичной революцией сверху в России были реформы Александра II. Первый дворянин Российской империи дал ход буржуазным, по сути, реформам, фактически сломал традицию и создал политические условия для развития капитализма. Его слова «Лучше освободить крестьян сверху, чем ждать, когда они сами начнут освобождать себя снизу» — яркая историческая иллюстрация идеи «революции сверху».

Примеров революций сверху достаточно много и в ХХ столетии. В 1970—1980-е гг. в странах Латинской Америки и Ближнего Востока прокатилась волна социально экономических преобразований, инициированных правительствами (напр.: реформы Э. Фрея в Чили (1964—1970 гг.)²²¹, Р. Бетанкура в Венесуэле (1958—1968 гг.)²²², Ж. Гуларта (Бразилия)²²³ в 1961—1963 гг., Х. Боша в Доминиканской республике)²²⁴. Пожалуй, наиболее обсуждаемыми в последней трети ХХ в. и сегодня можно считать реформы в Китае, представляющие также «революцию сверху», причем демонстрирующую исторические возможности модернизации именно в рамках национальной парадигмы.

Но, пожалуй, наиболее представителен список «революций сверху» у Советского Союза. На заре советского строительства вождь российского пролетариата несколькими решениями сменил модель развития от радикально-большевистского «военного коммунизма» на НЭП, сохранив тем самым политическую власть большевиков, но сущностно изменив социально-экономическое устройство России. Другой вождь российского пролетариата — И. В. Сталин — в 1929 г. вновь совершил «революцию сверху», отменив НЭП и к 1936 г. закончив в основном строительство социализма с противоположным предыдущему типом социально-экономических и политических отношений. В 1956 г. новый лидер СССР Н. С. Хрущев отказался от радикальности сталинского проекта развития страны и вновь в форме «революции сверху» попытался не менее радикально реализовать идею строительства коммунизма путем многочисленных реформ²²⁵.

Тихую «революцию сверху» свершил очередной лидер СССР — Л. И. Брежнев, развернув движение страны в сторону «развитого социализма», удаленного от коммунизма на неясное расстояние и неопределенное время. Ю. В. Андропов испугал думающую номенклатуру возможной «революцией сверху», но не успел принять никаких кардинальных решений.

Обратившись к понятию «революция сверху», советские перестроечные обществоведы попытались примирить идеологические «нестыковки» заявлений генерального секретаря ЦК КПСС с идеологией марксизма-ленинизма — официальной теоретической конструкцией КПСС.

Однако уже в своей книге «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира» (писалась в конце 1987 г., издана в СССР в 1988 г.), Горбачев однозначно отверг отнесение Перестройки к «Революции сверху». Он определенно провел разницу между этим историческим понятием, понимаемым им как реформы инициируемые властью без поддержки народа и Перестройкой как процессом, охватившим и власть, и советское общество²²⁶.

В этом плане Горбачев повторил сталинское понимание «революции сверху», данное в «Кратком курсе ВКП (б)» по поводу коллективизации. Там свои преобразования в деревне 1929 г. Сталин сравнил по масштабам с «переворотом в октябре 1917 г.», с революцией, там революцию сверху он отверг в классическом, марксистском понимании и подчеркнул, что: «Своеобразие этой революции [коллективизации. — Н. Е.] состояло в том, что она была произведена сверху, но инициатива государственной власти, при прямой поддержке снизу со стороны миллионных масс крестьян, боровшихся против кулацкой кабалы за свободную, колхозную жизнь»²²⁷.

Исход второй дискуссии — о социализме — был также предопределен общей позицией советских обществоведов, действовавших по логике, образно выраженной в стихотворении советского поэта Тимура Кибирова, опубликовавшего в 1989 г. в латвийской газете «Атмода» стихотворение «Послание Л. С. Рубинштейну» в следующих строках:

Вслед за партией родной!

Логика этой дискуссии, так же как и первой, была задана дискурсом о том, что Перестройка — это революция. Если возможна революция при социализме, то это не социализм с точки зрения марксизма. Тогда какой общественный строй в СССР? Академия общественных наук при ЦК КПСС, философы, историки, социологи АН СССР занялись активным доказательством тезиса об «искаженном» социализме, требующем обновления, причем революционными методами. Обширная философская и партийная литература того времени весьма показательно демонстрирует вынужденный характер этих споров, обусловленный «линей партии», которую было принято подтверждать научно доказанными фактами.

Одним из итогов этой дискуссии стали опубликованные в сборнике «Ленинская концепция социализма» статьи ведущих в то время обществоведов. Попытка переосмыслить ленинское наследие в вопросах социализма привела авторов к выводу о несоответствии части ленинских выводов современным реалиям и невозможности на них основывать перестройку²²⁸.

Эволюция взглядов на Октябрь 1917 г, на Ленина и его теоретическое наследие, на сущность построенного в СССР социализма происходила в реформаторских кругах партийного руководства СССР в течение 1988—1989 гг. под воздействием практических шагов по реформированию экономики и политической системы.

Так, при обсуждении летом 1989 г. в Политбюро проекта платформы КПСС «О путях гармонизации межнациональных отношений в СССР» под лозунгом «ленинского видения» проблемы, В. Медведев — член Политбюро — заявил: «Недостаточно ставить вопрос о возвращении к Ленину. Ибо ситуация 1917 года или 1918—1919 гг. и сейчас — разница огромная. И у самого Ленина взгляды эволюционировали. А потом были ошибки — политические, теоретические, практические. Например, знаменитая формула культуры «национальной по форме, социалистической по содержанию» не выдерживает критики. Но и она провозглашалась лишь на словах»²²⁹.

И Горбачев вынужден был признать, что время другое: «Центробежные силы сейчас превосходят силы центростремительные в отличие от того, что было при Ленине в период мощного революционного подъема. Восстановить авторитет России — это да. Но не на путях суверенизации России. Это означало бы вынуть стержень из Союза».

В октябре 1989 г. — в разгар политической активности в стране, между работой Первого и Второго съездов народных депутатов СССР, в условиях формирования открытой оппозиции реформам как «справа», так и «слева», нарастания сепаратизма и национализма в союзных республиках и деятельности Народных фронтов уже не в поддержку, а в противовес Перестройке — в беседе с В. Брандтом Горбачев говорил, что «…кое-кто хотел бы истолковать происходящее у нас и в других социалистических странах, как крах социалистической идеи. Но, социализм наследует весь лучший опыт человечества. В этом смысле происходит наше сближение с социал-демократией»²³⁰.

Фактически, это было признание поворота советских реформаторов к социал-демократической программе, которую отвергала советская идеология на протяжении всей советской истории, и с которой Ленин вел бескомпромиссную борьбу еще до Октября, и после — реализовывая «Октябрьский проект» преобразования мира.

В конце 1988 г. в рядах советских обществоведов произошел идеологический раскол по поводу ленинского периода советской истории, и часть из них сделала решительный поворот от критики только советского опыта строительства при Сталине и Брежневе к критике ленинского периода советской истории, и, следовательно, Октябрьской революции 1917 г.

Начало этому процессу было положено публикацией в научно-популярном журнале «Наука и жизнь» статьи А. С. Ципко под названием «Истоки сталинизма»²³¹. Таким образом, был снят последний исторический слой практики построения социализма в СССР. В общественно-политической мысли реформируемого СССР началась борьба идей уже не только в верхах власти, но и в обществе, во всяком случае, в интеллектуальной его части.

Таким образом, процесс переоценки Октябрьской революции и роли Ленина в истории России шел параллельно: в официальной политической мысли и в СМИ, причем последние явно опережали самих инициаторов реформ. Конец 1988 г., когда осуществились конституционные поправки, менявшие политическую систему в СССР, стал переломным для официальной советской идеологии: приобрело открытый характер формирование антиленинской, антиоктябрьской, антикоммунистической идеологии. Этот процесс имел свою логику развития и этапность.

Отвергнув позитивный опыт этого периода советской истории, как не подтверждающий марксистско-ленинскую теорию, реформаторы-теоретики начали искать новые источники для продолжения реформ в концепциях западной социал-демократии, еврокоммунизма. А наиболее радикальная часть реформаторов (российская политическая элита в окружении Ельцина) — в идеологии западного либерализма.

Характерно, что все носители реформаторских идей — от Горбачева (и его соратников) до Ельцина (и его соратников) — на начальном этапе реформ второй половины 1980-х гг. считали себя марксистами. Для всех них Октябрь 1917 г. служил идейной основой и гарантией подлинности учения марксизма-ленинизма, все они верили в наличие универсальных закономерностей общественного развития, в полной мере — в универсальность и неизбежность Октябрьской социалистической революции, произошедшей в России в нале ХХ в. Являясь одним из составляющих в идеологии реформ, Октябрьский «сюжет», неотделимый от образа канонического Ленина, вывел реформаторство на путь углубления реформ — на реформу политической системы и расширение гласности. Гласность же, в условиях плюрализма и других не соответствовавших марксистской идеологии свобод, сняла с мифологического образа Октября и Ленина весь исторический позитив. Место старой идеологической концепции социализма должны были занять новые идеологии, что и произошло в конце перестроечного периода и после распада СССР.

Горбачев же еще долго пытался сохранить «верность идеалам» Октября. В течение 1989 г. Горбачев лишь сократил свои апелляции к Октябрьской революции и Ленину, но не отрицал величие социалистической идеи и роль Октябрьских событий в глобальном мировом масштабе. В партийной прессе в 1990 г. продолжает отстаиваться идея, что ленинские мысли искажались на протяжении всей советской истории, а главная задача Перестройки — «очистить социализм от сталинских извращений, вернуть ему идеалы Маркса и Ленина, душу и сердце, отнятые Сталиным...»²³².

В ходе обсуждения в Ново-Огареве в 1990 г.концепции доклада XXVIII съезду партии Горбачев не возразил формулировке: «Перестройка ― это смена общественной системы», предложенной Черняевым, но добавил: «В рамках социалистического выбора»²³³.

В торжественной речи по случаю 120-го юбилея Ленина в апреле 1990 г. он сказал: «Ленин остается с нами как крупнейший мыслитель XX столетия...», ― и добавил: «...нам необходимо переосмысление Ленина, его теоретического и политического творчества, освобождаясь при этом и от извращений, и от канонизации его выводов…Пора покончить с бездумным до нелепости обращением с именем и образом Ленина, когда его превращали в «икону»²³⁴. Произошло своего рода смещение акцентов: теперь реформаторы-горбачевцы обращали внимание на умении Ленина менять свою позицию в разных исторических условиях. А. Яковлев пишет, что истинного Ленина надо искать не столько в конкретных позициях, сколько в умении эти позиции менять в зависимости от обстановки²³⁵.

В мае 1990 г., выступая перед рабочей группой, готовящей доклад для выступления на XXVIII съезде КПСС, Горбачев обрисовывает главные темы: 1. Судьба социализма. 2. Не напрасно ли жили и трудились поколения наших отцов и дедов? 3. Тот ли путь выбран был в 1917 году? 4. Туда ли идем? 5. Идея коммунизма, — если не хотим употреблять этот термин, то почему? О перестройке: что это очередная утопия? Ленин употреблял этот термин и Сталин²³⁶.

В этих тезисах просматривается эволюция его взглядов: уже сомнения в правильности «выбора 1917 г.». 20 июля 1990 г. состоялось совместное заседание Президентского совета и Совета Федерации. Горбачев говорит о рыночной экономике. О Ленине и Октябре ― слов нет.

В ходе обсуждения предсъездовской Платформы КПСС (будет принята на XXVIII съезде летом 1990 г.) встал вопрос об опасности гражданской войны и др. Часть членов Политбюро предлагала строить платформу на идеях Ленина, Октября, социализма. Е. Лигачев настаивал на классовом характере международных отношений. О. Бакланов высказал мысль, что «нас обзовут ревизионистами» соцстраны. Горбачев парирует: не надо бояться. Нас уже давно так обозвали.²³⁷.

В 1990 г. советское обществоведение осуществило ревизию марксизма-ленинизма в части теории Революции. В одном из словарей мы находим: «Исторический опыт последних десятилетий по-новому обнажил некоторые грани этой проблемы, без теоретического уяснения которых невозможно правильно ориентироваться в перспективах радикальных общественных изменений в современном мире… Это, в частности, такие вопросы, как потенциальная цена революций и реформ…[которые] не противопоставляются друг другу, а переплетаются…»²³⁸.

Впоследствии свой вклад в дело объяснения использования слова Революция в перестроечной риторике внесли и мемуаристы-сподвижники Горбачева. В книге «Человек, который хотел как лучше…»²³⁹ его советник А. Грачев посвятил этой теме специальный раздел с примечательным названием: «Реформа? Революция? Рефолюция?». Анализируя генезис употребления Перестройки в значении Революции в политическом дискурсе Горбачева, Грачев отметил, что на начальном этапе Горбачева больше привлекала звучность и яркость термина «революция», чем его реальное содержание. Ведь в условиях режима, не устававшего напоминать, что он ведет отчет своего века от 17-го года, под новой революцией мог подразумеваться только «Анти-Октябрь». В дальнейшем, независимо от объективного смысла происходивших в стране перемен, Горбачев продолжал использовать революционную риторику. Как пишет Грачев, «то ли из благоразумия, то ли по естественному в ту пору незнанию, не уточнял, в какую сторону вслед за ним двинется нынешняя социалистическая Россия: к большему, «лучшему» социализму, за его пределы или в сторону от него»²⁴⁰.

Приверженцы Горбачева, как кажется, окончательно запутали ситуацию с реформами, революциями, эволюциями, и в зависимости от своих методологических пристрастий определяют смысл Перестройки очень по-разному.

В постсоветских дискуссиях на эту тему типична такая историографическая ситуация. По случаю 20-летнего юбилея Перестройки (2005 г.) в клубе «Свободное слово» при Институте философии РАН состоялась дискуссия о Перестройке. Вот фрагмент из стенограммы²⁴¹.