Нестор Махно

еще не успела сорганизоваться. Руководить пытался какой-
то «общественный комитет» (в названиях тоже не было
определенности), во главе которого стоял почему-то пра-
порщик расквартированной в селе пулеметной команды.
Политические симпатии гуляйпольцев были смутными,
но склонялись вроде бы к эсерам, которые создали в селе
отделение Крестьянского союза, придуманного для того,
чтобы, когда придет время, способствовать переделу зем-
ли. Местная анархистская группа пользовалась, судя по
всему, популярностью весьма ограниченной. Ей явно не
хватало вождя, который объяснил бы крестьянам задачу
момента, да и вообще мог бы как-то сопрячь теорию с
действительностью… К слову сказать, все они, молодые
крестьянские парни, были еще детьми или, в лучшем слу-
чае, подростками, когда Махно уже сел в тюрьму «за ре-
волюцию». К ним-то – весьма кстати – и явился Махно,
сразу же завоевавший непререкаемый авторитет среди
молодежи. Никто из его товарищей по дерзким экспро-
приациям 1906–1908 годов, кроме Назара Зуйченко (да и
то на самых первых порах), никогда больше не всплыл в
истории того, что позднее получило наименование «мах-
новщины». Время унесло их навсегда. На их место пришли
новые. Махно явился, чтобы возглавить молодых и вместе
с ними построить другую жизнь. Нет, не хозяйство только
– а жизнь целиком, переменив весь ее уклад, весь дух, все
веками складывающиеся отношения в пользу трудящего-
ся на земле крестьянина. Собственно дом, хозяйство, быт
– все то, чего он столько лет был лишен, – по-видимому,
совсем тогда не привлекали его. Он, правда, женится на
крестьянской девушке, повинуясь воле матери, которая
хотела, чтоб у младшего сына хотя бы после каторги все
устроилось по-людски, да, видно, семейная жизнь занима-
ла его мало: лишь пару раз вспоминает он свою Настеньку
в мемуарах, с какой-то излишней холодноватой вежливо-
56
Гуляй-Поле. Больше работать на других он не хотел. Он
хотел делать свою революцию.
101

крестьянами земли у помещиков, а после – в активном
«черном переделе», то есть грабеже. В селах Левобережья
было мало бедноты, на которую делали ставку большеви-
ки в своей аграрной политике: разорившиеся крестьяне
«отсасывались» предприятиями городов и шахтерских рай-
онов. Тесная связь с Россией, с русскими объясняла то, что
националистические лозунги украинских правительств на
Левобережье не были, в общем, поддержаны. Не было здесь
и того махрового антисемитизма, которым отмечен весь
ход Гражданской войны на Украине. Если в сопредельных
областях еврей олицетворял собою ненавистного крестья-
нину разорителя-перекупщика (до 98 процентов торгов-
цев сельхозпродуктами были евреи), то здесь, в степных
губерниях, соотношение было иное: евреи, как и украин-
цы, в поте лица своего работали на земле, и отношение
к ним было вполне свойское. Богатство крестьян Левобе-
режья сказалось потом решительным образом: нигде за
всю историю Гражданской войны крестьянству для защи-
ты своих интересов не удавалось создать организацию, по
силе равную махновщине, нигде, разве что в Тамбовской
губернии, очаге антоновщины, не сопротивлялось оно с
таким остервенением государственному вмешательству в
свои дела…
Встреча Махно с Лениным закончилась. Владимир
Ильич предложил Махно воспользоваться большевист-
скими каналами для проникновения на Украину. Для
этого Махно был отправлен к товарищу Затонскому, члену
конспиративной «девятки» – своего рода украинского
советского правительства в изгнании, который ведал вы-
дачей фальшивых паспортов. История и здесь иронична:
Махно помогал тот самый человек, который затем изо
всех сил старался его уничтожить. Затонский предложил
Махно воспользоваться партийными адресами и явками
в Харькове. Но Махно отказался: он нацеливался на
100
стью называя ее «подруга» и «моя милая подруга», будто
речь идет вовсе не о жене.
Свадебная гульба, как рассказывают в Гуляй-Поле, про-
должалась три дня: это было время беспечное, изобильное,
время надежд самых радужных, время весны революции –
которая и сама, возможно, представлялась как нескончае-
мое торжество трудового народа, праздник с горилкой и
песнями. Кто из сидящих за столом думал тогда, что боль-
шинству собравшихся на пир уготована скорая смерть,
что оскудеют столы, опустошатся амбары, что весь кре-
стьянский мир и быт будет порушен, а чувство праздника
сменит сплошная череда скорбей?
Могла ли мать Махно, Евдокия Матвеевна, предполо-
жить, что через год убьют двух ее старших сынов, с проме-
жутком в год вслед за ними уйдут еще двое, а последний –
сидящий пока во главе свадебного стола – будет объявлен
злейшим врагом трудового народа и тоже сгинет, потеря-
ется в мире, умрет в ужасающей нищете? Она долго не
знала, где он, жив ли. Потом выяснилось, что вроде жив. А
в 1928 году Махно прислал родственникам в Гуляй-Поле
фотографию из Парижа: сидит за столиком с витыми нож-
ками, смышлено что-то пишет. Положительный такой, в
костюме, в галстуке. Рядом оперлась руками на стол де-
вочка – дочь Леночка. По-французски – Люси. После этого
случая журнал «Огонек» опубликовал даже заметку «Мах-
но в Париже», поместив открытку в качестве иллюстрации.
Заметка была, в общем, незлая – еще не иссякло время
поверхностного бухаринского прекраснодушия, – так что
выходило, что Махно, в общем-то, примирился и раскаял-
ся. Писатель Лев Никулин, который встретил знаменитого
анархиста в Париже, заканчивал свою заметку словами:
«Как ни странно, он мечтал о возвращении на родину…»
Да, он мечтал. Но между этими двумя моментами – вре-
менем, когда он вернулся на родину, и временем, когда он
57

страстно захотел вернуться туда, вновь обрести ее, навеки
утраченную, – пролегла пропасть. Все изменится. Исчез-
нут люди. Война изменит облик земли. Придя в движение,
история сомнет и перемешает все. Все станет неузнавае-
мым, невозвратным. Иногда я думаю о том, сколько людей
уже в 1919-м, не говоря уже о 1920 или 1921 годах, было
бы радо, если бы Бог сотворил чудо и вернул все на свои
места, сделал, как было. Но так не бывает. Прекраснодуш-
ные порывы 1917 года сменились беспощадной борьбой
четырех последующих лет. Юноша, заигравшийся в рево-
люцию и заплативший за это девятью годами тюрьмы, был
безжалостно пленен правилами игры и стал грозным пар-
тизанским вождем, потом знаменитым, государственного
размера, бандитом для того, чтобы спустя еще несколько
лет, гуляя по Венсеннскому лесу с молодой анархисткой
Идой Метт, поведать ей о своей мечте.
Нам надо обязательно вчитаться в это свидетельство,
чтобы понять, как трагичен Махно, чтобы понять, за что он
боролся и к чему так никогда и не пришел. Он видел себя
крестьянином. Он воображал себя молодым. Он представ-
лял себя возвращающимся в родное Гуляй-Поле, вечером,
после дня, удачно проведенного на ярмарке с молодой же-
ной, где они вместе продавали выращенные ими плоды…
Они накупили в городе подарков… У него добрая лошадь
и хорошая упряжь…
Ничему этому не суждено было сбыться. Может быть,
гуляя в Венсеннском лесу, Махно вспоминал и первую же-
ну свою, нежную красавицу Настю Васецкую. Может быть,
именно она представлялась ему тогда сидящей рядом с
ним на крестьянских дрогах спокойной спутницей его ти-
хого семейного счастья… Но в 1917 году такое счастье не
устраивало его, казалось слишком приземленным. Он по-
чти не бывал дома, все сновал по митингам и комитетам,
а потом, когда время забурлило, забилось, как вода в тес-
58
независимо от этого, порождала предвзятости и политиче-
ские штампы (крестьяне – кулаки и шовинисты), чреватые
реками человеческой крови. Украину большевики так и
не поняли, что позднее явилось причиной грандиозной
катастрофы 1919 года, – потому что не хотели понять, иска-
ли только своей партийной выгоды, мерили только своим
аршином.
Советский историк М. И. Кубанин, автор единственного в
советской историографии настоящего исследования о мах-
новщине, вышедшего мизерным тиражом в конце двадца-
тых годов, блестяще именно с марксистских позиций про-
анализировав хозяйство махновского района, с необык-
новенной ясностью объяснил, почему именно здесь, на
Левобережной Украине, могло зародиться мощное кре-
стьянское движение, которое, приняв лозунги революции,
оказалось, в конце концов, в оппозиции не только к бе-
лым, но и к красным. В исследовании Кубанина содержится
именно то, чего Ленин и Свердлов не знали, хотя и должны
были знать, устраивая революцию в стране, 9/10 населе-
ния которой составляли крестьяне, вкладывавшие в проис-
ходящее свой, отличный от кабинетно-большевистского,
смысл.
Принципиальный вывод Кубанина заключается в том,
что наибольшую антибольшевистскую активность в годы
Гражданской войны выказали как раз те области России
и Украины, которые в 1905–1907 годах, а также осенью
1917-го были наиболее революционными. В «махновских»
губерниях (Екатеринославской, части Полтавской и Таври-
ческой) крестьяне жили зажиточнее, чем на остальной тер-
ритории Украины, имели больше сельскохозяйственных
машин, активно производили хлеб на продажу (более поло-
вины урожая шло на рынок,тогда как в среднем по Украине
эта доля составляла от 25 до 30 процентов). Стремление
владеть землей до революции выражалось здесь в скупке
99

жении на Украине с удовольствием выслушал бы сам Ле-
нин. Встреча была назначена на следующий день. Лидер
большевиков задавал быстрые, конкретные вопросы: кто,
откуда, как реагировали крестьяне на лозунг «Вся власть
Советам!», бунтовали ли против Рады и немцев, а если
да, то чего недоставало, чтобы крестьянские бунты выли-
лись в повсеместное восстание? Махно отвечал, чувствуя,
по собственному признанию, благоговение перед Лени-
ным. По поводу лозунга «Вся власть Советам!» Махно ста-
рательно объяснил, что этот лозунг понимает именно в
том смысле, что власть – Советам. Ленин еще и еше оаз
поосил уточнить. Махно сформулировал: «Власть должна
отождествляться непосредственно с сознанием и волей
самих трудящихся» (53, 127).
– В таком случае крестьянство ваших местностей зара-
жено анархизмом, – подумав, заметил Ленин.
– А разве это плохо? – спросил Махно.
– Я этого не хочу сказать. Наоборот, это было бы отрадно,
так как ускорило бы победу коммунизма над капитализ-
мом и его властью.
Ленин, по-видимому, остался доволен беседой: анар-
хизм крестьян он считал временной и быстроизлечимой
болезнью. Военные неудачи, приходилось признать, бы-
ли неизбежны, но в них заключался урок – поступившись
революционной романтикой, строить регулярную армию.
На плечах крестьянского восстания ворваться на Украину
и…
Нас же скорее заинтересует другое – глубокая неосведом-
ленность двух первых фигур в государстве относительно
того, что происходит в стране. И дело даже не в скудо-
сти оперативной информации, а в незнании более сущ-
ностном, происходящем от поспешности, поверхностно-
сти мышления обоих, которая хоть и была вполне объясни-
ма в эти переполненные трагическими событиями дни, но,
98
нине, он попросту потерял жену свою во времени: оставил
ее в Царицыне и уехал в Москву, чтобы уже не вернуться
к ней. Когда они расставались, она была уже давно бере-
менна и вскорости родила, но мальчик, Саша, появился на
свет с каким-то врожденным уродством и быстро умер. А
Настя прожила долго. Как и у всех, опаленных близостью
к Махно, судьба ее сложилась не сладко. В конце концов
она устроилась, вышла замуж за бобыля, растила ему чет-
верых детей. Старухой уже продавала семечки на станции
Гуляй-Поле. По мудрой простоте души зла на бывшего му-
жа своего она не держала, понимая, должно быть, что не
судьба была ей быть с ним, – уж больно неугомонен был,
больно хотел осчастливить человечество…
Ему суждена была другая женщина, способная к войне и
борьбе. Ею стала учительница гуляйпольской двухкласс-
ной школы Галина (по паспорту Агафья) Андреевна Кузь-
менко. Несомненно, была она натурой куда более романти-
ческой, чем Настя. Ко времени знакомства с Махно успела
закончить шесть классов, уйти из родительского дома в
1
Метт (Гильман) Ида (1901, Сморгонь, Белоруссия—1973, Париж)
– активистка революционного анархо-синдикалистского движения. Ро-
дители, евреи-торговцы, дали ей возможность получить медицинское
образование. Подвергшись аресту по обвинению в подрывной деятель-
ности, она в конечном счете смогла выехать из России. После двухлет-
него пребывания в Польше она в 1926 году приезжает в Париж. Здесь
знакомится с П. Аршиновым, В. Волиным и Н. Лазаревичем, позже став-
шим ее мужем. Группа издает газету «Дело труда», в которой сотрудни-
чал Н. Махно. В 1928 году Ида и Николай порывают с группой и издают
газету «Профсоюзное освобождение», однако в ноябре их высылают
за пределы Франции. Живут и работают в Бельгии, Испании, с 1936-го
– снова во Франции. В 1940 году супругов арестовывают немцы. Ида
с сыном в течение года содержатся в лагере Риекро, затем, благодаря
вмешательству Бориса Суварина, их переводят на юг Франции, в депар-
тамент Вар под полицейский надзор. С 1948 года Ида работала врачом,
позднее – переводчицей. Автор ряда произведений, в том числе книги
«Кронштадтская коммуна».
59

послушницы Красногорского женского монастыря, сбе-
жать из монастыря с бароном Корфом в его имение под
Умань, быть проклятой бароновой родней и в конце кон-
цов преданной своим женихом, вновь вернуться в мона-
стырь, быть, во избежание скандала, изгнанной оттуда,
закончить с отличием женскую семинарию в Добровелич-
ковке и, наконец, стать учительницей в Гуляй-Поле. В ней
не было покоя, зато были неутоленная страсть и порох для
взрыва – именно такая женщина нужна в годы борьбы.
Потом, когда война закончилась, отношения ее с Махно
разладились, и, хотя она родила ему дочь, собственно се-
мьи так и не сложилось. Они то расходились, то сходились
вновь, у нее бывали романы; Ида Метт,
1
близко знавшая
Махно в Париже, вспоминала, что на людях жена часто бы-
ла резка с ним, так что со стороны казалось даже, что она
вряд ли когда-либо любила его и оказалась с ним рядом
лишь потому, что ей льстило быть женою самого могуще-
ственного атамана Украины.
Он же, как ни странно, был ей верным мужем. Вооб-
ще, как ни странно покажется это после всех слухов, окру-
жающих имя Махно, он был человеком патриархально-
аскетичным, хотя в пору своей славы мог бы позволить
себе любые излишества любви. Он нежно любил дочь, и,
если в запальчивости ему случалось отшлепать ее, он ощу-
щал себя больным весь день – такое даже трудно предполо-
жить в человеке, пожелавшем вступить в единоборство с
Историей в тот момент, когда она требует от человека зло-
действа и не отпускает до тех пор, пока не выбьет из него
прекраснодушную веру в то, что ничтожеству отдельного
человека подвластны ее неумолимые стихии…
Впрочем, до разгула стихий было еще очень далеко: пока
дул лишь легкий освежающий ветерок, колыхавший ска-
терть свадебного стола, за которым сидели пятеро братьев
Махно, живые, веселые, хмельные. И казалось им, что и
60
Ордера в Моссовете Махно не получил. «В Моссовете
мне дали только пропуск в Кремль, во В ЦИК Советов, где я
должен, де, предъявить свои документы, и уже тогда ВЦИК
Советов сделает на них свою отметку, по которой Москов-
ский Совет может дать мне ордер» (53, 119). Блуждая по
Кремлю, Махно забрел, по-видимому, в помещения ЦК
большевиков, откуда кто-то (возможно, Бухарин) любезно
вывел его в коридоры ВЦИКа и передал какому-то секре-
тарю. Секретарь порасспросил его и, узнав, что товарищ
с Украины, доложил Свердлову. Свердлов, председатель
ВЦИКа, пожелал видеть его, велел говорить. Махно при-
нялся рассказывать, но Свердлов вскоре оборвал его:
«– Что вы, товарищ, говорите… Ведь крестьяне на юге
в большинстве своем кулаки и сторонники Центральной
Рады».
«Я рассмеялся, – пишет Махно, – и не слишком распро-
страненно, но выпукло нарисовал ему действия органи-
зованного анархистами крестьянства в Гуляй-Польском
районе… Т. Свердлов, как будто и поколебленный, не пе-
реставал, однако, твердить:
– Почему же они не поддержали наших отрядов? У нас
есть сведения, что южное крестьянство заражено крайним
украинским шовинизмом…» (53, 122).
Махно занервничал: в эти отряды, которые действовали
только по линиям железных дорог, не решаясь даже на
10–20 километров оторваться от эшелона, крестьянство
не верило и верить не могло… Зачем же валить с больной
головы на здоровую?
Свердлов согласился. Приглядываясь к Махно, он под
конец спросил: «Но скажите мне – кто вы такой, коммунист
или левый эсер?» (53, 124).
Махно хотел было прикинуться «беспартийным револю-
ционером», но в конце концов признался, что анархист.
Свердлов удивился и сказал, что его сообщение о поло-
97

тамбовчан о борьбе с кулачеством, досадуя на нехватку
продотрядов и организаторов.
Не позднее 26 июня «Ленин беседует (у себя на квартире)
с Е. Б. Бош, работавшей на Украине, расспрашивает о ее
работе, о создавшемся положении в связи с оккупацией
немцами Украины, об отношении крестьянства к Совет-
ской власти» (45, 569). В эти же дни и состоялся, очевидно,
разговор Ленина с Махно на ту же самую тему: Украина
манила его, там был хлеб, горы хлеба.
Махно для встречи с Лениным не прикладывал ни малей-
ших сознательных усилий и, конечно, о ней не помышлял.
Всем руководил исключительно случай. Дело было, соб-
ственно, в том, что Аршинов поселил Махно в гостинице
Крестьянской секции ВЦИКа, которой заведовал его, как
говорили тогда, «однопроцессник» (то есть проходивший
с ним когда-то по одному политическому процессу) това-
рищ Бурцев. Но, видно, число подобных Махно протеже,
революционеров мутной воды и невнятной огранки, про-
водивших свои дни в кромешном безделье, было столь
велико, что, глядя на них, товарищ Бурцев начал потихо-
нечку перекрашиваться из анархизма в левое эсерство,
заметно нервничать и томиться. Махно это почувствовал
и тактично съехал из гостиницы, а чтобы где-то жить, на-
правился в Моссовет, чтобы получить ордер на бесплатную
комнату. Далее с ним произошло именно то, что происхо-
дит со всяким советским человеком, перед которым встает
квартирный вопрос: он был ввергнут в пучину бесконеч-
ных бюрократических процедур, в пучину того самого бре-
да, который еще в конце двадцатых годов с такой оптими-
стичной иронией воспринимался авторами «Двенадцати
стульев». Ситуация, действительно, не лишена была комиз-
ма: ну в какой еще стране поиски комнаты завершились
бы встречей с главой правительства? Поистине, ни в какой.
96
вправду быть им хозяевами жизни, и, может статься, прав
младшенький, сидящий подле невесты, – главное зараз не
сробеть и взять свое…
Свою общеполезную деятельность Нестор Махно начал
с того, что на крестьянском сходе объявил незаконным
то, что власть в селе представляет чужой, пришлый, ни-
кому не подотчетный человек – пулеметный прапорщик.
Прапорщика сместили, общественный комитет разогнали.
Махно обнажил саму суть анархической идеи: все устро-
ить своим умом и никаким чуждым народу обязательствам
не подчиняться, соблюдая свою пользу. Эта идея чрезвы-
чайно понравилась его односельчанам. И когда через неко-
торое время из Александровска прибыли в Гуляй-Поле
инструкторы агитировать за войну и Учредительное со-
брание, крестьяне отказались голосовать за предложенные
им резолюции, «заявив ораторам, что они… находятся в
периоде организации своих трудовых сил и поэтому ника-
ких резолюций извне не могут принимать» (51, 20).
Гуляй-Поле всегда было тихой глубинкою – кто бы мог
предположить, что здесь самая крамола и заведется, что
отсюда и из таких же чистых, опрятных сел взметнется,
как джинн, огонь войны?
Хоть крестьянский союз был и эсеровский, Махно избра-
ли председателем комитета союза в Гуляй-Поле: он ездит
по волости, организует отделения в деревнях, агитирует. За
что агитирует? Да вот, «уясняет» трудовому крестьянству
первостепенную задачу: захват земли и самоуправление
«без какой бы то ни было опеки» (51, 25). Втолковывает, то
есть что ни Учредительного собрания, ни законов ждать
не надо – надо брать землю, пока плохо лежит и власть
слаба.
Не сразу себе это «уяснили» крестьяне, но за несколько
месяцев идея, в целом, возобладала. Массы, разохоченные
обещаниями даровой земли, уважали гуляйпольского ка-
61

торжанина за крутость и смелость суждений. Вскоре при
перевыборах «общественного комитета» Махно был из-
бран туда руководителем земельного отдела. И этой долж-
ностью он умело воспользовался, обревизовав все земли
помещиков и кулаков.
В начале лета на предприятиях Гуляй-Поля был введен
рабочий контроль. В июне «крестьяне Гуляйпольского рай-
она отказались платить вторую часть арендной платы по-
мещикам и кулакам за землю, надеясь (после сбора хлебов)
отобрать ее у них совсем без всяких разговоров с ними и
с властью…» (51, 44). Внятно, явственно уже тянуло пале-
ным; вот хлеб убрать, а там:
Дело Стеньки с Пугачевым,
разгорайся жарче-ка!
Все поместья богачевы
разметем пожарчиком…
Впрочем, спешки не было. К захвату земель еще надо
было подготовиться – вооружиться, например. Пока же
устраивали сходы и митинги, своеобразные смотры на-
строений и сил. После расстрела в июле 1917-го рабочей
демонстрации в Петрограде один из митингов выпалил
такой резолюцией: «Мы, крестьяне и рабочие Гуляй-Поля,
этого правительственного злодеяния не забудем… Пока
же шлем ему, а заодно и Киевскому правительству – в лице
Центральной Рады и ее Секретариата – смерть и прокля-
тие, как злейшим врагам нашей свободы…» (51, 47).
Популярность Махно росла. Он одновременно выбран
был односельчанами сразу на пять должностей: предсе-
дателем крестьянского союза, председателем профсоюза
рабочих-металлистов и деревообделочников, главой рай-
онного земельного комитета, районным комиссаром ми-
лиции и даже председателем организованной в селе боль-
ничной кассы. Везде избранный «председателем» Махно,
62
Событие это, представляющееся многим историкам за-
мечательным – особенно в силу, так сказать, несопостави-
мости, контраста оказавшихся рядом фигур, – на самом де-
ле было чистой случайностью и, в общем-то, заурядностью,
которая наверняка бы забылась, если б не крестьянская
кропотливость, с которой Махно в мемуарах фиксировал
все, что произошло с ним замечательного. В биографи-
ческой хронике жизни Ленина этого события нет – что,
однако, не значит, что Махно врет. Во-первых, «хроника»
страдает явными пробелами, а во-вторых, из того, что ин-
тересовало Ленина в двадцатых числах июня, когда Махно
очутился в кремлевском кабинете председателя Совета
народных комиссаров, как раз и явствует, что встреча эта,
встреча с товарищем с революционной Украины, была со-
вершенно в русле тогдашних интересов Ленина.
Украина его интересовала по двум причинам. С одной
стороны, чтобы выжить, нужно было поддерживать мир
с немцами и правительством гетмана Скоропадского, с
которым как раз шли тогда мирные переговоры. С другой
стороны, чтобы выжить, эту самую Украину нужно было
как можно скорее, вместе с немцами и гетманом, подпа-
лить огнем восстания – уверен, что Ленин мечтал об этом
не менее страстно, чем самый ярый анархист или левый
эсер, – ибо там был хлеб. Хлеб! Наваждение голодного
1918 года. О хлебе насущном Ленин думает беспрерывно:
то размышляет «об организации показательной заготов-
ки хлеба в одном каком-нибудь уезде в виде опыта» (45,
556), то наркому продовольствия Цюрупе «выражает недо-
вольство отсутствием литературы по борьбе с голодом»
(45, 558), то, отдыхая с Н. К. Крупской и М. И. Ульяновой
в бывшем имении Мальце-Бродово, рассуждает о жела-
тельности создания под Москвой совхозов для снабжения
города продуктами, то жадно расспрашивает приезжих
95

политической ситуации, насколько мог, разобрался и
остался ею резко недоволен: революция не сделала
трудящихся свободнее, она лишь подчинила их новому
гнету рабоче-крестьянского государства. «Государство
взяло на себя руководство социально-общественным
строительством, что не требовало от пролетариев ни
самостоятельности и инициативы, ни здорового трезвого
ума, – пишет он. – Пролетариям же оставалось лишь
выполнять то, что говорили большевики и левые эсеры»
(53, 109).
К левым эсерам Махно, правда, относился терпимее, чем
к большевикам: трещина меж ними не ускользнула от его
внимания. «Смогут ли левые эсеры пойти настолько дале-
ко в своей оппозиции большевикам, что мои впечатления
об их готовности посчитаться с ленинизмом оправдаются
целиком?» – спрашивает Махно. И сам отвечает: «Нет. У
левых эсеров, как и у нас, анархистов, хороших желаний
очень много, но очень мало тех сил, которые оказались
бы достаточными для реорганизации пути революции»
(53, 115–116). Политическое чутье у Махно, надо признать,
было достаточно тонкое. Подоплека истерики, устроенной
левыми эсерами незадолго до съезда Советов из-за Брест-
ского мира, прозревается им с холодной ясностью: партии
левых эсеров выгоднее делать вид, что конфликт проис-
текает из-за каких-то внешнеполитических разногласий,
чем согласиться с тем, что «большевики, окрепшие за счет
левых эсеров… взяли перевес над ними и теперь, не нуж-
даясь более в них… стараются всосать их в свою партию
или просто ликвидировать» (53, 117).
Задержись Махно в Москве буквально дней на десять –
он стал бы свидетелем этой самой «ликвидации», случив-
шейся 6 июля. Но тут случилось событие, которое оконча-
тельно определило его судьбу и ускорило отъезд на Украи-
ну, – встреча с Лениным.
94
естественно, физически не мог справиться со всей мас-
сой свалившихся на него дел. Как все успеть? Да и вооб-
ще, нужно ли анархисту быть главным во всяком деле?
Он чувствовал себя неуверенно. Он шлет «наивную» (по
его же собственному выражению) телеграмму известному
анархисту Аполлону Карелину – принимать ли ему, сторон-
нику безвластия, такие должности? От имени анархист-
ской группы он составляет приветственное письмо П. А.
Кропоткину по случаю его возвращения в Россию и ждет
конкретных указаний – как завладеть землей без власти
над собою и выжить паразитов? Но ответа нет. Приехав в
начале августа в Екатеринослав на губернский съезд Сове-
тов, он первым делом мчится посоветоваться в федерацию
анархистов – но и тут никто не может удовлетворить его
практическое любопытство.
Федерация анархистов Екатеринослава вместе с губерн-
ским комитетом большевиков размещалась в здании быв-
шего английского клуба. Картина, которую увидел Махно,
удручила его. «Там я застал много товарищей. Одни спори-
ли о революции, другие читали, третьи ели. Словом, застал
„анархическое“ общество, которое по традиции не при-
знавало никакой власти и порядка в своем общественном
помещении, не учитывало никаких моментов для револю-
ционной пропаганды среди широких трудовых масс…
Тогда я спросил себя: для чего они отняли у буржуазии та-
кое роскошное по обстановке и большое здание? Для чего
оно им, когда здесь, среди этой кричащей толпы, нет ника-
кого порядка даже в криках, которыми они разрешают ряд
важнейших проблем революции, когда зал не подметен,
во многих местах стулья опрокинуты, на большом столе,
покрытом роскошным бархатом, валяются куски хлеба,
головки селедок, обглоданные кости?» (51, 54–55). Горь-
кое недоумение не раз посещало Махно при виде едино-
63

мышленников, но он никогда не усомнился в «истинности»
анархизма как политической доктрины.
Губернский съезд Советов в Екатеринославе, на котором
Махно попал в земельную комиссию, вынес одно принци-
пиальное решение: преобразовать созданные на местах
крестьянские союзы в советы. Махно как председатель и
стал первым наместником новой советской власти в Гуляй-
Поле.
Август закончился известием о неудавшемся похо-
де генерала Корнилова на Петроград и созданием в
Гуляй-Поле, по примеру столиц, комитета спасения
революции на случай попытки контрреволюционного
переворота. На митингах анархистская группа требовала
разоружить всех помещиков и кулаков в районе, а также
«немедленно отобрать у них землю и организовать
по усадьбам свободные коммуны, по возможности с
участием в этих коммунах самих помещиков и кулаков»
(51, 70–71). Власти, наконец, встревожились. Уездный
комиссар Временного правительства категорически
требовал «удаления Н. Махно от всякой общественной
деятельности в Гуляй-Поле» (51, 73). Но было уже поздно…
Наступил сентябрь. Сам Махно, возможно, еще колебал-
ся бы, раздумывая, как сподручнее осуществить аграрный
переворот, но нагрянувшая накануне в Гуляй-Поле Мару-
ся Никифорова требовала немедленных действий. Ники-
форова, позднее долгое время состоявшая при Махно на
вторых ролях, в ту пору пользовалась куда более громкой
известностью, чем он. Бывшая посудомойка водочного
завода, убежденная анархистка, она была за террористиче-
ские акты 1904–1905 годов приговорена к смертной казни,
замененной бессрочной каторгой, которую отбывала в Пет-
ропавловской крепости. В 1910 году ее перевезли в Сибирь,
и оттуда она, как когда-то Бакунин, через Японию бежала
64
получил удовлетворительные ответы. Когда я попросил у
него совета насчет моего намерения перебраться на Укра-
ину для революционной деятельности среди крестьян, он
категорически отказался советовать мне, заявив: „Этот во-
прос связан с большим риском для вашей, товарищ, жизни,
и только вы сами можете правильно его разрешить“. Лишь
во время прощания он сказал мне: „Нужно помнить, до-
рогой товарищ, что борьба не знает сентиментальностей.
Самоотверженность, твердость духа и воли на пути к на-
меченной цели побеждает все…“» (53, 106–107).
Ей-богу, кажется, что эти великолепные банальности
Махно Кропоткину просто приписал, чтобы иметь возмож-
ность далее сказать о себе: «Эти слова Петра Алексееви-
ча я всегда помнил и помню. И когда нашим товарищам
удастся полностью ознакомиться с моей деятельностью в
русской революции на Украине, а затем в самостоятельной
украинской революции, в авангарде которой революци-
онная махновщина играла особо выдающуюся роль, они
легко заметят в моей деятельности черты самоотвержен-
ности, твердости духа и воли, о которых мне говорил Петр
Алексеевич. Я хотел бы, чтобы этот завет помог им воспи-
тать эти черты характера в себе самих» (53, 107).
Очень, очень серьезно относился к себе Нестор Ивано-
вич!
Но чем бы на самом деле ни закончилась встре-
ча, для Махно это был знак великой причастности.
Конечно, он не равнял себя с великими теоретиками-
основоположниками, но верил, что именно ему выпала
редкая удача: воплотить их теоретические построения
на практике. И чем больше он общался с анархистами
в Екатеринославе, в Таганроге, в Москве, тем более
убеждался – именно ему…
После встречи с Кропоткиным Махно оставался в
Москве еще несколько дней. Дело свое он сделал, в
93

стильных профсоюзов: «обиженный лидер», «неискренно,
но дельно говорил», «кряхтел, сопел, но оставался мало
услышанным» (53, 108). Интеллигентности в политике Мах-
но не понимал, и усилия несчастного Мартова словом убе-
дить своих политических оппонентов казались ему просто
смехотворными.
В когорту жалких болтунов попадает и «щелкопер Зи-
новьев» (53, 139). А вот Троцкого, однажды услышанного
на митинге, Махно в своих мемуарах словом не обидел,
уважил за деловой подход и испытанное потом на соб-
ственной шкуре революционное беспощадство.
Завершает это противопоставление себя сонмищу мос-
ковских революционных словоблудов сцена визита Махно
к П. А. Кропоткину, написанная Махно по классическому
канону передачи сакрального знания, апостольского за-
вета любимому ученику. Содержание разговора Махно и
Кропоткина, в ту пору уже больного, глубоко разочарован-
ного в революции, хотя и не осмеливающегося открыто
ее осуждать, мы знаем только в изложении самого Махно.
Известно зато, что Кропоткин в эту пору сторонился ак-
тивной политической деятельности, собирался из Москвы
на жительство в Дмитров. С анархистами, за исключени-
ем группы деятелей кооперации, связей не поддерживал,
за серьезных людей их не считая, но тихо публиковал в
прокадетской «Свободе России» статьи об английском ра-
бочем движении, в которых и сегодня легко уловить но-
стальгию человека, долгое время прожившего эмигрантом
в цивилизованном обществе, по культурному и неспешно-
му ведению дел даже в таком рискованном предприятии,
как революция. Именно поэтому описание встречи Махно
с Кропоткиным представляется наиболее сомнительным
местом во всей трилогии батькиных воспоминаний. Вчи-
таемся в текст: «Он принял меня нежно, как еще не при-
нимал никто. На все поставленные мной ему вопросы я
92
в Америку. В семнадцатом, подобно другим эмигрантам,
вернулась на родину – ненавидящей и непримиренной.
Никифорова обрушила на Махно град упреков в посте-
пенстве, соглашательстве и отходе от бунтарского правого
дела:
– Надо прямым насилием над буржуазией разрушать
устои буржуазной революции! (6, 194).
Маруся предложила разоружить часть Преображенского
полка, стоящую неподалеку от Гуляй-Поля. Эпизод этот,
вскользь упомянутый в воспоминаниях Махно, восполня-
ется рассказом Назара Зуйченко: «Числа десятого сентяб-
ря семнадцатого года, мы, 200 человек, выехали поездом
в Орехово. Оружия, за исключением десяти винтовок и
стольких же револьверов, взятых нами у милиции, у нас не
было. На станции Орехово мы оцепили снабжение полка и
в цейхгаузе нашли винтовки. Затем окружили в местечке
штаб. Командир успел удрать, а низших офицеров Маруся
собственноручно расстреляла. Солдаты сдавались без боя
и охотно складывали винтовки, а после разъехались по
домам. Маруся уехала в Александровск, а мы с оружием
вернулись в Гуляй-Поле. Теперь было не страшно…» (6,
194–195).
Мрачное, смутное время простерлось над степями Укра-
ины. Власти еще издавали приказы, но их уже некому было
выполнять. В местечках стояли еще гарнизоны, но солдаты
отрекались от своих офицеров. То, что казалось крепким,
рушилось, а то, что ютилось в темных углах, как плесень,
мгновенно набиралось соками силы. Гуляйпольские при-
вилегированные классы оказались понятливы: едва кре-
стьянский съезд принял решение о переделе земли, как по-
мещики разбежались, а промышленная буржуазия покор-
но заплатила контрибуцию. И только в Александровске все
еще не понимали, что происходит. Уездный комиссар по-
слал к Махно чиновника особых поручений, дабы пресечь
65

исходящую из Гуляй-Поля крамолу и составить протоколы
на тех, кто принимал участие в разоружении буржуазии.
Наивный человек! Возможно, именно за эту наивность, ко-
торая делала несерьезными все его распоряжения, а может,
из-за сходства фамилии (уездный комиссар прозывался
Михно) Махно пощадил его, когда Александровск оказался
в руках большевиков, а сам Махно работал в ревкоме кем-
то вроде судебного эксперта, определяя, кого из «бывших»
казнить, а кого миловать.
Чиновника же особых поручений Махно вызвал в Коми-
тет защиты революции и велел ему «в 20 минут покинуть
Гуляй-Поле и в два часа – пределы его революционной тер-
ритории» (51, 92). С тех пор до самой немецкой оккупации
никто не беспокоил этот странный, полностью независи-
мый район.
Нам никогда доподлинно не узнать, что происходило в
эти слепые предзимние месяцы там, где кончалась нетвер-
дая власть городов, в которых еще держался привычный
порядок. Даже старые газеты не могут рассеять густой
мрак, покрывший деревню: вряд ли журналисты и выбира-
лись туда в ту пору. Какие драмы разыгрывались под поло-
гом осенней ночи? Как делили землю? Как распределяли
инвентарь? Многих ли убили? Многих ли осчастливили?
Махно пишет, что «часть кулаков и немцев-хуторян, чув-
ствуя момент, сдались сразу революции и занялись на об-
щих основаниях, т. е. без батраков и без права сдавать зем-
лю в аренду, устройством своей общественной жизни» (51,
176). А что сделали с теми хозяевами, которые революции
не «сдались»? Мы не знаем и лишь можем предполагать,
памятуя о крутых нравах времени.
Когда махновщину называют «кулацким» движением,
это неверно даже с классовой точки зрения. Собственно
кулацкие хозяйства, хозяйства сельской буржуазии, были
осенью 1917 года самими крестьянами разграблены так же,
66
товарищей-анархистов через границу Украинской держа-
вы. Не желал, видимо, унижаться.
«Фактически, – уныло констатирует Махно, – не было
таких людей, которые взялись бы за дело нашего движения
и понесли бы его тяжесть до конца». И он спрашивает себя:
неужели и я стану таким, как они? «Никогда, ни за что!»
(53, 102).
С говорунами и писаками он равнять себя не хотел.
Без пощады и снисхождения за прежние заслуги набра-
сывается Махно в своих мемуарах на известного в Москве
анархистского литератора и теоретика Льва Черного, с ко-
торым познакомился, ночуя в каком-то заселенном анар-
хистами доме, где последний был назначен комендантом
и вынужден был переписывать мебель и следить за поряд-
ком в подъезде, нервничая и боясь скандалов с «квартир-
ным комитетом» из-за того, что анархисты через закры-
тые ворота лезли во двор после двенадцати ночи. Махно,
вероятно, знал, что Льва Черного тогда задергали повестка-
ми в суд по «делу анархистов», обвиняя в укрывательстве,
знал, конечно, и то, что по сфабрикованному делу о под-
делке денежных знаков Черный в самом начале двадцатых
годов был расстрелян в застенках ЧК. Но это не делает его
снисходительнее. Махно пишет: «…человек этот обладал
талантом оратора и писателя… но не умел уважать себя,
ограждать свое достоинство» (53, 97). «Безвольный чело-
век», «человек-тряпка», с которым другие делают все, что
захотят. «Такие люди могут лишь освещать прошлое, если
им попадается верный материал о нем» (53, 97). Навеши-
вая на безответного Льва Черного безжалостные ярлыки,
Махно, похоже, самоутверждался – всю жизнь его мучил
комплекс недоучки, – изо всех сил стараясь произвести
впечатление человека сильной воли, человека дела.
Тот же мотив самоутверждения звучит в оценке Л. Мар-
това, выступление которого Махно слышал на съезде тек-
91

мяти Махно несколько попутных впечатлений: трамвай,
Настасьинский переулок, здание анархистской федерации
– «помещение-сарай», в котором прежде «упражнялись
футуристы в своих футуристических занятиях» (53, 94). Пе-
ревод анархистов из роскошного Купеческого собрания в
это строение, расположенное к тому же в многозначитель-
ной близости от Народного комиссариата внутренних дел,
красноречивее всяких слов свидетельствовал о их акци-
ях на столичной политической бирже. Махно прекрасно
отдает себе в этом отчет и не может сдержать горечи и
досады.
Если для Ивана Бунина («Окаянные дни») революцион-
ная Москва 1918 года – это прежде всего царство Хама,
бессмысленные и озлобленные толпы, «тучи солдат с меш-
ками», «голоса утробные, первобытныя», преступные, «са-
халинские» морды, семечки, Азия, газетная ложь, кривля-
ющаяся в большевизме интеллигенция, одним словом –
вырождение цивилизации, наблюдать которое невозмож-
но без скрежета зубовного и нервного кожного зуда, то
Махно этого всего как раз не замечает. В этой Москве он
свой, он сам из «страшной галереи каторжников». Его му-
чит и преследует другое: бумага, «бумажная революция»,
слова, слова, слова…
Листовки, воззвания, митинги, десятки газет. В помеще-
нии московской федерации анархистов лидеры движения
перекладывают кипы нераспроданной газеты «Анархия».
Лекция восходящей звезды московского анархизма това-
рища Иуды Гроссмана-Рощина о Льве Толстом. Прекрас-
ные, берущие за душу слова, но не более. Конференция
анархистов в гостинице «Флоренция» – просто бестолко-
вое толковище: тот же самый Гроссман-Рощин много и
горячо говорил о необходимости поднимать восстание
на Украине, но почему-то в последний момент отказал-
ся походатайствовать перед большевиками о переправке
90
как и помещичьи имения. Осенью же 1918-го, когда кула-
ки, пытаясь вернуть отобранное, выступили в поддержку
гетманского режима, держащегося на немецких штыках,
огромное их число было физически уничтожено отрядами
крестьян-повстанцев. Таким образом, наиболее продук-
тивные, обустроенные, специализированные хозяйства
были разгромлены. Зато за их счет остальные получали как
бы равные «стартовые возможности», которые, впрочем,
могли обеспечить какой-никакой уровень производства
хорошему хозяину. «Черный передел» между своими – до
того, как в него вмешались большевики, послав в деревню
изымать хлеб вооруженных и голодных людей, – в целом-
то был делом внутренним, семейным. В запальчивости,
конечно, могли кому-нибудь высадить дрыном глаз, но
особенно не злодействовали. Всем вместе жить, все свои.
Не китайцы, не венгры, которые пришли потом. Так что
«раскулаченным» оставляли и плуг, и сеялку, и веялку, по
две пары лошадей, по паре коров – жить можно было. А
для большевиков, которые стали просачиваться в деревню
и утверждать там свою власть где-то в начале 1919 года,
все единоличники, все, кто не батраки, – одинаково были
кулаками, что и привело потом к тяжелым последствиям.
…Незадолго до Октября в Гуляй-Поле пришла весть о
том, что комиссар Михно, в отчаянной попытке спасти
уезд от анархии, арестовал в Александровске Марусю Ни-
кифорову. Махно дозвонился до него по телефону, недву-
смысленно предупредил: «Если не освободишь немедлен-
но, то знай, что в эту же ночь запалим твое имение!» (6,
195).
Михно имел мужество отказаться. Но и Махно не со-
бирался идти на попятный. Для вызволения Маруси был
сформирован из молодежи отряд человек в 60, который
двинулся на Александровск. Однако на этот раз до города
махновцы так и не добрались. В Пологах, едва погрузились
67

в поезд, начальник станции показал ошеломляющую те-
леграмму: в Петрограде свергнуто Временное правитель-
ство! На радостях решено было вернуться домой. И хотя
эта вылазка закончилась ничем, она сама по себе очень
симптоматична: Махно становилось тесно в Гуляй-Поле,
он натачивал зубок на Александровск, а там и на другие
соседние города…
Октябрьские события докатились до Украины в ноябре-
декабре. Правда, в Гуляй-Поле никаких существенных из-
менений не произошло: власть тут и без того была совет-
ская, земля крестьянская, и все это сделалось без больше-
виков и их громогласных деклараций. Вообще большеви-
ки на Украине были много слабее, чем в России, оттого и
уступчивей. Пытаясь захватить власть, они активно блоки-
ровались с левыми эсерами и анархистами, которые распо-
ряжались несколькими бестолковыми, но вооруженными
с головы до ног отрядами «черной гвардии». С севера еще
просачивались в подмогу им эшелоны с революционными
матросами, которые, позабыв мирную жизнь и исполнив-
шись к ней скучливого презрения, мотались на поездах по
всей стране и ставили новую власть силою штыков и неве-
роятной морской ругани. Но и старая власть не сдавала
полномочий: на Правобережье, на Киевщине, Централь-
ная рада держалась довольно крепко, на ненадежном же
левом берегу воцарился полнейший хаос. Несколько вла-
стей сосуществовали и правили параллельно, но только
большевики сохраняли самообладание, прежде всего на-
чиная создавать подпольные военизированные гнезда –
ревкомы, из которых должно было со временем вылупить-
ся их политическое господство.
Махно не хотелось оставаться в стороне от этих собы-
тий. В начале декабря он едет в Екатеринослав делегатом
на очередной губернский съезд Советов. Екатеринослав
трясло. Здесь, пишет Махно, «была власть, еще крепко хва-
68
Москва
После месячного путешествия по городам Поволжья
Махно очутился, наконец, в Москве. Москва ему опять не
понравилась – он прямо именует ее «центром бумажной
революции» и при каждом удобном случае спешит сказать
свое строгое слово о «революционном генералитете».
Но, во-первых, он и ехал сюда затем, чтобы повидать
вождей революции, а во-вторых, потом уж тем более не
мог удержаться, чтоб не охарактеризовать каждого из них,
чтобы еще и еще раз показать, что он не бандит, а тоже по-
литическая фигура, имеющая свое, так сказать, суждение.
Отметим, кстати, что среди всех украинских атаманов,
даже такого масштаба, как Григорьев и Зеленый, Махно
выделялся именно тягой к политике и воплощенным в
ней идеям. Его политический опыт, в частности, уберег
махновщину от вырождения в гигантскую погромную
организацию – что и произошло с дивизией Григорьева,
когда она восстала против большевиков.
С вокзала, с чемоданом булок, Махно заехал сначала к
профессору Алексею Боровому, кабинетному анархисту-
интеллектуалу: здесь оставил булки, но задерживаться не
стал, помчался сразу разыскивать любезного сердцу тю-
ремного друга Петра Аршинова. После апрельского разгро-
ма московской федерации анархистских групп тот отошел
от сугубой политики и работал в Союзе идейной пропаган-
ды анархизма секретарем, организуя диспуты и лекции
и проживая, вернее, ночуя, в какой-то гостинице близ Те-
атральной площади. Розыски Аршинова оставляют в па-
89

лянным, он решил победить. Однако это не избавило тра-
гедию от положенного ей финала.
88
тавшаяся за Керенского, власть украинцев, хватавшаяся
за Центральную Раду… здесь была и власть каких-то ней-
тральных граждан, а также своеобразная власть матросов,
прибывших несколькими эшелонами из Кронштадта; мат-
росов, которые держали направление против ген. Каледи-
на, но по пути свернули в Екатеринослав на отдых. Нако-
нец, власть Совета Рабочих, Крестьянских и Солдатских
депутатов, во главе которого в это время стоял анархист-
синдикалист тов. Гринбаум…» (51, 104). Все эти власти пре-
тендовали на руководство и, по выражению Махно, «злоб-
ствовали друг на друга и дрались между собой, втягивая
в драку тружеников» (51,100). Махно это очень раздража-
ло. Раздражала и борьба вокруг выборов в Учредительное
собрание: Махно называл ее «картежной игрой политиче-
ских партий» и, по возвращении в Гуляй-Поле, убеждал
членов анархистской группы отказаться от поддержки на
выборах эсеров и большевиков, ибо после увиденного ни-
кому уже не желает оказывать содействия. Не удовлетво-
рил его и съезд Советов. «Характерно в этом съезде, что
все, что он постановил в своих резолюциях, у нас в Гуляй-
польском районе за 3–4 месяца до того было проведено в
жизнь» (51,106). Единственная удача – несколько ящиков
винтовок, полученных от федерации анархистов, которая,
в свою очередь, получила их от большевиков, вооружавших
всех, кто мог помочь им против Украинской рады.
Вернувшись в Гуляй-Поле, Махно, однако, недолго оста-
вался на месте. В последних числах декабря он с довольно
большим отрядом появляется в Александровске. Сам Мах-
но пишет, что выступление было вызвано известием о том,
что войска Центральной рады заняли Кичкасский мост че-
рез Днепр, чтобы пропустить на Дон к Каледину несколько
снявшихся с германского фронта эшелонов с казаками.
Получив эту весть, Гуляйпольский совет заседал чуть не
целый день и в конце концов решил выступить на стороне
69

большевиков вместе с красногвардейским отрядом некое-
го Богданова, который пытался отбить мост и задержать
эшелоны.
Эти обстоятельства проливают свет на совершенно тем-
ную для современного читателя подробность романа «Ти-
хий Дон», когда Мелехов, возвращаясь с фронта, из теплуш-
ки наблюдает бой украинцев с анархистами: «украинцы»,
как становится понятно, – это войска Центральной рады,
«анархисты» же – отряд вроде махновского или «черной
гвардии» Маруси Никифоровой. Характерно, что Махно
однозначно определяет намерения казаков – двигаться не
просто на Дон, но непременно к Каледину, – повторяя тем
самым один из самых расхожих революционных мифов о
коренной, глубинной контрреволюционности казачества.
И действительно, с казаками революционеры хоть и за-
игрывали, но в целом отношение к ним было настолько
унизительно-подозрительным, что уже по этому одному
не могло разрешиться миром. Верхнедонское восстание
– по духу отчасти напоминавшее махновщину, но, как и
всякое незрелое народное движение, оказавшееся под чу-
жими, в данном случае белыми, знаменами, – вспыхнуло
зимой 1919 года никак не из-за того, что казачество не
приняло революционных преобразований. Оно их ждало,
но не дождалось. Власть Советов утверждала себя нахра-
писто – путем интриг и демагогии, силы и грубой лести,
совсем не считаясь с чаяниями и нуждами населения дон-
ских станиц. После восстания партийная пресса больше не
сдерживалась и поливала казаков с разнузданной и трус-
ливой яростью исчерпавшего аргументы пропагандиста.
«Стомиллионный российский пролетариат не имеет ника-
кого морального права применить к Дону великодушие, –
металлическим тоном военного приказа требовали харь-
ковские „Известия“ (№ 16, 8 февраля 1919 г.). – Старое каза-
чество должно быть сожжено в пламени социальной рево-
70
революционные заслуги, счел требование недостойным
и отказался. Против него двинули войска. Под городом
завязался бой.
Махно пишет: «Какая-то жуть охватывала нас, украин-
ских революционеров… (53, 48). Хотелось броситься на-
встречу шедшим против отряда Петренко красноармей-
ским колоннам и кричать: „Куда вы идете? Вас ведут уби-
вать своих…“» (53, 49). «Я наблюдал начало боя, – продол-
жает он. – Я видел, как отважно сражались обе стороны.
Видел также, что на стороне отряда Петренко было все на-
селение хутора Ольшанское и прилегающих к нему других
хуторов. Оно возило хлеб, воду, соль отряду Петренко» (53,
49). Петренко отбил удар высланных против него частей,
но, желая показать себя солидарным с властью, он и не ду-
мал воспользоваться победой, а ждал лишь справедливого
решения вопроса об отряде. Власти предложили ему пере-
говоры, он согласился. В конце переговоров – очевидно, в
момент особенно дружеских заверений – он был схвачен
и препровожден в тюрьму. Отряд же разбит на группы и
разоружен. Бойцы отряда, однако, не успокоились и, по-
видимому, надеялись, завладев оружием, взять город для
освобождения любимого командира. Махно пишет, что
отговаривал их, настаивая, однако, на том, чтобы совер-
шить налет на тюрьму и освободить Петренко. «В этом
акте я усматривал лучшую и показательнейшую насмешку
над властями, думающими тюремной стеной и решетка-
ми сбить с пути чувство долга и справедливости» (53, 59).
Однако осуществить эту своеобразную шутку не удалось:
Петренко, как контрреволюционер, был расстрелян, а его
люди «высланы на фронт».
В этой маленькой трагедии, как в зерне, заключено уже
все, что в будущем прорастет грандиозной трагедией мах-
новщины. Правда, Махно решил сломать сценарий: в том
месте, где и ему, в свою очередь, надлежало быть расстре-
87

продовольствию – с отрядом красноармейцев и двумя ав-
тоброневиками, – застал здесь «невероятный хаос не толь-
ко в советских, профессиональных и партийных органах,
но еще большую путаницу в органах военного командова-
ния» (21, 10). В общем, и тут царила полная бестолковщина,
обычная для смутного времени, которая изживалась тогда
однозначно – вытяжкой всей жизни по военному ранжиру,
что и было товарищем Сталиным проделано путем усилен-
ного террора. И хотя до первых многообещающих экспери-
ментов особого уполномоченного оставался еще месяц, с
прибытием «украинских революционных отрядов» жизнь
в городе пошла кругом: эти отряды, в большинстве своем
партизанские, привыкшие действовать автономно, нужно
было свести в регулярные части. Идейное партизанчество,
в свете новой политики Троцкого – формировать регу-
лярную армию, – объявлялось крамолой. Махно замечает:
«Отряды… в которых обнаруживалась „контрреволюци-
онность“ (а для этого достаточно было, чтобы командир
его был анархистом или беспартийным и имеющим свое
суждение о делах новой власти революционером), разго-
нялись, а то и расстреливались, как это было с Петренко и
с частью его отряда» (53, 39).
Случай с Петренко потряс Махно и, сдается, послужил
ему уроком на всю жизнь, и, когда Махно обвиняют в
какой-то злостной подозрительности и недоверчивости к
большевикам, это чистая демагогия: он просто знал что
почем, успел кое-что повидать. Петр Петренко был одним
из первых героев Гражданской войны на Украине – в ряду
таких, как анархисты Гарин и Мокроусов, большевики
Степанов и Полупанов, – и отряд его, отступавший из-под
Таганрога, считался одним из наиболее боеспособных. Но
именно этот отряд, вследствие того, что командир его был
беспартийный, председатель штаба обороны Царицына С.
Минин потребовал разоружить. Петренко, сознавая свои
86
люции. „Всепотрясающие“ и всевеликие конные казачьи
полчища должны быть ликвидированы. Казачество необ-
ходимо обезлошадить… Реакционное брюхо Дона должно
быть вскрыто…»
Выступая против казаков, гуляйпольцы еще не знали,
что и сами, только в иных выражениях, будут новой вла-
стью прокляты и без пощады усмирены и что летом 1921-
го, ища спасения от преследователей, Махно с последней
надеждой кинется в становище «врагов», в сторону Куба-
ни и Дона – но никто уже на этой выжженной земле не
отзовется ему.
Отряду Богданова и гуляйпольцам удалось захватить
Кичкасский мост, и 7 января 1918 года здесь начались пе-
реговоры с казаками. Казаки сдавать оружие отказались,
заявив, что их 18 эшелонов и сил пробиться у них хватит.
Ночью случился бой, который при желании может быть
истолкован в героическом для революционных сил плане,
но на самом деле, конечно, он был решен неохотой казаков
получить случайную пулю по дороге домой. На следующий
день они согласились сдать винтовки и проходить лишь
с седлами и лошадьми. Самое удивительное, что разору-
жение фронтовиков, для которых за несколько лет война
стала второй профессией, произвел отряд, в котором, на-
чиная с командира, никто не знал толком, как обращаться
с оружием. Правда, вид у черногвардейцев «был страшен и
суров: пулеметные ленты с патронами на плечах, за пояса-
ми торчало по два револьвера, из голенища выглядывали
чеченские кинжалы… Но толку было мало. Никто не обу-
чен. Все, знающие военное дело, бросив фронт, сидели
по домам» (6, 196–197). Тем не менее бойцы отряда чув-
ствовали себя хозяевами положения. Офицеров, которые
не хотели срывать погоны и сдавать револьверы, без осо-
бой злобы бросали с моста в Днепр… Казаки простояли
в Александровске еще пять дней, подвергаясь усиленной
71

обработке большевистских и лево-эсеровских агитаторов,
обещавших Дону широчайшую автономию, потом, оставив
на улицах кучи конского навоза, ушли. В знак возвраще-
ния к нормальной жизни ревком наложил на городскую
буржуазию контрибуцию в 18 миллионов рублей.
Читателю будет, может быть, странно узнать, что к ге-
роическим этим событиям Нестор Махно не имел почти
никакого отношения. Командовать отрядом гуляйполь-
цев он заробел – должность командира принял старший
брат Махно Савелий. Сам же он пристроился при ревко-
ме (где состояла и Маруся Никифорова) на должность и
незаметную, и неблагодарную – разбирать дела «врагов
революции», которых наарестовал Богданов и которые,
как скот, томились в арестантских вагонах, прицеплен-
ных к эшелону его отряда. Среди арестованных оказались
провокатор Петр Шаровский и уездный комиссар Михно.
Первого изобличили и подвели под расстрел, второго за
либерализм выпустили. Осудить на смерть бывшего про-
курора и начальника уездной милиции ревком все ж не
дал: как был убежден Махно, из страха перед местной бур-
жуазией.
На своей бумажной должности Махно превращался во
вполне обычного провинциального советского уполномо-
ченного. Какая-то власть у него была, но в то же время он
кругом был зависим: от ревкома, от Богданова, от Маруси
Никифоровой, от большинства, волю которого он должен
был исполнять. А ему, между тем, все меньше нравились
устанавливающиеся порядки. Не нравилось, прежде все-
го, с каким ревнивым ожесточением дрались за власть
большевики и левые эсеры, которые, «разобравшись» с
пленниками Богданова, начали серию новых арестов – на
этот раз правых социалистов. Число узников тюрьмы опять
выросло настолько, что ведать ее делами был приставлен
специальный комиссар. Махно ничего изменить не мог, но
72
сообразили что к чему и открыли дорогу. Где-то уже со-
всем неподалеку от Царицына, на станции Сарепта, Махно
ввязался в какой-то митинг, призвал «найти общий ре-
волюционный язык с широкой массой революционных
тружеников, осадить зарвавшихся Ленина и Троцкого» и
спасать революцию (53, 44). Следствием было то, что из
Царицына прибыл вызванный властями конный отряд
венгров-интернационалистов (перешедших на службу к
большевикам военнопленных мировой войны, которые,
как самые надежные и нерассуждающие солдаты, активно
привлекались для разного рода карательных операций).
Отряд окружил эшелон и потребовал «выдать ему всех
анархистов, которые, по их сведениям, пробираются на
этом эшелоне в г. Царицын» (53, 44). Товарищ Пашечников
проявил дипломатичность и хитрость, заявив, что никаких
анархистов под его командой нет, а есть лишь орудийная
прислуга, убеждений которой он не ведает. Мадьяры удо-
влетворились объяснением и вернулись в город. Вслед за
ними в Царицын прибыл и сомнительный эшелон.
До эвакуации революционной Украины город Царицын
жил тихой провинциальной жизнью: в садах играла музы-
ка, работали кафе, и можно было на прогулке встретить
кое-кого из «бывших», даже офицеров, бежавших сюда из
центра от революционных потрясений. К. Е. Ворошилов,
прибывший в Царицын во главе свежесформированной
5-й армии, через десять лет в не лишенном подобостра-
стия очерке «Сталин и Красная армия» так описывал обста-
новку в городе: «Царицын в тот момент был переполнен
контрреволюционерами всех мастей, от правых эсеров и
террористов до махровых монархистов. Все эти господа
до прибытия революционных отрядов с Украины чувство-
вали себя почти свободно и жили, выжидая лучших дней»
(21, 12). Он сетует, что товарищ Сталин, прибывший в на-
чале июня в город в качестве особого уполномоченного по
85

ле слова, разложены революцией, частью же оттого, что
хранили в душах никому уже не нужный и даже опасный
дух вольности, – ситуация была еще полна драматизма. До-
ходило до боев местного значения. Например, в Саратове,
куда Махно попал немного времени спустя, при попытке
большевиков распустить организацию матросов Балтики,
Черноморья и Поволжья матросы орудийным огнем раз-
били даже резиденцию местной власти. Но сколь бы ни
были импульсивны и воинственны подобные формирова-
ния, политическая их беспомощность была очевидна, и
надолго их не хватало. После коротких вспышек их неиз-
менно разоружали и расформировывали. Неосознанный
протест народа против практики зрелого большевизма
политически оформился куда позже, да и то в формах,
слишком несовершенных для того, чтобы противостоять
сложившейся структуре тоталитарного государства, – мах-
новщина оказалась одной из них. Пока же Махно в команде
перемещающегося по огромной клокочущей стране артэ-
шелона присматривался, приглядывался, принюхивался,
не без трепета чувствуя в воздухе наэлектризованность
близкого конфликта между революционной властью и ре-
волюционным народом. Это пьянит его, волнует, и все
чаще прорывается наружу его холодная нервность. Зудят
десны у будущего несравненного партизана: зубки проре-
зываются.
Когда на станции Котельниково эшелон товарища Па-
шечникова почему-то решили разоружить (а Пашечников
мог бы, конечно, разоружиться, но не хотел, потому что
имел категорическое предписание следовать со своими
орудиями до Воронежа), Махно предложил ему «открыть
орудийный и пулеметный огонь по станции, разрушить
ее и расстрелять власти, которые так подло действуют во
вред делу защиты революции» (53, 40). Когда команда эше-
лона заняла свои места у орудий и пулеметов, на станции
84
бесился: «народовластие», осуществляемое через партий-
ных чиновников, отвращало его. Не столько даже аресты
меньшевиков и эсеров были отвратительны, но – тюрьма.
Его первая тюрьма. Он пишет:
«У меня нередко являлось желание взорвать тюрьму, но
ни одного разу не удалось достать достаточное количе-
ство динамита и пироксилина для этого. Я не раз говорил
об этом левому эсеру Миргородскому и Никифоровой, но
они оба испугались и старались меня завалить работой…
Я брался за всякую работу, которую комитет на меня взва-
ливал, и делал ее до конца. Но быть волом, видя, что за
твоей спиной черт знает что творится, было не в моем
характере… Уже теперь, – говорил я друзьям, – видно, что
свободой пользуется не народ, а партии. Не партии будут
служить народу, а народ – партиям. Уже теперь мы видим,
что в делах народа упоминается одно лишь его имя, а вер-
шат дела партии» (51, 138–141). Получение из Гуляй-Поля
телеграммы о появлении в селе отряда Центральной рады
дало Махно благовидный повод заявить о своем выходе
из ревкома и вместе с отрядом убраться прочь из Алек-
сандровска, чтобы начинать «подлинную революцию» в
деревне.
Воочию увиденная Махно «диктатура пролетариата»,
осуществляемая как партийная диктатура, для народной
революции явно не подходила. Что же взамен? Демократия
узка, слишком добропорядочна, нетороплива, «буржуаз-
на»: ни одной нотки сожаления по поводу разгона Учре-
дительного собрания мы не найдем у Махно. Он видит
прямое, непосредственное творение революции народом
через свободные от партийных влияний Советы. На уровне
Гуляй-Поля эта программа казалась вполне осуществимой.
Что должен делать революционер? У Волина, позже ведав-
шего всей культработой в махновском Реввоенсовете, на
этот счет прямо: помогать идеями, опытом (но не руково-
73

дить!), работать «непосредственно в народе» (95, 175). Оба-
ятельнейшая идея! Впрочем, надо отдать должное, многие
искренне старались приблизиться к этому идеалу. Махно,
например, раза два в неделю ездил работать в сельскохо-
зяйственную коммуну, устроенную батраками и рабочими
неподалеку от Гуляй-Поля. Сама идея коммун, кстати, не
из большевистского, а из народнического, анархистско-
го, толстовского обихода (у Пильняка в романе «Голый
год» синеблузый анархист Юзеф, к примеру, из таких вот
коммунаров). Большевики же ее позаимствовали было на
время, да потом бросили: слишком много позволяли себе
добровольные коммуны самостоятельности, недостаточно
партийно устремлялись в светлое будущее. Поэтому уже в
двадцатые годы большинство из них придушили, а перед
коллективизацией задавили последние.
Поскольку коммунам отрезалась земля и выделялась

жүктеу/скачать 1.91 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: