Николай Клягин Современная научная картина мира

Религия

Становящаяся религия тоже имела биологические корни. В дождливую погоду, обещающую изобилие природы, шимпанзе приходят в возбуждение, приплясывают, размахивают ветвями, исполняют «танец дождя» [59, с. 48–49; 800]. Радостные встречи стад этих приматов в условиях изобилия среды (так называемые «карнавалы») сопровождаются картинными выражениями расположения человеческого типа с рукопожатиями, объятиями, похлопываниями по спине, поцелуями, уважительными касаниями рукой головы, «барабанной дробью» и другими человеческими элементами «протокола», свойственными, скажем, встречам государственных лидеров на высшем уровне [12, с. 117–118; 59, с. 72].

Первое мероприятие типологически напоминает исходный вариант для универсально распространенного в примитивных человеческих сообществах ритуала вызывания дождя [98, с. 28–29]. Второй проторитуал подобен обряду плодородия типа австралийского церимониала Кунапипи [11, с. 214–219]. Ввиду родства людей и шимпанзе можно допустить, что у ранних гоминин существовали свои «танцы дождя» и «карнавалы», послужившие основой их ритуального магического поведения, что подтверждает первичность магии среди человеческих верований [109, с. 39, 53–64].

Магия – это ритуальные операции с особыми предметами в сопровождении музыки, танцев, песнопений и заклинаний, – операции, нацеленные на то, чтобы принудить потусторонний мир направить посюсторонние события в желательную сторону. Магические обряды коллективны. Феномен одиночных, подпольных колдунов – поздний. Он обусловлен враждебным религиозным окружением, как было с магами в средневековой христианской Европе. Подчеркнем, что приведенное определение магии отражает положение дел у мезолитических аборигенов Австралии и бушменов Южной Африки. Палеолитические предки человечества, вероятно, обходились магическими обрядами меньшей сложности.

С точки зрения нашей концепции происхождения духовной культуры первые ритуалы обслуживали свободное время гоминин с целью их социализации, поскольку являлись праздными коллективными занятиями. С течением времени они усложнялись и обогащались, подчиняясь определенной логике, ибо рост свободного времени у членов социума требовал все новых наполнителей.

С философской точки зрения орудия гоминин представляли собой предметы активного определенного класса (поскольку орудия составляли определенный набор и использовались активно). Имитация их применения в свободное время давала предметы активного неопределенного класса, в которых узнаются инструменты магии, могущие быть чем угодно (орудиями труда и охоты, минералами, животными и растительными материалами, жидкостями и другими предметами, призванными мнимо воздействовать на действительность и неограниченными в перечне, откуда, собственно, происходит квалификация их класса) [11, с. 224–254]. Присущие обрядам вызывания дождя неутилитарные кристаллы кварцы известны на стоянке синантропов в Нижней пещере Чжоукоудянь, Китай, 500–230 тыс. лет назад [214, с. 288].

Имитация предметов первобытного труда (промысловых животных) давала предметы определенного пассивного класса (это ограниченный круг предметов: ими не действуют – к ним обращаются с просьбой, мольбой). В них можно видеть кремневые статуэтки анималистической, животной мифологии, датируемые Рисс/Вюрмом позднего ашеля Богутлу в Армении, 144 тыс. лет назад. Поскольку эта изобразительная традиция неразрывно связана со знаковым творчеством, анималистическую мифологию можно датировать временем ок. 783 тыс. лет назад (Странска скала, Чехия, где обнаружен позвонок ископаемого слона с 7 знаковыми зарубками; см. приложение 1). В отличие от магии с ее наступательным началом [98, с. 37; 109, с. 39, 53–64], мифологию отличает пассивное, просительное отношение к предметам культа, что характерно для религии.

Расширение мифологических инструментов до предметов неопределенного пассивного класса давало тотемные эмблемы, поскольку тотемами могли быть любые явления, хотя животные играли среди них видную роль (но использовались и растения, явления природы, солнце, луна и другие предметы неограниченного списка и пассивного, не действенного назначения, что задает их класс) [11, с. 162, 164, 170]. Древнейшая тотемная эмблема, выстроенные в линию кости слона, известна в Амброне, Испания, из древнего среднего ашеля Минделя II, 411–388 тыс. лет назад. Тотемизм – это убеждение в родстве людей с объектами внешнего мира (животными, растениями, явлениями природы и др.), символизируемыми тотемными эмблемами, т. е. условными изображениями. Тотемная идея родилась в среде охотников, чьи профессиональные рассказы размывали грань между охотником и жертвой.

Особые тотемы противопоставляли первобытные сообщества друг другу. Это говорит о том, что тотемизм возник в эпоху конфликтов первобытных популяций, т. е. в период демографического взрыва у «человека-мастера». Его внучатый отпрыск, гейдельбергский человек, судя по находке в Амброне, уже располагал началами тотемизма, однако ни он, ни его предшественник, классический питекантроп (Homo erectus), не переживали демографических взрывов. Следовательно, тотемизм действительно освоил их предок, «человек-мастер», переживший демографический всплеск, хотя археологических свидетельств в пользу подобной точки зрения пока нет.

Пассивизация (выведение из активного применения) инструментов магии приводила к предметам аналогичного неопределенного пассивного класса, отвечающим фетишам (тоже способным быть чем угодно: нательными украшениями, орудиями и оружием, источниками и деревьями и другими объектами пассивного почитания [80, с. 210–211]), древнейшие из которых (полированные фрагменты кварцита) известны в древнем тейяке из интер-Рисса Бечова, Чехия, 281–219 тыс. лет назад. Фетишизм – это вера в сверхъестественные силы разнообразных неодушевленных предметов, подлежащих почитанию, первоначально коллективному. Таково, например, почитание различных священных мест и примечательных элементов среды (родников, утесов и т. п.).

Логика развития предметных форм древних верований отвечала пассивизации и расширению их классов. Расширение следовало увеличению свободного времени, а пассивизация – непроизводственному назначению. Предельное развитие этой логики привело к появлению объектов верований, отнесенных к неопределенному пассивному классу беспредметного характера, т. е. существующему лишь на словах. Их беспредметность отвечает максимальному отрыву от мира практической жизни. В этих необычных объектах веры угадываются духовные существа анимизма (души живых существ и духи неодушевленных предметов) [95, с. 356–357]. Анимизм – это убеждение в существовании нетленных душ живых существ и могущественных духов неживых предметов; бытующие в реальности лишь на словах, они являются объектами пассивного почитания. Вопреки мнению об их первичности по сравнению с фетишами [95, с. 337], происхождение этих абстрактных объектов культа видится нам следующим образом.

Духовным существам анимизма приписывается потустороннее бытие. Между тем, единственная реальная предметная форма потусторонней действительности соотносится с «тем светом» загробного мира, связанного с погребениями . Проще говоря, никакого реального «того света», кроме могил, человечество не знает. Помещая в могилы вместе с покойниками различные приношения, в том числе фетиши, и обсуждая их дальнейшую судьбу, первобытные люди фактически наделяли их мнимой посмертной жизнью (на словах), отчего покойники с течением времени приобретали ранг «душ», а погребенные с ними предметы ранг «духов». В силу экспансии (расширения) объектов культа под влиянием роста свободного времени души и духи постепенно нашли воплощение и в предметах «этого света», став духами-хранителями очага, духами источников, деревьев и многого другого, выступив предтечами душ и духов классических религий и философского гилозоизма (учения о сплошной одушевленности природы). Они же послужили архетипом научного образа сущностей в философии и науке, а также философских представлений о трансцендентном бытии. Иными словами, религиозные и философские представления о потустороннем или трансцендентном мире имеют весьма древнее и вполне определенное происхождение. Судя по приведенным датированным примерам, их «изобрел» еще гейдельбергский человек.

Орангутаны и гориллы порой погребают своих мертвых, присыпая трупы листвой или землей [114, с. 167, 219], так что разумно допускать, что погребальная практика изначально присуща гомининам. Реальные же погребения зафиксированы археологически применительно к довольно позднему времени. Судя по следам преднамеренной посмертной практики на черепах Homo sapiens idaltu [248, с. 748], их подвергали погребальному обряду 160 ± 2–154 ± 7 тыс. лет назад. Погребения отмечены и у про-токроманьонцев Кафзеха 115 ± 15–92 ± 5 тыс. лет назад. Тогда же был погребен неандерталец в гроте Киик-Коба, Крым, Украина, 111 тыс. лет назад; cp. [290]. Поскольку неандертальцы были способны к членораздельной речи [150]; cp. [540], анимизм мыслится и для них.

Характер погребений задал нашим предкам локализацию потустороннего мира. При захоронении душа покойника вместе с телом убывала под землю. Отсюда выросли представления о ненасытном подземном мире. При кремации душа покойника вместе с дымом погребального костра отправлялась на небо. Это эмпирическое обстоятельство породило образ потусторонних небес, населенных душами различных небожителей. Представления о подземном и небесном мирах широко распространены по свету, а потому должны быть весьма древними, как и первые погребения.

У современных и первобытных людей религиозные и магические обряды, как правило, приурочены к определенным календарным датам. Лунный календарь [505; 535] и арифметический счет [108; 505] были известны уже у кроманьонцев. Связанные с памятниками анималистического изобразительного искусства календарные отметки восходят к временам Homo heidelbergensis и датируются в Странска скала, Чехия, приблизительно 783 тыс. лет назад. Их можно рассматривать и как свидетельства интеллектуальных достижений гоминин.

Относительно времени возникновения первых религиозных верований ясности пока нет. В свете приведенных фактов можно думать, что тотемизм и фетишизм имелись уже у гейдельбергского человека, а для них характерно просительное отношение к объекту верования, т. е. элементарная форма религиозности. Определенные указания на время зарождения религии дают социально-психологические соображения.

Как отмечалось выше (см. разд. 2.4), в истории наших предков имело место постоянное чередование акселерированных и неотеничных разновидностей. Акселерированным формам была присуща психологическая незрелость, инфантильность и порывистость. С таким психотипом гармонировали наступательные, требовательные верования, т. е. магия. Отсюда вытекает вероятность, что, например, акселерированный «человек-мастер» был склонен к магическим убеждениям.

Напротив, неотеничным формам гоминин была присуща психологическая зрелость, взрослость, склонявшая их к взвешенным, рассудительным верованиям, т. е. к просительной религиозности (мифотворчеству, тотемизму, фетишизму). Напрашивается предположение, что начала религиозности зародились у неотеничных Homo erectus и Homo heidelbergensis. Разумеется, приведенные умозаключения дают нам лишь общий взгляд на проблему, и решающее слово остается за археологическими фактами, которых пока не так уж много.

Отталкиваясь от наблюдений за чередованием неотеничных и акселерированных разновидностей у наших предков, мы можем сделать предположения относительно возникновения обрядов инициаций у древних гоминин. Инициации – это ритуальные испытания, которым в первобытных племенах подвергалась молодежь с целью выяснения степени ее физической и нравственной зрелости. Юношам назначались трудные, порой мучительные и опасные испытания (от выбивания зубов с условием, чтобы не выступало слез от боли, до задания в одиночку добыть, например, льва, что до сих пор практикуется у африканского племени масаев из Кении и Танзании в Восточной Африке). Инициации у девушек выглядели скромнее и связывались с обрядами наступления половой зрелости.

Ошибочно думать, будто инициации канули в Лету вместе с первобытным обществом. Напротив, они процветали и процветают в мире цивилизованных людей. В частности, мы имеем в виду систему экзаменов, которыми пронизана средняя и высшая школа, а также правила присуждения степеней бакалавров, магистров, кандидатов и докторов наук. Профессиональные разряды на производстве и на транспорте присваиваются также через прохождение экзамена. Что и говорить – без него не получить элементарных водительских прав. В Средневековье без определенного испытания нельзя было получить звания рыцаря (в Западной Европе) или самурая (в Японии). Все эти формы аттестации молодых людей ведут начало от первобытных инициаций.

Встает вопрос: в чем причина их возникновения? Нельзя поверить, что первобытные гоминины целенаправленно придумали экзаменационные сессии для своей молодежи. Инициации, скорее, возникли следующим образом.

Когда наши неотеничные первобытные предки на стадии «человека-мастера» (или раньше) вступили в фазу акселерации, умудренные жизнью неотеники обнаружили себя в окружении высокорослой инфантильной молодежи (мы рассуждаем здесь несколько фигурально, но картина могла напоминать современную, когда не слишком рослое старшее поколение людей сталкивается с легкомысленным рослым юношеством). Нетрудно представить, что психологически незрелая, акселерированная молодежь неуверенно вписывалась в жесткую структуру традиционной первобытной жизни с ее количественно замороженной технологией и отвечающим ей регламентированным досугом (см. разд. 3.1, 3.2).

Как представляется, неотеничное старшее поколение стихийно принялось подгонять хронически незрелую молодежь к своим нормам жизни и тиранически экзаменовать юношество в преддверии большой жизни на предмет усвоения неотеничных принципов жизни – проще говоря, технологических и культурных достижений неотеничных гоминин. Нам думается, что неотеники пользовались обычными для высших млекопитающих методами, воспитывая неотеничную же детвору, склонную к благополучному психологическому созреванию. Однако, получив в своих популяциях неуправляемую акселерированную поросль, готовую к вызывающему поведению, несчастные неотеничные родители были вынуждены прибегнуть к мерам, экстраординарным для приматов.

Высшие млекопитающие готовят своих отпрысков ко взрослой жизни, однако экзаменов им не устраивают. Неотеничные гоминины с появлением акселерированной молодежи развили эту педагогическую практику путем моделирования физических и нравственных трудностей, что вылилось в инициации. В эпоху первобытности они не отличались продуманной последовательностью, свойственной нынешним экзаменационным испытаниям. Это выдает стихийное, непреднамеренное зарождение инициаций.

Происхождение системы табу, свойственной первобытному обществу, вероятно, объясняется в том же ключе. Табу – это немотивированные запреты, возбраняющие первобытному человеку определенные поступки. Табу бывают производственными, охотничьими, пищевыми и половыми (т. е. могут захватывать основные сферы человеческой жизнедеятельности), но могут быть и второстепенными. Производственные табу – это запреты на нетрадиционные технологии, грозящие расширить технологический инвентарь сообщества вопреки требованиям демографо-технологической зависимости (см. разд. 3.1). Подобные запреты подспудно действуют по сей день и называются производственным консерватизмом. Это, конечно, не табу, но внешне схожее с ними явление.

Охотничьи табу запрещают преследование почитаемых животных, в частности тотемных. Они запрещают и нетрадиционные способы охоты, в чем совпадают с производственными табу. Пищевые табу, вероятно, являются продолжением охотничьих запретов, поскольку, ограничивая выбор пищи, они ограничивают и выбор охотничьей добычи (например, аборигенам Аравии – иудеям и мусульманам – нельзя есть свинину; соответственно, нет смысла охотиться на кабанов; запрещение же охоты на кабанов, очевидно, проистекло из неприятия специальных методов их добычи, а те, в свою очередь, не допускались, чтобы не усложнять технологию, которая в условиях скудной Аравийской пустыни должна была отвечать немногочисленному населению, т. е быть по возможности простой). Половые табу возбраняют повышенную сексуальную активность как количественно, так и качественно (например, отвергая инцест – близкородственное скрещивание).

Нетрудно видеть, что в основе табу лежит стремление предотвратить любое нетрадиционное отношение к устоявшемуся образу жизни. Угроза неправильного поведения здесь появилась с приходом акселерированных поколений, легкомысленно готовых покуситься на традиции, обеспечивавшие единство первобытного социума, который не допускал наступления на свою целостность. Выжили те сообщества древних гоминин, которые сумели опутать акселератов системой табу и инициаций, препятствующих экспериментам с однообразием общественного образа жизни. Со временем табу зажили собственной судьбой, расширились в масштабе от суеверий до религиозных и нравственных запретов и перестали распознаваться как меры обуздания незрелой молодежи. Разумеется, первобытные гоминины тоже не понимали их адекватно. По мере роста благосостояния общества табу расширялись в интересах упорядочения досужего времени.

Нравственность

В нравственной сфере завоевания наших предков являются еще более древними, поскольку имеют более внушительные биологические предпосылки. У высших животных поведение распадается на эгоистическую и альтруистическую составляющие. Эгоистическое поведение шлифуется под влиянием индивидуального естественного отбора, а альтруистическое своим происхождением обязано групповому [39, с. 56–57, 339; 73, с. 235, 330; 123; 379; 707], который побуждает организмы, располагающие общим генотипом, самоотверженно помогать друг другу, так что кажется, будто они заряжены неким геном альтруизма (см. разд. 3.1).

Подчиняясь альтруистическому началу, возникшему вследствие группового отбора сородичей, позвоночные и беспозвоночные животные способны ради своей родни на большие жертвы независимо от уровня развития нервной системы и характера разума (индивидуальный у позвоночных, коллективный у общественных насекомых). Они готовы воздерживаться от размножения (термиты, муравьи, пчелы, осы, шмели;

некоторые птенцовые птицы; млекопитающие вроде сурикатов или гиен), воспитывать чужое, но родственное потомство, защищать его и родню, не щадя жизни, и, разумеется, оказывать различные услуги.

То обстоятельство, что общественные насекомые контролируются при этом коллективным разумом, а позвоночные животные – индивидуальным, не должно настораживать в смысле сравнимости примеров. Характер разума здесь диктуется не высшими психическими факторами, а довольно прямолинейными законами экологии количественного свойства. Согласно закону Линча – Конери [523], размеры организмов и их геномов обратно пропорциональны численности популяций соответствующих видов. Эта зависимость обусловлена довольно простым обстоятельством.

По экологическим причинам любой биотоп способен вместить лишь ограниченную биомассу живых существ. Если они мелки, как, например, микроорганизмы, то разрешенная общая биомасса позволяет разместиться в биоме огромному числу организмов. Многоклеточные существа крупнее, и их особей в биоме меньше. На всякую живую особь приходится определенный процент объема биома, к которому необходимо приспосабливаться на генетическом уровне. У микроорганизмов жизненное пространство невелико, поэтому мал и отражающий его геном. У многоклеточных существ жизненное пространство куда обширнее, поэтому отражающий его геном крупнее.

Перенося эту зависимость в сферу нервной деятельности, надо учесть, что организмы отражают жизненное пространство не только на генетическом, но и на фенотипическом уровне, т. е. психически. Поэтому нервная система мелких существ (например насекомых) проста, а у крупных (например у позвоночных) она сложнее. Когда коллективные насекомые оккупируют несвойственное отдельным особям обширное пространство, потребность адекватно отражать его понуждает этих небольших существ объединяться на химической основе феромонов. Эти летучие вещества, перенося информацию запахом и вкусом, связывают нервные системы отдельных особей в единую сеть, что помогает сообществам муравьев, пчел и других общественных насекомых уверенно справляться с большим для себя миром, захваченным жизненным пространством. Как видим, природа их коллективного разума, в принципе, подобна психике позвоночных животных. Его устройство лишь компенсирует незначительность физических размеров насекомых.

Подобно другим высшим приматам, гоминины были склонны как к эгоистическим, так и к альтруистическим нравам. Эгоистическая модель замкнута на особи и не разнообразит ее общение. Напротив, альтруистическая модель ориентирована на окружающих, а потому подпитывает отношения с ними.

Когда производительность труда у гоминин пошла вверх, им потребовались все варианты непроизводственного общения, способные укомплектовать свободное время. Альтруистическое поведение тут же вошло в оборот и стало раздуваться пропорционально объему праздного времени. Оно было построено на самоотверженности одних индивидов по отношению к другим. Потребность гоминин все шире и шире применять эту способность (по мере подъема производительности труда и развития свободного времени) привела к дифференциации проявлений самоотверженности. Как отмечалось, ее элементарная, животная форма сводится к поддержанию и защите жизни и здоровья патронируемой родни, хотя порой дело доходит до содействия неродственным особям и даже представителям других видов, что отмечено у дельфинов, бегемотов, волков и др. Праздных гоминин такая узость устраивала все меньше. Первым делом они принялись жертвовать в пользу собратьев не только наличными, но и будущими интересами, существующими лишь «в проекте». Это привело к запрету на ложь в отношениях с другими индивидами.

В любом сообществе особи физически и умственно не равноценны. Животные нравы, подпитанные естественным отбором, требуют предпочтительного положения для выдающихся экземпляров, что ведет к иерархической системе доминирования, обычной у коллективных животных (это – система всеобщего неравноправия, когда слабые особи ступень за ступенью подчиняются сильным). Раздувая свою самоотверженность, гоминины пришли к известному равноправию индивидов в сообществе независимо от своих природных задатков. Наконец, противоестественно раздутая в сообществах гоминин самоотверженность стала в известном смысле подавлять здоровый природный эгоизм наших предков, и у них возникла невиданная в животном мире тяга к самооценке вклада каждого в общую самоотверженность.

В итоге на почве экспансии альтруистического поведения у гоминин сложилась система норм, включающая самоотверженность, честность, равноправие и совесть (самооценку вклада личности в самоотверженность общества). Обсуждаемая в беседах, она стала основой нравственного сознания. Моральное поведение не являлось универсальной моделью. Оно сосуществовало и сосуществует с эгоистическими стереотипами, поскольку его задача состояла не в усовершенствовании наших предков, а лишь в заполнении их свободного времени социализирующими занятиями.

Проявления альтруизма у ископаемых гоминин ограничены характером материала. Считается, что больные или покалеченные, но выжившие особи своим спасением обязаны альтруизму соплеменников. Примеры включают самку Homo ergaster KNM-ER 1808 из Кооби Фора в Кении св. 1,5 млн лет назад [18, с. 199]; классического питекантропа I, первого Homo erectus из Триниля на Яве, Индонезия, 710 тыс. лет назад; классического Homo heidelbergensis из Мауэра, Германия, ок. 700 тыс. лет назад [273]; позднего гейдельбержца из Мугарет-эль-Зуттиех в Израиле, 148 тыс. лет назад; прогрессивного неандертальца из Шале в Словакии, св. 110 тыс. лет назад; классического неандертальца Шанидар I из пещеры Шанидар в Курдистане, Ирак, 46 900 ± 1500 лет назад.

Как можно убедиться, первые наличные данные о проявлении зачатков нравственности у наших предков относятся ко времени ашельской технологической революции у «человека-мастера». Тогда производительность первобытного ашельского труда возросла против развитого олдовая. Однако мы не удивились бы, если бы признаки вторичных общественных структур, отвечающих духовной культуре, обнаружились бы у Kenyanthropus rudolfensis, поскольку его типичный олдовай бытовал в течение почти миллиона лет и вполне мог поднять мастерство «кенийцев» до высот, не предусмотренных одной только каменной фактурой орудий. Это могло бы увеличить производительность труда.

Расширяясь, этическая сфера породила еще две области духовной жизни: поведенческий этикет и правовые нормы. Этикет – это общепринятые правила поведения, регламентирующие обыденную (а теперь и официальную) жизнь стандартным набором приемов принятия пищи, отправления гигиенических нужд, встреч и времяпрепровождения с себе подобными. Не имея интеллектуальной, религиозной, нравственной или эстетической нагрузки, этикет выдерживается подобно этическим нормам, а оценивается скорее эстетически в понятиях приличного (красивого) и неприличного (некрасивого) поведения.

Архетипы, образцы приличного поведения наших предков уходят в обезьяньи времена, судя по повадкам родственных нам шимпанзе и горилл. Так, шимпанзе умеют пользоваться листьями как салфетками (столовыми и в качестве туалетной бумаги), заедают мясную пищу (например, кусочки мозга) листьями (подобно тому, как мы едим жаркое с гарниром), приветствуют друг друга наклоном головы (мы тоже при этом кланяемся) или даже припадают телом к земле (как делают люди перед лицом Бога или монарха), приветственно протягивают руку для рукопожатия, обнимаются, целуются (чмокаются, как женщины или политические лидеры при встречах), уважительно касаются головы рукой (мы снимаем шляпу или козыряем, если носим форму), самцы ободряюще треплют самок и детенышей по подбородку (что делают и радушные мужчины) [59, с. 148, 177, 202].

От шимпанзе не отстают гориллы: у них раздраженные доминирующие, господствующие самцы с серебристой гривой (род седины) демонстративно прохаживаются на глазах у стада, скрестив руки на груди в наполеоновской позе (подобно тому, как наши маститые, седовласые начальники рассерженно расхаживают, скрестив руки на груди, на глазах у подчиненных). Детеныши у хвостатых приматов держатся за хвост матери, у бесхвостых – за шерсть (дети у людей держатся за юбку матери); все приматы любят носить детенышей на спине (люди сажают их на шею, откуда наше выражение «сидеть на шее у кого-либо»). Гориллы склонны украшать себя пучком листьев на голове в виде султана (откуда происходят плюмажи индейцев, эгейских, этрусских и римских воинов, а также человеческие головные уборы всех времен). Выражая подчинение, обезьяны подставляют шею для укуса (люди, соответственно, отвешивают земной поклон) [114, с. 166, 168, 178, 180, 182].

Когда у гоминин начался рост производительности труда и свободного времени, они не преминули увлечься обезьяньими началами этикета и возвести их в непременные нормы жизни, чтобы заполнить свободное время еще одной формой праздного общения: правилами приличия. Ближе к концу первобытности (в эпоху «варварства», сменившего эпоху «дикости» и предшествовавшего эпохе «цивилизации») нравственные нормы, расширяясь сообразно укреплению производительности труда и прибавлению досуга, отпочковали от себя такую область духовной культуры, как обычное право, что произошло не раньше неолита, поскольку у автралийских аборигенов и южноафриканских бушменов, пребывающих в условиях мезолита, обычного судебного права еще нет.

Уже в эпоху цивилизации обычное право было письменно кодифицировано, дав первые образцы юрисдикции. Наиболее ранние образцы законодательного права происходят из Шумера (территория нынешнего южного Ирака). Нам известны изложения уже модернизированных (т. е. не самых ранних) законов Энметены (2360–2340 до н. э.) и Уруинимгины (2318–2312 до н. э.), которые являлись, соответственно, пятым и девятым царями I династии города Лагаша. Известны также своды законов Ур-Намму (2112–2094/2093 до н. э.) и Шульгира (2093–2046 до н. э.), которые, соответственно, были первым и вторым царями III династии города Ура. Эти документы считаются древнейшими памятниками писаного права [45, с. 208–210, 274–275]. Примечательно, что судебник Ур-Намму местами выходит за рамки обычных шумерских норм, а это указывает на то, что шумерские законники уже обладали профессиональным воображением и правовым самосознанием (в приличествующих эпохе скромных рамках).

Нормы обычного и кодифицированного права типологически напоминают нравственные установки. Те и другие регламентируют жизнь личности в интересах окружающих, одновременно оберегая ее от последних. Поэтому генетическая связь нормативов обоих типов не вызывает особых сомнений. Однако методы их утверждения в жизни различны: мораль основана на совести («нравственном законе», по И. Канту), право же опирается на насилие. Содержательные расхождения права и морали не велики: пожалуй, нет ни одного преступления, которое не порицалось бы и нравственно, что еще больше роднит обсуждаемые сферы общественного сознания. Их обособление друг от друга объясняется не самобытностью, а нуждой социума в новых социальных связях.

Когда жизнь цивилизованного общества обогатилась взаимоотношениями государств, строящимися (в идеале) по лекалу нравственного и правового сознания, социум обзавелся политическим сознанием, особенностью которого являются методы примирения моральных и правовых принципов с беспринципностью реальной корыстной жизни. Несмотря на возмущение политикой со стороны лучших (хотя и недалеких) умов человечества, политика от века к веку только крепла, поскольку представляла собой добавочную ветвь общественного сознания, которая пришлась по душе социуму, ибо тот неизменно поощрял любые формы украшения досуга общением непроизводственного свойства, в чем политическое сознание преуспевает не хуже прочих областей духовности.

Выше мы имели в виду внешнюю политику. Однако внутренняя политика обладает аналогичными социализирующими качествами. Отличие ее от внешней политики состоит лишь в том, что внутренняя политика ведет начало от изощренных интриг в стадах обезьян (например у шимпанзе), где мы находим все особенности «искусства компромисса» [53, с. 117–124]. Так, обезьяны умеют снискать благосклонность сильного лидирующего самца и науськать его на неугодных собратьев, а затем жить и скрытно царствовать у него «под крылом». При этом многоступенчатая, далеко идущая интрига здесь не редкость. Не редкость и коварное объединение слабых особей против сильных с целью произвести революцию. Заговор реализуется либо прямым силовым нажимом (модель путча), либо путем хитроумного внесения разногласий в среду мощных, но бесхитростных вожаков (модель «бархатной революции»). Перечень примеров можно продолжить.

Согласно изложенной гипотезе, нравственное поведение и моральное сознание зародились не для того, чтобы «облагородить» наших предков, а скорее для того, чтобы занять полезным праздным общением досужее время, образовавшееся у гоминин после ашельской технологической революции. Избранный объективистский («незаинтересованный») подход к проблеме генезиса нравственности позволяет объяснить, почему она возникла только у «человека-мастера» и не сложилась ни у одного другого живого существа, хотя, казалось бы, заслуживала большего распространения среди высших млекопитающих.

Искусство

Единственная форма духовной культуры, не имевшая у гоминин биологических предпосылок – искусство. Положим, у наших предков имелись некоторые зачатки эстетических чувств, а некоторые проявления художественного творчества опирались на биологическую подоплеку. Совсем как у людей, самки и подростки горилл тщательно заботятся о внешности и любят украшать себя пучками листьев на голове или кусками мха на загривке [114, с. 178, 180], испытывая, надо полагать, те же эстетические чувства, что и женщины, украшающие себя плюмажами. Те и другие кокетничают, гордясь своей красотой.

Показано [71], что величина пятен на шкуре африканских хищников семейства кошачьих положительно зависит от массы животных, превращаясь у взрослых львов в сплошной фон. Если первые гоминины-охотники маскировались на охоте какой-нибудь раскраской, то при массе 55 кг (Kenyanthropus rudolfensis) они разрисовывались бы мелкими пятнами, как у гепарда, а при массе 70 кг (Homo ergaster) – пятнами покрупнее, как у леопарда (ср. [103, с. 160–161, табл. 6.1; 231, с. 851, табл. 1], где приняты устаревшие рамки видов). Из этой практики мог возникнуть обычай покрывать тело красителями, татуировкой и нательными украшениями вроде наших драгоценностей. Красящий гематит известен на стоянке позднего африканского питекантропа BK II в Олдувайском ущелье, Танзания, ок. 1,2 млн лет назад.

Высокое искусство у гоминин имело сакральное происхождение. Производя каменные отщепы, наши предки подметили в некоторых из них сходство с силуэтами мифологических животных [53, с. 21–30, 211–221]. Повторяя это подобие методом воспроизводства технологических образцов, древние мастера «запустили в тираж» кремневую пластику, эстетические качества которой были предельно низкими. Лишь пройдя в верхнем палеолите художественные стили I – IV (см. приложение 1, рис. 11–18), доисторические художники достигли изящного «фотографического реализма». Судя по их настойчивости, в течение длительной эпохи аудитория одинаково восхищалась как исходным примитивизмом, так и финальным «фотографическим реализмом». Отсюда следует, что первоисточником эстетических чувств были не художественные образы, а их сакральный смысл.

Статистический анализ франко-кантабрийского искусства показывает, что оно являлось мифологическим, причем в центре соответствующей мифологии находилась триада Коня-Солнца, Быка-Земли и Оленя-Неба, и это объясняет сакральный смысл одного из погребений в пещере Кафзех, где подростка сопровождала на «тот свет» часть черепа лани с рогами (покойнику покровительствовала Лань-Небо, предположительно отвечающая за доступ в потусторонний мир, см. приложение 1).

Охотничья по происхождению, первобытная мифология была космогонической. Поэтому можно представить, насколько богатые чувства охватывали ее носителей при виде уродливых, схематических статуэток мифологических животных. Отпечатавшись в психике, эти религиозные эмоции обрели самостоятельную жизнь и дошли до нас в виде священного чувства прекрасного, метафорическая характеристика которого на деле содержит глубокий забытый смысл.

Рассчитанное на зрителей первобытное искусство, как и современное, служило мощным поводом для общения в свободное время. С точки зрения прагматических нужд социума оно имело несомненное положительное значение для сохранения общества в целостности.

Сказанное справедливо и для искусств других жанров. В упомянутых выше «карнавалах» шимпанзе радостно приплясывают, вскрикивают и производят «барабанную дробь» по корням деревьев, т. е. занимаются в зачаточном виде танцами, вокалом и музицированием. Трудно сомневаться, что у гоминин эти формы творчества пошли из аналогичного источника.

Приплясывающие «колдуны» изображены на стенах французских гротов де Лабастид, 14 260 ± 440 лет назад, и де Труа-Фрер-2, 13 900 ± 120 лет назад, итальянских гротта ди Леванцо, 11 800–10 800 лет назад, и гротта делл’Аддаура I, 10 800–10 200 лет назад, на Сицилии. Показано, что в украшенных пещерах верхнего палеолита имелась хорошая акустика – там пели и играли на барабанах, флейтах и свистульках [672]. Костяные «ударные инструменты» обнаружены в Межириче на Украине, 15 245 ± 1080 лет назад. В Труа-Фрер-2 есть изображение музыкального лука; сюда же добавим «охотника с луком под мышкой» из Ле Пеш-Мерль-2, 16 500–15 500 лет назад, который, возможно, не охотился, а музицировал. Свистульки из фаланг животных открыты в Бокштайншмиде, Германия, 144–110 тыс. лет назад, и в других местонахождениях. Иными словами, ударные, щипковые и духовые музыкальные инструменты возникли еще в среднем – верхнем палеолите.

От мероприятий типа «карнавалов» шимпанзе через ряд опосредований происходит театральное искусство. «Карнавалы» легли в основу сперва магических, а потом религиозных ритуалов. Последние в эпоху Архаического Ура в Шумере, Ирак, 2900–2615 до н. э., уже стали основой мистерий «священного брака», которые проводились в сопровождении арфисток и певчих [45, с. 178].

В Древней Греции у истоков классического театра оказались дионисийские мистерии и хоровая песнь дифирамб, в жанре которой творил хоровой лирик Арион ок. 600 до н. э. Представление усложнил Феспид, дополнивший в 534 до н. э. хор актером-декламатором, комментирующим зрелище. Введение второго актера (Эсхил, 525–456 до н. э.) и третьего (Софокл, 496–406 до н. э.) создало драматическое представление, не зависимое от хора. Современные ценители видят в театре «храм искусств» и переживают там чувства, близкие к священным. Исторически это обусловлено тем, что изначально прототеатральные ритуалы действительно заряжали участников сакральными эмоциями, которые унаследовались мистериями, а впоследствии – театром. Скрестившись с фотографией, театр породил кинематограф и обзавелся массовой аудиторией, которая боготворит кино в соответствии с первобытной моделью сакральных чувств, хотя содержание массовой кинопродукции никах не назовешь возвышенным.

Вкратце изложенная версия происхождения духовной культуры таит в себе гораздо бóльшие объяснительные возможности. Возьмем, например, физическую культуру. Иным критически настроенным людям исключительная популярность спорта кажется не во всем оправданной, поскольку занятия физической культурой по определению не преследуют целей рафинирования интеллекта или утончения эстетических пристрастий. Между тем скептическое отношение к спорту недальновидно, и дело здесь не только в ценности здорового образа жизни.

С социально-философской точки зрения физкультура и спорт являются средствами заполнения свободного времени социализирующим, но непроизводственным путем, и в этом состоит их ценность для целостности и выживания социума. В самом деле, что такое спортивные состязания? Это прежде всего огромные скопления людей, общающихся по поводу спортивного зрелища. Ситуация полностью отвечает положению дел, например, в театре (подчеркнем, что речь идет о сугубо социально-философском видении темы). Страстного театрала такое отождествление озадачит. Однако для слепого социума решительно все равно, чем связывать людей в досужее время: философическим «Гамлетом» или грубым боксом. Главное, чтобы без общения у людей не протекало ни минуты свободного времени (в идеале).

Страшно сказать, но общие празднества и даже коллективные злоупотребления алкоголем или наркотиками (что можно только осуждать) подчиняются той же модели социализации свободного времени непроизводственным путем. Причина того, что социум, поощряя здоровый образ жизни (например коллективный спорт), одновременно мирволит некоторым разрушительным увлечениям людей, если они коллективны, состоит, конечно, не в его циничности, а в том, что он слеп и неантропоморфен, т. е. не обладает человеческими представлениями о добре и зле.

Его интересуют лишь собственная целостность и физическое выживание, и, как мы видим, первое подчас входит в противоречие со вторым, поскольку нездоровые коллективные увлечения людей не способствуют физическому здоровью социума. Однако, прежде чем лечить незрячий социум, следует адекватно оценить его природу, чему и посвящена данная глава.

Неубывающий технологический прогресс и пропорциональный рост досужего времени привели духовную культуру к невиданному размаху. В этой связи умение создавать и поддерживать вторичные социальные связи приобрело в глазах гоминин жизненно важное значение (поясним, что к первичным социальным связям относятся отношения в сфере материальной жизни, прежде всего производственной, а к вторичным – культурные отношения в духовной жизни).

Умение создавать и поддерживать культурные связи зависит от творческих и речевых способностей людей. Половозрастное разделение труда возложило соответствующие обязанности в основном на зрелых мужчин. Эти обязанности важны для выживания общества. Поэтому осуществляющие их мужчины имеют привлекательный социальный статус. Вот почему женщины «любят ушами». Им мало, чтобы мужчина был здоров, крепок, неотенически красив (см. разд. 2.4) и пригоден к общественному лидерству. Необходимо, чтобы он был речист и, по возможности, способен создавать духовные ценности (интеллектуальные, религиозные, моральные, художественные, спортивные). Вот почему женщины, грубо говоря, любят болтунов. Здесь прекрасный пол как раз и проявляет свою прозорливость.

Напротив, на хрупкие плечи слабого пола в силу естественных причин возложены биологические обязанности по продолжению рода. В этом случае соответствие нормам неотеничной эволюции и физическая неотеничная красота выступают на первый план. Поэтому мужчины «любят глазами». Ни в женских, ни в мужских пристрастиях нет никакой злокозненной дискриминации. Эти пристрастия мудро сложились в ходе естественно-исторического развития социума. Поэтому идеология феминизма является скорее дополнительным камушком в здании духовности людей, нежели руководством по восстановлению социальной справедливости.

Глубокая древность основных ветвей духовной культуры давно создала видимость их самодостаточности, поскольку они подчинены собственным законам. Язык и интеллект стремятся отражать все более глубокие сущности вещей, что ведет к созданию вербального дубликата действительности различных уровней. Религия строит особый воображаемый мир для аутсайдеров обыденного социума. Нравственности свойственно конкурировать с правилами естественного отбора и поощрять у слабых людей иллюзию свободы среди сильных. Наконец, искусство творит свой дубликат реального мира, где моделируется его дисгармония. Объективно все эти искусственные варианты самостоятельной действительности помещают людей в часы досуга в общеупотребительные правила поведения, что объединяет социум и отвечает древнейшей функции духовной культуры.

жүктеу/скачать 1.24 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: