Первая в тенетах перекати-поле
Часть вторая На отчей земле
жүктеу/скачать 1.02 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- ВОЗВРАЩЕНИЕ
- 3. НЕОЖИДАННОЕ РЕШЕНИЕ
Часть втораяНа отчей земле1. СЛЕДС того дня, как украли Вороного, Насир места себе не находил. Лишился сна, еда в горло не шла. Все заросли, все овраги и балки в округе не раз проверил, не осталось поблизости людей, которых бы не опросил, но Вороной как в воду канул. «Только бы не зарезали, не съели, — думал Насир, горюя, — коль жив — отыщу». На его продолговатом лице заметно обострились скулы, орлиные глаза впали, густые брови, сдвинувшись, словно срослись над переносицей. И прежде не очень разговорчивый, Насир теперь совсем замкнулся. Кто-то из сострадательных знакомых посоветовал ему сходить к бабке-ворожейке, живущей в соседнем ауле Давлеткуле. Бабка славилась проницательностью. Насир, не очень-то веривший в силу ворожбы, решил все же попытать счастья. Ночью, когда мир окончательно погрузился во тьму, он пробрался к стоявшей на отшибе избенке величиною чуть поболее бани, поскреб натянутую в оконце брюшину. — Открыто, заходи! — послышался изнутри старушечий голос. — Зачем брюшину трогаешь, порваться ведь может. Тут девок нет, чтоб через окошко вызывать. Насир вошел в задымленную избенку, едва не ударившись головой о низкую притолоку. Бабка раздувала огонь в очаге, стараясь разжечь горсть ивовых прутьев. Когда они вспыхнули, набросала сверху кизяку, затем сунула в пламя конец лучины, подожгла и другой конец воткнула в щель в стене. — Откуда пришел? Чей сын будешь? — спросила бабка, с трудом разогнув спину. — Глаза у меня плохи стали, не разгляжу. — Из Аллагула я, бабушка Сахипъямал. Охотник Насир, может, слышала. — А-а... Так ты кордаша Газибека сын, выходит. Хороший был человек твой отец, который ты по счету из его сыновей? — Второй, бабушка. — Ну-ну... Ладно, садись, больше не вырастешь. — Старуха указала на два чурбака возле обитого жестью сундука и на один из них опустилась сама. — Рассказывай о своем горе. Ко мне ведь с радостью не приходят. Слова Насира о пропаже коня и безуспешных поисках ворожея выслушала внимательно, не перебивая его. Затем расстелила на сундуке платок, достала из кармана поддевки затертый до дыр мешочек, высыпала из него на платок белые, величиной с горошины камешки. — Не получилось с первого разу, ни о чем не говорят, — огорчилась бабка и зашевелила сухими губами, нашептывая какое-то понятное лишь ей самой заклинание. Собрала камешки в кучку, принялась сыпать, набирая их в горсть. Камешки легли, образовав неровный четырехугольник. — Жеребец твой, сынок, недалеко отсюда, в четырех стенах, — сказала ворожея, подняв голову. — Видишь? Поищешь хорошенько — найдешь. — Ай, бабушка, ежели слова твои подтвердятся, овца тебе от меня! — обрадованно воскликнул Насир. — Жив, значит? И не угнали его в степь к казахам? — Говорю же, недалеко он. Как бы в стенах зиндана**)). — Ух, узнаю где, так любую стену прошибу! — Насир, разъярившись, ударил кулаком себе по колену. — Постой, сынок, кину еще раз, проверю, не обманули ли камешки. Насир следил за действиями ворожеи, затаив дыхание. — Снова так же выпали! — обрадовалась бабка. — Каждый раз те же стены... — Должно быть, так оно и есть. Я ведь и сам думал: ворованного коня, коль не зарезал его какой-нибудь безумец, не станут держать на виду. Умный человек сразу поймет, что жеребец — редкостный, племенной. Семья моя его с самого рожденья любила-холила, ребятишки теперь ревмя ревут, уж мочи нет их слушать, хоть из избы беги... Насир вытащил из-за пазухи пачку чая, кусок сахара и, присовокупив к ним несколько серебряных монет, протянул старухе. Бабка чай с сахаром приняла, деньги вернула. — Это мне ни к чему, сынок, все равно потеряю, на базар не хожу. Насир все же попытался оставить ей и деньги — не взяла-таки. Когда он уже собрался уходить, бабушка Сахипъямал посунулась к его уху, зашептала: — Ты загляни-ка, сынок, к вору Мурзашу. Наверно, знает, кто увел твоего коня, где прячет, не может быть, чтоб не знал. Воры меж собой в согласии живут, ворон, известно, ворону глаз не выклюет. Посулишь ему подарок — авось наведет на след. Только не говори, что от меня пришел, а то устроит мне проклятый какую-нибудь пакость. — Спасибо, бабушка, хорошо, что надоумила... Насир задами поднялся к кладбищу, оттуда, обогнув мечеть, вышел на улицу, добрался до ворот Мурзаша. Во дворе взлаяла собака, подбежала к воротам, видно, на ночь спустили ее с цепи. Насир в нерешительности остановился у калитки. Собака ярилась с другой стороны. Спустя некоторое время скрипнула дверь, послышался голос хозяина: — Езтырнак, чего ты разбрехался? — Мурзагали-агай, уйми-ка своего пса! — крикнул Насир. — А? Кто там? Наши все дома, — отозвался хозяин, дав тем самым понять, что никого не ждет. — Кто бы ни был, человек пришел к твоим воротам. Открой — узнаешь. Мурзаш, держа собаку за ошейник, приоткрыл калитку. — Вон кого ко мне занесло! Я же теперь шкурки не скупаю, — заговорил он как-то нарочито. Понимает ведь, что Насир среди ночи не со шкурками пришел. — Ну, заходи! В избе Мурзаш зажег свечу и, стараясь скрыть внутреннее напряжение, принялся, как предписывает обычай, расспрашивать о житье-бытье. — Как там у вас в Аллагуле? Здоровы ли твои детишки? Все ли благополучно в хозяйстве? — Все бы хорошо, агай, да слышал ты, наверно, о моем горе. Мурзаш хотел было ответить: «Нет, не слышал», — но, сообразив, что Насир не поверит, — весть о похищении Вороного разнеслась не только по ближайшим аулам, а, может быть, даже по всему уезду, — зачастил: — Не зря говорят, что беда не по макушкам деревьев ходит, а по головам людей, приходит окаянная, когда не ждешь, надо же, кто бы мог подумать... А сам при этом обеспокоенно думал: «Почему он пришел ко мне? Или уж кто-нибудь нацелил?» Насир, конечно, понимал, что, спросив у Мурзаша напрямик, не знает ли, кто украл жеребца, ничего из него не вытянет, поэтому решил походить вокруг да около, охая да ахая, рассказывал, как много значил Вороной в его охотничьей жизни. Мурзаш в свою очередь понял, что собеседник его самого в причастности к похищению не подозревает, и задышал свободней. — Браток Насир, я ведь давно отошел от таких опасных дел и нечистых на руку людей, а в молодости кто не баловался, не показывал свою удаль, — проговорил он как бы даже обиженно, но черная родинка на его левой щеке подергивалась, выдавая волнение. Насир заметил это. Сделав вывод, что хозяин почему-то неспокоен, усилил напор: — Я, Мурзагали-агай, пришел к тебе как к близкому человеку, не для того, чтобы разговор наш на люди вынести. Может, слышал ты: не казахи ли увели моего коня? Слово твое будет оценено по достоинству. Мне бы лишь намек, чтоб на след напасть. — Я не ясновидящий, браток. Пошел бы вон к бабке Сахипъямал, ворожее, она бы, глядишь, намекнула. — За совет завтра же овцу тебе приведу, не сомневайся. Утвердившись в мысли, что подозрение на него самого не падает, Мурзаш принялся любезничать: — Приди ко мне с таким разговором кто другой, я бы давно его из своей избы выставил. А с тобой вот сижу разговариваю как с близким человеком. Хоть с твоим отцом мы не сотрапезничали, врагами не были. В нынешние времена и это немало значит. Насир опять повернул разговор в сторону Вороного: — Мне кажется, коль не отыщу его — сойду с ума. Я ведь его, как дите свое, в любви растил. Хоть бы заржал он, когда уводили, может, я проснулся бы... Мурзаш, дабы и тень подозрения на него не падала, пересел поближе к горюющему охотнику, сказал будто бы сочувственно: — Как мне с моим темным умишком представляется, жеребца твоего, браток, далеко увести не могли. В степь его, чтоб следов не оставить, еще до первого снега угнали бы. А на мясо такого красавца пустить — у кого рука поднимется? Должно быть, угодил он к человеку, которому шибко приглянулся. Не просил ли кто продать его? И тут Насира озарило. Вспомнил, как в тот день, когда на сырте Билян взял живого волка, встретился с Тимашевым. Предстал перед глазами рыжебородый барин, жадно смотревший на Вороного. — Ай, агай, если правда твоя, лисья шуба тебе от меня! — закричал Насир. Сердце у него бешено застучало, в голове зашумело. — Тимаш-бай... Он просил, десять коней за моего Вороного предлагал! Как же это мне самому на ум не приходило?! — Правда-то, может, и моя, да у Тимаш-бая конюшня каменная... — Будь она хоть железной, лишь бы Вороной был жив — выведу! Насир, не прощаясь, пулей вылетел из избы. — Если что, браток, я тебе ничего не говорил. Про лисью шубу не забудь! — крикнул Мурзаш вслед и улыбнулся в усы, удовлетворенно потирая руки. Из-за занавески подала голос его жена, слышавшая весь разговор с ночным посетителем: — Ай-хай, старый, по лезвию ножа ходишь... — Да не ворчи ты! — отмахнулся Мурзаш, растянулся на нарах и тут же уснул. А Насир собрался было этой же ночью отправиться в Ташлы, но передумал. Если Вороной в самом деле стоит в конюшне Тимаш-бая, просто так, без подготовки, оттуда его не вывести, это ясно как день. Вернувшись к себе домой, в Аллагул, Насир долго не мог заснуть. Лишь на рассвете забылся и успел увидеть сон. Странный сон. Будто бы лежит он, Насир, на склоне сырта Билян, видит наверху Тимаш-бая, только голова у него не своя, а волчья. Барин держит в руке пучок ковыля. Нет, оказывается, это не ковыль, а клок из конской гривы. Барин пытается вскочить на Вороного, но тот не позволяет сделать это, встает к Тимаш-баю задом. При каждой попытке сесть на его спину барин хватается за гриву и вырывает новый клок, по шее коня течет алая кровь. Насир вне себя рвется наверх, но руки-ноги у него связаны, да еще кто-то сидит на нем. Бэй, это же Мурзаш! Как только Насир шевельнется, Мурзаш, оскалив крупные желтые зубы, еще сильней прижимает его к земле. Проснулся в холодном поту, сердце готово было выпрыгнуть из груди. Осознав, что это был всего лишь сон, успокоился. * * *
Насир, стоя в кустах, на бугре, откуда просматривался весь барский двор, дождался, когда распахнулись двустворчатые ворота конюшни. Уже рассвело, поэтому он смог разглядеть, что запоры установлены с внутренней стороны створок. Стало быть, ночные сторожа запирают конюшню изнутри, зайдя через небольшую дверь. Конюхи начали выводить во двор породистых, с коротко остриженными гривами лошадей. Вороного среди них не видно. Насир едва сдерживал себя от того, чтобы ворваться во двор, затем в конюшню, осмотреть там все стойла. Ах, если бы не было псов, — каждый из них ростом с теленка, и оба, надо думать, свирепы, вмиг разорвут... Ага, вон и Вороного вывели. Он, точно он! Округлился, видно, кормят хорошо, но на прогулки не водят, топчется все время в стойле. Жеребец, словно почувствовав близость хозяина, застриг ушами, призывно заржал. Насир решительно вышел из кустов, направился к воротам, ведущим в барский двор. Старик, стороживший ворота, преградил ему путь: кто таков, чего надо, сторонних пущать не велено. Видя, что сторожа не уговорить, Насир сгреб его в охапку, втолкнул в сторожку, подпер дверь снаружи и торопливо пошагал к барской конторе. Там никого, кроме приказчика Жирникова, не оказалось. — Ты кто? Откуда взялся? Почему тебя впустили в такую рань? — вскинулся приказчик. — Я пришел забрать своего коня, — напрямик выложил Насир. — Вон он у конюшни, мой Вороной. Жирников побледнел, но быстро справился с растерянностью. — Этот конь куплен Тимашевым Егором Николаевичем, принадлежит ему на законных основаниях. — Врешь! Кто продал? Я его хозяин. Тимаш-бай хорошо знает это. Порывшись в бумагах, Жирников вытащил лист гербовой бумаги. — Вот купчая. — Вранье! — выкрикнул Насир, даже не заглянув в бумагу. — Вороной — мой, барин просил меня продать его, я отказался, есть свидетели! — Ничего подобного, — жестко сказал приказчик. — Жеребец куплен у Итжимасова Утягула, а как он к нему попал — нас не касается. — Где Тимаш-бай? Я желаю говорить с ним. — Барин уехал в Оренбург, — солгал Жирников. — Без него я не волен что-либо решать. В это время, тяжело дыша, вбежал как-то выбравшийся из сторожки старик: — Вот он, разбойник! Я его, Михал Андреич, ей-богу, не пускал, он меня за горло взял, чуть не задушил. Ах ты, вор! В руке сторожа было подобие дубинки, он замахнулся на Насира, но бывалый охотник легко отвел дубинку в сторону. — Вот, опять на меня кидается! — завопил старик. — Караул! Разбой! Жирников, рассмеявшись, разрядил обстановку. — Ладно, Михеич, остынь! После драки кулаками не машут. Пропустил ведь... — И обращаясь к Насиру: — Да, никак помочь тебе не могу, конь принадлежит барину. — Я в суд подам! До губернатора дойду! — Это уж смотри сам... Насир ушел с тимашевского двора, чувствуя себя оплеванным и жалким. Лишь спустившись к речке и ополоснув лицо у проруби, несколько пришел в себя. В голове не укладывалось, что Вороной здесь, совсем рядом, а забрать его нет никакой возможности. Барин, понятно, ни за что не вернет его, не для того присвоил, чтобы вернуть. Вон ведь как жадно смотрел на коня тогда, при встрече на сырте. И надо же было, чтобы их пути пересеклись! Если бы не та случайная встреча, не обернулось бы все таким вот образом... Долго Насир не мог избавиться от мысли вернуть коня, опираясь на закон. Обратился к юртовому старшине, тот лишь рукой махнул: ему ли, мол, тягаться с Тимашевым! Дошел до начальника кантона. И от этого ничего отрадного не услышал. Сразу стало ясно, что ради защиты прав Насира и пальцем не пошевельнет. — Сам же говоришь, нет бумаги, подтверждающей, что конь — твой, а у Тимашева — купчая, — наставительно сказал кантонный начальник. — Бэй, весь же аул знает, что я его с рождения растил. Могу свидетелей выставить. Да еще у него на правой ляжке наше родовое тавро выжжено. Хотя эти доводы Насира были серьезны, начальник предпочел остаться в стороне от канительного дела: — Мы не можем принять твою жалобу на рассмотрение. Господин Тимашев — человек благородных кровей, законы кантона на него не распространяются. По таким вопросам надо обращаться с прошением к оренбургскому генерал-губернатору либо в Петербург, в Сенат. Может, ты и прав, но дело обстоит именно так. — Начальник кантона встал из-за стола и, подняв повыше сползший с толстого живота ремень, добавил: — И что уж ты носишься с этим жеребцом, будто пупком с ним связан, других коней нет, что ли, на свете? Я бы тебе посоветовал не вступать в тяжбу со столь знатным человеком. Тимаш-бай, говорят, состоит в родстве с семьей самого императорского величества. Ежли бы ты поговорил с ним по-хорошему, может, возместил бы он тебе ущерб... После этих слов Насир резко развернулся и ушел, хлопнув дверью. — Кажется, я поступил верно, этот упрямец с замороженной башкой пытался впутать нас в неприятное дело, не так ли? — сказал кантонный начальник, обращаясь к своему писарю. — Все было сказано верно, агай, — подтвердил писарь. — Только насчет Сената, пожалуй, не стоило говорить. Ежели он пошлет туда бумагу и разразится скандал, кончик плетки может и нас задеть. Господин генерал-губернатор не любит, чтобы бумаги посылали поверх его головы. Их все равно спустят ему, но след наверху останется. Нам, писарям, разъяснили это, когда собирали в уезде. — Ты, шельмец, не вздумай болтать, что я посоветовал подать прошение в Сенат, смотри у меня! Шкуру спущу! — Ай, агай, за кого вы меня принимаете!.. Я вот подумал: не предупредить ли Тимаш-бая? Мол, так и так, некий Насир намеревается подать жалобу на вас... — А что? Ростом ты, кустым***)), не удался, а соображаешь. Хорошие отношения с ним нам не повредят. В этом мире спорам и раздорам конца не будет, не лишне оберечь свои головы. Бери перо, напишем бояру-эфэнде… ВОЗВРАЩЕНИЕВетер сотрясал лубяную крышу избы, хлопал брюшиной, которой было затянуто единственное на уличной стороне окошко, и, словно рассерженный тем, что не может проникнуть внутрь, бесился за саманными стенами. Кое-как натопленную вечером избу уже к полуночи выстудило. Сулейман, укрытый поверх одеяла еще и нагольным полушубком, под утро озяб, прижался спиной к жене, пошевелил пальцами ног, но не согрелся и больше заснуть не смог. Жена, Салима, заворчала спросонья: — Ну что ты дергаешься, не можешь полежать спокойно? Блохи, чай, в такой холод не кусают. Сулейман, не обращая внимания на ее слова, пробормотал себе под нос: — Дверь сарая, наверно, снегом занесет, будь оно неладно! Салима проснулась окончательно, толкнула мужа в бок: — Сходи-ка, глянь на Комолую. Вечером беспокойная была, не отелилась ли? Как бы теленок не замерз. Сулейман потянулся, высунул голову из-под одеяла, но подняться не спешил. Пробормотал опять: — Собака вроде скулит, не бродят ли поблизости волки? — Прислушайся хорошенько, может, и воют, — рассердилась жена. — Вечером гляжу — у Комолой вымя набухло. Подергала соски — молозиво выступило. Иди-иди, не ленись, позаботься о единственной своей скотинке. Заодно хворосту занесешь, я печку затоплю. В избе — собачий холод, холодней, чем на улице. — Да рано еще. Кажется, первые петухи еще не пропели. Жена вынуждена была повысить голос: — Тьфу ты, совсем в лежебоку превратился! Мужик называется! Придется, видно, самой встать! Муж, наконец, вылез из-под одеяла, нащупал в темноте стеганые штаны. Салима тоже начала одеваться. Вскоре Сулейман с трудом открыл дверь сеней, подпертую снаружи сугробом, и принялся стучать в дно старого тазика. — Ах-ах, зачем ты это? — Сказал же, что собака скулила. Коль ко двору подошли волки — отойдут. Стучал, пока не добрался, местами проваливаясь в снег по пояс, до двери сарая. Салима подошла следом. — Похоже, отелилась, — обрадованно сказала она, уловив, когда вошли в сарай, горячее дыхание коровы. — Лишь бы теленочек не замерз. Пошарила в темноте руками, нашарила теленка — облизанный матерью, слегка подсохший, он уже пытался встать на ноги. Салима подняла его, прижала к груди. — Скотинка моя, родненькая!.. На, заверни его в полушубок, унеси поскорей в избу. А я Комолую туда приведу. Пока разжигали огонь в печи, Сулейман натаскал со двора снег, затем растопил его во вмазанном в очаг казане, напоил корову теплой водой, Салима, дав теленку пососать вымя матери, выдоила остатки молозива, замесила на нем тесто и для пробы испекла блин. На улице рассвело, буран приутих. Почуяв распространившийся по избе вкусный запах, из-под рваных одеял и старых бешметов один за другим вылезли ребятишки. — Теленочек! Теленочек!.. Каждому хотелось поласкать еще нетвердо стоявшего на ногах теленка. Салима между делом покрикивала на детей, чтобы убавить их пыл, не дай Бог, нанесут неразумные какой-нибудь вред скотинке. И корова как бы защищала своего детеныша, облизывала, глядя на него большими влажными глазами и ласково помыкивая. До утреннего чая Салима раздала детям по парочке горячих блинчиков. После чая вновь принялась печь блины, подкидывая в печь хворост, главным образом чилижный. По избе поплыло тепло, потолок вспотел и начал постепенно подсыхать. Но блины на мелких, нежарких угольках пеклись долго. Салима провозилась с ними почти до полудня. Когда наконец расселись на нарах кружком, чтобы вдоволь полакомиться яством, из сеней послышался шум. Кто-то, ударяя валенком о валенок, стряхивал снег. — Кого еще там принесло? Не дадут спокойно поесть, — заворчала Салима и торопливо накинула на теленка грязную тряпку. — Как бы вдобавок не сглазили его! — Кто бы ни пришел — едино гость, направленный к нам Аллахом, — проговорил Сулейман. — Есть, должно быть, у человека нужда, раз в такую погоду не усидел дома... Рослого парня — входя, он задел лисьей шапкой притолоку — хозяева узнали не сразу, уставились на него, перестав жевать. И тот, прежде чем заговорить, постоял, потирая ладонью мокрое, покрасневшее на холоде лицо, поблескивая черными глазами. — Агай, енгэ, не узнаете, что ли? Это я, Алтынбай. Как поживаете? — Бэй! Ты еще, оказывается, на этом свете! Каким, как говорится, ветром? Сулейман подбежал к племяннику, обнял, помог снять заплечный мешок. Алтынбай разделся, опять постукал валенком о валенок, поставил их в угол. Прежде чем подсесть к скатерти с едой, достал из своего мешка сверток. — Это городские гостинцы для ребят, и для вас чай-сахар. Я прямиком из Оренбурга. Енгэ раздала детям по крендельку, остальное, завернув в платок, убрала на полку. — Вот как кстати пришлись твои гостинцы, кайнеш****))! Как раз и корова сегодня, слава Аллаху, благополучно отелилась. Соберем завтра старушек на чай. Сулейман, взволнованный тем, что родной его племянник, о котором уж и вспоминать перестали, объявился вдруг живым-здоровым, поглядывал на него, не находя, что сказать, как начать разговор, только Салима тараторила без умолку: — Ты, кайнеш, наверно, уже женился, не может быть, чтобы в таком возрасте в холостых ходил. Где оставил невестушку, кто она? — Да нет ее… — дрогнул Алтынбай, вспомнив горькую свою любовь. — Иди ты, вон какой вымахал, а все холостой! Коль сам не нашел, давай я высватаю. — Несешь пустое! — поморщился Сулейман. — Человек едва в избу вошел, а ты уж со сватовством к нему пристала. — Уж и пошутить нельзя! — Дай человека послушать. Ну, братишка, рассказывай, где побывал, что повидал. Как жилось? — Всяко, агай. И хорошего, и плохого было вдосталь. Расскажу мало-помалу, в один присест все не пересказать. — Слышал я, будто бы Тимаш-бай очень тебя любит. Наши на ярмарке как-то видели тебя с ним, красиво, говорили, был одет. Порадовались мы: хоть один из наших в люди выбивается, в радости поживет. — Со стороны, агай, многое красиво выглядит. А русский ли барин, наш ли бай — все они на одну колодку. Все тебя любят, если на них безропотно работаешь и ничего не просишь, а попробуй слово поперек сказать!.. По правде говоря, я барина своего толком не знал, только когда сам угодил в беду, понял, какому дьяволу служил... За чаем Алтынбай поведал о несчастье, случившемся с Гайникамал, кое-что из услышанного от деда Самсона пересказал. — Вот так, агай и енгэ, пришлось мне плюнуть и уйти из этого, как вы думали, рая, — завершил он свой рассказ. — Решил вернуться в отчий дом, в родной аул, может, мое счастье тут меня ждет. После чая он вышел во двор, раскидал снег, выкопал из-под сугробов хворост и нерасколотые чурбаки, все это порубил, переколол, аккуратно сложил. Почистил сарай, выровнял земляной пол, сбив все комки. В сравнении с огромным барским двором дядин показался маленьким, тесным, как курятник. Все в нем обветшало, стояки сарая покосились, подперты кольями, солома на крыше сопрела, местами провалилась внутрь. Нет своего колодца, енгэ ходит за водой через Нижнюю улицу к проруби. И все же, несмотря на все это, Алтынбай думал, что дядя счастливей, чем он сам. У дяди дымит своя труба, рядом — жена, дети, а у него, Алтынбая, ни кола ни двора, носит его по свету, куда ветер подует. Салима наблюдала за ним, восхищаясь тем, как споро справляется он с работой. Весь день ее мысли крутились вокруг парня. «Что если посватать за него дочь Мурзаша? Кто знает, может быть, отдаст. Породниться с таким состоятельным человеком и для нас не лишне, — рассуждала она. — Коль Алтынбай укоренится тут, обзаведется хозяйством, глядишь, и дяде нет-нет да поможет. Парень-то ведь на загляденье, такой быстро добро наживет, были бы руки-ноги целы». Женщина, по присловью, еще и подумать не успеет, а мысли ее уже вертятся на кончике языка. Салима, выбрав удобный момент, попробовала выложить свои соображения мужу. Тот резко осадил ее: — Думаешь, неправедно нажитое Мурзашем принесет тебе пользу? Как же, жди! Пойдешь сватать его дочь, так он еще и нос задерет. Не морочь голову парню! — Сколько можно чваниться своей честной бедностью? — разозлилась Салима. — Мурзаш два раза в год скотину режет, а у тебя, праведника, на все про все одна худая коровенка! Отчитав мужа, Салима все же решила насчет задумки своей помалкивать. А то пойдут разговоры, и кто-нибудь другой опередит ее. Надо сначала настроить Алтынбая, Мурзаш никуда не денется, рад будет выдать засидевшуюся в девках дочь за такого красавца. Сулейману, обрадованному возвращением племянника, тоже приходили в голову разные мысли о нем. «Он ведь не будет жить с нами всю жизнь, захочет свить свое гнездо. А земля, что мне и брату от отца досталась, почти вся распродана. Остался на склоне Бишубы единственный годный для вспашки надел, как теперь с ним быть — ему отдать или самому засевать? Хоть бы денег он немного скопил, да похоже, как ушел ни с чем, так ни с чем и вернулся. Вот и работай на бояра! Не отдали бы его тогда Тимаш-баю — давно уже встал бы на ноги». Алтынбаю и самому было ясно, что под дядиным кровом не вечно ему жить, поэтому замыслил он по весне отправиться в верховья Большого Ика и спуститься оттуда на плоту с лесом для строительства либо найти работу, разжиться деньгами для покупки того же леса. Но самым важным для него была сейчас земля. Доказывать свое право на клочок пахотной земли, которой пользовался дядя, парню и в голову не приходило. Разговор о его обустройстве начал в один из последующих дней сам Сулейман. Он был из тех, кто не любил ходить вокруг да около, поэтому, выбрав момент, когда Салимы не было дома, сказал напрямик: — Братишка, уж не взыщи, я не смогу помочь тебе в обзаведении хозяйством. Я ведь продал надел, где сеяли просо, и сенокосный луг в урочище Одинокой березы тоже. Что поделаешь, полна изба детей, не помирать же было с голоду. Пришлось отдать землю Низам-баю за пустячную плату — год тогда выдался голодный. Оставался единственный выход: выпросить надел у общины. Сулейман объяснил это, радуясь, что племянник не претендует на оставшуюся у него землю. Худо ведь дело, если кровные родственники затеют тяжбу меж собой: станут они ярыми врагами, то, что именуется стыдом и совестью, будет попрано. Алтынбай еще не представлял в полной мере, сколь сложным окажется разрешение жизненно важного для него вопроса. Первая же встреча с давлеткуловским старшиной Азнагулом Бутясовым показала, что положение у него плачевное. — Выделить тебе, кустым, долю из общинной земли даже с варежку размером мы не можем, — заявил представитель власти. — Прожив долгое время на стороне, ты утратил права члена общины, то есть и право на земельный надел. Ты теперь человек вольный. И землю можешь только купить. — Нет у меня средств для этого, агай. Мне бы хоть небольшой участок, чтобы избу поставить. — Участок, на котором живет твой дядя, принадлежал и твоему отцу. Вот у него во дворе и поставь. — Да у него во дворе и на телеге не развернуться, как я там поставлю? — Это уж не моя забота... Такой ответ, конечно же, Алтынбая не удовлетворил. Он должен начать новую жизнь, а для этого где-то обосноваться. Возврата к беспечной жизни у барина нет, это ясно, значит, надо как-то зацепиться здесь. В раздумье Алтынбай пошел прогуляться, направился в сторону Верхнего луга. Обходя замерзшее болото Татырсаз, стал напевать про себя какую-то грустную мелодию и вдруг вспомнил конец песни, которую давным-давно пел его отец: ...Никто при рожденье не хуже других, Но счастье не поровну нам достается. В памяти возник отец — высокий, статный, сердце больно защемило, в горле встал комок. Да что же это такое?! Одни владеют бескрайними просторами, другим негде даже шалаш себе соорудить! Перейдя по льду через Юшатыр, Алтынбай поднялся по снежному насту на Охотничью гору. Вон сколько земли вокруг! Сейчас она под белым покровом, а весной вновь оживет, зазеленеет, расцветет... Походив по склону, на котором любил лежать когда-то, греясь на солнышке, Алтынбай успокоился. 3. НЕОЖИДАННОЕ РЕШЕНИЕ— На сход! Все — на сход! К дому старшины! Двое верховых, крича во все горло и стуча рукоятками плеток по воротам, проскакали по обеим сторонам улицы. — Пожар, что ли? — встревожилась Салима, не разобравшись, что за крики на улице. — Да на сход зовут. А я было собрался прилечь, отдохнуть. — Сулейман нехотя взялся за только что снятый полушубок. — Может, Алтынбай, ты за меня сходишь, послушаешь, что там скажут? — Иди и сам, нечего отсиживаться в стороне от мужских забот, — кинула Салима, засуетившись возле казана. — Нате, выпейте быстренько по плошке шурпы и сходите. А то прошлый раз не пошел, так заставили тебя за это мусор из-под моста убирать... Просторный двор старшины был почти весь заполнен народом, пестрел островерхими лисьими шапками и малахаями на заячьем меху либо овчине. На крыльце стояли старшина Азнагул с медной бляхой — знаком власти — на груди, Низам-бай в шубе из меха выдры, два аксакала, одетые попроще, и кантонный писарь. — Ну, начинайте! — крикнул один из мужчин, похлопывая рукавицей о рукавицу. — Холодно ведь. Старшина вскинул правую руку, требуя внимания, заговорил важно: — Достопочтенное общество! На нынешний сход выносится для рассмотрения следующее: просьба Алтынбая, сына Кутлуахмета, о выделении ему доли из общинной земли; утверждение очередников для отправки на кордонную службу; жалоба Мурзагали в связи с пропажей принадлежавшего ему барана и обнаружением останков оного у двора Каныкая с нижней улицы. Только что шумевший народ разом утих, видимо осознав серьезность представленных на рассмотрение дел. Старшина зачитал письменное заявление Алтынбая и сразу же объявил, что исполнить его просьбу не представляется возможным по таким-то и таким-то причинам. — Ну, кто что скажет по этому поводу? — Чего уж там, надо выделить немного, может, потом расплатится, — подал голос кто-то. — Кто желает — пусть поделится своей землей, общинную делить не будем! — отрезал старшина. — Что же ему делать-то? Его отец и деды-прадеды в нашей общине состояли. — Принадлежность к общине он утратил. Почти пятнадцать лет прожил у Тимаш-бая, в документе у него имя-звание не башкирские, а будто у крещеного. Ему надо восстановить принадлежность к башкирам, без этого земля ему не положена. — Так нашей ведь крови человек. Написать, что наш, и все тут. — Напиши сам, коль у тебя две головы! Взял слово приехавший из кантонной конторы писарь. — Агай-эне! Просто так взять и написать невозможно, это будет не по закону... Выслушав его длинную, оснащенную малопонятными словами речь, народ кое-как уяснил, что Алтынбай для восстановления своих прав в общине должен написать прошение на имя генерал-губернатора, а там уж как его превосходительство решит. Может быть, он отправит это дело выше, в Петербург, так что не скоро придет ответ, к тому же неведомо какой. После писаря вновь заговорил старшина: — Теперь, получив объяснение господина писаря, скажем ему спасибо и перейдем к рассмотрению следующего дела. От нашего юрта мы должны нынче отправить на кордонную службу двоих на конях, со всем необходимым там снаряжением, месячным запасом провианта. Службу придется им нести с начала весны до поздней осени, то есть шесть месяцев. Вот у меня в руке распоряжение кантонного начальника... Писарь кивнул, подтверждая сказанное. — По приказу оренбургского генерал-губернатора господина Перовского, — продолжал старшина, — южный рубеж Российского государства передвинут в степь на сто верст от реки Урал. По рекам Орь, Илек ставятся новые крепости, возводятся новые заградительные сооружения... — Нельзя ли покороче, старшина-агай? Старшину голос из толпы возмутил, он несколько изменился в лице, однако, взяв себя в руки, продолжил: — Это важно не только для Российского государства, но и для башкирских земель. Извечным набегам башкир и казахов друг на друга ради добычи и кровной мести будет положен конец. Прекратится угон скота. То есть на нашей земле воцарится мир и спокойствие. — Надо сначала переловить своих воров, а потом уж посмотрим, как быть с казахами, — послышалось опять из толпы. Старшина вышел из себя: — Кто там все каркает и каркает? Выйди сюда и говори, раз такой бойкий. Еще раз крикнешь — прогоню со схода и больше близко не подпущу. Слово опять взял представитель кантонного начальника. — Уважаемые! Старшина все сказал верно. Его превосходительство губернатор Перовский — наместник царя в Оренбурге, его слово для нас — закон. Согласно его распоряжению ваш юрт должен выделить еще пять человек со своими лошадьми, повозками и всем прочим, необходимым для возведения пограничных укреплений. — Бэй-бэй! Сколько можно! — Нельзя ли убавить? — Нет, нельзя. Не мы это придумали, таков приказ. Сулейман слушал все это понурив голову, как бы стараясь стать незаметней. Прошлой осенью его очередь идти на кордонную службу, пожалев его детишек, отодвинули. Сейчас он с дрожью в сердце творил безмолвную молитву, надеясь, что Всевышний снова сжалится над ним. Но те, кто должен отправиться на охрану и укрепление границы, оказалось, уже определены, в их списке значился и Сулейман. Услышав это, он выбежал вперед, упал перед участниками схода на колени: — Земляки, агай-эне, не губите мою семью! Ежели я проведу все лето на службе, зимой у нас ни крохи съестного не будет. Да и где мне взять коня, справу? Нету ведь в хозяйстве ничего, кроме единственной коровы, сами это знаете. Лицо старшины не дрогнуло. — Ты что же, собираешься все время отлынивать от службы? Кто должен за тебя служить? Каждому своя семья, дети дороги. Алтынбаю стало невмоготу видеть родного дядю в таком унизительном положении. Вышел из толпы к нему, встал рядом. — Вставай, агай, не надо так унижаться. — И, обращаясь к стоящим на крыльце, сказал спокойно: — Отправьте вместо него меня. Я пойду служить. Толпа загудела, на крыльце оживленно посовещались. Старшина вскинул руку, требуя тишины. — Вообще-то существующий порядок разрешает такую замену. Но, Алтынбай-кустым, у тебя вроде бы нет коня, соответствующей одежды и снаряжения? — Пусть это возьмет на себя юрт! — подал голос старик Иштан. — А то что же мы — отправив Сулеймана, обречем его детей на голодную смерть? — Так-то оно так, агай-эне, но ведь положение Алтынбая неясно, в нашем юрте он не числится. Только что рассмотрели это. — Так между небом и землей ему висеть, что ли? — Мы не можем послать на царскую службу любого встречного. — Старшина, обескураженный тем, что не удалось разрешить этот вопрос без шума-гвалта, кинул на кантонного писаря виноватый взгляд и решил поскорей закончить затянувшийся разговор. — Ладно, агай-эне, насчет Алтынбая запросим Оренбург и подождем ответа оттуда. Как там власти решат, так и поступим. Теперь обратимся к барану, похищенному у Мурзагали, и шкуре, найденной возле изгороди Каныкая. Он обстоятельно рассказал, кто и где обнаружил шкуру, кто это видел, сообщил, что на шкуре осталось ухо барана, помеченное клеймом, которое указывает, кому он принадлежал. — Ну, как накажем Каныкая? — спросил старшина, завершив свое сообщение. — Погоди, не спеши с наказанием, — отозвался лопоухий Аргын-бай, живущий в нижнем конце аула. — А то получается — ты и свидетель, ты и судья. Надо хорошенько во всем разобраться. Может, шкуру к изгороди Каныкая подкинули? — Ты, Аргынбай-агай, прежде чем говорить, думай. Барана там зарезали, кровь осталась, там и шкуру в снег закопали — собаки потом ее откопали. Какие еще нужны доказательства. — Дело ясное! Повесить шкуру Каныкаю на шею и поводить его по аулу, стуча в тазы и ведра, чтобы впредь не протягивал руку к чужому добру. — Братцы! Пощадите! Не виноват я. Барана притащили и зарезали у моей изгороди, чтоб вину на меня свалить. Не то что барана — чужую курицу я никогда не трогал, — взмолился Каныкай. — Агай-эне! — обратился к сходу старик Иштан, выйдя к крыльцу старшины. — Место, где был зарезан баран, никто толком не осмотрел. Мы не можем возложить вину на Каныкая, судя лишь по найденной у его изгороди шкуре. Обвинять невиновного — большой грех. Давайте не будем спешить с приговором. Аллах сам виновного накажет. Мурзагали с этим не согласился: — А кто мне потерю возместит? Ай-хай, Иштан-агай, больно ты расщедрился. Коль ты такой щедрый, отдай мне своего барана. Каныкай встал на колени рядом с Иштаном. — Почтенное общество! Я заплачу, хоть и не виноват, только не позорьте меня перед родом моим. Вдвое больше, чем стоит баран, заплачу! — Мурзагали, ты согласен взять двойную плату? — спросил старшина. — Ладно уж, чего с него еще возьмешь... — Но это лишь плата за барана, — вновь заговорил старшина. — Полагается еще плата за воровство. Раз Каныкай поднял цену барана вдвое, придется удвоить и его ответственность перед обществом. Для этого надо лишить его права участвовать в выборах старшины, отлучив на год от участия в сходах! — Я согласен, согласен и с этим! — вскинулся Каныкай. — Слышь-ка, старшина Азнагул! — Это опять старик Иштан. — Не слишком ли много времени мы тратим, топчась возле шкуры, найденной у забора? Сколь ни будем тут спорить — истину, ясное дело, не установим. — Кабы у тебя что пропало, небось по-другому бы заговорил! — взъярился Мурзаш. — По мне хоть за ногу Каныкая подвесьте, но пусть он заплатит, не то я сам его барана уведу. В ответ послышался насмешливый голос Бадри с нижней улицы: — Тебе, Мурзагали, к этому не привыкать. И уводить из чужих сараев, и на загорбке уносить давно наловчился. Вся толпа, собравшаяся во дворе старшины, разразилась смехом, загудела. — Ты, Бадри, придержи свой язык, а то я найду чем заткнуть тебе рот! — закричал уязвленный Мурзаш. — Кто, когда меня поймал? — Погодите-ка, погодите! — заволновался старшина. — Не превращайте сход в базар! Убоявшись, что начавшаяся перепалка может обернуться дракой, он торопливо завершил разговор о похищенном баране: — Все, агай-эне, все! Решение по жалобе Мурзагали принято в его пользу. Сход закончен, можете разойтись. Народ, галдя, повалил на улицу. Алтынбай молча шагал рядом с дядей. Сход породил в его душе тяжелые чувства. Жаль было Каныкая, пострадавшего скорей всего безвинно, жаль дядю, пережившего очередное унижение. О себе подумал: «Ладно, судьба одинокого везде одинакова, как-нибудь прокормлюсь». Сулейман благодарно приобнял его за плечи, сказал взволнованно: — Спасибо тебе, племяш! Коль я не смогу отблагодарить тебя за твою доброту, пусть вознаградит тебя Аллах! Вероятную службу на границе Алтынбай представлял смутно. Сам там не бывал, но от других слышал, что приходится с утра до вечера копать землю, таскать камни и бревна, строить укрепления, редуты. Случаются и схватки с казахами. Но пока что — до получения старшиной ответа из Оренбурга — он должен был пожить здесь. А как жить? Ютиться в тесной избе дяди, объедать его семью, и без того перебивавшуюся кое-как, он не мог. А у самого ни скота, ни денег нет и занять не у кого. Решил посоветоваться со старым Иштаном, единственным из оставшихся в живых сотрапезников отца и дальним родственником. — Ха-ай, зря тогда отдали тебя, сынок, бояру! — посетовал старик. — Жаль, в отъезде я был, а то ни за что бы не согласился. Вырос бы ты как-нибудь среди нас, на миру, говорят, и воробей прокормится. А теперь вон как все обернулось... — Как же мне быть, Иштан-агай? Кроме тебя нет у меня никого, с кем могу посоветоваться. Дядя Сулейман все, что было, растерял, землю моего отца и ту не смог сберечь. — Ладно, сынок, коль голова цела, остальное приложится. Не горюй пока. Не повезло Сулейману с женой, досталась ленивая, как он сам. Так и не заладилось у них с хозяйством. Ну, а ты... наймись поденщиком к Низам-баю, до весны. А там видно будет. — А возьмет он меня? Многие считают, что я, живя среди урусов, забыл здешние обычаи... — Возьмет, возьмет. Баям всегда работников не хватает. Я сам попробую переговорить с ним. Только уж какую плату ни назначит — придется согласиться. Низам, самый богатый в ауле человек, от дешевой рабочей силы, конечно, не отказался, определил Алтынбая в табунщики. * * *
Уже в сумерках Алтынбай пригнал лошадей в полевой загон, откинул жердины, которыми был огорожен стог сена: пускай, коль захотят, подкормятся и тут. С конского черепа, насаженного на кол у ворот загона, взлетела, каркнув, ворона, улетела, тяжело взмахивая крыльями, в сторону недальнего березняка. Алтынбай прошел в покосившуюся избушку с плоской крышей, разжег в чувале огонь, приставил к нему закопченный горшок, чтобы вскипятить чай, и, скинув валенки, растянулся на лежанке. Не успела еще вода вскипеть, как снаружи послышался тревожный всхрап косячного жеребца. Он был явно чем-то обеспокоен. Схватив прислоненную к стене березовую дубинку, Алтынбай выскочил из избушки. Жеребец, оказалось, встревожился неспроста. К загону по истоптанному табуном снегу приближалась лошадь, впряженная в кошевку. — Ассалямагалейкум, Алтынбай-мырза! Голос был женский. «Бэй-бэй, вроде бы младшая жена Низам-бая! Что это ей понадобилось тут в такое время?» — удивился Алтынбай. — Прими поводья, не узнаешь, что ли? Алтынбай привязал лошадь к столбу и застыл в растерянности, не зная, что дальше делать. Косячный подошел к воротам, понюхал запряженную лошадь, успокоился, вернулся к стогу. — Ну, веди в свое жилище! Молодая женщина, округлая, как рыбка, в отличие от растерянного Алтынбая держалась свободно, старалась дружеским тоном развеять его смущение. Уже в избе, поблескивая лукавыми глазами, сообщила: — Хозяин твой вчера в Оренбург уехал, и я сразу в гости к отцу с матерью сбежала, возвращаюсь оттуда. Дай, думаю, по пути к тебе заеду, узнаю, как поживаешь, хи-хи-хи... Вот тебе гостинцы — вареное мясо, казы, баурхак*****)). На них надеяться (под «ними», видимо, подразумевались Низам-бай и его старшая жена), так будешь все время сидеть голодным. Скупердяи они. Работникам достается лишь то, что меж их пальцев просочится... Проговаривая все это, она сняла верхнюю одежду, развязала узелок весом — на глазок — с четверть пуда, выложила на край лежанки гостинцы и принялась прохаживаться туда-сюда, позвякивая накосниками и покачивая выпирающими из-под платья грудями. Алтынбая бросило в жар, сердце будто куда-то провалилось. — Байбися******)), — еле выговорил он, — ты не запозднишься? Уже темно на дворе. — Хе! Мой гнедой мигом меня до дому домчит, — беспечно отозвалась она и села рядом, прижавшись к нему. — Я ведь к тебе жалеючи заехала, кто ж еще тебя, бедняжку, пожалеет? Ты уже такой видный мужчина, но вместо того, чтобы лежать в чьих-нибудь жарких объятьях, тратишь жизнь в этой гнилой клетушке. У Алтынбая в горле пересохло, мысли путались. Он почувствовал прикосновения ее упругих губ ко лбу, к щеке и словно погрузился в сладостный туман, но спустя некоторое время, внезапно придя в себя, вскочил на ноги. — Байбися, пожалуйста, поезжай скорей домой, от беды подальше, а то, не дай Аллах, кто-нибудь заметит... — взмолился он, не смея взглянуть на нее, готовый со стыда провалиться сквозь землю. Байбися еще раз чмокнула его в щеку, оделась не спеша и ушла, не проронив более ни слова. Лишь после того, как стих топот копыт ее лошади, Алтынбай окончательно очнулся. Налил из горшка в кружку остаток почти выкипевшей воды, смочил горло. Попытался найти объяснение поведению жены хозяина. С жиру бесится — вот какое напрашивалось заключение. В душе у него наряду со стыдом вскипала злость, но где-то подспудно зарождалось и приятное чувство: то, что женщина увидела в нем мужчину, льстило его самолюбию. Он вышел из избушки, на свежем воздухе в душе вроде бы полегчало. Обошел загон. Сытые лошади стояли смирно, может быть, задремали. С неба падали редкие, но крупные влажные снежинки. «Ага, снег все следы прикроет, — подумал Алтынбай удовлетворенно. — А то ведь кто знает, вдруг завтра сам хозяин нагрянет. Увидев следы подбитых железом полозьев, сразу бы догадался, чьи тут побывали сани. Ну, не дура ли, а?..» Решив, что пора поужинать и лечь спать, Алтынбай направился было в избушку, но тут чуткий косячный жеребец опять обеспокоился, издал горловой звук, настораживая своих подопечных. А за изгородью неясно обозначилось нечто темное, оказавшееся всадником. Он еще издали крикнул: — Эй, есть тут кто-нибудь? Примите мой привет! Алтынбай шагнул навстречу ему. — Коль ты путник, нуждающийся в отдыхе, айда, заезжай, гостем моим будешь. — Спасибо тебе за доброе слово, мырза. Я — охотник Насир из Аллагула... Алтынбаю стало не по себе, только что успокоившееся сердце бешено заколотилось. «Что за бедовый выдался сегодня день, напасть за напастью! Зачем еще этот пожаловал? Неужто выдали меня? — лихорадочно соображал парень. — Ни Мурзашу, ни Жирникову веры нет — ради наживы отца с матерью продадут...» Однако голос у Насира был дружелюбный. «Не похоже, что намерения у него злые, — попытался успокоить себя Алтынбай. — Явился бы глухой ночью или под утро». Сказал, стараясь скрыть волнение: — Идем, агай, в мой приют, разделишь со мной трапезу. В избушке Насир повесил свою волчью шапку на крюк, прибитый к стене, но полушубок не снял, лишь расстегнул верхнюю застежку и присел на край лежанки. — Аркан, говорят, хорош длинный, а разговор — короткий. Наверно, мырза, ты слышал, что в начале зимы у меня увели коня? Алтынбай внутренне вздрогнул, почувствовал, что лицо заливается краской. У него хватило сил лишь на то, чтобы утвердительно кивнуть в ответ. — Давно ты ушел от Тимаш-бая? — Три месяца назад. — Значит, тогда был еще там... Видишь ли какое дело: мой Вороной оказался в конюшне бояра... — И что же дальше, агай? — проговорил Алтынбай, чувствуя, что его сердце готово выпрыгнуть из груди. — Верно ли, нет ли — люди говорят, что Тимаш-бай сильно тебя обидел. Мне, мырза, нужна твоя помощь. Вырвать бы Вороного из плена... Алтынбай наконец задышал свободно. — Ходит слух, что ты, агай, собрался судиться с Егором Николаевичем. Это правда? Насир сердито махнул рукой: — С бояром судиться — последнего лишиться. У него там все бумагами прикрыто, так что надежды на закон нет, только на себя остается надеяться. Что будет, то будет. Согласишься ты, мырза, мне помочь или не согласишься — думаю, наш разговор останется между нами. — Насир, будто встревожившись, что кто-нибудь их услышит, понизил голос, перешел почти на шепот: — Я приехал к тебе, зная, что ты зол на бояра, хочешь отомстить ему. Иначе и шагу в эту сторону не сделал бы, у меня ведь не две головы... Алтынбай уже не сомневался в том, что Насир говорит искренне, не догадываясь о его, Алтынбая, участии в похищении Вороного. Парню даже захотелось признаться в своей вине, снять тяжесть со своей совести — но не хватило решимости. Не предугадаешь ведь, чем это обернется, на что решится в ответ столь озлобленный человек. Но он вызывал сочувствие, поэтому, не дожидаясь, пока Насир выложит все, что у него на душе и на уме, Алтынбай сказал: — Я, агай, понял тебя. Сделаю все, что смогу. — Ты ведь хорошо знаешь двор Тимаш-бая, какая там охрана... — Разбуди ночью — сразу скажу, где какие двери, какие запоры. Но без деда Самсона дело не выгорит. — А он надежный человек? — Могу довериться ему, как родному отцу. Только понадобится, думаю, четверть водки, чтобы подпоить охранников. Как это сделать — дед Самсон сообразит. Собаки меня знают, наверно, еще не забыли. Для них надо будет прихватить мяса. Отправимся туда в ночь на воскресенье. Было бы еще лучше под какой-нибудь их праздник... — Значит, поможешь? — Слово мужчины! — Благое дело зачтется тебе, мырза, и на земле, и на небесах! — растроганно сказал Насир. Глаза его радостно заблестели, будто он уже летел на своем Вороном. И Алтынбай был рад тому, что представляется возможность загладить вину перед аллагуловским охотником. Да и смерть Ганечки хоть в малой мере будет отмщена. «Он, злодей, сгубил ее, жизнь мою порушил, — подумал Алтынбай о Тимашеве. — Заодно бы еще и «красного петуха» подпустить, спалить бы все его проклятое имение!» Обговорили, как будут действовать, и неожиданный гость растворился в ночи. * * *
В субботу приехал с сыном и сам Насир. Во второй половине дня он и Алтынбай, поручив табун старательному пареньку, отправились верхами в сторону Ташлов. Подъехали к селу, когда уже стемнело. Оставив коней в уреме у моста через речку, пешком поднялись к барской усадьбе. По предварительной договоренности у ограды их встретил дед Самсон. — Алтынка, будьте осторожны, — предупредил старик. — Сегодня в карауле Гришка-левша, выпьет он или не выпьет — бес его знает. Идти в конюшню через двор я не советую. Лучше пробить лаз в задней стене, снаружи. Тут есть место, где вода, стекая с кровли, подмыла связку. Ежели расшатать один камень, дальше дело легко пойдет... — Дед прав, агай, — сказал Алтынбай. — Гришка-левша — псарь барина и сам его верный пес. Но если собаки не залают, за конюшню он выглядывать не станет. Надо пробить лаз. На том и порешили. В указанном стариком месте стены выковырнули коротким ломиком два камня, расширили дыру и пролезли в конюшню. Теперь надо было найти Вороного и, открыв запертые изнутри ворота конюшни, как можно быстрей провести его через двор. Лошади, почуяв присутствие посторонних людей, встревоженно зафыркали. Но Алтынбай тихонечко подал голос, и они успокоились — не забыли, выходит, его. Отыскать в темноте стойло Вороного было невозможно. Алтынбай знал, где висит фонарь, зажег свет, и Насир, увидев своего жеребца, едва не закричал от радости, в его глазах блеснули слезы. Он погладил любимца по шее, накинул на голову уздечку, надел намордник, чтобы не заржал. Через двор коня провели благополучно. Алтынбай вышел из конюшни первым, вполголоса окликнул сторожевых собак, кинул им по куску припасенного заранее мяса. Никого из людей во дворе не было, привратник спал в своей сторожке, стало быть, никто ничего не заметил. Исчезновение Вороного обнаружат лишь утром — тогда начнется переполох. Но на рассвете Насир с Алтынбаем были уже у загона, где дремали лошади Низам-бая. Насир поблагодарил Алтынбая, крепко обняв его, и ускакал с сыном в сторону своего аула. * * *
Жирников с утра до вечера не спускал глаз с дороги, идущей со стороны Козловки, следил за каждой упряжкой, появлявшейся на горном перевале, но тройки Егора Николаевича среди них не было. Между тем накапливались дела, требовавшие его решений. Из Оренбурга на имя Тимашева прибыл пакет от генерал-губернатора Перовского — это беспокоило Жирникова более всего остального. Вскрыть пакет и прочитать, что в нем, приказчик не решался, барина такое самовольство может разгневать. С другой стороны, если пакет связан с каким-нибудь спешным делом, барин за то, что оставался в неведении, тоже по голове не погладит. Вот ведь как иногда бывает! Тем утром, когда обнаружилось исчезновение Вороного, Жирников наконец не выдержал — ничего страшнее этого для себя он уже и представить не мог. Отправил в Козловку конного гонца. Не успела бы, по присловью, баранина в котле свариться, как барин нагрянул в ярости — вся дворня впала в трепет. Он тут же вызвал в контору на правеж Гришку-левшу, отвечавшего за охрану двора этой ночью. Сгоряча двинул кулаком ему по скуле. — Проспал, старый волк?! Пятьдесят плетей тебе! Гришка бухнулся на колени. — Не губи, барин! Сколько лет верой-правдой служил и еще послужу! Нечистая сила, видать, меня ослепила, морок навела... — Я все сказал! Прочь с моих глаз! Жирников, надеясь отвести грозу от себя, усердно помогал хозяину в раздаче тумаков дворовым. Но вот Тимашев вперил взгляд в него самого: — Ты-то, ты-то, Михаил, куда смотрел? Что же это такое — позволили, можно сказать, на глазах разобрать стену конюшни?! Вот сонные тетери! Этак ведь скоро все имение по бревнышку раскатают! У Жирникова на крайний случай всегда наготове какое-нибудь предложение. И сейчас, выждав, когда хозяин несколько остынет, сказал: — Егор Николаевич, позвольте мне с десятком хватких парней объездить окрестности. Пока вызовем стражников, след жеребца может пропасть. Здешним дикарям-нехристям ничего не стоит даже зарезать его и съесть. Первым делом нагрянем во двор этого охотника… — Смотри у меня, Мишка! Не вернешь жеребца в мою конюшню — ничего хорошего не жди. Всю вину на тебя возложу, под суд отдам — в Сибирь в кандалах пойдешь! Кто-кто, а уж Жирников-то хорошо знает, что барин слов на ветер не бросает. — Егор Николаевич, сделаю все возможное и невозможное!.. Видя, что эти слова подействовали на Тимашева успокаивающе, приказчик решил доложить ему о накопившихся делах. Прежде всего осторожно положил на стол перед барином пакет от Перовского и отошел в сторону, делая вид, что содержание официальной бумаги его не интересует, хотя очень хотелось узнать, о чем там идет речь. Тимашев вскрыл пакет. По мере чтения письма лицо его становилось все серьезней. — Генерал-губернатор вызывает меня к себе, — сказал он, посидев некоторое время в раздумье. — Не самое лучшее время выбрал, но что поделаешь, надо ехать. Василий Алексеевич по пустякам беспокоить не станет. Вели на утро приготовить коней. Выложенное вслед за этим на стол сообщение из Оренбургского уездного суда окончательно наладило испорченное настроение барина. Суть сообщения: спор с Саньяповским юртом из-за леса у реки Купли тщетен в пользу помещика Егора Николаевича Тимашева. Решение обосновывалось тем, что в архиве межевой конторы нет чертежей или каких-либо иных доказательств принадлежности спорного леса у реки Купли саньяповской общине. Ввиду этого в новых межевых бумагах надлежит относить означенный лес с прилегающими сенокосными угодьями к владениям господина Тимашева. Ниже было приписано, что в возмещение затрат на снятие копий с архивных бумаг и прочих судебных издержек Саньяповский юрт в лице своего старшины — подателя иска в суд должен внести в казну 83 рубля серебром. Прочитав сообщение, Тимашев засмеялся. — Пусть теперь твой храбрый Рыскул, ха-ха-ха, почешет задницу! Нашел, умник, с кем судиться! Рубщиков леса переведи на Куплю, вели свалить там и бортевые деревья. Коль башкирцы начнут опять бунтовать, пошлешь гонца в Оренбург, вызовешь команду... Жирников склонил голову, выражая готовность все это исполнить. — Егор Николаевич, как быть с мелкими делами? Доложить? — спросил он, осмелев. — Какие еще дела? — Дворовый Петруха Кирьянов просит разрешения жениться на Марии, пристал — спасу нет. — Пусть подождет пока, не горит! До них ли мне сейчас! Вернусь из Оренбурга — поговорю с обоими. Докучать хозяину остальной мелочью приказчик не стал. А Егор Николаевич впал в раздумье и опять помрачнел. Народ распустился, участились случаи неповиновения, растет число беглых крестьян. Уральские казаки недовольны отношением Петербурга к ним, не хотят основательно заняться земледелием, платить подати. И среди башкирцев все больше становится бузотеров. Надо же — посмели увести коня из его конюшни! И в заготовке леса помехи творят: возить бревна за сорок верст и хлопотней, и дороже, чем за пятнадцать... жүктеу/скачать 1.02 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|