Ольга Егошина Актерские тетради Иннокентия Смоктуновского

Царь Федор Иоаннович

— Незнание. Мне казалось, что он душевными качествами близок к Мышкину. Я ошибся. В нем все другое. Он иной. Не раскаиваюсь, что взял­ся за этот материал, но не мог предположить, что будет столь трудно с ним, иначе не притро­нулся бы, так как его сложность во многом пре­восходит интерес работы над ним.

Ситуация ухода Смоктуновского из БДТ прекрасно дешифруется в традиционных романтических ключах: возник ниоткуда, сыграл великую роль, и варианты: умер, исчез, ушел. И уход из БДТ тогда про­читывается как замена ухода окончательного и бесповоротного. Ее вписывали и в бессмертную летопись театральных интриг, отметив черным крестом булгаковского Регистра: зависть, ревность, конкурен­ция. «В БДТ по его поводу был целый консилиум, что таких актеров без образования мы не должны держать в рядах нашего театра. Там же на Мышкина было подано пятнадцать заявок. Все считали, что они могут, а тут какой-то незнакомец. Какой-то чужой элемент. Они говорили, что в Мышкине он играет самого себя, и ничего другого сыграть не сможет. А тут начались разговоры о Чацком (Товстоногов хотел пробо­вать его на эту роль). Козинцев пригласил его на роль Гамлета без вся­ких проб. И тут же пошло возмущение: нельзя играть в кино и БДТ одновременно (при том, что многие актеры БДТ успешно работали в кино). Ну, Иннокентий Михайлович тут же ушел. Он был очень неза­висимым человеком. „Неужели я буду что-то доказывать на их худсове­тах, да я лучше фотографом буду или плакаты рисовать пойду!"». И Смоктуновский сделал очередной нелогичный и неотразимый «ход судьбы» — совсем ушел из Большого драматического.

Тогда казалось, что он окончательно распростился с театром. Царь Федор стал возвращением Смоктуновского на сцену. Поставленная пе­ред собой задача была и сложнее и легче, чем когда-то в «Идиоте». Смоктуновский вступал в возраст, когда от него уже уходили роли мо­лодых героев, появился и стал расти список ролей, за которые «поздно браться». Накопленный опыт, мастерство, зрительское признание были и союзниками и врагами. К сложностям возврата в театр после долгого перерыва добавлялись трудности адаптации к новому театру, новым партнерам, новому городу (Смоктуновский незадолго перед тем пере­ехал в Москву), новой публике, добавлялись и трудности самой роли.

О роли мечтал; именно Федора как условие выдвигал в переговорах с Ефремовым о поступлении в труппу Художественного театра. Как вспоминал сам Ефремов: «Пока я раздумывал по поводу „Царя Федора" в Художественном театре, Равенских подсуетился, — и Кеша пошел в Малый театр». Пошел именно за ролью Федора, которую считал одной из интереснейших в мировом репертуаре: «Только страшная, невероятная психофизическая трудность в исполнении этого образа не позволяют ему стать в ряд с мировыми эталонами драматических героев, таких, как Гамлет, Фауст, князь Мышкин. Царь Федор — траге­дия обманутой доверчивости, попранной доброты. Эта работа ближе всех поднялась, подошла к уровню, который так легко был преподан зрителю в образе кн. Льва Николаевича Мышкина». Любопытен ряд, в который Смоктуновский ставит Федора Иоанновича: Гамлет — Фауст — Мышкин; поразительно свидетельство, что царь Федор — об­раз более психофизически сложный, чем Мышкин и Гамлет (тут Смок­туновский мог сравнивать по собственному опыту).

Казалось, было бы логичнее сопоставить Федора с благородным жу­ликом Деточкиным из «Берегись автомобиля». Впервые попробовав свои силы в комедии, Смоктуновский получат всесоюзное признание, равное только его же Гамлету. Деточкина роднят с Федором: простоду­шие, доверчивость, непосредственность, детскость, в которой есть что-то ангельское... Элементы комизма, на которых настаивал А. К. Тол­стой: «Трагический элемент и оттенок комисма переливаются один в другой, как радужные цвета на раковине. С этим комисмом сцениче­ский художник должен обращаться чрезвычайно осторожно и никак не доводить его до яркости».

Но образ Деточкина в размышлениях о Федоре не возникнет, опыт смешения комических и драматических элементов не будет использо­ван, актер, вопреки автору, решительно откажется от комической под­светки своего Федора. Как, впрочем, не раз отказывались до него дру­гие исполнители этой роли. Пожалуй, только в описаниях Федора, каким он виделся А П. Ленскому, можно угадать ласковую усмешку, добрую иронию, близкую Алексею Толстому. А П. Ленский, за два года до спектакля МХТ хлопоча об отмене цензурного запрета, писал: «Он является перед зрителем не в торжественной обстановке приема по­слов и царской думы, не в полном царском облачении, а именно в своей простой домашней обстановке, со своей Аринушкой, тут же вышивающей на пяльцах; в этом знакомом каждому москвичу тесном, жарко натопленном покойнике, с пузатой печкой, занимающей доб­рую четверть комнаты, с этим запахом лампадного масла и ладана, словом: со всем тем, что окружало некогда православного русского ца­ря. И на этом-то благочестивом, стародавнем, словно из потускневшего золота, фоне воспроизвести симпатичный всепрощающий образ „царя-ангела", как его называли». Ленскому пьесу так и не дали поставить.

Вышедшие в роли Федора почти одновременно после разрешения постановки пьесы Алексея Толстого для МХТ и Суворинского театра, Иван Москвин и Павел Орленев заложили традиции трактовки образа, которым с вариациями, диктуемыми актерской индивидуальностью, следовали другие исполнители (за Москвиным — Качалов, Хмелев, До­бронравов; за Орленевым — Михаил Чехов). Одна из самых часто ци­тировавшихся характеристик орленевского Федора звучит так: «Если с Федора снять дорогой парчовый кафтан, шапку Мономаха и одеть в серенький и поношенный костюм современного покроя, и царский посох заменить тросточкой, его речь, его страдания останутся теми же, так же понятными нам и симпатичными. Этот средневековый са­модержец — тип современного неврастеника чистейшей воды. Те же порывы к добру и та же слабость в осуществлении их, те же вспышки необузданного гнева и та же неспособность негодовать...». Орленев играл трагедию самопознания и разочарования в себе. Запоминалась долгая пауза размышления, когда Федор колебался отпустить Бориса или согласиться на арест Шуйских. Чтобы подкрепить решение, Федор молился: губы беззвучно шептали слова, лицо прояснялось, станови­лось спокойным и сосредоточенным: «Я в этом на себя возьму ответ». Когда после Федора Орленеву предложили роль князя Мышкина, ар­тист отказался, боясь самоповтора.

Москвинский Федор с круглыми наивными глазами, смотревшими прямо в душу, оказывался насильно втянутым в противоречия полити­ческой борьбы. Москвин играл очень русского, близкого, понятного «царя-мужичка», по определению Н. Е. Эфроса. В. М. Волькенштейн в своей книге приводит высказывание Станиславского: «В „Царе Федо­ре" главное действующее лицо — народ, страдающий народ... И страш­но добрый, желающий ему добра царь. Но доброта не годится». Это ощущение собственного бессилия, собственной слабости, того, что «доброта не годится», — разламывало душу Федора—Москвина. Во всех рецензиях отмечались его детское всхлипывание на вопросе: «Я царь или не царь?» — и бескрасочный, опустошенный голос в финальном монологе: «Моей, моей виною случилось все...».

Вспоминая о подступах к Федору, Смоктуновский отметит: «Видел Москвина на кинопленке. Хотел сыграть противоположное Москвину».

Елена Дангулова, присутствовавшая на репетициях Бориса Равенских, отмечала: «Смоктуновский пришел в Малый театр, уже зная, как будет играть Федора. Вот каким поначалу был его Федор: изможден­ное, не смуглое, а именно потемневшее от болезни лицо, жидкая бо­родка, горячечные глаза... Взгляд вроде бы и внимательный, но мимо, поверх собеседника, взгляд в себя... Сламывается походка, словно каж­дый шаг отдается болью. Лицо сведено судорогой. Руки как бы пытают­ся схватиться за воздух...»

Трактовка актера шла вразрез с общей режиссерской концепцией спектакля. Борис Равенскнх видел в Федоре человека прекрасного ду­хом и телом, мудреца, мыслителя и гуманиста. Ставить спектакль о ца­ре, который слаб плотью и духом, считал не увлекательным и не свое­временным.

Репетировать на сцене начали сразу в готовых декорациях, но без закрепленных мизансцен. Равенских объяснял, что «готовая декора­ция — это раз навсегда закрепленное пространственное решение спектакля. Его нельзя заменить, его надо обживать. Оно организует не только пластическое решение, но и требует от актеров определенного душевного настроя». Как свидетельствует Елена Дангулова, «поначалу многих актеров смущало решение художника Е. Куманькова». Идеаль­ное Берендеево царство — терема, купола, церкви, красивые лица, кра­сочные одежды — весьма напоминало оперные «боярские пьесы». «Особенно убедительными были доводы Смоктуновского: „Вся миро­вая сцена борется за сантиметры, чтобы приблизиться к зрителю, а мы сознательно отдаляем его от себя"...».

Во время репетиций, идя навстречу пожеланиям режиссера, артист кардинально поменял свою трактовку роли Федора. Сам Равенских вспоминал: «Уходил Смоктуновский, бился головой об стену и гово­рил: „Оставьте меня, Борис Иванович, я не сыграю эту сцену". Многие артисты плакали». «От Смоктуновского потребовалось, пожалуй, са­мое трудное для любого актера — перечеркнуть найденное и начать заново, с белого листа. Этот этап Смоктуновский начал с того, что уничтожил все внешние приметы образа. Федор словно помолодел, перестал казаться болезненным. Выяснилось, что его Федор умеет улы­баться. Борис Иванович в этот период упорно поправлял Смоктунов­ского по линии утверждения абсолютного здоровья Федора. Это были очень трудные репетиции. И много времени прошло, пока Федор Смоктуновского и Федор Равенских не слились воедино».

Исчезли внешние признаки болезни, но она словно отступила внутрь. Этот Федор не спотыкался, но ступал ногой чуть более осто­рожно, чем здоровый человек. Он знал за собой болезнь, зорко вгля­дывался в себя и с усиленной осторожностью пытался выявить малей­шие признаки начавшегося заболевания. «Болезнен и предельно хрупок этот человеческий организм, вот-вот что-то оборвется в нем, и все кончится полным мраком. Про таких говорят „не жилец"».

На обложке артист пометил: «Живые глаза на спокойном лице. К. Станиславский» (ни в режиссерских экземплярах «Царя Федора», ни в «Моей жизни в искусстве» эту цитату, если это была цитата из Станиславско­го, найти не удалось). Можно предположить, что артист здесь скорее помечает человека, напоминающего набросанный образ, вспоминает саму личность Константина Сергеевича, неотразимо обаятельную, ар­тистичную и выразительную во всех внешних проявлениях.

И далее общая характеристика Федора:

«Тонко думающий, с высокой духовной организацией. Он — сын Иоанна Грозного, сын от крови и плоти, но духом выше, много-много выше».

Для Смоктуновского важна «царская порода» в Федоре (последний в роду). Когда-то Софья Гиацинтова отметила, что Смоктуновский единственный из современных актеров смог сыграть Мышкина — кня­зем, Гамлета — принцем. Его Федор был истинным царем, и в его устах реплика «Я царь или не царь» теряла вопросительную интонацию. Он не спрашивал собеседника, он напоминал о своем сане. «И после слов: „Ты царь", — сразу спад, освобождение от тяжести и невероятная, до дурноты, усталость. „Даже в пот меня бросило. Посмотри, Арина!" — и царица заботливо вытирает ему лицо, шею за воротом рубахи, а он обмяк в ее руках и никак не может опомниться, как после обморока».

Костюм, удлиняющий рост: длинная белая рубаха с вырезанным рас­шитым воротом; бледное лицо, нервная подвижность длинных рук с тонкими изящно вылепленными пальцами, Федор Смоктуновского казался сошедшим с древнерусской иконы. Скамейки с маленькими ножками, приземистая утварь вокруг подчеркивали высокий рост, так же, как и рус­ская рубаха с вырезанным воротом. Внешне Федор-Смоктуновский гар­монировал с общим духом постановки, воссоздающей не столько исто­рический быт времен правления Федора, сколько былинную Русь теремов, колоколов, боярских бород. Среди красавцев и красавиц в сти­лизованных национальных костюмах царь, как определит на полях ар­тист в акте, где впервые появляется Федор: «философ, мыслитель, мистик.».

Смоктуновский довольно решительно отошел в своей трактовке ро­ли от черт святого юродивого. Он искал мужественность во внешнем облике, но особенно подчеркивал душевную крепость и высоту своего героя. Однако эта высота отнюдь не была дарована Божьей благода­тью, не была «прирожденной заслугой», по выражению Томаса Манна, как это было у Федора—Москвина. С тем Федором, действительно, пре­бывало благословение, простота его была от Бога.

Федор Смоктуновского был во многом сыном грозного отца. Он унаследовал от Иоанна царственность облика и поведения, но и тем­ный гул крови («сын от плоти и крови»). Слова Клешнина о Федоре: «Ты, батюшка, был от молодых ногтей // суров и крут и сердцем непре­клонен. // Когда себе что положил на мысль, // так уж поставишь на своем, хоть там весь свет трещи», — и для Алексея Толстого, и для всех предыдущих исполнителей этой роли были лишь политической расчетливой спекуляцией на чувстве вины, постоянно преследующей царя. Они звучали явной клеветой, своей грубой обнаженностью под­черкивающей доброту, нерешительность, кротость Федора. Смокту­новский первым предположил, что в этих словах есть определенная правда. Федор Смоктуновского знал за собой эти черты, знал опас­ность пробуждения отцовского гнева, отцовской подозрительности, отцовской жажды крови, знал искушение поднимающейся изнутри темной силы. И боролся с нею, как мог. По свидетельству критика, «та­инственным образом он будто выводит тень Грозного вместе с собой на сцену, она в нем, и вдруг проступает сквозь мягкие черты лица сы­на: подтягивается и твердеет нижняя губа, линия рта старчески опуска­ется углами, делается костистым лицо. Федор Иоаннович поворачива­ется спиной, и мы видим вдруг сутулую, сухую спину старика — руки уперлись в поясницу, поддерживают потерявший устойчивость корпус, непослушные ноги суетливо ищут опору...».

Федор выходил слегка возбужденным. Свой первый выход в сцене ПАЛАТА В ЦАРСКОМ ТЕРЕМЕ актер предваряет записью дум, которы­ми жил Федор во время возвращения на коне из монастыря:

«ЕДУ НА ЛОШАДКЕ, А ДУМА-ТО ОДНА — ПРИМИРИТЬ ВСЕХ».

Ни на прогулке, ни с Ириной, ни за столом, ни в его келье не по­кидали этого Федора государственные дела и заботы. В отличие от всех ранее сыгранных Федоров, Смоктуновский играл Федора-царя, имеющего главное качество государственного деятеля — царскую го­сударственную мысль. Он жил царской мыслью, и каждая мелочь с этой мыслью связывалась и резонировала.

Федор появлялся впервые на сцене, озадаченный поведением свое­го коня, пытался, расспрашивая стремянного, понять причину: была ли это случайность, или чьи-то козни, или недобрый знак («Стремянный! Отчего конь подо мной вздыбился?»). Федор останавливался в дверях и с минуту стоял, опустив голову, не в силах оправиться от потрясения. Огромным усилием воли справлялся с собой. Для Смоктуновского по­ведение Федора в этой сцене — ключ к характеру, к поведению в си­туациях куда более серьезных и неясных. Для него важно, как его ге­рой преодолевает отцовскую подозрительность. В реплике Федора: «Самого меня он испугал (!)», — слово «самого» подчеркнуто артистом и вставлен восклицательный знак вместо точки, а на полях вопрос:

«Ой ли?? Не знаю, так ли это?»

И далее:

«Допрос слуги и анализ: это было именно так?»

Федор Смоктуновского подозревал коня. Но был и еще оттенок: Фе­дор с подозрением относился и к себе. Тень безумия витала где-то ря­дом, и царю было необходимо убедиться и в собственной адекватности:

«Анализ — это было именно так?»

Он дотошно выяснял обстоятельства дела, убеждался, что все про­исходило естественно, что виноватых нет. И после рассуждения при­нимал решение:

«Простить коня».

С самого начала Смоктуновский задавал Федору медленный и на­пряженный ритм глубокого раздумья. Федор был погружен в собствен­ные думы, неторопливо приглядываясь к происходящему. Окружавшие его люди точно знали, что они хотят, добивались желаемого, были стремительны и напористы. Царь говорил тихим ломким голосом, бо­ясь расплескать свой внутренний мир, замутить душевный строй жи­вущей рядом злобой и смутой:

«Сложность Достоевского.

Все вовнутрь».

Рассказ Федора о том, «как славно трезвонят у Андронья. Я хочу по­слать за тем пономарем, чтоб он мне показал, как он трезвонит», со­провожден пометкой актера:

«Колоколам отдать дань — мир прекрасного. Как вспомнить детство».

«Специально ездил слушать пономаря».

Федор стучал ногтем по золотому подносу, извлекая, как воспоми­нание, эхо колокольного звона.
Композитор Георгий Свиридов написал к спектаклю три песнопе­ния-молитвы: «Богородица, Дево, радуйся», «Ты, любовь, ты, любовь святая, от начала ты гонима, кровью политая», «Горе тебе, убогая душа». Пела молитвы капелла Александра Юрлова. Был слышен дальний бла­говест колоколов, песенная мелодия умиротворяла бушующие страсти, напоминая о вышнем мире. Для режиссера Равенских было важно, что Федор с детства был окружен церковным пением, которое любил Ио­анн Грозный, важно было, что до того, как стать царем, Федор, «безма­терная сирота», хоронил убитого отцом брата. Равенских на репетици­ях вводил еще один мотив: он убеждал артиста, что Федор сам был приговорен отцом к смертной казни, а потом помилован. Об этом го­ворилось на репетициях, но сам артист упоминает о прошлом Федора только раз в связи с колоколами, создающими образ беспечального детства (напомним, что для Москвина именно частое посещение цер­ковных служб в кремлевских соборах в детстве, любовь к церковному пению и колокольному звону помогли найти ход к Федору).

Слова Годунова, сообщившего о своем желании примириться с Шуйским, попадают в сердцевину царских раздумий и вызывают в Федоре взлет радостной энергии. Смоктуновский пишет на полях комментарий:

«ЭТО МОЯ БОЛЬ, БОЛЬ И ЗАБОТА. ХРИСТОС БЫЛ АКТИВЕН К ИСТИНЕ».

И дальше неожиданный переход к сегодняшнему дню:

«ЕСЛИ КОММУНИСТЫ НЕ ВОЗЬМУТ НИЧЕГО ИЗ РЕЛИГИИ — ИМ БУДЕТ ХУДО».

На слова «Когда ж я доживу, что вместе все одной Руси лишь будут сторонники» помета:

— на слова: «Ни-ни! Ты этого, Борис, не разумеешь! // Ты ведай там, как знаешь, государство, // ты в том горазд, а здесь я больше смыслю, // здесь надо ведать сердце человека!.. // Я завтра ж помирю вас». И далее на полях:

«Не показуха. Глубоко, сложно и тонко.

Если я не помирюсь с Шуйским, у Руси не будет равновесия сил. И следующий НЕОБХОДИМЕЙШИЙ ЭТАП — МИТЮ В МОСКВУ».

Здесь Федор, по Смоктуновскому, ведет себя как государственный деятель, рассчитывающий на несколько ходов вперед. Федор в этой сцене противопоставляет хитроумным и корыстным расчетам Годуно­ва государственную необходимость и царскую мысль о земле русской.

И уже с освобожденным сердцем шутит с женой, дразня ее красотой Мстиславской; Федор, по ремарке драматурга, обнимает ее, утешая («Родимая моя! Бесценная! Я пошутил с тобою»), Смоктуновский ком­ментирует на полях:

Для Орленева была важна именно мужская, страстная любовь Федо­ра к Ирине, для Москвина — домашняя, семейная привязанность дав­но женатых людей. Смоктуновский выносил отношения Ирины и Фе­дора в область чистой нежности и бесплотности. Ирину играла Галина Кирюшина: тонкое иконописное лицо, с вечным испугом в глазах, плавные неслышные движения: «инокиня-царица». Наталья Крымова писала: «Он все время стремится к ее рукам, в ее руки... И, кажется, лишь Ирине известно про Федора все: и то, почему лучезарная улыбка мгновенно сменяется тяжелым, тусклым взглядом, а нервный подъ­ем — внезапной усталостью, и как опасны эти минуты, когда ватным становится тело и надо скорее подхватить, уложить Федора Иоанновича на скамью и оградить его от посторонних».

Судьба сплетает странные узлы: за две недели до смерти Смоктунов­ский узнал, что его давняя партнерша, с которой давно не виделись и не общались, смертельно больна. Позвонил ей в больницу, вспоми­нали «Федора». Наверное, вспоминали и рассказы Равенских о том, что умер Федор, держа за руку свою Ирину и улыбаясь.

Кирюшина пережила Смоктуновского всего на несколько дней.

«Вы знали о моей муке вот видите, как молитва доходит до таких суровых сердец, даже как у Бориса! вот такой сюрприз.

Вся подготовка серьезна — дело жизни, народа, Руси. Мне это дело провер­нуть надо.

Сверхзадача — ступень к главному сквозному действию: что ж с землею БУДЕТ?»

Все вокруг преследуют свои интересы, цели, он один со своей тре­вогой, которую некому понять и разделить, один со своими опасения­ми и темными пророческими предчувствиями.

«Не благостно. Нет! Активно, опять-таки по-мужски.

К Борису очень доверчив, прост и серьезен. Нигде ни одного сюсюка.

Просто и внимательно слушает владыку.

Очень-очень достойно. Не лезть к ним. Пусть они ко мне».

ЦАРЬ разговаривал со своими боярами, сподвижниками и слугами, умея находить к каждому свой подход и свою манеру разговора, нигде не теряя достоинства владыки. И далее:

«С Петровичем (Клешниным) просто, по-своему, грубо. Дядька».

Рядом с нападками Клешнина на Нагих и Шуйских помета: «Стыдно за него, ах, как стыдно, поэтому впроброс» («Негоже ты, Петрович, говоришь. Они дядья царевичу, Петрович!» и «Полно, полно! Мне Митя брат, ему ж дядья Нагие, так ты при мне порочить их не смей!»). Нестерпимый «стыд за другого», заставлявший страдать Мышкина, живет и в Федоре. Больше всего он боится в чем-то показать свое превосходство над со­беседником. Не учить, не укорять, не возвышаться над рядом стоящим, но умалить себя, чтобы не смущать людей рядом — постоянное внут­реннее движение Федора.

Сцена с Шуйским сопровождена редкой у Смоктуновского пометкой:

«Шуйский необходим российскому государству!

Вместо князя Ивана Петровича — Евгений Валерьевич (Евгений Самойлов. — О.Е.).

Наивнее!!! Доверчивее!!! Любит его, хотя это и Самойлов!»

Тут ироническое сближение-разведение актера и образа: чувств Фе­дора и самого артиста. Два плана действия: пьесы и сцены. Федор на сцене «любит» Шуйского и видит в нем опору государства. Артист Смоктуновский видит входящего артиста Евгения Валерьевича Самой­лова. Обыгрывается это раздвоение зрения: сценического и реального. На полях сцены увещания Федором князя Ивана Петровича, где он ссылается на Священное Писание, актер откомментировал внутрен­ний посыл:

«Разве ты этого не знаешь? Как же! Мы нарушаем заповедь. Не верим ведь в Бога!

Как же мне сказать тебе просто и не знаю...

Разве ты сам этого не знаешь?»

Упорство князя Ивана Петровича, их перекоры с Борисом для Федо­ра—Смоктуновского не просто знак разлада и повод для тревоги. Вра­гами стоят друг против друга два близких ему человека. Виктор Коршу­нов играл Годунова трезвым жестким политиком. Рисунок роли Ивана Шуйского (Евгений Самойлов) предполагал возвышенного и страст­ного идеалиста. Они были последовательно и во всем контрастны друг другу. Воистину: «лед и пламень». Надо было быть безумцем, чтобы пытаться примирить эти противоположности. Для Федора же нет ничего естественнее, чем рукопожатие людей, которых он одинаково уважает.

Когда они не откликаются на увещания патриарха, этот Федор не­доумевает:

«Oн ТОНКО ГОВОРИТ. ОНИ ДОЛЖНЫ ЗДЕСЬ ПЛАКАТЬ».

Отказ от примирения вызывает в нем не только боль и удивление, но и чувство подступающей катастрофы. «Все рушится» — объясняет Смоктуновский состояние Федора и подчеркивает эту фразу двумя чертами. Рушится тот вымечтанный мир согласия, который он столь упорно пытается строить, он предвидит смуты и шатания.

Обращение к жене с просьбой вмешаться («Что ж ты молчишь, Аринушка?»), как цеплянье за соломинку:

«Ты ничего не сделаешь, но все же...

Использовать все, что есть, и чего даже нет».

«Когда вера уже потеряна», — помечает артист.

Именно поэтому такой контраст перехода от безнадежности — к вере. Уступка Шуйского, их примирение с Борисом, на чем целуют оба крест («Аринушка, вот это в целой жизни мой лучший день!»). Смоктуновский помечает:

«Полная вера в достигнутое».

Первый раз отпустила постоянная вещая тревога:

«Облегчение безмерное. Последняя фраза события: гора с плеч».

И царь, как помечает артист, «счастливый очень», обращается к Клешнину и велит позвать выборных («Сами пусть они сюда придут. Пусть умилятся, глядя на ваше примиренье!»). «Царь же почти упал в кресло, в счастливом изнеможении, слабой рукой вынимает платок, тихо вы­тирает глаза. Через минуту он успокаивается, и вот уже смеется сквозь слезы, что-то доверительно говорит Годунову, берет его руку справа, а слева — руку Ирины, прижимает их к себе к щекам и задумывается о своем».

Счастливый Федор быстр и стремителен. На полях артист отмечает: «Темп, темп...».

У его Федора чуть ли не впервые легко на сердце, и он с особым лю­бопытством осматривает входящих:

«Боже, как они затравлены. В них увидеть себя. Может выть, впервые узнал их».

Смоктуновский не оговаривает, откуда взялся эпитет «затравлены».

И в пьесе Толстого, и в спектакле Равенских входящие выборные были исполнены чувства собственного достоинства, ощущения собственной силы, даже с некоторым оттенком наглости. Но Смоктуновскому важны иррациональная жалость и чувство родства с вошедшими, которые охватывают царя при виде этих сильных людей, предвещающие беду.

Он разговаривает с Кургановым, с Красильниковым, с Голубями — отцом и сыном, с Шаховским. И во всеобщем гуле и шуме звучит фра­за Годунова Клешнину: «Заметь их имена и запиши», — которую никто не слышит.

Во всех предыдущих трактовках образа царя ее не слышал и Федор. Для Смоктуновского же этот момент настолько важен, что он вынес на обложку роли запись о Федоре: «Странное существо, могущее услышать фразу: „Заметь их имена и запиши"». Для артиста важна телепатическая чуткость Федора, та обостренная восприимчивость внимания, когда ни один жест, ни одно слово не пропускаются, а, отмеченные, ранят. Федор, по Смоктуновскому, спешил уйти не потому, что устал, не потому, что не любит шума и толпы. Зловещая тень услышанной фразы заставляет его торопиться скорее закончить эту сцену, скорее уйти отсюда. Как не­давно ему было стыдно за Клешнина, теперь ему страшно и больно за Бориса. Он обращается к совести шурина: «Мой шурин любит вас. Бо­рис, ты им скажи, что ты их любишь». И в экземпляре роли изменил ак­цент финальных фраз. Вычеркнул слова Федора, обращенные к вы­борным: «Мне некогда», — и вписал: «Ему скажите».

Федор верен себе он дает человеку шанс. Не уговаривая, не стыдя, не произнеся ни слова, он сталкивает Бориса, готового стать палачом, с глазами его будущих жертв. Одумайся, всмотрись в этих людей...

Но счастье и вера оставили царя, покой потерян. Смоктуновский помечает: «Выходит стремительный — рваный». Фраза дает ритм внешнего действия, дает внутренний ритм. Но также физическое и душевное са­мочувствие царя: рваное.

Измученный вспышками предвидений, которым боится поверить, утомленный резкими переходами противоположных чувств, он ухо­дит-бежит, боясь оглянуться и страшась того, что ждет впереди.

Федор выходит измученный внутренней тревогой, терзающими его вещими снами:

«Ждет Ивана Шуйского. Его еще почему-то нет.

Сны связаны с конкретными делами в жизни. С чертовщиной.

Религиозный, суеверный: что-то произойдет???

Что же это такое!?"

События торопят друг друга, начинают выходить из-под контроля:

«Тревога-предвиденье».

На слова «Брат Дмитрий снился мне и плакал» комментарий:

«Сон - просто и просто. Что это такое? Не соучастник ли я?

ВЫ ЧТО-ТО НЕ ТО ДЕЛАЕТЕ».

И эта тревога рождает нежелание быть с Годуновым. Смоктуновский в комментарии к реплике Федора, что он не хочет заниматься делами, потому что «не совсем здоров», даст неожиданный подтекст:

«Я не болен! Когда ты со мной, я должен быть хорошо подготовлен».

Беседа с Годуновым, как схватка с противником, к которой надо быть в форме.

Он вел беседу с Годуновым, чуть внутренне удивляясь происходяще­му. На прошение царя Иверского («Царь Иверский? А где его земля?»):

«ГОСПОДИ, ЕСТЬ ОКАЗЫВАЕТСЯ И ТАКОЕ».

А на слова о возвращении Димитрия:

«Вот те на! Так и сам я того прошу».

Он не хочет ссориться с Годуновым, но в их столкновении с Шуй­ским решительно встает на сторону последнего, проявляя царскую власть, чтобы закончить ссору. На слова «Нет, шурин, нет, ты учинил не так!» помета:

«Ты здесь не сопротивляйся.

Эта история закончена.

Исправить вину Бориса перед князем».

Но когда уже князь Шуйский начинает наступать на Бориса, Федор опять пытается соблюсти равновесие ситуации:

«ЭТО УЖ ТЫ ПЕРЕГНУЛ, ДРУЖОЧЕК

Но довольно. Больше не надо».

Шуйский уходит («куда-нибудь подале, чтоб не видать, как царь се­бя срамит!»). И вот тут Годунов протягивает донос на Шуйского. Смок­туновский помечает на полях еще одну черту Федора: «Не терпит доно­сов - ЧИСТОТА ВЫСОЧАЙШАЯ».

Не терпит не только по душевной чистоте, но потому, что они слишком на него действуют. Опять просыпается отцовская подозри­тельность, отцовский гнев начинает туманить голову, и внутреннее со­стояние царя, по Смоктуновскому: «Нет-нет, только не это. Подавляет в себе отца». Подавляет тяжелое наследство («Сын плоти и крови Иоанна Грозно­го»), тем выше победа — «Чистота высочайшая».

Зная за ним эту подозрительность и отцовскую кровь, Борис требу­ет взять князя Ивана под стражу, а потом казнить. Для Федора—Смок­туновского — это момент, когда он по-новому узнает Бориса: «Боже мой! Боже мой! Ты — такой! Запах!!! Кровь, кровь!!!». Впервые Федор понима­ет шурина, ощущает чисто физиологически запах честолюбия, запах сырого мяса и крови. И отшатывается:

«Полно, князь! Довольно.

Мудро — корни глубоко.

Но больше так нельзя!

МИТЯ БУДЕТ ЗДЕСЬ И ЭТО НА ВСЮ ЖИЗНЬ».

И тут Смоктуновский отмечает, что его Федор не только нравствен­но не приемлет кровожадность и честолюбие Бориса, но отвергает его и как царь, заботящийся о благе государства:

«Разве тебе родина не дорога???

Я ведь от всего отказался.

Что же с землею будет??

Не разумно предполагает. Ну, как же это может быть, если будет так.

Напуган очень. Забился.

Фашизм».

В предложении Годунова он видит только его испуг за свое место, жажду власти, но не заботу о стране, не государственный разум. Сам же, по мысли Смоктуновского, ведет себя именно по-царски, как муд­рый правитель.

Он, как помечает актер, «скрывает гнев» и принимает решение: «Я дол­жен поступить так и только так» («Я в этом на себя возьму ответ!») и далее: «Мне Бог поможет».

Он понимает свой долг как долг миротворца, уверенный, что толь­ко милосердие спасет страну.

На словах «Каков я есть, таким я должен оставаться; я не вправе хи­тро вперед рассчитывать» комментарий внутреннего посыла:

«Не погибнет Русь!!!

Музыка слов.

Симфония. Полифония».

Оставшись вдвоем с Ириной, Федор проверяет свое решение и убежден, что поступил как должно: «В финале абсолютно уверен, что ему делать. Все правильно! Просветленный, уходит царь».

Подчеркнув «царь», Смоктуновский еще раз выделил важнейшее в своем Федоре — правитель по крови, по духу, по «царской идее».

ТО ЛОБ ПОТРЕТ, ТО ЗА УХОМ ПОЧЕШЕТ И НИЧЕГО, БЕДНЯГА, НЕ ПОНИМАЕТ.

ЭТО ОНИ МЕНЯ РЕШИЛИ ТРАВИТЬ».

Но приходит Клешнин и рассказывает о болезни выгнанного Бори­са, о жестокости и неблагодарности царя. После прихода Клешнина порыв:

«Я Митю не беру! Надо возвратить Бориса».

И на реплику «Я знаю сам, что виноват»:

Но надо ПЕРЕЙТИ ЧЕРЕЗ ЭТО — ЭТО НУЖНО РУСИ».

И артист комментирует эту готовность Федора подставить щеку как христианский поступок: «Иисус Христос».

Но, будучи готов поступиться своей гордостью, не согласен жертво­вать другими и недоумевает требованиям Бориса по доносам неиз­вестных осудить близких людей («Уж эти мне доносы! Я в первый раз Старкова имя слышу, а Шуйского звучит повсюду имя»):

«Как же Борис слушает ублюдков».

Появляется Шуйский, и, желая уличить злоязычие Клешнина, Федор просит князя дать слово, что тот на него не злоумышлял. Просьба Фе­дора дать честное княжеское слово сопровождена пометой артиста: «Вот как вы живете, вот как мы живем. Вот где честность». Он опять же необид­но и наглядно показывает Шуйскому «как надо» вести себя честным людям. Нам слова довольно друг для друга. Так и должно быть между своими:

«Сила веры. Восстановить ее».

После признания князя Ивана («Ты слышал правду — я на тебя стал мятежом!») царь:

«Не слышу. Повышенные ритмы.

Хочешь исповедь: я сам этого хочу. Скажу только тебе!

Все на себя беру я, на себя».

Опять же прозревает высокий дух Шуйского, высоту мотивов, кото­рые толкнули его на измену, и готов защитить его ото всех, прикрыть собой.

Смоктуновский не раз подчеркивает высокий и сильный дух, кото­рый побеждает у его Федора телесную немощь. Но тут единственная помета в тетрадке, где артист меняет безличное третье лицо и обраща­ется к своему герою напрямую на «ты»: «Своим поступком ты доказал, что так же высок ДУХОМ, КАК И РАНЕЕ».

Эта помета не только позволяет судить об отношении артиста к его герою, позволяет говорить также об особом взгляде артиста на собы­тия пьесы. Смоктуновский рассматривает их как череду искушений ге­роя, искушений, которые Федору помогают преодолеть сила и высота духа, разум и чувство предвидения («философ, мыслитель, мистик, телепат»).

Тем непоправимее и больнее крушение. Увидев подпись Шуйского на бумаге о расторжении брака и пострижении Ирины в монастырь, Федор подписывает приказ об аресте Шуйских. Для Федора здесь страшна даже не разлука с любимым и близким человеком, своей Иринушкой, — страшно предательство князя Ивана, которому он так верил:

«Страшный смысл: бьют по слабому. Несправедливость».

Князь Иван поступает несправедливо. Сейчас царь не пытается по­нять, что стоит за поступком Шуйского, не вглядывается в человеческую душу и сердце. Яростный порыв гнева сметает обычную чуткость, пони­мающую доброту. Подняв двумя руками над головой печать, царь с раз­маху опускает ее на приказ об аресте Шуйских, не давая себе времени опомниться. Первый раз царь поступает необдуманно, поддавшись тем­ному и гневному порыву оскорбленного чувства. Он опускает печать как топор гильотины. Царь стоит с низко опущенной головой. Все кончено. Как зафиксировал эту сцену внимательный рецензент спектакля: «Смок­туновский отваживается физически наглядно сыграть тот страшный па­ралич, который сковал царя. Отказали ноги, под длинной белой рубахой они чужие, недвижимые, и несчастный царь растерянно старается рука­ми хоть как-то стронуть их с места. Они странно вывернулись в разные стороны, будто у тряпичного паяца, и не слушаются».

Как обозначил Смоктуновский стиль игры:

«Я играю не ноты, но философию».

Иначе говоря, не слова автора, но все то огромное, человеческое, общее, что за словами.

В последней сцене «ПЛОЩАДЬ ПЕРЕД АРХАНГЕЛЬСКИМ СОБОРОМ» царь стоит на коленях перед собором и взывает к отцу («Ты царство­вать умел! Наставь меня!»):

«Последний привет отцу доброму. Клятва на остатке веры».

Федор с момента появления уже не похож на себя. «Все вовнутрь из-за того, что посадил Шуйских», — помечает артист. Когда к нему кидается дочь Шуйского, то артист помечает:

«Посмотреть на нее оттуда».

Гнев отошел, он чувствует себя виноватым и ждет дурных известий. Он кидается к вестнику, рассказывающему о смерти Шуйского в петле. «Услышав, что князь Иван Петрович Шуйский „петлей удавился", и сра­зу поняв, что не удавился, а удавлен, и убийца вот он, князь Туренин, пришедший с известием, тут, забыв и себя, и свою веру в добро, и свою „светлую должность", закричит: „Палачей! Поставить плаху здесь, пе­ред крыльцом!"». У него еще есть силы требовать расследования, обви­нять и гневаться. Рассказ о падении царевича на нож точно перереза­ет нить жизни. Силы оставляют царя. Кровавая волна сбивает с ног беспомощность, гнев и неизбывное чувство вины:

«Не верю. Перевешаю всех вас.

Вправду? Хочешь послать ты в Углич Шуйского. Расторможенность».

Уверенность и мудрость государственного деятеля оставляют Федора:

«Вина-вина, моя вина».

Снова, помечает Смоктуновский: «Взял все на себя». Только ноша ока­залась неподъемной. Подкашиваются ноги. Плохо видят глаза. Мутит­ся разум. Вместо светлого правителя — жалкий калека («Да я послед­ний в роде — последний я»):

«Нет более князей варяжского царствующего года.

Подумайте люди — кто вам нужен!!!

Совести — России — Любви».

«Мы видим, как отказывают, подгибаются ноги Федора. Мучительно пытается царь сделать хоть несколько шагов. Ноги больше не ходят, не стоят даже. И беспомощно сидя на земле, он старательно накрывает их подолом рубахи, натягивает его, прячет с глаз долой это ставшее бес­помощным тело».

«Я путаюсь, я правду от неправды не в силах отличить» (артист вы­писывает на полях «Я путаюсь»). И возле вопроса к Ирине: «Что ж делать мне, Арина?» — помечает: «Крупнее вопрос». Не совет о непосредствен­ном поступке, но вопрос, что делать со своей жизнью? Как жить даль­ше? Мутится разум, отказывает «видение» людей, больше нет сил нести ответственность, впереди беспросветный мрак.

И последняя запись: «Катастрофа идеи — крах». В последнем покаянном монологе уже отходит от земли («Моею, моей виной случилось все. А я хотел добра, Арина! Я хотел всех согласить, все сгладить — Боже, Боже! За что меня поставил ты царем!»). По мысли драматурга, Федор отстранялся от царских дел, по Смоктуновскому — уходил от жизни. В нелепой позе у ног Ирины затихал царь Федор. Хор пел молитву о Страшном суде, написанную Свиридовым по мелодиям старинных крюковых распевов: «Горе тебе, убогая душа...».

И в конце тетрадки как итог работы по разным линиям роли:

«Отношение к Богу,

Мите,

Шуйскому,

Годунову,

Женщине,

Детям,

Правде,

Времени.

Смоктуновский так до конца и не принял романтическую при­поднятость, патетику, оперный размах «Царя Федора Иоанновича» в Малом театре. Незадолго до генерального прогона он обратился к труппе с предложением спектакль снять как несоответствующий художественным требованиям Малого театра. Он был недоволен со­бой, своим Федором, но имел претензии и к спектаклю в целом. «Я вы­сказал все, что думаю об этой затее, о себе, о режиссуре, о товарищах в трагическом этом походе. Наступила тишина. Товарищи молчали, и это не было согласием, увы». Равенских со снятием согласился, но предложил отыграть генеральную, чтобы спектакль мог посмотреть художественный совет: «Тогда уж совершенно будет очевидно, что не получилось. Без прогона нечем будет мотивировать». Генеральные прошли успешно, спектакль был горячо принят публикой, особенно выделяли исполнение Смоктуновского.

Сам артист так и не почувствовал себя удовлетворенным своим ис­полнением. В интервью, данном после премьеры, Смоктуновский го­ворил о том, что спектакль Малого театра слишком помпезен, ему ви­дится постановка более камерная. Через год повторил: «Вот уже около восьмидесяти раз выходил я на сцену Малого театра в образе царя Фе­дора Иоанновича. И все-таки нет на душе покоя, столь необходимого для этой непростой работы». Проиграв Федора меньше двух лет, Смоктуновский покинет Малый театр, войдя в труппу Художественно­го театра. Спектакль останется в репертуаре, а роль Федора в течение четверти века будет успешно играть Юрий Соломин.

При поступлении во МХАТ Смоктуновский обговорит одним из ус­ловий постановку «Царя Федора Иоанновича», где он должен был быть режиссером, который при помощи Владлена Давыдова восстановит мхатовский спектакль 1898 года по режиссерским партитурам Стани­славского и воспоминаниям участников спектакля. Замысел не удался, остановился еще в репетиционном периоде, но само намерение доста­точно красноречиво.