Нестор Махно

ство собственного достоинства. По сравнению с заплесне-
велой бумажной жизнью Системы, жизнь переходящего
реку отряда казалась мне чрезвычайно подлинной, под-
линнее окружающей бредовой реальности – хотя нас с
отрядом разделяло непреодолимое время. Я чувствовал:
эти люди полны силы и отваги. В их руках настоящее ору-
жие. А главное – в них есть решимость, перед которой, я
знал, Система не устояла бы. Ее надменные чиновники
валялись бы в пыли у конских копыт, лживо вымаливая
прощение, их трусливые, жестокие стражи разбежались
бы, их наглые слуги предали бы их. Это было бы торжество
справедливости. Кратковременное, быть может, но торже-
ство. Собственно говоря, торжество не может и не должно
слишком затягиваться.
Я честен с читателем и потому открыто исповедуюсь в
юношеском чувстве, из которого родилась эта книга. То-
гда я почти ничего не знал о Махно. Интерес к нему был,
пожалуй, не более чем символическим протестом против
мертвечины тех лет, которые верно, в общем-то, поиме-
нованы периодом застоя. Но, как всякий интерес, он по
крупицам притягивал к себе факты. Постепенно их ста-
ло много, возникло желание их систематизировать. Мне
захотелось рассказать самому себе, кем же, собственно,
был Махно. На систематизацию и восполнение пробелов в
знаниях ушло лет пять. На раздобывание редких сведений
и шлифовку не вполне чистых от налипшей грязи истории
фактов – еще пять. Так появилась эта книга.
За эти годы случилось слишком многое, чтобы образ че-
ловека, стоящего в центре повествования, не претерпел
изменений. Время утратило неподвижность и понеслось
вперед, порой даже слишком ходко. Мы стали свидетелями
маленьких революций и немалых подлостей, зрителями и
современниками крушения грандиозной коммунистиче-
ской Системы и создания на ее месте новой Системы.
6
ции. Из окна камеры я мог хорошо рассмотреть все здание
тюрьмы. Она занимала целый квартал, посредине нахо-
дился широкий двор, вокруг него четыре больших корпуса,
окруженные в свою очередь вторым двором. Вся терри-
тория была ограждена очень высокой стеной с башнями
на каждом углу, знаменитыми тем, что в них в свое вре-
мя сидели Пугачев, затем Гершуни (первый руководитель
боевой организации эсеров) и много других, среди кото-
рых были толстовцы, подвергавшиеся издевательствам за
то, что они отказывались брать в руки оружие во время
войны с Японией в 1904–1905. Во внутреннем дворе росли
деревья, главным образом липы. В тюрьме тогда находи-
лось 3000 заключенных и несколько сот двуногих псов –
охранников. Для узников, содержавшихся на карцерном
режиме, было предназначено отдельное здание.
В Бутырки я прибыл 2 августа 1911 года. В это время
режим там стал менее жестоким, чем раньше. Когда-то,
по рассказам товарищей, это был настоящий кошмар: за-
прещалось ходить по камере, узников били кулаками или
кнутом. Устроившись в камере, я сразу же посвятил свое
время чтению. Я глотал книгу за книгой; прочел всех рус-
ских классиков от Сумарокова до Льва Шестова, в особенно-
сти Белинского и Лермонтова, от которых я был в восторге.
Эти книги появились в тюрьме благодаря долгой веренице
политзаключенных, которые создали таким образом заме-
чательную библиотеку, значительно более богатую, чем во
многих наших провинциальных городах. В особенности, я
изучал русскую историю по курсу Ключевского. Я позна-
комился также с программами социалистических партий
и даже с отчетами их подпольных съездов. Позже мне в
руки попала книга Кропоткина „Взаимная помощь“. Я про-
глотил ее и постоянно держал при себе, чтобы обсуждать с
товарищами.
47

Екатеринославской губернии, волостное правление, по-
лучить Караченцеву, черту рябому. Господин пристав, я
слыхал, что вы меня очень разыскиваете и желаете видеть.
Если это верно, то прошу пожаловать в Бельгию, здесь
свобода слова и можно поговорить. Александр Семенюта,
анархист Гуляй-Поля» (60, 77).
Пока Семенюта наслаждался свободой в Бельгии, в авгу-
сте 1911-го Махно перевезли из Екатеринослава в Москву
и на долгие годы замуровали в Бутырках.
«В тюрьме Екатеринослава мы оставались пять с полови-
ной месяцев, – пишет Махно, – затем после двухдневного
путешествия прибыли в московскую тюрьму. Начальник
отделения каторжников, некий Дружинин, полистал мое
дело, пристально посмотрел на меня своими пронзитель-
ными глазами и прошептал: „Здесь ты не будешь больше
забавляться побегами“. С нас сняли наручники с замками
и заковали в наручники на заклепках, которые каторжни-
ки должны были носить на протяжении первых восьми лет
заключения. После этой маленькой церемонии нас посади-
ли на неделю в камеры на карантин, как этого требовали
правила для вновь прибывших. Мы познакомились со ста-
ростой политзаключенных, эсером Веденяпиным. После
болезни он находился на карантине, прежде чем вернуть-
ся в свою камеру. Он нас ввел в курс распорядка жизни
в тюрьме, познакомил с другими политическими заклю-
ченными, раздобыл для нас табака, сала, хлеба и колбасы,
того, чего нам не хватало после поста в дороге…
После окончания карантина меня поселили в камеру
№ 4 седьмого коридора. В камерах держали по два-три
человека, но нас, украинцев, отделили друг от друга, по-
скольку мы считались бунтовщиками. Я оказался в одной
камере с эсером Иосифом Альдиром, литовским евреем
из Ковно. Наши темпераменты отлично совпадали, и мы
оставались вместе, как братья, вплоть до самой револю-
46
Это позволило многое понять. Поэтому то, что я написал,
– не только биография Нестора Махно. Это книга о мисти-
ке истории. Об обреченности революционера-романтика,
идущего на любые жертвы за народное дело. Поначалу
этот образ казался мне привлекательным. Потом выясни-
лось, что это – образ убийцы, и с этим пришлось смирить-
ся, ибо революция – кровавое и страшное дело, в кото-
ром меньше всего значат что-либо благие намерения. Все,
кто в 1917–1918 годах взял в руки оружие с решимостью
пустить его в ход, делали это с сознанием своей исключи-
тельной правоты, во благо Родины, во имя человека. Война
не оставила камня на камне от этого пафоса. Романтики
оказывались кровавыми злодеями, патриоты России – ее
предателями, добро и зло слились в какой-то невероятный
сплав, который и не снился средневековым алхимикам.
Старая Россия, Россия, о которой мы порой бесполезно
жалеем, в прежнем своем виде гигантской империи, про-
стирающейся от Польши до Дальнего Востока, не могла,
конечно, сохраниться: в ней много было ценного и живого
(что, к несчастью, погибло), много гнилого и мертвого (что
как раз не выгорело, а уцелело) и слишком много оста-
валось неизжитых обид, слишком много сосуществовало
культур и времен (от XV века до XX), чтобы быть спокой-
ным за ее существование. Вступив в мировую войну, стра-
на вошла в поле такого жуткого напряжения, что не вы-
держала и разломилась. Я убежден, что если бы Россия не
вступила в войну, не заразилась окопным ожесточением,
все изменения совершились бы иначе. Но у ожесточения
есть своя жуткая логика. Оно разрушило империю. Потом
революция истребила уничтожителей империи. А на сле-
дующем витке – и уничтожителей уничтожителей.
Иногда кажется странным, что столетние поиски «прав-
ды» в России завершились – после взрыва революции –
колоссальной ложью большевизма. Крушение которого, в
7

свою очередь, вызвало к жизни новую ложь. Я сам был сви-
детелем трехдневной революции в августе 1991 года, когда
в Москве – в очередной уже раз – возводились баррикады.
В какой-то ничтожной степени я был даже участником
этих событий. Я знаю, что людей, которые строили барри-
кады, объединяли святые чувства – вернее, одно сложное
чувство, которое очень трудно понять, не пережив его: чув-
ство свободы, достоинства, обретенной правды. Это были
дни острейшего переживания подлинности бытия. Отряд
все-таки перешел сверкающую солнцем реку…
Но этими чувствами воспользовались совсем другие лю-
ди. Так бывает всегда. К каким последствиям это приведет,
мы не знаем. Мистика истории заключается в том, что ино-
гда лучше проиграть, чем выиграть. Кое-кто из революци-
онеров понимал это. Махно не понял. Он хотел выиграть,
и в этом его трагедия. История сжалилась над ним и из
революционера сделала его бандитом. Политический бан-
дитизм – подспудное, «внепарламентское» сопротивление
крестьянства диктаторскому режиму партии Ленина – в
конечном счете дал стране отдушину нэпа, а большевизму
– шанс, который он не использовал. Трагедия большевиков
в том, что они победили всех. И, как в русской народной
сказке, за это право победы заплатили всем живым, что
было в революционном движении: окаменели сначала по
колена, потом по грудь, потом по самую макушку головы
– самим мозгом окаменели.
Еще эта книга о живых людях. О правде, которую но-
сят в себе они. О том, что в реальном, живом человеке
желание правды, желание полнокровной, полноценной
жизни никогда не угасает. Иначе существование теряет
всякий смысл. Если бы это был роман, героем его я сделал
бы семнадцатилетнего комсомольца 1919 года Женю Ор-
лова, который, будучи уже глубоким стариком, встретился
мне и очень помог в работе. Может быть, именно тем, что
8
удержаться. Тогда мы думали о всех наших товарищах,
оставшихся на свободе, не потерявших веру и надежду осу-
ществить еще что-то доброе в борьбе за лучшую жизнь.
Принесши себя в жертву во имя будущего, мы испытывали
по отношению к ним особое чувство искренней и глубокой
нежности» (50, 35).
Камера смертников была тяжким испытанием. Ее оби-
татели, обреченные на гибель, сдруживались быстро и на-
крепко, словно понимая, что времени у них больше нет.
Они вместе мечтали о революции и просили товарищей –
если тем суждено будет остаться в живых – отомстить за
них палачам. Потом открывалась тяжелая железная дверь,
и заключенный, чью фамилию выкрикнули на этот раз,
торопливо прощаясь с оставшимися, уходил, чтобы не вер-
нуться уже никогда.
«…Однажды мое терпение лопнуло, – пишет Махно, –
и я отправил прокурору письмо с протестом, спрашивая,
почему меня не отправляют на виселицу. В ответ через
начальника тюрьмы я узнал, что, принимая во внимание
мой юный возраст, казнь мне была заменена на каторж-
ные работы, но он не сказал, на сколько лет. В тот же день
меня вместе с последним товарищем, Орловым, перевели
в здание, отведенное для каторжников… Оттуда я написал
матери, в ответ она мне сообщила, что ходила к губернато-
ру (он скреплял своей подписью окончательные смертные
приговоры) и узнала там, что из-за моего юного возраста
казнь мне заменили на пожизненную каторгу. Так на сме-
ну затянувшемуся кошмару ожидания повешения пришел
кошмар каторги…» (50, 42).
По приговору Махно получил 20 лет каторги, которые
ему предстояло отбывать в Бутырской тюрьме в Москве.
Тем временем политический вдохновитель группы Алек-
сандр Семенюта, добравшись до Бельгии, прислал оттуда
в Гуляй-Поле издевательскую записку: «Село Гуляй-Поле,
45

ность политикой, идеей «народной свободы», в обвини-
тельном заключении им вменялась в вину чистая уголов-
щина, а именно: организация «преступного сообщества,
поставившего заведомо для них целью своей деятельности
открытое, путем угроз, насилия и посягательства на жизнь
и личную безопасность похищение имущества правитель-
ственных учреждений и частных состоятельных лиц» (60,
77).
Всех участников, кроме умершего в тюрьме от тифа Ле-
вадного и некоего Хшивы, повешенного по приговору во-
енного суда в качестве главного обвиняемого в убийстве
пристава Лепетченко и провокатора Кушнира, приговори-
ли в 1910 году к разным срокам каторги. Махно, как один
из главных обвиняемых, был посажен в камеру смертни-
ков, где просидел 52 дня. Преступления, вменяемые ему
в вину (организация преступного сообщества, хранение
револьверов и бомб, изготовление бомб, участие в пре-
ступных сходках и экспроприациях у Брука, Кернера и
Гуревича), в совокупности подлежали наказанию смерт-
ной казнью. Но дело Махно следовало разбирать особо –
поскольку он был несовершеннолетним в момент совер-
шенных им злодеяний (вот когда пригодилась выправлен-
ная отцом метрика!). Впрочем, всем участникам группы
наказание, как мы уже говорили, было смягчено.
«Начиная с 26 марта 1910, – пишет Махно, – нас с товари-
щами держали в камере смертников. Эта камера с низким
сводчатым потолком, шириной в 2 метра и длиной в 5, и
еще три таких же находились в подвале Екатеринослав-
ской тюрьмы. Стены этих камер были покрыты надписями,
оставленными известными и неизвестными революцио-
нерами, которые в тревоге ожидали там предначертанного
им часа… Заключенные в этих камерах чувствовали себя
наполовину в могиле. У нас было такое ощущение, как буд-
то мы судорожно цепляемся за край земли и не можем
44
сохранил в себе азарт, чувство жизни, кипучей силы ее,
романтизм революционной эпохи…
Мы плохо понимаем, к сожалению, какими тайными
тропами чувства правды, подлинности бытия и свободы
ходят по земле в самые жестокие, огнеомраченные годы,
почему они не разлагаются в болотном гниении умираю-
щих режимов. Но именно на этих слабых – по сравнению с
силой материального, вещного мира – чувствах и держит-
ся, как кажется мне, единственная надежда современной
цивилизации, которая подошла к опасной черте стирания
человеческой индивидуальности, чем, вероятно, готовит
гибельные последствия для себя.
В этом смысле Махно во всей чрезмерности своих благих
порывов и злодейства, во всей отвратительности и при-
влекательности своей – безусловно, фигура яркая и знаме-
нательная. Если взглянуть на бунт как на особую культуру
и представить себе посвященную этой культуре «Всемир-
ную энциклопедию бунтарства», то имя Нестора Махно,
конечно, должно быть вписано туда одним из первых.
Я хотел написать эту книгу, как средневековую хрони-
ку – устранив авторское «я», изложить читателю факты в
их хронологической последовательности. Это не вполне
удалось. Стройной и строгой хроники не получилось. Полу-
чилась книга, архитектурно представляющая собой почти
чудовищное построение. Но так уж вышло. Зато мне, ка-
жется, удалось другое: представить события того времени
наглядно, как в кино, показать время в страшных терзани-
ях и противоречиях его, которые не могли и не могут быть
осуждены однозначно.
Да и нужно ли судить? Ведь, возможно, единственная
цель книги, которую я написал, состоит именно в том, что-
бы передать читателю образ отряда, переходящего реку
на пути к свободе…
9

жүктеу/скачать 1.91 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: