Но, увы! не так думают прочие. Например, наше военное сословие далеко отстало от современников на пути просвещения

Чом ты не такая,

Як инша, чужая? —
из маленьких очей Степана Мартыновича покатились крупные слезы. Певец, заметя это и чтобы утешить растроганного слушателя, запел, прищелкивая пальцем:
У недилю рано-вранци

Ишлы наши новобранця,

А шинкарка на их морг:

Иду, братыки, на торг.

— Се бас из монастыря, — отвечала она.

— Божеский бас, — говорил про себя Степан Мартынович.

— Якбы не бас, то б свыней пас, — заметила шинкарка. — Пьяныця непросыпуща.

— Оно так, но, жено, басы такии и повынни быть.

— А вы тоже бас? — спросила шинкарка.

— Нет, я не владею ни единым гласом.

— И добре робыте, шо не владеете.

Через полчаса явился опять в шинок с пустой флягой Степан Мартынович, и шинкарка, наполня ее, про себя сказала: «О[т] пьють, так пьють!» Возвратясь под вербу, он поставил флягу около баса и сам лег на траве вверх брюхом, подражая боговдохновенному басу. Бас же, не говоря ни слова, налил стакан водки и вылил ее в свою разверстую пасть. Пощупал траву около половинки огурца и поднес пустые пальцы ко рту. Пробормотал: «Да воскреснет Бог!» — и, обратясь к Степану Мартыновичу, сказал почти повелительно:

— Дерзай! — И Степан Мартынович дерзнул. Бас и себе дерзнул и уже не искал закуски, а только щелкнул языком и проговорил:

— Эх, якбы теперь отець Мефодий. От бас, так бас. А все-таки мене не перепье!

И он выпил еще стакан. Фляга опять была пуста. Он посмотрел на Степана Мартыновича и показал на шинк. Но Степан Мартынович побожился, что у него ни полпенязя в кише/45/ни. Тогда бас бросился на него и, схватя его за руку, вскрикнул: «Брешеш, душегубец, бродяга! Ты паству свою покын[ув] без спросу владыки и блукаєш тепер по дебрях та добрых людей грабыш. Давай кварту, а то тут тоби и аминь!»

— Поставлю, поставлю, отпусти только душу на покаяние, — говорил запинаясь Степан Мартынович. Бас, выпуская его из рук, лаконически сказал: «Иды и несы». Степан Мартынович, схватя флягу, бросился в шинок и почти с плачем обратился к шинкарке:

— Благолепная и благодушная жено! (Он сильно рассчитывал на комплимент и на текст тоже.) Изми мя от уст львовых и избави мя от руки грешничи. Поборгуй хотя малую полкварты горилки.

— А дзусь вам, пьяныци! — сказала лаконически шинкарка и затворила двери.

Вот тебе и поборгувала! Выходит, что комплименты не одинаково действуют на прекрасный пол. Ошеломленный такою выходкою благолепной жены, он долго не мог опомниться. И, придя в себя, он долго еще стоял и думал о том, как ему теперь спастися от руки грешничи. Самое лучшее, что он придумал, упасть к ногам баса и возложить упование на его милосердие. С этой мыслию он подошел к вербе, и — о радость неизреченная! — бас раскинулся во всю свою высоту и широту под вербою и храпел так, что листья сыпались с дерева, как от посвисту славного могучего богатыря Соловья-разбойника.

Видя такой благой конец сей драматургии, герой мой не медля яхся бегу, глаголя: «Стопы моя направи по словеси Твоему, и да не обладает мною всякое беззаконие». Пройдя недалеко под гору, он свернул с дорожки и прилег отдохнуть под густолиственной липою и вскоре захрапел не хуже всякого баса.

Благовест к вечерне разбудил моего героя. Проснувшись, он долго не мог понять, где он. И, начиная перебирать происшествия целого дня, начиная со старичка в белом халате и брыле, он постепенно дошел до трагической сцены под вербою и благополучного конца ее. Тогда, осенив себя знамением крестным, он встал, вышел на дорожку, и дорожка привела его к самым стенам монастыря. Вечерня уже началась, уже читал чтец посередине церкви первую кафизму, а клир пел: «Работайте Господеви со страхом и радуйтеся Ему с трепетом». Немалое же его было изумление, когда он в числе клира, именно на правом клиросе, увидел своего богатыря-баса. /46/ Как ни в чем не бывало, ревел себе, спрятавши небритый подбородок в нетуго повязанный галстук.

При выходе из церкви бас заметил своего protégé и дал знак рукою, чтобы он последовал за ним. «Ну что, если, Боже чего сохрани, опять туда? Погиб я», — думал он и следовал за басом, как агнец на заклание. Однак же это случилось вопреки опасениям его. Они вошли в огромную трапезу, где уже братия садилася трапезовать, а певчие садилися за особенный стол. Бас молча указал место и своему protégé. В трапезе было почти темно. И когда зажгли светочи, то, увидя среди себя моего героя, весь хор воскликнул: «Пожар в сапогах! » Они все его знали еще по семинарии. После трапезы повели его в свою общую келию и, узнавши, что он завтра намерен принять обратный путь в Переяслав, все единогласно предложили ему место в своем фургоне, объяснив ему, что завтра после литургии владыка отъезжает в Переяслав, т. е. в Андруши, и что они, его певчие, туда же едут по почте. Тут раздумывать было не к чему, тем более, что в кармане у моего бедного героя гуло́.

На другой день, часу в четвертом пополудни, фургон, начиненный певчими, несся, вздымая пыль, по Переяславской дороге и, подъехав к корчме близ хутора Абазы, остановился. Дисканты просили пить, а басы просили выпить. Герою моему тоже хотелось было вылезть из фургона вместе с басами. И о ужас! Из корчмы в окно выглядывала, кто бы вы думали? Сама Прасковья Тарасовна. Он повалился на дно фургона и молил дискантов накрыть его собою. Мальчуганы все разом повалились на него и так накрыли, что он чуть было не задохся. Слава Богу, что басы недолго в корчме проклажались. Басы, учиня порядок и тишину в фургоне, велели почтарю рушать, а сами громогласно запели: «О всепетая маты, а все пивныки в хати». К ним присоединили и свои ангельские голоса дисканты, и вышла песня хоть куда.

Так весело и быстро продолжали они путь свой без всяких трагических приключений, кроме разве, что в яготинском трактире басы общими силами поколотили первого баса, покровителя Степана Мартыновича, за буйные поступки, а потузивши, с вязали ему руки и ноги туго, положили его в фургон и в так[ом] плачевном положении привезли его в Переяслав.

По прибытии в Переяслав Степан Мартынович благодарил хор за одолжение и, простивши[сь] с ним, зашел к Карлу Осиповичу, попросил у него полкарбованца для необходимого дела... И, получа желаемое, зашел он в русскую лавку, ку/47/пил зеленую хустку с красными бортами и пошел на хутор, размышляя о своем странствовании, исполненном таких, можно сказать, драматических и поучительных приключений.

Подойдя к самым воротам хутора, он не без изумления услыхал женский голос, поющий:
За тры шагы пивныка продала,

За копийку дудныка найняла.

Заграй мени, дудныку, на дуду,

Нехай свого лышенька забуду.

На Волощину втик,

А я цип продала

Та музыки найняла.

Музыканты мои,

А я вам того дам,

Що вы зроду не бачилы — и-гу!

Не за ваши я;

В мене курка неслася,

Я за яйця впылася.

— Цур тоби, отыди, сатано! — вскрикнул он и, вырвавши полы из рук веселой Марины, побежал в пасику. Найдя все в хорошем порядке, он лег под липою вздохнуть от треволнений.

— А может быть, они во время моего странствия уже и законным браком сочетались, а я поносил ее блудницею непотребною. — И в раскаянии своем он уснул и видел во сне бракосочетание Марины с Корнием-пасичныком и что он был у сего последнего старшим боярином.

Солнце уже зашло, когда он проснулся. И придя на хутор, он нашел ворота затворенными, а кухню растворенную и на полу спящую Марину, а пасичнык Корней под лавою тоже /48/храпел. Он посмотрел на них и сострадательно покачал головою. И, выходя в сени, сказал: «А хустку все-таки треба ий отдать. Она женщина богобоязненная». На другой день отдал он ей хустку и просил, чтобы она никому ни слова не проговорила о его отсутствии. А она просила его, чтобы он тоже молчал о вчерашнем ее поведении. И они поклялися друг другу хранить тайну.

По истечении пяти с половиною седмиц возвратилися после долгого отсутствия благополучно на свой хутор и Никифор Федорович и Прасковья Тарасовна. Радостно отворял им ворота Степан Мартынович, высаживал из брички и вводил в покои. Когда суматоха немного утихомирилась, а к тому времени подъехал на своей беде и Карл Осипович, то уже перед вечером собралися все четверо на ганку, и началося повествование о столь продолжительном странствовании. Сначала взяла верх Прасковья Тарасовна, а потом уже Никифор Федорович. Прасковья Тарасовна начала так:

— Попрощавшися с вами, Карл Осипович, в середу, а в четверг рано мы были уже у Яготыни. Пока Никифор Федорович закусывали, я с дитьмы вышла с брички та и хожу себе по базару. Только смотрю, на базаре стоит какой-то круглый будынок, и столбы кругом, кругом. Меня диты и спрашивают: «Маменька, что это такое?» Я и говорю: «Ей-богу, деточки, не знаю, надо будет спросить кого-нибудь». Смотрю, на наше счастье, идет какая-то молодыця. Я и кричу ей: «Молодыце! А йды, — говорю, — сюда». Она подошла. «Скажи, голубко, что это у вас там на базаре стоить?» Вона и говорыть: «Церков». — «Церков, — думаю соби, — чи не дурыть вона нас?» Только смотрю, и крест наверху, на круглой крыше. «Господи, — думаю соби, — уж я ли церков у Киеве не видала, а такой, хоть побожиться, так, я думаю, и в Ерусалиме нет».

Из Яготина заехали мы в Городище. Прекрасный человек Лев Николаевич! А какие у него деточки, просто ангелы Божии, особенно Наташа. Особенно когда запоет — просто прелесть, да еще и пальчиками прищелкнет. И так полюбила моего Зосю, что заплакала, когда прощалися. Были в монастыре в Лубнах, заказывали молебен святому Афанасию. Точно живой сидит за стеклом, мой голубчик. Вот церковь, так церковь. Хоть с нашим Благовещением рядом поставить.

— Только не ставь рядом нашего нового иконостаса, — перебил ее Никифор Федорович.

— Ну, та я уж там этого не знаю. В Хороле тоже ночевали. Только я, признаться, его и не видала, какой он там, той /49/ Хорол. Проспала себе всю станцию, проснулась уже в Вишняках за Хоролом. Там-то мы и ночевали, а не в самому Хороле. Село огромное, только такое убогое, что страх посмотреть. Помещик, говорят, пьяныця непросыпуща, живет десь, Бог его знает, в Москве, говорили, или в Петербурге, а управитель что хочет, то и делает. Как-бо его зовуть, того помещика, кат его возьми? Никифор Федорович, вы чи не припомныте?

— N.. — сказал Никифор Федорович, — Оболонский.

— Да, да N., так и есть N. А церковь какая прекрасная вымурована за селом. Как раз против господского дому. Говорят, какая-то генеральша Пламенчиха вымуровала над гробом своего мужа. Праведная душа!

— Еще в Белоцерковке тоже ночувалы и переправлялись на пароме через реку. Я страх боялася: паром маленький, а бричка наша — слава Богу. Белоцерковская пани, говорят, страшно богата, а ест только одну тарань, и то по скоромным дням. А с железного сундука с червонцами никогда и не встает, так и спит на нем. Говорят, когда загорелся у нее магазин с разными домашними добрами, — говорят, полотна одного, десятки, возов на сто было, и можно было б хоть половину спасти. Что ж вы думаете? Не велела. «Раскрадут, — говорит, — лучше пускай сгорит». Тьфу, какая скверная!

— В Решетиловке церков с десять, я думаю, будет, и живут все козаки. Перед самою Полтавою обедали в корчме. И только что лег отдохнуть Никифор Федорович, приезжают архиерейские певчие.

Степан Мартынович завертелся на стуле.

— Входят в корчму, и один как заревел: «Шинкарко, горилки! » Я так и умерла со страху. Отроду не слыхала такого страшного голоса. А собою здоровый, высокий, а на голове волосы, как щетина, так и торчат.

— А про самую Полтаву я и рассказать не умею. Рассказывайте уже вы, Никифор Федорович.

Тоже явление необыкновенное: жена отказывается говорить в пользу мужа.

— Хорошо, я уже все до конца доскажу. А вы б тым часом похлопотали коло вареников. Карл Осипович и Степан Мартынович, я думаю, что не откажутся повечерять с нами?

Оба слушателя в знак согласия кивнули головами. А Прасковья Тарасовна встала и ушла в комнаты.

— Да, — начал Никифор Федорович, — благословение Господне не оставило-таки наших деточек. Я, правду сказать, никогда в Полтаве не бывал и не имею там никого знакомых. Только по слуху знал, что попечителем гимназии наш знаме/50/нитый поэт Котляревский. Я, узнавши его квартиру, отправился прямо к нему. Представьте себе, что он живет в домике сто раз хуже нашего, просто хата. А прислуги только и есть, что одна наймичка Гапка да наймит Кирик. Сам он меня встретил, ввел в хату, посадил с собою рядом и начал меня спрашивать, какое мое до него есть дело. Я ему сказал. И прошу его помощи. Только он усмехнулся и спрашивает: «Как ваша фамилия?» Я сказал: «Сокира».

— Сокира, Сокира, — повторил он. — У вас двое детей, Зосим и Савватий? — Степан Мартынович сидел как на иголках. — Котляревский продолжал: « Одного вы хотите определить в гимназию, а другого в кадетский корпус?» — «Так точно», — говорю я. Но спросить его не посмел, откуда он все это знает. «Вы, кажется, удивляетесь, — говорит он, — что я знаю, как ваших детей зовут». — «Немало, — говорю, — удивляюсь». — «Слушайте, — говорит, — я расскажу вам историю». Степан Мартынович задрожал от страха.

— «Однажды я гуляю себе около своих ворот», — начал было он рассказывать. Только в это время вошел высокий лакей и говорит, что княгиня Р[епнина] просит к себе на чай. Он сказал, что будет. А я, взявши шапку, хотел проститься и уйти. А он и говорит мне: «Не гневайтесь на меня, зайдите завтра поутру, да приведите и Козаков своих». Степан Мартынович вздохнул свободнее. «Да что же [я] тороплюсь? Время терпит, — говорит, — а история в трех словах. Да, так гуляю около ворот, смотрю, подходит ко мне...» При этом слове Степан Мартынович повалился в ноги Никифору Федоровичу и возопил:

— Пощадите меня, раба недостойного, я преступил вашу святую заповедь. Я оставил ваш дом и бежал во след ваш в самую Полтаву.

Никифор Федорович понял, в чем дело, и, целуя Степана Мартыновича, поднял на ноги и усадил на стул. И, когда успокоилися, он рассказал всю историю, как ему рассказывал сам попечитель.

— Господи, прости меня, окаянного, а я, недостойный отрешить ремень сапога его, я... я дерзнул мало того, что сесть с ним рядом, но даже и трапезу разделять. И, паче еще, гривенник давал ему за протекцию моих любезных учеников. И, просты, просты мене, Господы! С таким великим мужем, с попечителем, и рядом сидеть, как с своим братом! Ох, аж страшно! Завтра же, завтра иду в Полтаву и упаду ему в ноги. Скажу...

— Не ходите завтра, — сказал Никифор Федорович, — а на то лето поедем вместе. /51/

— Нет, не дождусь, умру до того лета, умру без покаяния. О, что я наделал!

— А вы наделали то, что через вас теперь дети наши приняты на казенный счет: один в гимназию, другой в корпус. Вы так полюбилися Ивану Петровичу, что он мало того, что через вас определил наших детей, а еще посылает вам в подарок свою «Энеиду» с собственноручным надписанием. И мне тоже, дай Бог ему здоровье, тоже подарил свою «Энеиду» и тоже с собственноручной надписью. Пойдемте лучше в хату, тут уже темно, а в хате я вам и книгу вручу, и свою покажу.

Не описую вам восторга Степана Мартыновича, когда он собственными глазами увидел книгу и прочитал: «Уважения достойному С. М. Левицкому. На память И. Котляревский». «И фамилию мою знает, о муж великий!» И рыдая он целовал надпись.

После ужина Карл Осипович уехал в город, и на хуторе все уснуло, кроме Степана Мартыновича. Он, взявши свою книгу, на човни переправился через Альту, пришел в свою нетопленную школу и, засветя каганец, принялся читать «Энеиду». И прочитал ее до конца. Солнце уже высоко было, когда взошел к нему в школу Никифор Федорович, а каганец горел, и Степан Мартынович сидел за книгою.

— Добрый день, друже мой! — сказал он, входя в школу. Степан Мартынович поднял голову и тогда только увидел, что каганец напрасно горит.

— Добрый день! Добрый день, Никифор Федорович! А я все прочитывал книгу. Неоцененная книга! Когда-нибудь в пасике я вам ее вслух прочту. Чудная книга!

— Именно чудная! Вот в чем моя речь. Что мы теперь, друже мой, будем делать? Ведь мы теперь с вами одинокие! Учить вам теперь некого, а мне некого экзаменовать. Что мы будем теперь делать, а?

— Я и сам не знаю, — сказал с расстановкою Степан Мартынович.

— Я думаю вот что. Возьмите у меня набор десять или два десятка пней пчел и заведите себе пасику, хоть тут же, около своей школы. Да и пасишникуйте, а я тоже буду пасишниковать. А когда Господь многомилостивый благословит ваше начинание, тогда возвратите вы мне мои пчелы. А тым часом мы будем в гости ходыть один к другому. Согласны?

— Паче всякого согласия.

— А коли так, то примите от меня и моей жены сей недостойный подарок за ваше бескорыстие и истинно христианскую любовь к нашим бедным детям. /52/

И он вручил ему кусок гранатового сукна, примолвя: «Я за кравцем Беркою послал уже в город. Сшийте себе к Покрову добрый сертук и прочее».

Степан Мартынович держал сукно в руках, смотрел на него и не мог выговорить слова.

— На Покрова как раз будет шесть лет, как вы в первый раз явилися у меня в доме.

Со слезами благодарности принял дорогой подарок Степан Мартынович, и они вышли из школы. На хуторе встретил их Берко-кравец с треугольным аршином в руках. Снял он мерку с Степана Мартыновича, причем ему не раз приходилося становиться на цыпочки, потому что он был непомерно невелик ростом, а Степан Мартынович непомерно велик. Снявши мерку, он тут же принялся кроить. На дом кравцям небезопасно давать целиком такой дорогой материал: как раз будешь без полы или без рукава. Прасковья Тарасовна тоже вышла посмотреть, как будут сертук кроить, и тоже вынесла подарок недешевый, якобы от детей из Полтавы. И, подавая его Степану Мартыновичу, говорила:

— Вот этот черный шовковый платок для шии Зося прислал вам. А это Ватя: тоже шелковая дорогая материя на жилет вам к Покрове.

Принимая столь неоценимые подарки, Степан Мартынович говорил, рыдая от полноты сердечной: «Что ти принесу или что ти воздам?» Надо заметить, что Степан Мартынович говорил на трех диалектах. Чисто по-русски. И, когда обстоятельства требовали, а иногда и без всяких обстоятельств, чисто по-малороссийски. В положениях же патетических — церковным языком и почти всегда текстами из Священного Писания.

Пока он проливал слезы благодарности, Прасковья Тарасовна вынесла из комнаты два куска холста, говоря: «А это вам будет на рубашки. Это вже от меня принять не откажитесь. Сошьет же вам хоть и наша Марина, а мы ей дамо годовалую свинку за работу».

Степан Мартынович был выше всякого счастия. Закрыв лицо руками, он безмолвно вышел на крыльцо, сел на ступеньку и рыдал, как малое дитя.

Вскоре вышел и Никифор Федорович и, взявши его за руку, сказал:

— Мы вам думали сделать доброе, а вы плачете. Не обижайте же нас, сирых стариков, Степан Мартынович.

— Я в радости постелю мою слезами моими омочу. /53/

— Ну, так пойдемте в пасику. Ляжте там хоть на моей постели та и мочить ее сколько угодно. — Степан Мартынович встал и молча последовал за Никифором Федоровичем.

Придя в пасику, Никифор Федорович вынул из кармана мелок и отметил буквою Л десять ульев, говоря: «Боже благослови ваше начинание». И прибавил, показывая на ульи: «Примите в свою собственность, Степан Мартынович».

— Дайте мне хоть дух перевести. Вы меня умертвите вашими благодеяниями.

Они сели под липою. И при сем случае Никифор Федорович прочитал изрядную лекцию о пчеловодстве. А в заключение сказал:

— Трудолюбивейшая, Богу и человеку угоднейшая из всех земнородных тварей — это пчела. А заниматься ею и полезно, и Богу не противно. Этот смиренный труд ограждает вас от всякого нечистого соприкосновения с корыстными людьми. А между тем ограждает вас и от гнетущей и уничтожающей человека нищеты. По моим долгим опытам и наблюдениям я дознал, что пчела требует не только искусного человека, но еще кроткого и праведного мужа. Вы же в себе вмещаете все сии добродетели. И с упованием на Бога и святых его угодников Зосима и Савватия будет благословенно и приумножено ваше начинание!

Степан Мартынович в благоговейном молчании слушал. Никифор Федорович продолжал:

— Нынешнее лето на исходе, уже, слава Богу, сентябрь на дворе. Следовательно, вам теперь нечего и думать пасику заводить. А вы уже начните с будущей весны. А теперь только выберите для пасики место и обсадите его какими-нибудь деревьями, хоть липами, например. А я, даст Бог, положивши пчелы зимовать в погреб, съезжу недели на две, на три в Батурин. Там, около Батурина где-то, живет наш великий пасичник Прокопович. Послушаю его разумных наставлений, потому что я теперь думаю исключительно заняться пасикою.

На другой или на третий день после этой разумной беседы, поутру рано, ходил около своей школы Степан Мартынович в глубокой задумчивости с «Энеидою» в руках. Он с нею никогда не разлучался. После долгой думы он отправился на хутор. И, увидя Никифора Федоровича, также в созерцании гуляющего и тоже с « Энеидою » в руках, он, после пожелания доброго дня, сказал:

— Знаете, что я придумал?

— Не знаю, что вы придумали. /54/

— Я придумал, по примеру прочих дьячков, завести школу, т. е. набрать детей и учить их грамоте.

— Благословляю ваше намерение и буду споспешествовать оному по мере сил моих. — А помолчавши, он прибавил: — А пасики все-таки не оставляйте.

— Зачем же? Пасика пасикою, а школа школою.

Получив такое лестное одобрение своему предположению, он с того же дня принялся хлопотать около своей школы, укрыл ее новыми снопками, позвал двух молодиц и велел вымазать внутри и снаружи белою глиною. А сам между тем недалеко от школы рыл все небольшие ямки для деревьев без всякой симметрии. Соседки, глядя на все эти затеи Степана Мартыновича, не знали, что и думать про своего дьяка. И, наконец, общим голосом решили, что дьяк их, решительно, женится; но когда увидели его на Покрова в суконном гранатовом сертуке, тогда в одно слово сказали: «На протопоповне». Каково же было их удивление, когда после Покрова их дьяк пропал и пропадал недели с три, а когда нашелся, то не один уже, а с четырьмя мальчиками — так лет от семи до десяти. Все это было для соседок непроницаемою тайною, между тем как дело само по себе было очень просто. Степан Мартынович побывал дома в Глымязове и привез с собою двух маленьких братьев и двух племянников обучать их грамоте на собственный кошт. Фундамент школы был положен. Слава о его педагогическом великом даровании (разумеется, не без участия Карла Осиповича) давно уже гремела и в Переяславе, и в пределах его и окончательно была упрочена принятием близнят Сокиры в гимназию и корпус. При таких добрых обстоятельствах к Филипповке школа его была полна учениками и в изобилии снабжена всем для существования необходимым, а близлежащий хутор (не Сокиры, а другого какого-то полупанка) с десятью хатами был наполнен маленькими постояльцами разных званий.

Деятельности Степана Мартыновича раскрылося широкое поле. И он был совершенно счастлив.

Вскоре после Николы возвратился Никифор Федорович из Батурина от Прокоповича. И, к немалому удивлению своему, увидел он недалеко около школы порядочный кусок земли, усаженный фруктовыми деревьями, и в нескольких местах кучи хворосту и кольев. То было приношение тароватых отцов учеников его, по большей части наумовских и березанских Козаков.
Наступила зима, занесло снегом и хутор Никифора Федоровича, и школу Степана Мартыновича. Но между заметами