Первая в тенетах перекати-поле

— Я не ясновидящий, браток. Пошел бы вон к бабке Сахипъямал, ворожее, она бы, глядишь, намекнула.

— За совет завтра же овцу тебе приведу, не сомневайся.

Утвердившись в мысли, что подозрение на него самого не падает, Мурзаш принялся любезничать:

— Приди ко мне с таким разговором кто другой, я бы давно его из своей избы выставил. А с тобой вот сижу разговариваю как с близким человеком. Хоть с твоим отцом мы не сотрапезничали, врагами не были. В нынешние времена и это немало значит.

Насир опять повернул разговор в сторону Вороного:

— Мне кажется, коль не отыщу его — сойду с ума. Я ведь его, как дите свое, в любви растил. Хоть бы заржал он, когда уводили, может, я проснулся бы...

Мурзаш, дабы и тень подозрения на него не падала, пересел поближе к горюющему охотнику, сказал будто бы сочувственно:

— Как мне с моим темным умишком представляется, жеребца твоего, браток, далеко увести не могли. В степь его, чтоб следов не оставить, еще до первого снега угнали бы. А на мясо такого красавца пустить — у кого рука поднимется? Должно быть, угодил он к человеку, которому шибко приглянулся. Не просил ли кто продать его?

И тут Насира озарило. Вспомнил, как в тот день, когда на сырте Билян взял живого волка, встретился с Тимашевым. Предстал перед глазами рыжебородый барин, жадно смотревший на Вороного.

— Ай, агай, если правда твоя, лисья шуба тебе от меня! — закричал Насир. Сердце у него бешено застучало, в голове зашумело. — Тимаш-бай... Он просил, десять коней за моего Вороного предлагал! Как же это мне самому на ум не приходило?!

— Правда-то, может, и моя, да у Тимаш-бая конюшня каменная...

— Будь она хоть железной, лишь бы Вороной был жив — выведу!

Насир, не прощаясь, пулей вылетел из избы.

— Если что, браток, я тебе ничего не говорил. Про лисью шубу не забудь! — крикнул Мурзаш вслед и улыбнулся в усы, удовлетворенно потирая руки.

Из-за занавески подала голос его жена, слышавшая весь разговор с ночным посетителем:

— Ай-хай, старый, по лезвию ножа ходишь...

— Да не ворчи ты! — отмахнулся Мурзаш, растянулся на нарах и тут же уснул.

А Насир собрался было этой же ночью отправиться в Ташлы, но передумал. Если Вороной в самом деле стоит в конюшне Тимаш-бая, просто так, без подготовки, оттуда его не вывести, это ясно как день. Вернувшись к себе домой, в Аллагул, Насир долго не мог заснуть. Лишь на рассвете забылся и успел увидеть сон. Странный сон.

Будто бы лежит он, Насир, на склоне сырта Билян, видит наверху Тимаш-бая, только голова у него не своя, а волчья. Барин держит в руке пучок ковыля. Нет, оказывается, это не ковыль, а клок из конской гривы. Барин пытается вскочить на Вороного, но тот не позволяет сделать это, встает к Тимаш-баю задом. При каждой попытке сесть на его спину барин хватается за гриву и вырывает новый клок, по шее коня течет алая кровь. Насир вне себя рвется наверх, но руки-ноги у него связаны, да еще кто-то сидит на нем. Бэй, это же Мурзаш! Как только Насир шевельнется, Мурзаш, оскалив крупные желтые зубы, еще сильней прижимает его к земле.

Проснулся в холодном поту, сердце готово было выпрыгнуть из груди. Осознав, что это был всего лишь сон, успокоился.

* * *

Насир, стоя в кустах, на бугре, откуда просматривался весь барский двор, дождался, когда распахнулись двустворчатые ворота конюшни. Уже рассвело, поэтому он смог разглядеть, что запоры установлены с внутренней стороны створок. Стало быть, ночные сторожа запирают конюшню изнутри, зайдя через небольшую дверь.

Конюхи начали выводить во двор породистых, с коротко остриженными гривами лошадей. Вороного среди них не видно. Насир едва сдерживал себя от того, чтобы ворваться во двор, затем в конюшню, осмотреть там все стойла. Ах, если бы не было псов, — каждый из них ростом с теленка, и оба, надо думать, свирепы, вмиг разорвут... Ага, вон и Вороного вывели. Он, точно он! Округлился, видно, кормят хорошо, но на прогулки не водят, топчется все время в стойле. Жеребец, словно почувствовав близость хозяина, застриг ушами, призывно заржал.

Насир решительно вышел из кустов, направился к воротам, ведущим в барский двор. Старик, стороживший ворота, преградил ему путь: кто таков, чего надо, сторонних пущать не велено. Видя, что сторожа не уговорить, Насир сгреб его в охапку, втолкнул в сторожку, подпер дверь снаружи и торопливо пошагал к барской конторе. Там никого, кроме приказчика Жирникова, не оказалось.

— Ты кто? Откуда взялся? Почему тебя впустили в такую рань? — вскинулся приказчик.

— Я пришел забрать своего коня, — напрямик выложил Насир. — Вон он у конюшни, мой Вороной.

Жирников побледнел, но быстро справился с растерянностью.

— Этот конь куплен Тимашевым Егором Николаевичем, принадлежит ему на законных основаниях.

— Врешь! Кто продал? Я его хозяин. Тимаш-бай хорошо знает это.

Порывшись в бумагах, Жирников вытащил лист гербовой бумаги.

— Вот купчая.

— Вранье! — выкрикнул Насир, даже не заглянув в бумагу. — Вороной — мой, барин просил меня продать его, я отказался, есть свидетели!

— Ничего подобного, — жестко сказал приказчик. — Жеребец куплен у Итжимасова Утягула, а как он к нему попал — нас не касается.

— Где Тимаш-бай? Я желаю говорить с ним.

— Барин уехал в Оренбург, — солгал Жирников. — Без него я не волен что-либо решать.

В это время, тяжело дыша, вбежал как-то выбравшийся из сторожки старик:

— Вот он, разбойник! Я его, Михал Андреич, ей-богу, не пускал, он меня за горло взял, чуть не задушил. Ах ты, вор!

В руке сторожа было подобие дубинки, он замахнулся на Насира, но бывалый охотник легко отвел дубинку в сторону.

— Вот, опять на меня кидается! — завопил старик. — Караул! Разбой!

Жирников, рассмеявшись, разрядил обстановку.

— Ладно, Михеич, остынь! После драки кулаками не машут. Пропустил ведь... — И обращаясь к Насиру: — Да, никак помочь тебе не могу, конь принадлежит барину.

— Я в суд подам! До губернатора дойду!

— Это уж смотри сам...

Насир ушел с тимашевского двора, чувствуя себя оплеванным и жалким. Лишь спустившись к речке и ополоснув лицо у проруби, несколько пришел в себя. В голове не укладывалось, что Вороной здесь, совсем рядом, а забрать его нет никакой возможности. Барин, понятно, ни за что не вернет его, не для того присвоил, чтобы вернуть. Вон ведь как жадно смотрел на коня тогда, при встрече на сырте. И надо же было, чтобы их пути пересеклись! Если бы не та случайная встреча, не обернулось бы все таким вот образом...

Долго Насир не мог избавиться от мысли вернуть коня, опираясь на закон. Обратился к юртовому старшине, тот лишь рукой махнул: ему ли, мол, тягаться с Тимашевым! Дошел до начальника кантона. И от этого ничего отрадного не услышал. Сразу стало ясно, что ради защиты прав Насира и пальцем не пошевельнет.

— Сам же говоришь, нет бумаги, подтверждающей, что конь — твой, а у Тимашева — купчая, — наставительно сказал кантонный начальник.

— Бэй, весь же аул знает, что я его с рождения растил. Могу свидетелей выставить. Да еще у него на правой ляжке наше родовое тавро выжжено.

Хотя эти доводы Насира были серьезны, начальник предпочел остаться в стороне от канительного дела:

— Мы не можем принять твою жалобу на рассмотрение. Господин Тимашев — человек благородных кровей, законы кантона на него не распространяются. По таким вопросам надо обращаться с прошением к оренбургскому генерал-губернатору либо в Петербург, в Сенат. Может, ты и прав, но дело обстоит именно так. — Начальник кантона встал из-за стола и, подняв повыше сползший с толстого живота ремень, добавил: — И что уж ты носишься с этим жеребцом, будто пупком с ним связан, других коней нет, что ли, на свете? Я бы тебе посоветовал не вступать в тяжбу со столь знатным человеком. Тимаш-бай, говорят, состоит в родстве с семьей самого императорского величества. Ежли бы ты поговорил с ним по-хорошему, может, возместил бы он тебе ущерб...

После этих слов Насир резко развернулся и ушел, хлопнув дверью.

— Кажется, я поступил верно, этот упрямец с замороженной башкой пытался впутать нас в неприятное дело, не так ли? — сказал кантонный начальник, обращаясь к своему писарю.

— Все было сказано верно, агай, — подтвердил писарь. — Только насчет Сената, пожалуй, не стоило говорить. Ежели он пошлет туда бумагу и разразится скандал, кончик плетки может и нас задеть. Господин генерал-губернатор не любит, чтобы бумаги посылали поверх его головы. Их все равно спустят ему, но след наверху останется. Нам, писарям, разъяснили это, когда собирали в уезде.

— Ты, шельмец, не вздумай болтать, что я посоветовал подать прошение в Сенат, смотри у меня! Шкуру спущу!

— Ай, агай, за кого вы меня принимаете!.. Я вот подумал: не предупредить ли Тимаш-бая? Мол, так и так, некий Насир намеревается подать жалобу на вас...

— А что? Ростом ты, кустым*, не удался, а соображаешь. Хорошие отношения с ним нам не повредят. В этом мире спорам и раздорам конца не будет, не лишне оберечь свои головы. Бери перо, напишем бояру-эфэнде…

———————————————————

* Кустым — братишка, обращение к младшему по возрасту.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Ветер сотрясал лубяную крышу избы, хлопал брюшиной, которой было затянуто единственное на уличной стороне окошко, и, словно рассерженный тем, что не может проникнуть внутрь, бесился за саманными стенами. Кое-как натопленную вечером избу уже к полуночи выстудило. Сулейман, укрытый поверх одеяла еще и нагольным полушубком, под утро озяб, прижался спиной к жене, пошевелил пальцами ног, но не согрелся и больше заснуть не смог. Жена, Салима, заворчала спросонья:

— Ну что ты дергаешься, не можешь полежать спокойно? Блохи, чай, в такой холод не кусают.

Сулейман, не обращая внимания на ее слова, пробормотал себе под нос:

— Дверь сарая, наверно, снегом занесет, будь оно неладно!

Салима проснулась окончательно, толкнула мужа в бок:

— Сходи-ка, глянь на Комолую. Вечером беспокойная была, не отелилась ли? Как бы теленок не замерз.

Сулейман потянулся, высунул голову из-под одеяла, но подняться не спешил. Пробормотал опять:

— Собака вроде скулит, не бродят ли поблизости волки?

— Прислушайся хорошенько, может, и воют, — рассердилась жена. — Вечером гляжу — у Комолой вымя набухло. Подергала соски — молозиво выступило. Иди-иди, не ленись, позаботься о единственной своей скотинке. Заодно хворосту занесешь, я печку затоплю. В избе — собачий холод, холодней, чем на улице.

— Да рано еще. Кажется, первые петухи еще не пропели.

Жена вынуждена была повысить голос:

— Тьфу ты, совсем в лежебоку превратился! Мужик называется! Придется, видно, самой встать!

Муж, наконец, вылез из-под одеяла, нащупал в темноте стеганые штаны. Салима тоже начала одеваться. Вскоре Сулейман с трудом открыл дверь сеней, подпертую снаружи сугробом, и принялся стучать в дно старого тазика.

— Ах-ах, зачем ты это?

— Сказал же, что собака скулила. Коль ко двору подошли волки — отойдут.

Стучал, пока не добрался, местами проваливаясь в снег по пояс, до двери сарая. Салима подошла следом.

— Похоже, отелилась, — обрадованно сказала она, уловив, когда вошли в сарай, горячее дыхание коровы. — Лишь бы теленочек не замерз.

Пошарила в темноте руками, нашарила теленка — облизанный матерью, слегка подсохший, он уже пытался встать на ноги. Салима подняла его, прижала к груди.

— Скотинка моя, родненькая!.. На, заверни его в полушубок, унеси поскорей в избу. А я Комолую туда приведу.

Пока разжигали огонь в печи, Сулейман натаскал со двора снег, затем растопил его во вмазанном в очаг казане, напоил корову теплой водой, Салима, дав теленку пососать вымя матери, выдоила остатки молозива, замесила на нем тесто и для пробы испекла блин. На улице рассвело, буран приутих. Почуяв распространившийся по избе вкусный запах, из-под рваных одеял и старых бешметов один за другим вылезли ребятишки.

— Теленочек! Теленочек!..

Каждому хотелось поласкать еще нетвердо стоявшего на ногах теленка. Салима между делом покрикивала на детей, чтобы убавить их пыл, не дай Бог, нанесут неразумные какой-нибудь вред скотинке. И корова как бы защищала своего детеныша, облизывала, глядя на него большими влажными глазами и ласково помыкивая.

До утреннего чая Салима раздала детям по парочке горячих блинчиков. После чая вновь принялась печь блины, подкидывая в печь хворост, главным образом чилижный. По избе поплыло тепло, потолок вспотел и начал постепенно подсыхать. Но блины на мелких, нежарких угольках пеклись долго. Салима провозилась с ними почти до полудня. Когда наконец расселись на нарах кружком, чтобы вдоволь полакомиться яством, из сеней послышался шум. Кто-то, ударяя валенком о валенок, стряхивал снег.

— Кого еще там принесло? Не дадут спокойно поесть, — заворчала Салима и торопливо накинула на теленка грязную тряпку. — Как бы вдобавок не сглазили его!

— Кто бы ни пришел — едино гость, направленный к нам Аллахом, — проговорил Сулейман. — Есть, должно быть, у человека нужда, раз в такую погоду не усидел дома...

Рослого парня — входя, он задел лисьей шапкой притолоку — хозяева узнали не сразу, уставились на него, перестав жевать. И тот, прежде чем заговорить, постоял, потирая ладонью мокрое, покрасневшее на холоде лицо, поблескивая черными глазами.

— Агай, енгэ, не узнаете, что ли? Это я, Алтынбай. Как поживаете?

— Бэй! Ты еще, оказывается, на этом свете! Каким, как говорится, ветром?

Сулейман подбежал к племяннику, обнял, помог снять заплечный мешок. Алтынбай разделся, опять постукал валенком о валенок, поставил их в угол. Прежде чем подсесть к скатерти с едой, достал из своего мешка сверток.

— Это городские гостинцы для ребят, и для вас чай-сахар. Я прямиком из Оренбурга.

Енгэ раздала детям по крендельку, остальное, завернув в платок, убрала на полку.

— Вот как кстати пришлись твои гостинцы, кайнеш*! Как раз и корова сегодня, слава Аллаху, благополучно отелилась. Соберем завтра старушек на чай.

————————————

* Кайнеш — младший родственник мужа.

Сулейман, взволнованный тем, что родной его племянник, о котором уж и вспоминать перестали, объявился вдруг живым-здоровым, поглядывал на него, не находя, что сказать, как начать разговор, только Салима тараторила без умолку:

— Ты, кайнеш, наверно, уже женился, не может быть, чтобы в таком возрасте в холостых ходил. Где оставил невестушку, кто она?

— Да нет ее… — дрогнул Алтынбай, вспомнив горькую свою любовь.

— Иди ты, вон какой вымахал, а все холостой! Коль сам не нашел, давай я высватаю.

— Несешь пустое! — поморщился Сулейман. — Человек едва в избу вошел, а ты уж со сватовством к нему пристала.

— Уж и пошутить нельзя!

— Дай человека послушать. Ну, братишка, рассказывай, где побывал, что повидал. Как жилось?

— Всяко, агай. И хорошего, и плохого было вдосталь. Расскажу мало-помалу, в один присест все не пересказать.

— Слышал я, будто бы Тимаш-бай очень тебя любит. Наши на ярмарке как-то видели тебя с ним, красиво, говорили, был одет. Порадовались мы: хоть один из наших в люди выбивается, в радости поживет.

— Со стороны, агай, многое красиво выглядит. А русский ли барин, наш ли бай — все они на одну колодку. Все тебя любят, если на них безропотно работаешь и ничего не просишь, а попробуй слово поперек сказать!.. По правде говоря, я барина своего толком не знал, только когда сам угодил в беду, понял, какому дьяволу служил...

За чаем Алтынбай поведал о несчастье, случившемся с Гайникамал, кое-что из услышанного от деда Самсона пересказал.

— Вот так, агай и енгэ, пришлось мне плюнуть и уйти из этого, как вы думали, рая, — завершил он свой рассказ. — Решил вернуться в отчий дом, в родной аул, может, мое счастье тут меня ждет.

После чая он вышел во двор, раскидал снег, выкопал из-под сугробов хворост и нерасколотые чурбаки, все это порубил, переколол, аккуратно сложил. Почистил сарай, выровнял земляной пол, сбив все комки. В сравнении с огромным барским двором дядин показался маленьким, тесным, как курятник. Все в нем обветшало, стояки сарая покосились, подперты кольями, солома на крыше сопрела, местами провалилась внутрь. Нет своего колодца, енгэ ходит за водой через Нижнюю улицу к проруби. И все же, несмотря на все это, Алтынбай думал, что дядя счастливей, чем он сам. У дяди дымит своя труба, рядом — жена, дети, а у него, Алтынбая, ни кола ни двора, носит его по свету, куда ветер подует.

Салима наблюдала за ним, восхищаясь тем, как споро справляется он с работой. Весь день ее мысли крутились вокруг парня. «Что если посватать за него дочь Мурзаша? Кто знает, может быть, отдаст. Породниться с таким состоятельным человеком и для нас не лишне, — рассуждала она. — Коль Алтынбай укоренится тут, обзаведется хозяйством, глядишь, и дяде нет-нет да поможет. Парень-то ведь на загляденье, такой быстро добро наживет, были бы руки-ноги целы».

Женщина, по присловью, еще и подумать не успеет, а мысли ее уже вертятся на кончике языка. Салима, выбрав удобный момент, попробовала выложить свои соображения мужу. Тот резко осадил ее:

— Думаешь, неправедно нажитое Мурзашем принесет тебе пользу? Как же, жди! Пойдешь сватать его дочь, так он еще и нос задерет. Не морочь голову парню!

— Сколько можно чваниться своей честной бедностью? — разозлилась Салима. — Мурзаш два раза в год скотину режет, а у тебя, праведника, на все про все одна худая коровенка!

Отчитав мужа, Салима все же решила насчет задумки своей помалкивать. А то пойдут разговоры, и кто-нибудь другой опередит ее. Надо сначала настроить Алтынбая, Мурзаш никуда не денется, рад будет выдать засидевшуюся в девках дочь за такого красавца.

Сулейману, обрадованному возвращением племянника, тоже приходили в голову разные мысли о нем. «Он ведь не будет жить с нами всю жизнь, захочет свить свое гнездо. А земля, что мне и брату от отца досталась, почти вся распродана. Остался на склоне Бишубы единственный годный для вспашки надел, как теперь с ним быть — ему отдать или самому засевать? Хоть бы денег он немного скопил, да похоже, как ушел ни с чем, так ни с чем и вернулся. Вот и работай на бояра! Не отдали бы его тогда Тимаш-баю — давно уже встал бы на ноги».

Алтынбаю и самому было ясно, что под дядиным кровом не вечно ему жить, поэтому замыслил он по весне отправиться в верховья Большого Ика и спуститься оттуда на плоту с лесом для строительства либо найти работу, разжиться деньгами для покупки того же леса. Но самым важным для него была сейчас земля. Доказывать свое право на клочок пахотной земли, которой пользовался дядя, парню и в голову не приходило. Разговор о его обустройстве начал в один из последующих дней сам Сулейман. Он был из тех, кто не любил ходить вокруг да около, поэтому, выбрав момент, когда Салимы не было дома, сказал напрямик:

— Братишка, уж не взыщи, я не смогу помочь тебе в обзаведении хозяйством. Я ведь продал надел, где сеяли просо, и сенокосный луг в урочище Одинокой березы тоже. Что поделаешь, полна изба детей, не помирать же было с голоду. Пришлось отдать землю Низам-баю за пустячную плату — год тогда выдался голодный.

Оставался единственный выход: выпросить надел у общины. Сулейман объяснил это, радуясь, что племянник не претендует на оставшуюся у него землю. Худо ведь дело, если кровные родственники затеют тяжбу меж собой: станут они ярыми врагами, то, что именуется стыдом и совестью, будет попрано.

Алтынбай еще не представлял в полной мере, сколь сложным окажется разрешение жизненно важного для него вопроса. Первая же встреча с давлеткуловским старшиной Азнагулом Бутясовым показала, что положение у него плачевное.

— Выделить тебе, кустым, долю из общинной земли даже с варежку размером мы не можем, — заявил представитель власти. — Прожив долгое время на стороне, ты утратил права члена общины, то есть и право на земельный надел. Ты теперь человек вольный. И землю можешь только купить.

— Нет у меня средств для этого, агай. Мне бы хоть небольшой участок, чтобы избу поставить.

— Участок, на котором живет твой дядя, принадлежал и твоему отцу. Вот у него во дворе и поставь.

— Да у него во дворе и на телеге не развернуться, как я там поставлю?

— Это уж не моя забота...

Такой ответ, конечно же, Алтынбая не удовлетворил. Он должен начать новую жизнь, а для этого где-то обосноваться. Возврата к беспечной жизни у барина нет, это ясно, значит, надо как-то зацепиться здесь.

В раздумье Алтынбай пошел прогуляться, направился в сторону Верхнего луга. Обходя замерзшее болото Татырсаз, стал напевать про себя какую-то грустную мелодию и вдруг вспомнил конец песни, которую давным-давно пел его отец:

...Никто при рожденье не хуже других,

Но счастье не поровну нам достается.

В памяти возник отец — высокий, статный, сердце больно защемило, в горле встал комок. Да что же это такое?! Одни владеют бескрайними просторами, другим негде даже шалаш себе соорудить!

Перейдя по льду через Юшатыр, Алтынбай поднялся по снежному насту на Охотничью гору. Вон сколько земли вокруг! Сейчас она под белым покровом, а весной вновь оживет, зазеленеет, расцветет... Походив по склону, на котором любил лежать когда-то, греясь на солнышке, Алтынбай успокоился.

3. НЕОЖИДАННОЕ РЕШЕНИЕ

— На сход! Все — на сход! К дому старшины!

Двое верховых, крича во все горло и стуча рукоятками плеток по воротам, проскакали по обеим сторонам улицы.

— Пожар, что ли? — встревожилась Салима, не разобравшись, что за крики на улице.

— Да на сход зовут. А я было собрался прилечь, отдохнуть. — Сулейман нехотя взялся за только что снятый полушубок. — Может, Алтынбай, ты за меня сходишь, послушаешь, что там скажут?

— Иди и сам, нечего отсиживаться в стороне от мужских забот, — кинула Салима, засуетившись возле казана. — Нате, выпейте быстренько по плошке шурпы и сходите. А то прошлый раз не пошел, так заставили тебя за это мусор из-под моста убирать...

Просторный двор старшины был почти весь заполнен народом, пестрел островерхими лисьими шапками и малахаями на заячьем меху либо овчине. На крыльце стояли старшина Азнагул с медной бляхой — знаком власти — на груди, Низам-бай в шубе из меха выдры, два аксакала, одетые попроще, и кантонный писарь.

— Ну, начинайте! — крикнул один из мужчин, похлопывая рукавицей о рукавицу. — Холодно ведь.

Старшина вскинул правую руку, требуя внимания, заговорил важно:

— Достопочтенное общество! На нынешний сход выносится для рассмотрения следующее: просьба Алтынбая, сына Кутлуахмета, о выделении ему доли из общинной земли; утверждение очередников для отправки на кордонную службу; жалоба Мурзагали в связи с пропажей принадлежавшего ему барана и обнаружением останков оного у двора Каныкая с нижней улицы.

Только что шумевший народ разом утих, видимо осознав серьезность представленных на рассмотрение дел.

Старшина зачитал письменное заявление Алтынбая и сразу же объявил, что исполнить его просьбу не представляется возможным по таким-то и таким-то причинам.

— Ну, кто что скажет по этому поводу?

— Чего уж там, надо выделить немного, может, потом расплатится, — подал голос кто-то.

— Кто желает — пусть поделится своей землей, общинную делить не будем! — отрезал старшина.

— Что же ему делать-то? Его отец и деды-прадеды в нашей общине состояли.

— Принадлежность к общине он утратил. Почти пятнадцать лет прожил у Тимаш-бая, в документе у него имя-звание не башкирские, а будто у крещеного. Ему надо восстановить принадлежность к башкирам, без этого земля ему не положена.

— Так нашей ведь крови человек. Написать, что наш, и все тут.

— Напиши сам, коль у тебя две головы!

Взял слово приехавший из кантонной конторы писарь.

— Агай-эне! Просто так взять и написать невозможно, это будет не по закону...

Выслушав его длинную, оснащенную малопонятными словами речь, народ кое-как уяснил, что Алтынбай для восстановления своих прав в общине должен написать прошение на имя генерал-губернатора, а там уж как его превосходительство решит. Может быть, он отправит это дело выше, в Петербург, так что не скоро придет ответ, к тому же неведомо какой.