Источниковая база, методология и методика исследований немейких авторов

В связи с этим в большинстве работ немецких авторов географическое изучение Казахстана преобладало над историко-этнографическим (Г.Мерцбахер, Ф.Махачек, М.Фредериксен, Г.Гелльвальд и др.)

При этом некоторые ученые считали, что исследование человека и отдельных моментов его материальной и духовной культуры является одной из главных задач географической науки (Фердинанд фон Рихтгофен).

В конце XIX – начале XX вв. географический детерминизм в новой интерпретации получил свое оформление в работах Ф.Ратцеля и А.Геттнера, выдвинувших идею о географической обусловленности политических явлений 44.

Стремление немецких авторов в природных условиях найти ключ к объяснению почти всех аспектов жизни народов исследуемого региона привело к поверхностному, одностороннему пониманию истории и этнологии казахского народа. Следует учесть, что в конце XIX – начале XX вв. Германия попыталась заявить о себе как о колониальной державе. В этих условиях ссылка на природную среду явилась основанием для «законности» насильственного приобщения «неполноценных» азиатских народов к европейской культуре. В трудах отдельных немецких исследователей стали преобладать антинаучные выводы о «импозантно триумфальном шествии арийско-европейской культуры по всему земному шару» и «неподвижном», «суеверном и мистическом Востоке». К началу XX в. признаки кризиса эволюционизма были очевидны: в методологических подходах исследователей восточных обществ произошли кардинальные изменения. В исторической и этнографической науках сформировались новые школы и направления, базирующиеся на признании множественности факторов, определяющих историю человеческого общества в целом, включая и кочевые общества тюрко-монгольских народов. В русле новых концептуальных подходов (концепции модернизации, структурно-функционального анализа, школы диффузионизма и т.д.) к историческому прошлому казахского народа выполнены работы современных немецких авторов.

Прежде чем приступить к изучению феномена номадной цивилизации, рассмотрим общие проблемы методологии советской исторической науки. Как известно, казахстанская историческая наука находилась на одном с ней историографическом поле. Основные элементы и важнейшие признаки советской историографической традиции стали складываться в начале XX вв., когда глобальные социальные потрясения этого времени оказали заметное влияние на развитие мировой исторической мысли. Не случайно в мировом историографическом пространстве стали интенсивно развиваться такие новые научные направления, как социальная и историческая психология, историческая демография, социальная и экономическая история, духовная жизнь общества. Одновременно в числе приоритетных и наиболее актуальных проблем оформляются такие, как «человек и общество», «власть и массы», «война и революция», «общество и государство». Их масштабность повлияла на разработку новых тем и на формирование новых научных направлений, школ, и на развитие теоретических основ исторических исследований, и на складывание нового языка исторической науки, в которой ключевыми становятся понятия «компромисс», «конвергенция», «реформизм». Если же учесть, что все эти перемены происходили в тесной связи с кардинальными изменениями в представлениях о природе, о принципах взаимодействия общества и природы, Земли и Космоса, то станет ясно – речь шла о едином процессе выработки языка науки XX столетия и формирования основ новых гуманитарных дисциплин.

В стране же «победившей социалистической революции», «успешно осуществлявшей строительство социализма», проблема понимания происходящего никогда не стояла в числе первоочередных. Ее официальными политическими лидерами (они же основоположники, ведущие теоретики) смысл происшедшего и происходящего был понят изначально и не вызывал сомнений: в стране совершилась социалистическая революция в соответствии с теми законами общественно-исторического развития, которые были открыты Марксом и Энгельсом, представления о которых затем были развиты Лениным, Сталиным, Коммунистической партией. И вся задача науки сводилась теперь к доказательству того, что давно уже было очевидно для основоположников. Из этих общих установок проистекала соответствующая историческая проблематика, новый язык советской исторической науки. Основы нового исторического словаря составили такие понятия, как «формация», «процесс», «класс», «партия», «революция», «закон», «марксизм», «пролетариат» [45, 20-21]. История, являясь наиболее объективным и справедливым критиком любых теорий и концепций, показала несостоятельность большинства принципиальных положений марксизма-ленинизма. Это имеет непосредственное отношение к пятизвенной схеме формационного деления мировой истории, обладавшей в условиях советской действительности статусом непререкаемой истины. Не претендуя на всесторонний анализ формационного подхода, отметим, что на современном этапе развития исторической науки со всей остротой встал вопрос о его пересмотре, переосмыслении.

В этом плане наиболее слабым местом формационного подхода можно считать его однолинейность, представление об истории как процессе смены одной формации другой, неизбежно упрощающее ее, лишающее ее всего богатства связей, отношений, опосредований. История представляет собой не смену каких-то состояний или культурно-исторических типов, а процесс постепенного собирания, подчинения более узких и частных культурных элементов началам более широкой и универсальной культуры. Более того, высокая степень исторического процесса не просто сменяет предыдущую, а совмещает в себе все прежние, преемственно выступающие культурно-исторические ступени и типы. Через такое совмещение, через сложный синтез старых и новых общественных, культурных, идейно-нравственных исторических элементов постепенно выкристаллизовывалась и рождалась идея единого человечества, единой человеческой цивилизации. Вряд ли она могла бы родиться и окрепнуть, будь история и в самом деле лишь сменой одной формации другой, одного способа производства другим и, соответственно, – одной политико-идеологической надстройки другой [46].

В связи с этим казахстанскими учеными предпринимается попытка сравнительного анализа формационной теории с другими теориями общественного развития как теория цивилизации, модернизации и др. [47]. Изучением истории становления и развития теории цивилизации успешно занимается историк А.И.Оразбаева. В рамках исследуемой проблематики представляет интерес формирование западной цивилиографической мысли, которое, по мнению автора, происходило в рамках двух параллельно развивающихся направлений, выдвинувшие целостные, методологически обоснованные концепции.

Одно направление придерживалось комплексного материалистического подхода в изучении цивилизации, рассматривающая цивилизацию как уровень развития, на котором преодолевается зависимость от природы и окружающей среды и складывается сложное, разнообразное общество, которому уже присущи производительный тип хозяйства, функциональная разделенность различных сфер и уровней жизни, некоторая системная организованность.

В процессе накопления исторического опыта и сопоставления собственной истории с более широким контекстом всемирно-исторического процесса на Западе возникает еще одна цивилиографическая школа, в которой постепенно вырабатывается более сложное понимание цивилизации, именуемая «многолинейной» концепцией цивилизации. Представители этой школы разработали комплексный гуманитарный подход в изучении цивилизации, опиравшийся больше на гуманитарные: филологические и исторические науки, в задачи которого входило раскрытие человеку современного Запада многообразия мира в его социальных и культурных проявлениях. Школа «исторического идеализма» или культурно-историческая школа отличалась многообразием источников информации, в которых приоритетное значение отводилось духовному фактору. К основателям школы принадлежали известные немецкие учение М.Вебер и О.Шпенглер.

Заслугой немецкого социолога, философа и историка Макса Вебера (1865-1920), уже в начале века стало выявление механизма соединения власти и общества. По нему, именно механизм легитимизации власти выявляют существенные факторы, определявшие деятельность государства в цивилизационной системе. Вебер разрабатывал концепцию идеальных типов – определенных образов-схем, рассматриваемых как наиболее удобный способ упорядочения эмпирического материала. Данное учение противостоит идее универсальной закономерности исторического развития и служит методологическим обоснованием плюрализма. М.Вебер также является родоначальником целой традиции в социологическом мышлении, которую принято называть традицией «понимающей социологии».

Еще один из основоположников современной философии культуры, немецкий философ и историк Освальд Шпенглер (1880-1936) стал известным после выхода своего произведения под заметным названием «Закат Европы», точнее, «Закат западного мира», увидевший свет в 1918 г. Шпенглер попытался раздвинуть горизонт традиционной исторической науки и по-новому определить место европейской культуры среди других культур. Подвергая граду критики, основные достижения западной исторической мысли – европоцентризма, историзма, «линейной» направленности (марксизма) исторического процесса, он противопоставляет им учение о множественности равноценных по уровню зрелости культур.

Немецкий ученый резко противопоставляет историю природе, которая выходит за пределы естественного мира и переносится на культурный (исторический) процесс. Для Шпенглера ценность представляет культура, а не цивилизация. И то, что цивилизация, как противоположность культуры есть с одной стороны, эквивалент шпенглеровских понятий мертвой «протяженности», бездушного «интеллекта», с другой стоит у самого края упадка культуры. Поэтому европейская культура, находившаяся, по мнению Шпенглера, в начале XX в. на стадии цивилизации, приходит к своему завершению – наступает закат европейского мира [47, 25-26].

Следовательно, методом исторической компаративистики культурно-историческая школа сумела преодолеть западноцентризм в том смысле, что собрала и систематизировала огромное количество эмпирического материала, характеризующего многообразие различных цивилизаций, образующих человечество на разных этапах его развития. Все же необходимо отметить, что ее представителям не удалось до конца преодолеть европоцентризм в смысле выработки теоретической конструкции, сопоставимой с концепцией однолинейности мирового процесса, сформулировать некий общий подход, построенный на признании факта множественности цивилизаций, позволяющий также вскрыть некую общую логику становления и развития всемирной истории.

В то же время, анализ работ представителей культурно-исторической школы (наряду с М.Вебером и О.Шпенглером следует отнести крупных немецких ученых: К.Ясперса, А.Швейцера, Н.Элиаса) позволил выяснить следующее: цивилизации – это сложные социокультурные системы, имеющие собственные закономерности развития, воздействующие на их составляющие компоненты, включая духовную, материальную жизнь и социальную культуру, каждая из них существует отдельно и имеет самобытный характер, у каждой своя динамика и «программа» («большая идея»), стиль, их взаимодействие основано на принципе самоопределения.

Таким образом, значительная часть представителей научной мысли запада, отстояв универсально-плюралистический подход, выдали мировой общественности цивилиографические идеи: о многообразии исторического процесса, взаимодействия макроцивилизационных общностей, своеобразия цивилизаций, временной длительности и исторической преемственности бытия [47, 26-27].

В конце 1980 – начале 1990 гг. советские историки признали, что в формационном подходе выражалось детерминистское, а по сути фаталистическое представление об историческом процессе, неизбежно приводящее к принижению в нем роли человеческого фактора, роли сознания [46, 51]. Еще задолго до этого признания, немецкие исследователи во главе с Д.Штернбергом, акцентируя внимание на изучении нереализованных возможностей, указали на категоричность в суждениях советских историков, изображавших исторический процесс как нечто неотвратимое и предопределенное, вкладывая в понятие необходимости апокалиптический смысл [48].

Разнообразные аспекты исторического прогресса стали предметом специального изучения и обсуждения советологов. В 1962 году Кильский университет организовал конференцию, на которой огромный резонанс вызвал доклад Б.Майснера. На концептуальные подходы автора оказали влияние события, связанные с распадом колониальной системы. Б.Майснер, проанализировав «советский опыт превращения страны из отсталой в передовую», пришел к выводу о том, что он «не может служить общепринятым рецептом прогресса всех народов» [53]. Основным доводом автора явилась цена, уплаченная советским народом за этот прогресс.

Следует отметить, что наряду с негативным отношением остфоршеров к марксисткой теории социального прогресса, выразившимся, к примеру, в трудах И.Хишбергера, В.Хофера и др., немецкие авторы выступили против учения о поступательном характере развития общества [54]. Немецкие историки предостерегали от примитивизма в понимании терминов «прогрессивный» и «отсталый». Как известно, против слепого заимствования образцов прогрессивного развития выступали представители национальной элиты. Эта проблема освещена в трудах российских историков нового времени. Так, еще в XIX в. С.М. Соловьев писал: «Движение народов по историческому пути нельзя сравнить вообще с беганьем детей взапуски или конскими бегами, которым прилагается одно слово «отстать». В историческом движении – совершенно другое: внутренние силы могут быть равные или могут быть больше у того, кто движется медленнее, но внешние условия разные, а они-то и заставляют двигаться медленнее, задерживают [53, 105].

В среде казахстанских историков тоже бытует мнение о необходимости выработки таких критериев оценок движения общества, которые будут как можно меньше затрагивать соревновательную сторону исторического процесса (кто раньше, кто быстрее, кто прогрессивнее и т.п.) или делить народы на «исторические» или «неисторические». В этой связи взгляд на историю сквозь призму сравнительного изучения цивилизаций, по их мнению, не совсем оправдан. Несмотря на его заманчивость и перспективность, видимую ориентацию на общечеловеческие ценности, даже в «цивилизационном подходе» есть сторона, определяющая узость, односторонность взгляда на приоритеты в изучении человеческих обществ, одни из которых безусловно зачисляются в «лидеры» мирового исторического развития, другие же остаются на обочине прогресса [55, 23-24].

Отдельные ученые считают, что отсутствуют всякие основания говорить о «теории цивилизации» как единой научной теории. А сам цивилизационный подход представляет собой некий суммативный набор сходных методологических установок, принципов. Отсюда проистекают слабые моменты цивилизационного подхода. Главный среди них – «аморфность, расплывчатость критериев, по которым выделяются цивилизации, их типы; слабая определенность причинно-следственных связей между этими критериями» [42, 5]. Вместе с тем отказ от безраздельного господства марксисткой методологии в отечественной науке и переход к методологическому плюрализму предполагает попытку рассмотреть отечественную историю на основе цивилизационного подхода, включив ее изучение в контекст мировой истории [60, 4-5].

Применение сравнительного метода позволило немецким ученым по-иному рассмотреть роль личности в истории и ее взаимодействии с массами. Как было уже сказано выше, в формационном подходе выражалось детерминистское, а по сути – фаталистическое представление об историческом процессе, неизбежно приводящее к принижению человеческого фактора. Человеку заведомо отводилась подчиненная роль, роль средства, винтика, получившая в итоге свое воплощение в сталинской схеме социализма [46, 52].

Это признают и отечественные ученые. Так, М.Х. Абусеитова считает, что с помощью одного формационного подхода познать историю во всей ее многомерности и противоречивости сложно и даже невозможно. Налицо, необходимость перехода к таким концепциям мирового развития, которые максимально учитывали бы «человеческий фактор», а также всю пестроту и противоречивость исторических и жизненных ситуаций, не укладывающихся в систему пятичленки [55, 23].

Игнорирование человеческим фактором особенно отчетливо обнаруживается в советской исторической науке при рассмотрении узловых проблем истории нерусских народов. К примеру, в вопросе о единстве всех потоков революционного движения казахскому народу было отказано быть субъектом истории в силу ленинского положения о подчиненности национально-освободительной борьбы нерусских народов социальной борьбе русского пролетариата. В немецкой историографии была выдвинута концепция «двух революций» (в ряде работ Б.Хаийта, обобщающем исследовании «Всемирная история» издательства «Фишер» и т.д.), согласно которой в 1917–1918 гг. на территории России совершились две независимые революции. Справедливости ради следует отметить, что западная советология (в том числе и немецкая) прошла в развитии исторической мысли эволюционный путь, приведший к отказу от бытовавшей в науке концепции «полного равнодушия» казахского народа к революционным событиям 1917–1920 гг. На смену этой концепции пришло положение об автономии национально-освободительного движения казахов и революционного выступления пролетариата и крестьянства в европейском центре России.

Пренебрегая феноменом личности человека, исторический материализм, по мнению остфоршеров, отказывал человеку в конкретном содержании, растворяя его в массе, коллективе. Марксистское понимание человека как социального существа, являлось, по сути, механистическим представлением об обществе, как «сумме отдельных людей, соединенных друг с другом подобно частям машины» [56].

В противовес советским историкам, в центре внимания остфоршеров находился человек, его место в природе и обществе. Эти подходы получили развитие с 60-х гг. XX в., когда формируется социальная история, в которой рассматривался весь спектр социальных проблем в историческом разрезе (труды Франкфуртской школы – Г.Маркузе, Ю.Хабермас и др.).

Отличительной особенностью немецкой историографии явилось изучение рациональных и эмоциональных начал в человеческом сознании, начатое З.Фрейдом и продолженное в трудах остфоршеров (Ванда фон Бейер – «Метод Зигмунда Фрейда при психоаналитическом анализе исторического процесса», К.Ленк – «Зигмунд Фрейд» и др.) [57]. Учение Фрейда оказало значительное влияние на развитие западной исторической науки. Известные зарубежные историки причислили Фрейда к разряду великих мыслителей, добавивших новое измерение к существовавшему взгляду на разум. По их мнению, Фрейд расширил рамки знания и понимания путем противопоставления бессознательных корней человеческого поведения сознанию и рациональному изучению. Это было расширение сферы разума, усиление власти человека над возможностью понимать и контролировать себя и потому свое окружение; и это представляло прогрессивное достижение [58].

Для немецкой историографии конца 1960 – начала 1970-х гг. характерным является новый подход к изучению различных аспектов социалистической революции с позиций новых социологических теорий. Центральное место заняла теория «элит», имевшая начало в американской историко-философской мысли. Согласно элитарной теории, руководящее творческое меньшинство призвано управлять обществом [59]. Еще Ф.Мейнеке отмечал, что исторический процесс представляет борьбу между личным решением и всеобщей необходимостью, в которой верх неизменно берут выдающиеся личности. Аналогичными являются рассуждения значительного большинства немецких исследователей – сторонников элитизма (К.Ясперс, Т.Эшенбург, В.Моммзен, Г.Фишер, Р.Дарендорф и др.) [60]. Несколько в ином ракурсе рассматривал эти проблемы немецкий социолог Р.Михельс, развивший концепцию «циркуляции элит», предложенную представителем итальянской социологической мысли начала XX века В.Парето [61]. Работы Г.Драйтцеля, Г.Рейна раскрывают понятие элиты через теорию «индустриального общества» [62]. Остфоршер Маргарет Моммзен-Райндл считает, что вторая половина шестидесятых годов прошлого столетия оказалась плодотворной в советологии в связи с утверждением теории элит и теории групп, которые привели к ряду интересных результатов в эмпирических исследованиях. По мнению автора, в отличие от всеобъемлющих концепций - модели тоталитаризма и теории социалистического индустриального общества, рассматриваемого как бюрократическое общества, оба эти подхода можно считать теориями диапазона. Теорию групп и теорию элит сближает то, что они подчеркивают реплюрализацию ранее тоталитарных режимов. Теория элит преимущественно оперирует тезисом о возникновении "институционализированных контрэлит" и предположением о "функциональной власти", исходя из того, что характерный для социалистических стран конца 1960-х годов "консультативный авторитаризм" будет неизбежно заменен "партиципативным авторитаризмом".

Теоретический подход, ставший в центр анализа советской системы (при подчеркнутом отказе от модели тоталитаризма) группы интересов, основывается не на типичном для идеальной модели возвышении структур, а на исследовании реальных политических интересов в Советском Союзе и других социалистических системах. Сторонники теории элит считают, что именно развитие в сторону современного индустриального общества и консультативного авторитаризма повлекло за собой возникновение политических интересов и групп ориентации. В своих работах они отстаивали точку зрения, что в социалистических странах группы интересов возникли прежде всего на основе профессиональных групп; интеллектуалам в науке, творческим работникам, бюрократам на ключевых должностях в официальной структуре власти, менеджерам, военным и т.д. удается влиять на процесс принятия политических решений [37, 26].

В условиях противоборства идеологических систем оценка советскими историками элитарной теории была однозначно негативной. По их мнению, она преследовала цель отрицания марксистского учения о классах и классовой борьбе. Ряд остфоршеров (Г.Веттер, К.Больте и др.) указывал на априорный характер марксистского учения о классах, не представлявшего в условиях современности аналитической ценности. В теории сторонников элитизма место классов заняли многочисленные общественные слои и группы, объединяемые по профессиональному, образовательному или возрастному цензу, по доходам, вероисповеданию, национальности, месту жительства, а место классовой борьбы – «подвижность общества», его «динамичность», выражающаяся в перемещении лиц по общественной лестнице от низших слоев к высшим [63]. В условиях острых дискуссий о феномене советской историографии, российские историки отмечают, что самым популярным и наиболее распространенным термином в историографических работах советского периода стало слово «борьба». Отсюда же и формирование магистральных тем исторических исследований: история революционного движения в России, история российских революций, история борьбы классов и партий, история партии большевиков; и две супертемы на протяжении всего периода развития советской историографии: историческая лениниана и история Великой Октябрьской социалистической революции [45, 21].

В рамках указанной тематики теория экспорта революции на национальные окраины для остфоршеров стала ключевой. В ряде работ немецких авторов указывалось на социальную однородность казахского общества, в котором не могли получить дальнейшего развития идеи, основанные на классовой борьбе. Осуществление большевиками социалистической революции в Казахской степи рассматривалось немецкими учеными как насильственный акт реализации западных идей на совершенно иной социально-экономической почве. Вновь вставал вопрос о необходимости всестороннего изучения феномена номадной цивилизации. Эта проблема была и остается одним из приоритетных направлений как отечественной, так и зарубежной историографии. Мировая историческая наука прошла долгий путь, приведший к отказу от упрощенного взгляда на историю Казахстана как на историю кочевников. Между тем известно, что она представляет собой продукт взаимодействия кочевой и оседлой цивилизации. Большая заслуга в разработке идеи о симбиозе кочевых и оседлых обществ принадлежит известному немецкому ориенталисту Бертольду Шпулеру. Это было важным шагом вперед в исторической науке (включая вторую половину XIX века, как исходный хронологический рубеж нашего исследования вплоть до начала XX века), так как долгие годы отдельные западные историки считали кочевничество, как модель общественного развития, исторически бесперспективным, позволяя негативные характеристики в адрес кочевников.

С нашей точки зрения, свидетельством высокого уровня этичности кочевой культуры является выработка кочевниками особых механизмов природопользования. Для обеспечения животных скудной растительностью кочевники либо увеличивали пастбища, либо ограничивали количество скота. Степняки заботились о том, чтобы растения смогли воспроизвести себя. Чтобы не произошло «перевыпаса» там, где много скота, когда следует быстрое вытаптывание пастбищ, уплотняется почва, уничтожается растительность и появляются оголенные песчаные холмы, где ничто не растет, кочевники не допускали концентрации скота на единицу площади и сохраняли экологическое равновесие. Поэтому кочевнику приходилось знать все: маршруты кочевок, наличие трав, периода выпада осадков, природно-климатические особенности регионов кочевок. Не допуская «перевыпаса» кочевник знал и о том, что «недовыпас» также опасен для природы – понижается урожайность травостоя, изменяется характер растительности, ее жизнедеятельность, все зарастает бурьяном с густым слоем ветоши и становится непригодным для выпаса скота. Поэтому кочевники выпасали скот таким образом, чтобы благоприятно влиять на состояние растительного покрова, способствовать его омоложению и произрастанию многолетних трав. Скот и человек выступают здесь в органическом единстве, возможно, поэтому у казахов не было монополии на землю – она была в родовой, общинной собственности, а юридически свободный человек зависел лишь от системы материального производства [64]. Вместе с тем, как мы уже отмечали выше, кочевничество выступало по мнению западных исследователей, как модель общественного развития, не имеющая перспективу.

Более того, тезис о застойности кочевой экономики, а следовательно и общества сделали очень популярными ретроспективные методы изучения.

Как считает отечественный ученый Ж.Артыкбаев, в широком смысле так называемый «европоцентризм» и есть проявление именно такого подхода к истории кочевых обществ. По его мнению, современные исторические концепции и школы начали складываться в Европе в новое время, которое совпало с эпохой заката степных народов и началом господства европейцев. Начало мощного продвижения Европы обычно связывают с Великими географическими открытиями, а расстояние между Востоком и Западом усугубляется в эпоху промышленного переворота. Европа с этого времени стала проявлять стремление к господству над миром. Инструментом превращения человечества в единую, унифицированную общность стал капитализм (мировой рынок и т.д.). Исходя из анализа действия Европы и изучая ее взаимоотношение с остальным миром, наблюдая как центр тяжести постепенно переходит в Северную Америку (из Западной Европы) можно сделать вывод о структурообразующем характере западного капитализма в мировом масштабе. Начало гегемонии капитализма утверждается в XV-XVIII веках, когда пушки и порох одержали верх над степными кочевниками Евразии. Последние в эту эпоху окончательно потеряли власть над миром и превратились в жалкие периферии оседлых государств.

Как предполагает далее автор, этот контраст и стал причиной чрезмерно высокомерного отношения европейских ученых к истории Великой Степи [65].

До начала шестидесятых годов прошлого столетия анализ кочевого общества, как некоего субстантивного социального организма, развитием которого управляют специфические законы природы и исторического процесса, преимущественно осуществлялся в рамках известной теории «локальных цивилизаций». Проблема сезонного кочевания стала предметом специального изучения для значительного числа немецких исследователей (Карл Нейманн, Фридрих Фурман, Вольфганг Кениг и др.) [66].

Между тем, историографическая ситуация стала меняться в начале 60-х годов XX века, когда в исследованиях западных авторов возобладали взгляды на общество номадов, как на сложное социальное явление, в котором общественная организация, система производства, повседневный быт и культура выступают как единое целое.

Исходя из этого, западные авторы осознали необходимость комплексного подхода к изучению кочевых обществ, в центре которого они поставили традиционный казахский номадизм [67, 44]. В этой связи особого внимания заслуживает фигура Лоуренса Крадера, испытавшего на себе репрессивный характер нацистского режима. Так, из-за преследований он вынужден был покинуть вначале пределы рейха, затем и Европы. Дальнейшая научная деятельность Л.Крадера связана с Америкой. Будучи крупнейшим специалистом в мире по традиционному казахскому обществу, он чрезвычайно обогатил американские урало-алтайские исследования, тюркологию и казахстанику [4, 52]. Монография Крадера «Социальная организация монголо-тюркских кочевников» посвящена всестороннему изучению проблем кочевничества. Путем сравнительного анализа проблем номадизма у тюрко-монгольских народов автором предпринята попытка выявить общие и отличительные особенности в структуре родовых отношений, социальной организации, культурных взаимосвязях. Заслугой Л.Крадера является разработка нового методологического подхода, базирующегося на положении об этноинтегрирующей функции кочевого хозяйственно-культурного типа [67].

Изучению традиционного казахского общества посвящен ряд работ немецких исследователей разных поколений. Особое место занимает работа Герберта Шленгера «Структурные изменения Казахстана в русское, особенно в советское время», в которой подвергаются анализу традиционные институты казахского общества и причины их распада [68]. Автор в целом указывает на несовместимость кочевого общества с частной собственностью на землю, классами и классовой борьбой. В то же время наибольший интерес для Г.Шленгера представил рубеж XIX-XX веков, поскольку в этот период особенно ярко наблюдается процесс трансформации внутренней структуры кочевой цивилизации под воздействием оседло-земледельческой культуры, в частности российской империи. Данное вмешательство начало, а в период «строительства социализма» продолжило вносить изменения как в экономические, так и социальные институты казахского общества. В историографическом плане следует отметить, что Г.Шленгер не составил исключения в ряду западных авторов, выступивших против механического переноса «пятичленной» формационной теории на изучение феномена номадной цивилизации. Как известно, в советской историографии формационная теория рассматривалась как универсальная, которая, будучи единственно научной, выступала в качестве всеобъемлющей методологии научного поиска в области истории. Отличительной чертой советской историографии явился отказ от проблемного видения исторического материала. История, по существу, превратилась в иллюстрации к основному своду закономерностей, открытых классиками марксизма [45, 450]. Более того, изолированность ее от мировой науки, неприятие немарксистских концепций и теорий сопровождалась нигилистическим отношением к трудам западных исследователей, выработавших свою методологию и методику изучения истории Казахстана в контексте событий, происходивших в масштабах всего СССР. Несмотря на эти объективные трудности, когда Казахстан находился в составе советской империи и был закрыт для «посторонних глаз», познавательный интерес немецких ученых к региону не ослабевает.

Мы далеки от идеализации всего того, что было издано о нашей истории в Германии. Вместе с тем, значительный ряд исследовательских разработок немецких ученых выдержал критику времени. Из всего многообразия базовых концепций и моделей, наиболее используемых остфоршерами для анализа советской системы, являлись теория тоталитаризма, теория бюрократии и модель структурно-системной методологии.

При анализе тоталитаризма как доктрины следует различать философский смысл понятия «тотальность» и ее методологический смысл, то есть когда абстрактная идея начинает применяться для объяснения социальных и исторических процессов и явлений. Как философская дефиниция, «Тотальность» обрела свой статус в системе Гегеля. Внимательное знакомство с работами остфоршеров позволяет выделить несколько контекстов, в которых «тотальность» понимается по-разному, и эти различия, несмотря на значительное сходство, необходимо учитывать:

- тотальность нередко использовалась как образ, под которым подразумевается «всеохватность», «всеобщность», «всепроникаемость» и т.д. В психологическом плане этот образ может означать границу человеческого сознания, его способность что-то понять и разумно объяснить;

- тотальность также употребляется как социологическое понятие, для объяснения таких социальных феноменов, как режим, власть, управление;

- тоталитаризм далее понимается как оппозиция демократическому строю. Отсюда – разделение на «западную демократию» и «восточно-европейские тоталитарные режимы»;

- в немецкой историографии «тоталитаризм» отождествлялся с «коммунизмом», а последний, в свою очередь, считался тождественным «национал-социализму», хотя в отдельных работах предпринимались попытки найти различия между тем и другим [69].

Следовательно, теория тоталитаризма заняла центральное место в исследованиях остфоршеров, которые долгие годы не воспринимали других концепций, шедших на смену модели тоталитарного общества. Преобладание теории тоталитаризма в исследовании социализма в период 50-х и отчасти 60-х годов, остфоршеры объясняли ее очевидностью, а также недостатком эмпирически достоверной информации о развитии советского общественного строя за указанный [70]). Наиболее полное и подробное освещение использования остфоршерами теории тоталитаризма мы представим при раскрытии проблем общественно-политической жизни в Казахстане в 1920-1930-х гг.

В целях предоставления реалистичной картины жизни в советском государстве в немецкой историографии, помимо теории тоталитаризма, осуществлялись поиски и других моделей. В 1970-ые годы советское общество все чаще характеризуется не как «тоталитарное», а как «бюрократическое», утверждается термин «бюрократический социализм». Свидетельством сказанному является издание в Штутгарте (1977 г.) монографии Г.Мейера «Бюрократический социализм» [71].

При анализе концепции «бюрократического социализма» следует установить различия между рационалистической теорией бюрократии в том ее виде, как она разработана у Макса Вебера и использована для организации работы чиновничьих аппаратов в западных странах, и применением понятия «бюрократия» для характеристики социализма.

Рационалистическая теория бюрократии основывается на выводе, что в индустриальном обществе непрерывно растет потребность в строгом, постоянном, эффективном и экономичном управлении. Понятие «бюрократия» в этом случае не несет отрицательной смысловой нагрузки, которая обычно сопровождает употребление данного термина.

Применительно же к анализу социализма у остфоршеров, придерживающихся теории бюрократии, картина выглядит совершенно иначе: бюрократия, которая в большинстве случаев отождествляется с партийной номенклатурой объясняется господствующим, элитарным слоем, или классом. Это, по сути, главный тезис в рамках данного подхода.

Перед остфоршерами стояла задача вскрыть механизм происхождения, законы и нормы жизни изучаемого класса, показать его влияние на жизнь общества. Бюрократия рассматривалась как аппарат, структура, через которые партия осуществляла руководство обществом. Немецкие исследователи, опираясь на теорию бюрократии, сделали важные наблюдения и выводы, наблюдая за процессами, происходившими в СССР в последние десятилетия вплоть до его распада. В данном случае речь шла о чрезмерном огосударствлении всех сфер жизни и общества, его деятельности, о засилии ведомственной бюрократии, о некомпетентности административного аппарата. Адекватность выводов и оценок острфоршеров по данному вопросу научной позиции отечественных историков по отношению к нашему недавнему прошлому очевидна.

Следующим наиболее активным используемым остфоршерами инструментарием явилась модель структурно-системной методологии.

Системно-структурный метод в научной деятельности остфоршеров разных поколений являлся исходным, базовым. При анализе той или иной сферы жизни советского общества (экономической, политической, образовательной, культурной и т.д.) они называли эту сферу термином «система». Характерно, что системой именуется не только объект исследования, но и сами исследования остфоршеров, их организация. Следует отметить, что системный анализ активно использовался советологами не только для проведения частных исследований по той или иной дисциплине, направлению. Понятие «система» становилось все более необходимым и для внутренней деятельности остфоршунга – для его самоопределения и самопознания.

Системный метод для остфоршеров играл также важную роль, без понимания которой было бы немыслимо познание в любой области. Речь идет о систематизации многообразного и постоянно расширяющегося эмпирического материала, возможности его всестороннего анализа. Количество советологических работ, изданных в различных государствах мира, столь велико, что вряд ли одному исследователю удалось быть дать общее представление о публикациях, посвященных истории СССР (включая и Казахстан), не говоря уже о том, чтобы критически осмыслить их. Однако без такого общего представления нельзя претендовать на полноценное изучение объекта, а это возможно путем методологической проработки системных представлений, дающих общую картину. В этой связи эффективность работы исследовательского механизма остфоршунга немыслима без функционирования отдельных ее блоков, представленных нами в следующей схеме: блок коммуникации, блок ценностей и целей, блок эмпирического обеспечения, блок «внешних» связей, блок методологической рефлексии.

• 
  через печатную продукцию;
  
• 
  посредством телефонной, радио-видео-компьютерной связи;
  
• 
  благодаря личной переписке, непосредственным контактам ученых.
  

Во-вторых, ценности и цели, объективно заложенные в самом типе деятельности остфоршунга – в научном исследовании. Эти ценности передаются через сложившиеся научные традиции. В общем виде они таковы: объективность и непредвзятость исследования, независимость, самоценность науки и т.п.

Вне всякого сомнения, эти идеалы не игнорируются остфоршерами: для их сообщества, по мнению О.Анвайлера, политическое единомыслие не может служить основой кооперации. Таким обоснованием является способность к научной самокритике и готовность решать вопросы, находящиеся в пределах их компетенции.

Блок эмпирического обеспечения. Под эмпирическим обеспечением остфоршунга следует рассматривать всю совокупность служб и учреждений по поиску, обнаружению, первичной обработке и систематизации данных об исследуемых объектах. К ним относятся:

- библиотеки, выписывающие литературу и периодику из изучаемых стран;

- компьютерные службы, сохраняемые и обрабатывающие большие объемы информации;

- архив;

- ряд остфоршеров, ранее работавших в социалистических странах.

Отношение немецких исследователей к источникам, техника работы с ними достойна внимания и определенного заимствования. В данном случае источниками служили предметы материальной культуры, художественные произведения, справочники, бюллетени министерств и ведомств, интервью; партийные документы, кинофильмы, фотографии, «самиздат» и т.д. – всё подвергалось скрупулезному анализу по разнообразным методикам, наработанным западной социологией за несколько десятков лет.