Неспешные прогулки по Киеву Ведёт Анна Борисовна Островская

№3. Усадьба №3 принадлежала Марии Андреевне Скибинской. В 1903 г. арх. Шехонин строит на усадьбе дом №3, который является памятником архитектуры, как жилой дом начала 20 века. Он построен в стиле модерн – фасад украшают 2 гранитных эркера, пилястры коринфского ордера на уровне 5-6 этажа и немногочисленные вставки с крупным растительным орнаментом. После войны был построен скучный дом №3.

Григорий Кипнис называет Тарасовскую улицей интеллигентов. Он пишет: "Это была улица поэтов, художников, архитекторов, но прежде - всего улица поэтов. Трудно понять, почему именно их. Не потому ли, что сама Тарасовская - как поэма. Такая истинно Киевская – вся в каштановом цвету, вся в благоухании сирени, в булыжной мостовой, круто спускающейся в сторону речки нашего детства – Лыбеди, с узкими тротуарами из желтого кирпича, красивая, уютная, тихая. Знали поэты, где жить и сочинять стихи".

Вот и в доме №3 жили два интересных поэта. В мае 1988 г. на фасаде дома №3 была торжественно открыта мемориальная доска поэту – фронтовику Семёну Гудзенко, который жил в этом доме с 1927 г. по 1939 г. В стихотворении "Памяти Семёна Гудзенко" его младший товарищ, московский поэт Александр Межиров писал:

Полумужчины, полудети,

На фронт ушедшие из школ,

Мы так и не жили на свете –

Наш возраст в силу не вошёл.

Лишь первую о жизни фразу

Успели занести в тетрадь –

С войны вернулись мы и сразу

Заторопились умирать.

Семён Гудзенко родился в Киеве в 1922 г. (рис. 1). Он пишет:

Я родился в этом городе, рос,

Мне не надо в этом городе роз,

Мне не надо в этом городе дач.

Мне не надо в этом городе и удач и неудач.

Тишины мне бы каштановой и весны.

Я бы начал юность заново, пусть с войны.

До войны он жил на 3-ем этаже дома №3 в кв.8. Дома и на улице его звали Сарик. Кипнис вспоминает: "Он был мальчишкой весёлым и остроумным, пользовался всеобщим уважением – и у товарищей, и у их родителей, которые всегда ставили его в пример, и даже у самых отъявленных босяков на нашей славной улице. А слава у Тарасовской была громкая. Её называли босяцкой улицей, а то и бандитской, и это в самом деле было так, хотя в самом начале улицы, где до сих пор расположена районная пожарная часть (когда-то с каланчой) находился ещё и милицейский участок."

Сарик учился в школе, занимался в литературной студии Дома пионеров. Её вела Ариадна Грубовая, воспитавшая плеяду поэтов: Коржавина, Когана, Гудзенко. В 1939 г. Гудзенко поступает в ИФЛИ (Московский институт философии, литературы, истории). Уже с первых опубликованных стихов он становится лидером нового поэтического поколения – поэтов-фронтовиков. Он заканчивал 2 курс, когда началась война.

В июле 1941 г. Гудзенко с трудом добился зачисления в отдельную мотострелковую бригаду особого назначения (у него было слабое зрение). В этой бригаде были необстрелянные студенты, спортсмены, рабочая молодёжь. Они защищали Москву. У них было задание минировать мосты в прифронтовой полосе, ж/д станции, склады и взрывать их, отходя за последними нашими войсками. В редкие минуты затишья Гудзенко писал стихи, которых печатали в многотиражной газете "Победа за нами". Затем его отряд направляют в тыл врага – в район Брянска-Смоленска. Он был в одном отряде с Зоей Космодемьянской. Особенно тяжёлыми были бои в январе 1942 г. Гудзенко пишет:

Когда на смерть идут – потом

И перед этим можно плакать,

Ведь самый страшный час в бою –

Час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг

И почернел от пыли минной.

Разрыв. И умирает друг

И значит - смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черёд.

За мной одним идёт охота.

Будь проклят сорок первый год,

И вмерзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я – магнит,

Что я притягиваю мины,

Разрыв – и лейтенант хрипит,

И смерть опять проходит мимо,

Но мы уже не в силах ждать,

И нас ведёт через траншеи

Окоченевшая вражда,

Штыком дырявящая шеи.

Был бой короткий. А потом

Глушили водку ледяную,

И выковыривал ножом

Из-под ногтей я кровь чужую.

Гудзенко 4 раза ранило. Последнее ранение было самым страшным – осколочное ранение в живот. После полугода госпиталей Гудзенко был признан негодным к строевой службе, но до конца войны он служит в редакции газеты "Победа за нами". Нежный лирический поэт, теперь пропахший порохом войны, пишет мудрые и горькие стихи: Моё поколение.

Моё поколение (С. Гудзенко)

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого не жалели.

Мы пред нашим комбатом, как перед господом богом чисты.

На живых порыжели от крови и глины шинели,

На могилах у мёртвых расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали…

Проходит четвёртая осень.

Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.

Мы не знали любви, не изведали счастья ремёсел,

Нам досталась на долю нелегкая участь солдат.

У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя –

Только сила и зависть. А когда возвратимся с войны,

Всё долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,

Что отцами-солдатами будут гордиться сыны.

Ну, а кто не вернётся? Кому долюбить не придётся?

Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражён?

Зарыдает ровесница, мать на пороге забъётся, -

У погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жён.

Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают

Эту взятую с боем суровую правду солдат.

И твои костыли, и смертельная рана сквозная

И могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, -

Это с ней мы ругались и пели,

Поднимались в атаку, и рвали над Бугом мосты.

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого не жалели,

Мы пред нашей Россией и в трудные годы чисты.

После войны Гудзенко писал стихи, женился, родилась дочь Катюша.

Дочка у меня такая милая,

Милая, как дети всей земли –

Землю полюбил я с новой силою,

Новые мечты ко мне пришли.

Казалось бы – жизнь налаживается. Но нет здоровья. Оправдываются его пророческие строки.

Мы не от старости умрём –

От старых ран умрём.

Его настигает тяжёлая болезнь – отзвук военных ранений. Ему сделали несколько операций. Он с тоской вспоминает свой родной Киев, город детства и юности, город первой любви.

Был Киев первою любовью,

Не забываемой вовек.

Он знает, что дни его сочтены. Последние его стихи:

Ждёт меня любимая работа,

Верные товарищи, семья,

До чего мне жить теперь охота,

Будто вновь с войны вернулся я.

Он так и не увидел свою дочку Катюшу взрослой (рис. ?). Он умер 15 февраля 1953 г., не дожив несколько дней до 31 года.

В этом же доме жил школьный друг Семёна Гудзенко, у которого тот всегда останавливался, приезжая из Москвы – Аркадий Голинский – журналист, спортивный комментатор. Он сохранил многие неопубликованные стихи Гудзенко, которые публикуются только сейчас.

А в 1919 г. в доме №3а была коммуна, которую организовал и возглавлял интересный поэт и прозаик того времени – Васыль Элланский (1894-1925) (рис.2). До нас дошёл только один сборник его стихов, которые сейчас читать трудно, так как его стихи носят газетно-декларактивный характер, что-то типа украинского Демьяна Бедного. Он относится к зачинателям советской украинской литературы. Его поэзия возникла в огне Гражданской войны, она полна боевыми мотивами и уверенности в конечной победе трудового народа.

Ни слова, друзья, про покой, про усталость!

Пусть марши гремят. Пусть бодрят они!

Хоть тёмная новь по земле разметалась –

Уж где-то рассветные бродят огни.

Василий Михайлович Элланский родился на Черниговщине в 1894 г. ему было 4 года, когда умер отец. Осталось 4 детей. Учился в приходской школе, бурсе и черниговской семинарии. Ещё учась в бурсе, он принимает участие в революционных кружках. Поступив в Киевский коммерческий институт, он сразу включается в политическую работу. С 1911 г. он уже под надзором полиции, его не раз арестовывают, он активно работает, как революционер - у подпольщиков. Его подпольная кличка – Эллан.

Очень рано, в 1912 г. (18 лет) он начинает писать стихи, которые близки поэзии Маяковского (рис. 3).

Если крик мой бежит под звон ассонанса,

Если тяжки шаги моих стихов –

Знайте: не высь Парнаса

Разнежит меня теплицей снов.

Я меж вас молодых и потасканных,

В душном кругу изломанных фраз –

Самый молодой и самый прекрасный,

И самый бесстрашный из всех из вас.

Его стихи тесно связаны с событиями, происходящими в Украине.

Ни про сиротку, глядящего с мукою,

Ни про бездомного, голодного пса,

Ни о любви, омрачённой разлукою,

Не буду! Не в силах писать!

Где-то там, на нивах Волыни, в Галиции

Кровавый дымится след,

А мы – по привычке – с бесстрастными лицами

Пробегаем страницы газет.

Вдумайтесь: юных убить без счёта,

А сколько томится в плену!

Чтоб карманы набил себе кто-то,

Чтоб не бесславно закончить войну.

Вам не кажется, что хотя эти стихи написаны о Первой мировой войне, они актуальны и сейчас, когда никак не закончится война в Чечне.

До 1915 г. он учился в Киевском коммерческом институте, а потом вернулся в Чернигов, где живут его друзья – большевики – Подвойский, Примаков, Ю.Коцюбинский (сын). В 1917 г. он приезжает в Киев; во время правления гетмана Скоропадского его арестовали, и он 5 месяцев проводит а Лукьяновской тюрьме. Здесь он познакомился со своей будущей женой – Лидией Евгеньевной Вовчик, которая пришла к нему в тюрьму как "невеста" по поручению ЦК большевиков (рис. 4). Когда город захватили петлюровцы и белогвардейцы, Эллан уходит в подполье, не живет и не ночует в одном месте.

При деникинцах он жил в сторожке при Байковом кладбище. Его так загримировали под 50-летнего украинца с бородкой и отвислыми усами, в старомодном костюме и бриле, что даже Лида не узнала его на улице.

А вот в 1919 г. при советской власти он жил в коммуне на Тарасовской 3а (рис.5). Он – душа коммуны, организатор быта, завхоз и источник веселых шуток, смеха. Его называли "лоцманом коммуны", "Микробом радости". Очень молодой, подвижный, синеглазый с золотистыми волосами над высоким лбом, он рано вставал и шёл в Ботанический сад. Возвращался с букетами весенних цветов, которые расставлял в комнатах коммуны, говоря: "Дети, цветы и музыка – вот самое лучшее на свете".

Хтось вночі заломить у смертній тузі руки,

Наче хвиля, защемить печаль

Жалібні Шопена звуки

Розіллє, ридаючи роять.

Он редактирует газету "Боротьба", в которой он сам пишет статьи, фельетоны, стихи; он редактор, переводчик, корректор. Стихи он подписывает Васыль Блакытный, фельетоны – Маркиз Попелястый. В своих стихах он призывает к борьбе:

За життя розплата тільки кров’ю,

Тільки смертю переможеш смерть.

Он был членом ЦК украинских эсеров-боротьбистов, а с 1920 г. – член ЦК КП(б)Н и член реввоенсовета 12 армии, воевавшей с белополяками. Когда в июне 1920 г. 12 армия освободила Киев, он пишет:

Нужны нам нервы из каната

И чувства – железобетон.

Сквозь бури нужен лёт крылатый,

Гремите ж трубы чувства в тон.

Он очень много работает. Пишет в письме: "Любі мої! Зараз затягнений роботою так, що не маю часу навіть подумати про себе. Спимо по 3 години. Але немає незадоволення. Немає нудьги. Тільки рух, робота, боротьба. Я уперто вірю в свої сили і в сили революції: ніякі мерзоти сучасного цієї віри не зломлять. Здоров’я моє середнє, та років на два вистачить, а це ж тепер ціле століття".

Напряжённая, чрезвычайно нервная работа свалила его за 5 лет – он умер от тяжёлой болезни сердца 4.12.1925 г. (в 31 год).

В сталинское время все боротьбисты были уничтожены. А Эллана-Блакитного покарали посмертной карой – забвением, суровым запретом его произведений и даже имени. Только в независимой Украине вышел 2-томник этого замечательного поэта и прозаика, видного политического деятеля, большая часть короткой жизни которого прошла в нашем городе.

№2. 70 лет угловая усадьба принадлежала семье Новицких (с 1834 г.). Здесь ещё в послевоенные годы на углу Тарасовской и Толстого стоял особняк в стиле ампир, известный среди киевлян как дом проф. Новицкого. Немного найдётся в Киеве особняков, где жизнь из обитателей на протяжении многих десятилетий так тесно была связана с развитием украинской науки, культуры и развитием украинского движения вообще.

Как отметил Эрнст, Орест Маркович Новицкий один из первых среди профессоров Университета закончил строить собственный особняк. Проф. дружил с архитектором Александром Беретти и, возможно, именно ему принадлежит авторство проекта дома. Это был классический образец усадебно-особняковой застройки, где кроме особняка стоял флигель и хозяйственные сооружения, Фасадный дом представлял собой одноэтажный дом, крытый железом, с деревянными и лепными украшениями. Фасад дома украшали 4 ионические колоны (рис. ?). Орест Маркович Новицкий (1806-1884) (рис. ?) происходил из старинного дворянского рода на Волыни. Он успешно закончил Острожскую семинарию и был направлен в Киевскую духовную академию (КДА), которую закончил в 25 лет магистром богословия. С 1834 г. преподавал философию в КУ и КДА. Кудрявцев писал про него: "Не скажу, что Новицкий был природным философом. В юности он мечтал о медицинской карьере. Обладая ясным умом, солидными научными ресурсами, даром слова и умея работать регулярно и методично, он руководил философской кафедрой не только с честью, но и блестяще". Он издал учебники по психологии и логике, его неоднократно избирали деканом философского факультета.

В 1850 г. царское правительство, напуганное популяризацией революционных идей в Западной Европе, закрывает философскую кафедру, и 44-летний Орест Новицкий в расцвете творческих сил оставляет КУ. Но не прекращает своей деятельности: в 1861 г. выходит его 4-томный труд по истории давней философии.

В доме Новицких часто бывали преподаватели КУ Антонович, Драгоманов, Кистяковский. Собирались тут и члены Старой Громады, казначеем которой был сын профессора Измаил Орестович (инженер, фабричный инспектор). Активно работал в Громаде и муж дочери Зинаиды – Вильгельм Людвигович Беренштам (1838-1904). Он работал в газете "Киевский телеграф", которая некоторое время была рупором украинского движения. И с 1869 г. члены Громады регулярно собирались по субботам в доме на Тарасовской 2. Тут были и Антонович, и Т.Рыльский, и Житецкий, и Чубинский.

В 1884 г. умерли супруги Новицкие – в апреле Матрена Степановна, в июне – Орест Маркович. Владельцем усадьбы становится сын Измаил Орестович. Ещё будучи студентом, он женился на Ольге Ивановне Полетика, выпускнице Института благородных девиц. Она происходила из украинского старшинского рода Полетик. Её предки посвятили жизнь сбору документов по истории Украины 16-18 вв. Любовь к Украине передавалась из поколения в поколение в семьях Полетик и Новицких. В этом духе воспитывали они 3-х своих детей. Измаил Новицкий служил инспектором Киевского фабричного округа. Но это была только первая сторона его жизни. А другая тайная – участие в Старой Громаде, большинство членов которой, в том числе и Новицкий были под надзором полиции. И, несмотря на это, в доме №2 продолжали встречаться Антонович, Житецкий, Косач, Лысенко, Старицкий, Стешенко и др.

Измаил Орестович умер в 1918 г., а его сын Виктор Измаилович был историком-правоведом. В 1920-1932 гг. он работал в Киевском архиве древних актов. В 1933 г. арестован, а в 1938 г. расстрелян. Так закончилась история владельцев усадьбы по Тарасовской 2.

Но вернёмся в середину 19 века. Как и вся тогдашняя профессура, Орест Новицкий некоторые комнаты в своём доме сдавал студентам и преподавателям КУ. В 1847-1848 гг. тут жил и рисовал на стенах карикатуры на тогдашних чиновников студент-математик, а впоследствии один самых своеобразных художников второй половины 19 века – Николай Николаевич Ге (1831-1894) (рис.7).

Он родился в Воронеже, необычная для русского фамилия была унаследована им от прадеда французского эмигранта. Свирепствовавшая в год рождения художника холера унесла жизнь его матери спустя 3 месяца после его рождения. Детство прошло в Украине, в поместье отца-помещика, отставного офицера, который постоянно находился в разъездах. Мальчик рос целиком на попечении ласковой, чрезвычайно богомольной бабушки и молодой крепостной няни, которую Ге назвал впоследствии своей "учительницей правды, учительницей жизни". Он рос в обстановке тяжёлого крепостнического быта и на всю жизнь сохранил воспоминания о зверствах управляющего, о насмерть забитом солдате, о горе и неволе народа.

С хутора Плиски его привезли в Киев, где он поступил в Первую киевскую гимназию (она тогда находилась в Кловском дворце). В своих воспоминания "Киевская 1 гимназия в 40-х гг." Ге тепло вспоминает своих учителей, из которых самым любимым был преподававший историю Костомаров. А другой учитель определил его судьбу. Ге пишет: "Среди преподавателей был маленький человек и ростом и своей скромностью, сознанием своего ничтожества. Для меня же этот человек был самая близкая душа. Это был учитель рисования Федор Алексеевич Беляев. Он был человек без роду, без племени, но Бог дал ему дарование – он попал в Академию Художеств, прекрасно рисовал. Но с ним случилось горе – у него умерла невеста. Он заболел, чуть не умер, а выздоровевшим увидел себя вне Академии, беспомощным, без средств. Случайно попался на глаза попечителю Киевского округа Фон-Брадке и тот назначил его учителем рисования в Киевскую гимназию – вот тут он и погибал. Всякий знает, что такое уроки рисования в гимназии.

Это время гульбы – шум, гам и крик. И вот среди этого варварства он встретил мальчика, который во всё свободное время только и делает, что рисует. Федор Алексеевич, разумеется, любит этого мальчика и поэтому ещё больше боится, чтобы не попал на его карьеру, а потому кроется от него. Но я неудержимо стремлюсь к нему. Я приходил в его маленькую комнату на Екатерининской улице. Мы мало разговаривали, но я много рисовал, показывал ему свои рисунки. Когда я получил вторую золотую медаль в Академии художеств, я заехал к нему. Он мне сказал грустным голосом: "Я знал, что ты будешь художником; я тебе не говорил этого, я боялся тебя соблазнить – это большое горе и несчастье"".

Вот этого скромного человека Ге считал своим первым учителем. В годы учёбы в гимназии Ге страстно увлекается музыкой, литературой и, особенно, историей. Он подружился с будущим скульптором Парменом Забеллой, который предсказывает ему будущность художника. Но Ге не верит в свои силы, и по настоянию отца в 1847 г. поступает на математический факультет КУ. Вот тогда-то и поселяется поближе к У-ту в доме Ореста Новицкого.

В своей автобиографии О.Новицкий пишет: "Вместе с Ге жил и его репетитор католик Остап Избицкий. К тому времени Избицкий уже закончил КУ и жил в Киеве. Позже он сдал экзамен на магистра, принял православие, поступил в Московскую духовную академию, принял монашеский постриг и стал архимандритом в Иркутске. Так вот этот Избицкий, окончив университет пошёл к помощнику куратора школьного округа с просьбой дать ему какую-нибудь должность в гимназии. Когда его не было, Ге в своей комнате на стене, покрашенной масляной краской, углём нарисовал с одной стороны Избицкого, смиренно держащего прошение, а на другой стороне куратора в гордой начальственной позе. В этом наскоро сделанном наброске, который долго сохранялся на стене, юный талант чрезвычайно метко показал не только внешние черты, но и характер души персонажей. Можно сказать, что Ге на этот раз показал себя фотографом не только души, но и тела".

В 1848 г. по настоянию друга Пармена Забелло Ге переводится на математический факультет Петербургского У-та. В Петербург он ехал с мечтой близко познакомиться с произведениями лучших художников, воочию увидеть творения Брюллова. Два года он совмещает занятия в У-те с посещениями Эрмитажа и долгими часами рисования. И искусство, по его словам, перетянуло его. В 1850 г. Ге поступает в Академию художеств (АХ).

Широко образованный и остроумный человек, внимательный товарищ и вдохновенный мечтатель, он быстро становится душой и центром художественной молодёжи. В 1857 г. Ге блестяще заканчивает АХ с золотой медалью, дающей право на заграничную командировку. Эта поездка нужна была художнику не только для завершения образования. В России, по его словам "не хватало уже воздуха, свободы для творчества в это невыносимо глухое и тёмное время". Он уезжает не один – а с женой Анной Петровной Забелло, сестрой его друга, о которой он много слышал от него и познакомился по переписке (рис. 8). Посетив Мюнхен и Париж, они надолго остаются в Италии. Первые картины Ге – подражания работам обожаемого Брюллова (рис. 9.). Но Ге мечтает "найти свою мысль в вечном, истинном". Изучение произведений Иванова и мастеров итальянского Возрождения помогло Ге определить свой путь в искусстве, найти большую тему, которая стала главной для всего его последующего творчества – это тема страдающего человека, драматического столкновения мировоззрений, тема самопожертвования и духовной красоты, которым противостоят эгоизм и грубая сила. Этой теме посвящена картина, принёсшая художнику настоящую славу и известная как "Тайная вечеря" (рис. 10). Вместо обычной трактовки евангельского сюжета Ге раскрывает человеческую драму: трагизм столкновения мировоззрений – героя, обрекающего себя на жертву ради общего блага, и его ученика, навсегда отказывающегося от заветов учителя. Интересно, что голову Петра Ге рисовал с себя, апостола Ивана со своей жены (рис. 11), а Христа – с Герцена. В течение целого десятилетия Герцен был идеалом Ге. В 1867 г. Ге пишет портрет Герцена, который является лучшим изображением Герцена. Художник передал в нём огромную духовную мощь и мягкость, сердечность натуры Герцена, присущее ему благородство (рис. 12). Интересно, что для того чтобы провезти этот портрет в Россию в 1869 г., Ге заклеил его картоном, на котором нарисовал пророка Моисея.

За картину "Тайная вечеря" Ге получил звание профессора, картину купил император.

В Петербурге Ге сближается с передовыми кругами русской интеллигенции, резко выступает против официального академического искусства. Он один из основателей "Товарищества передвижных художественных выставок". На 1 выставке в 1871 г. внимание всех было привлечено к картине Ге "Пётр 1 допрашивает царевича Алексея" (рис. 13). Здесь историческая тема трактуется как трагедия, построенная на конфликте личных и государственных интересов. Эта лучшая историческая картина досуриковского периода получила всеобщее признание и была приобретена Третьяковым. Ге пробует свои силы в разных жанрах – портретном, историческом, религиозном, но, ни один из них не удовлетворяет его. Его новые картины, даже такая как "Пушкин в Михайловском" (рис. 13а), остаются незамеченными.

Творческая неудовлетворённость и материальные невзгоды заставляют художника покинуть столицу. С 1876 г. Ге поселяется на хуторе Плиски в Черниговской губернии. Он совсем оставляет живопись и пытается "опроститься", живя крестьянским трудом. Он ищет правду в нравственном очищении, самоусовершенствовании. В 1882 г. Ге знакомится с Толстым, начинается их глубокая, длительная дружба. Ге отдался Толстовскому учению со всей страстностью души. Он стал класть крестьянам печи за ковригу хлеба, а иногда просто задаром. Почти забросил своё немудрённое хозяйство и с посохом и котомкой ходил по дорогам Украины. Неузнанным он появлялся в Одессе, Киеве, Чернигове, проповедуя идеи нравственности и устраивая импровизированные лекции по искусству для молодёжи. Одни видели в красивом старике с добрыми глазами апостола, другие называли юродивым. Он часто бывал в Ясной Поляне, и Толстой говорил: "Если вы хотите что-то у меня спросить, а меня нет – спросите Ге, он ответит то же, что я". Но, интересно, при всей их близости Толстого называли "стариком", а Ге – "дедушкой".

В 1884 г. Ге закончил давно задуманный портрет Льва Толстого (рис. 14), который открыл полосу крупных удач Ге – портретиста. Но Ге не ищет больше ни официального признания, ни громкого успеха. Он мечтает теперь силами искусства побеждать зло, пробуждая раскаяние, жалость.

В 1893 г. Ге пишет свой автопортрет, который считает мощным средством самовыражения (р.15). В его глазах горит огонь фанатической приверженности идее. В этом автопортрете, который считается лучшим из автопортретов русских художников, отразились черты целого поколения мастеров кисти, поколения бессребреников, подвижников.

В последние годы жизни Ге создал цикл картин о страдании Христа, изображая их как чисто человеческие. Они полны страстного протеста против зла, унижения человека, протест против всякого лицемерия, ханжества. Он всегда помнил слова Толстого: "Мы переживаем не период проповеди Христа, а период распинания". И тема "Распятие" стала для Ге всеобъемлющим символом, который мог вместить самое темное и страшное в жизни. Всё сошлось там, словно в фокусе: политический террор, уносящий тысячи жизней, всероссийский голод начала 1890-тых, полное неприятие искусства художника критикой, смерть жены, с которой Ге прожил 35 лет, одиночество. Ге писал: "Я знаю, что время ужасное мы переживаем, знаю, что это начало бедствия, и мысль, и фантазия слабы, чтобы хоть сколько-нибудь угадать, до чего бедствия дойдут. Сердце болит. Тоска мучит и давит." И он решает сделать современников очевидцами ужасной казни Христа, пристыдить, заставить ужаснуться – и тем самым пробудить совесть. "Я сотрясу все их мозги страданиями Христа. Я заставлю их рыдать, а не умиляться. Возвратясь с выставки, они надолго забудут о своих глупых интересах."

Ге перестал ощущать границу дня и ночи. Он рисовал запоем, находясь в какой-то непрекращающейся лихорадке. Рядом были ученики, приглашённые им из Киевской рисовальной школы. Они самоотверженно помогали, позируя часами, вися на верёвках в позе распятых. А художник истязал себя творчеством, доходя до галлюцинаций. В марте 1894 г. Ге привёз законченное "Распятие" в Санкт-Петербург (рис. 17, эскиз). Почти во всю ширину холста – 2 огромные монументальные фигуры: только что умерший Христос и раскаявшийся разбойник. Торжество зла и рядом бурное, с отчаянным криком пробуждение человеческого начала. В этом раскаявшемся разбойнике – обращённый ко всем призыв пройти через горнило духовного страдания и очищения. Состояние современника, волею судьбы оказавшегося на моральной Голгофе – вот глубинный смысл картины. Увидев картину, Александр III поморщился и потребовал, чтобы "эту бойню" убрали.

Умер Ге в 1894 г. От этого великолепного мастера остались 18 картин, 90 портретов, более 100 эскизов. Подробнее о его жизни и творчестве вы можете узнать на лекции Н.Д.Ивановой в нашем клубе.

С 1893 по 1912 гг. во флигеле дома №2 жил Алексей Никитич Гиляров (1856-1938) (Рис. 18). Сын писателя-славяновила он с 1891 г. преподавал философию и психологию в КУ, и на высших женских курсах, был профессором Коммерческого института. Парадоксальность взглядов (он считал, что всю мировую философию лишь переделкой взглядов Платона), преподавательское мастерство, бытовой демократизм делали его кумиром киевских студентов. Паустовский в "Повести о жизни" описывает его: "На дверях проф. Гилярова была прибита медная табличка и надписью "Здесь живёт никто". Гиляров читал студентам лекции по истории философии. Седой, небритый, в мешковатом люстриновом пиджаке, обсыпанный табачным пеплом, он торопливо поднимался на кафедру, сжимал края её жилистыми руками и начинал говорить – глухо, неразборчиво, будто нехотя. Как только Гиляров начинал говорить, мы, студенты, уже ничего не замечали вокруг. Мы следили за неясным бормотанием профессора, завороженные чудом человеческой мысли. Гиляров раскрывал её перед нами неторопливо, почти серясь. Великие эпохи перекликались одна с другой. Нас не останавливало ощущение, что поток человеческой мысли нельзя разъять на части, что почти невозможно проследить, где кончается философия и начинается поэзия, а где поэзия переходит в обыкновенную жизнь. Иногда Гиляров вынимал из оттопыренного кармана томик стихов с оттиснутым на переплёте филином – символом мудрости и отрывисто прочитывал несколько строк, скрепляя ими свои речи философа.

Если бы нынче свой путь

Совершить наше солнце забыло,

Завтра целый бы мир озарила

Мысль безумца какого-нибудь

Изредка щетина на щёках Гилярова топорщилась и прищуренные глаза смеялись. Так было, когда Гиляров произнёс перед нами речь о познании самого себя. После этой речи у меня появилась вера в безграничную силу человеческого познания. Гиляров просто кричал на нас. Он приказывал нам не зарывать наши возможности в землю. Надо чертовски трудиться над собой, извлекать всё, что в тебе заложено. Так опытный дирижёр открывает в оркестре все звуки и заставляет самого упрямого оркестранта довести до полного выражения любой инструмент. "Человек – говорил Гиляров – должен осмыслить, обогатить и украсить жизнь". В этом старом профессоре, похожем на Эмиля Золя, было много презрения к благополучному обывателю и либеральной интеллигенции того времени. Это вязалось с медной дощечкой на его дверях о ничтожестве человека. Мы понимали, конечно, что дощечку эту Гиляров повесил назло своим благополучным соседям."

С 1922 г. Гиляров возглавлял отдел в Академии Наук Украины. Но ему, с его интеллигентной закваской, было здесь неуютно. Он считал, что философия должна быть вне политики, а с него требовали проповедь марксизма. Ведь в те годы философия начиналась и заканчивалась 4-й главой "Краткого курса". Гиляров так и не стал марксистом. Его не посадили, но наказали "карой забвения" - не печатали, не выпускали за рубеж. Он умер в 1938 г., но ни его книги, ни учебники не упоминались.

Трагически сложилась судьба его сына Сергея, родившегося в 1887 г., но о нём мы поговорим у Тарасовской 10, где он жил после 1912 г. Дом разобрали в 1950 тые и построили многоэтажный жилой дом.