Первая в тенетах перекати-поле

После писаря вновь заговорил старшина:

— Теперь, получив объяснение господина писаря, скажем ему спасибо и перейдем к рассмотрению следующего дела. От нашего юрта мы должны нынче отправить на кордонную службу двоих на конях, со всем необходимым там снаряжением, месячным запасом провианта. Службу придется им нести с начала весны до поздней осени, то есть шесть месяцев. Вот у меня в руке распоряжение кантонного начальника...

Писарь кивнул, подтверждая сказанное.

— По приказу оренбургского генерал-губернатора господина Перовского, — продолжал старшина, — южный рубеж Российского государства передвинут в степь на сто верст от реки Урал. По рекам Орь, Илек ставятся новые крепости, возводятся новые заградительные сооружения...

— Нельзя ли покороче, старшина-агай?

Старшину голос из толпы возмутил, он несколько изменился в лице, однако, взяв себя в руки, продолжил:

— Это важно не только для Российского государства, но и для башкирских земель. Извечным набегам башкир и казахов друг на друга ради добычи и кровной мести будет положен конец. Прекратится угон скота. То есть на нашей земле воцарится мир и спокойствие.

— Надо сначала переловить своих воров, а потом уж посмотрим, как быть с казахами, — послышалось опять из толпы.

Старшина вышел из себя:

— Кто там все каркает и каркает? Выйди сюда и говори, раз такой бойкий. Еще раз крикнешь — прогоню со схода и больше близко не подпущу.

Слово опять взял представитель кантонного начальника.

— Уважаемые! Старшина все сказал верно. Его превосходительство губернатор Перовский — наместник царя в Оренбурге, его слово для нас — закон. Согласно его распоряжению ваш юрт должен выделить еще пять человек со своими лошадьми, повозками и всем прочим, необходимым для возведения пограничных укреплений.

— Бэй-бэй! Сколько можно!

— Нельзя ли убавить?

— Нет, нельзя. Не мы это придумали, таков приказ.

Сулейман слушал все это понурив голову, как бы стараясь стать незаметней. Прошлой осенью его очередь идти на кордонную службу, пожалев его детишек, отодвинули. Сейчас он с дрожью в сердце творил безмолвную молитву, надеясь, что Всевышний снова сжалится над ним. Но те, кто должен отправиться на охрану и укрепление границы, оказалось, уже определены, в их списке значился и Сулейман. Услышав это, он выбежал вперед, упал перед участниками схода на колени:

— Земляки, агай-эне, не губите мою семью! Ежели я проведу все лето на службе, зимой у нас ни крохи съестного не будет. Да и где мне взять коня, справу? Нету ведь в хозяйстве ничего, кроме единственной коровы, сами это знаете.

Лицо старшины не дрогнуло.

— Ты что же, собираешься все время отлынивать от службы? Кто должен за тебя служить? Каждому своя семья, дети дороги.

Алтынбаю стало невмоготу видеть родного дядю в таком унизительном положении. Вышел из толпы к нему, встал рядом.

— Вставай, агай, не надо так унижаться. — И, обращаясь к стоящим на крыльце, сказал спокойно: — Отправьте вместо него меня. Я пойду служить.

Толпа загудела, на крыльце оживленно посовещались. Старшина вскинул руку, требуя тишины.

— Вообще-то существующий порядок разрешает такую замену. Но, Алтынбай-кустым, у тебя вроде бы нет коня, соответствующей одежды и снаряжения?

— Пусть это возьмет на себя юрт! — подал голос старик Иштан. — А то что же мы — отправив Сулеймана, обречем его детей на голодную смерть?

— Так-то оно так, агай-эне, но ведь положение Алтынбая неясно, в нашем юрте он не числится. Только что рассмотрели это.

— Так между небом и землей ему висеть, что ли?

— Мы не можем послать на царскую службу любого встречного. — Старшина, обескураженный тем, что не удалось разрешить этот вопрос без шума-гвалта, кинул на кантонного писаря виноватый взгляд и решил поскорей закончить затянувшийся разговор. — Ладно, агай-эне, насчет Алтынбая запросим Оренбург и подождем ответа оттуда. Как там власти решат, так и поступим. Теперь обратимся к барану, похищенному у Мурзагали, и шкуре, найденной возле изгороди Каныкая.

Он обстоятельно рассказал, кто и где обнаружил шкуру, кто это видел, сообщил, что на шкуре осталось ухо барана, помеченное клеймом, которое указывает, кому он принадлежал.

— Ну, как накажем Каныкая? — спросил старшина, завершив свое сообщение.

— Погоди, не спеши с наказанием, — отозвался лопоухий Аргын-бай, живущий в нижнем конце аула. — А то получается — ты и свидетель, ты и судья. Надо хорошенько во всем разобраться. Может, шкуру к изгороди Каныкая подкинули?

— Ты, Аргынбай-агай, прежде чем говорить, думай. Барана там зарезали, кровь осталась, там и шкуру в снег закопали — собаки потом ее откопали. Какие еще нужны доказательства.

— Дело ясное! Повесить шкуру Каныкаю на шею и поводить его по аулу, стуча в тазы и ведра, чтобы впредь не протягивал руку к чужому добру.

— Братцы! Пощадите! Не виноват я. Барана притащили и зарезали у моей изгороди, чтоб вину на меня свалить. Не то что барана — чужую курицу я никогда не трогал, — взмолился Каныкай.

— Агай-эне! — обратился к сходу старик Иштан, выйдя к крыльцу старшины. — Место, где был зарезан баран, никто толком не осмотрел. Мы не можем возложить вину на Каныкая, судя лишь по найденной у его изгороди шкуре. Обвинять невиновного — большой грех. Давайте не будем спешить с приговором. Аллах сам виновного накажет.

Мурзагали с этим не согласился:

— А кто мне потерю возместит? Ай-хай, Иштан-агай, больно ты расщедрился. Коль ты такой щедрый, отдай мне своего барана.

Каныкай встал на колени рядом с Иштаном.

— Почтенное общество! Я заплачу, хоть и не виноват, только не позорьте меня перед родом моим. Вдвое больше, чем стоит баран, заплачу!

— Мурзагали, ты согласен взять двойную плату? — спросил старшина.

— Ладно уж, чего с него еще возьмешь...

— Но это лишь плата за барана, — вновь заговорил старшина. — Полагается еще плата за воровство. Раз Каныкай поднял цену барана вдвое, придется удвоить и его ответственность перед обществом. Для этого надо лишить его права участвовать в выборах старшины, отлучив на год от участия в сходах!

— Я согласен, согласен и с этим! — вскинулся Каныкай.

— Слышь-ка, старшина Азнагул! — Это опять старик Иштан. — Не слишком ли много времени мы тратим, топчась возле шкуры, найденной у забора? Сколь ни будем тут спорить — истину, ясное дело, не установим.

— Кабы у тебя что пропало, небось по-другому бы заговорил! — взъярился Мурзаш. — По мне хоть за ногу Каныкая подвесьте, но пусть он заплатит, не то я сам его барана уведу.

В ответ послышался насмешливый голос Бадри с нижней улицы:

— Тебе, Мурзагали, к этому не привыкать. И уводить из чужих сараев, и на загорбке уносить давно наловчился.

Вся толпа, собравшаяся во дворе старшины, разразилась смехом, загудела.

— Ты, Бадри, придержи свой язык, а то я найду чем заткнуть тебе рот! — закричал уязвленный Мурзаш. — Кто, когда меня поймал?

— Погодите-ка, погодите! — заволновался старшина. — Не превращайте сход в базар!

Убоявшись, что начавшаяся перепалка может обернуться дракой, он торопливо завершил разговор о похищенном баране:

— Все, агай-эне, все! Решение по жалобе Мурзагали принято в его пользу. Сход закончен, можете разойтись.

Народ, галдя, повалил на улицу.

Алтынбай молча шагал рядом с дядей. Сход породил в его душе тяжелые чувства. Жаль было Каныкая, пострадавшего скорей всего безвинно, жаль дядю, пережившего очередное унижение. О себе подумал: «Ладно, судьба одинокого везде одинакова, как-нибудь прокормлюсь».

Сулейман благодарно приобнял его за плечи, сказал взволнованно:

— Спасибо тебе, племяш! Коль я не смогу отблагодарить тебя за твою доброту, пусть вознаградит тебя Аллах!

Вероятную службу на границе Алтынбай представлял смутно. Сам там не бывал, но от других слышал, что приходится с утра до вечера копать землю, таскать камни и бревна, строить укрепления, редуты. Случаются и схватки с казахами.

Но пока что — до получения старшиной ответа из Оренбурга — он должен был пожить здесь. А как жить? Ютиться в тесной избе дяди, объедать его семью, и без того перебивавшуюся кое-как, он не мог. А у самого ни скота, ни денег нет и занять не у кого. Решил посоветоваться со старым Иштаном, единственным из оставшихся в живых сотрапезников отца и дальним родственником.

— Ха-ай, зря тогда отдали тебя, сынок, бояру! — посетовал старик. — Жаль, в отъезде я был, а то ни за что бы не согласился. Вырос бы ты как-нибудь среди нас, на миру, говорят, и воробей прокормится. А теперь вон как все обернулось...

— Как же мне быть, Иштан-агай? Кроме тебя нет у меня никого, с кем могу посоветоваться. Дядя Сулейман все, что было, растерял, землю моего отца и ту не смог сберечь.

— Ладно, сынок, коль голова цела, остальное приложится. Не горюй пока. Не повезло Сулейману с женой, досталась ленивая, как он сам. Так и не заладилось у них с хозяйством. Ну, а ты... наймись поденщиком к Низам-баю, до весны. А там видно будет.

— А возьмет он меня? Многие считают, что я, живя среди урусов, забыл здешние обычаи...

— Возьмет, возьмет. Баям всегда работников не хватает. Я сам попробую переговорить с ним. Только уж какую плату ни назначит — придется согласиться.

Низам, самый богатый в ауле человек, от дешевой рабочей силы, конечно, не отказался, определил Алтынбая в табунщики.

* * *

Уже в сумерках Алтынбай пригнал лошадей в полевой загон, откинул жердины, которыми был огорожен стог сена: пускай, коль захотят, подкормятся и тут. С конского черепа, насаженного на кол у ворот загона, взлетела, каркнув, ворона, улетела, тяжело взмахивая крыльями, в сторону недальнего березняка. Алтынбай прошел в покосившуюся избушку с плоской крышей, разжег в чувале огонь, приставил к нему закопченный горшок, чтобы вскипятить чай, и, скинув валенки, растянулся на лежанке. Не успела еще вода вскипеть, как снаружи послышался тревожный всхрап косячного жеребца. Он был явно чем-то обеспокоен. Схватив прислоненную к стене березовую дубинку, Алтынбай выскочил из избушки. Жеребец, оказалось, встревожился неспроста. К загону по истоптанному табуном снегу приближалась лошадь, впряженная в кошевку.

— Ассалямагалейкум, Алтынбай-мырза!

Голос был женский. «Бэй-бэй, вроде бы младшая жена Низам-бая! Что это ей понадобилось тут в такое время?» — удивился Алтынбай.

— Прими поводья, не узнаешь, что ли?

Алтынбай привязал лошадь к столбу и застыл в растерянности, не зная, что дальше делать. Косячный подошел к воротам, понюхал запряженную лошадь, успокоился, вернулся к стогу.

— Ну, веди в свое жилище!

Молодая женщина, округлая, как рыбка, в отличие от растерянного Алтынбая держалась свободно, старалась дружеским тоном развеять его смущение. Уже в избе, поблескивая лукавыми глазами, сообщила:

— Хозяин твой вчера в Оренбург уехал, и я сразу в гости к отцу с матерью сбежала, возвращаюсь оттуда. Дай, думаю, по пути к тебе заеду, узнаю, как поживаешь, хи-хи-хи... Вот тебе гостинцы — вареное мясо, казы, баурхак*. На них надеяться (под «ними», видимо, подразумевались Низам-бай и его старшая жена), так будешь все время сидеть голодным. Скупердяи они. Работникам достается лишь то, что меж их пальцев просочится...

——————————————

* Баурхак — сваренные в масле мелкие кусочки теста.

Проговаривая все это, она сняла верхнюю одежду, развязала узелок весом — на глазок — с четверть пуда, выложила на край лежанки гостинцы и принялась прохаживаться туда-сюда, позвякивая накосниками и покачивая выпирающими из-под платья грудями. Алтынбая бросило в жар, сердце будто куда-то провалилось.

— Байбися*, — еле выговорил он, — ты не запозднишься? Уже темно на дворе.

— Хе! Мой гнедой мигом меня до дому домчит, — беспечно отозвалась она и села рядом, прижавшись к нему. — Я ведь к тебе жалеючи заехала, кто ж еще тебя, бедняжку, пожалеет? Ты уже такой видный мужчина, но вместо того, чтобы лежать в чьих-нибудь жарких объятьях, тратишь жизнь в этой гнилой клетушке.

У Алтынбая в горле пересохло, мысли путались. Он почувствовал прикосновения ее упругих губ ко лбу, к щеке и словно погрузился в сладостный туман, но спустя некоторое время, внезапно придя в себя, вскочил на ноги.

— Байбися, пожалуйста, поезжай скорей домой, от беды подальше, а то, не дай Аллах, кто-нибудь заметит... — взмолился он, не смея взглянуть на нее, готовый со стыда провалиться сквозь землю.

Байбися еще раз чмокнула его в щеку, оделась не спеша и ушла, не проронив более ни слова. Лишь после того, как стих топот копыт ее лошади, Алтынбай окончательно очнулся. Налил из горшка в кружку остаток почти выкипевшей воды, смочил горло. Попытался найти объяснение поведению жены хозяина. С жиру бесится — вот какое напрашивалось заключение. В душе у него наряду со стыдом вскипала злость, но где-то подспудно зарождалось и приятное чувство: то, что женщина увидела в нем мужчину, льстило его самолюбию.

—————————————

* Байбися — жена бая.

Он вышел из избушки, на свежем воздухе в душе вроде бы полегчало. Обошел загон. Сытые лошади стояли смирно, может быть, задремали. С неба падали редкие, но крупные влажные снежинки. «Ага, снег все следы прикроет, — подумал Алтынбай удовлетворенно. — А то ведь кто знает, вдруг завтра сам хозяин нагрянет. Увидев следы подбитых железом полозьев, сразу бы догадался, чьи тут побывали сани. Ну, не дура ли, а?..»

Решив, что пора поужинать и лечь спать, Алтынбай направился было в избушку, но тут чуткий косячный жеребец опять обеспокоился, издал горловой звук, настораживая своих подопечных. А за изгородью неясно обозначилось нечто темное, оказавшееся всадником. Он еще издали крикнул:

— Эй, есть тут кто-нибудь? Примите мой привет!

Алтынбай шагнул навстречу ему.

— Коль ты путник, нуждающийся в отдыхе, айда, заезжай, гостем моим будешь.

— Спасибо тебе за доброе слово, мырза. Я — охотник Насир из Аллагула...

Алтынбаю стало не по себе, только что успокоившееся сердце бешено заколотилось. «Что за бедовый выдался сегодня день, напасть за напастью! Зачем еще этот пожаловал? Неужто выдали меня? — лихорадочно соображал парень. — Ни Мурзашу, ни Жирникову веры нет — ради наживы отца с матерью продадут...»

Однако голос у Насира был дружелюбный. «Не похоже, что намерения у него злые, — попытался успокоить себя Алтынбай. — Явился бы глухой ночью или под утро». Сказал, стараясь скрыть волнение:

— Идем, агай, в мой приют, разделишь со мной трапезу.

В избушке Насир повесил свою волчью шапку на крюк, прибитый к стене, но полушубок не снял, лишь расстегнул верхнюю застежку и присел на край лежанки.

— Аркан, говорят, хорош длинный, а разговор — короткий. Наверно, мырза, ты слышал, что в начале зимы у меня увели коня?

Алтынбай внутренне вздрогнул, почувствовал, что лицо заливается краской. У него хватило сил лишь на то, чтобы утвердительно кивнуть в ответ.

— Давно ты ушел от Тимаш-бая?

— Три месяца назад.

— Значит, тогда был еще там... Видишь ли какое дело: мой Вороной оказался в конюшне бояра...

— И что же дальше, агай? — проговорил Алтынбай, чувствуя, что его сердце готово выпрыгнуть из груди.

— Верно ли, нет ли — люди говорят, что Тимаш-бай сильно тебя обидел. Мне, мырза, нужна твоя помощь. Вырвать бы Вороного из плена...

Алтынбай наконец задышал свободно.

— Ходит слух, что ты, агай, собрался судиться с Егором Николаевичем. Это правда?

Насир сердито махнул рукой:

— С бояром судиться — последнего лишиться. У него там все бумагами прикрыто, так что надежды на закон нет, только на себя остается надеяться. Что будет, то будет. Согласишься ты, мырза, мне помочь или не согласишься — думаю, наш разговор останется между нами. — Насир, будто встревожившись, что кто-нибудь их услышит, понизил голос, перешел почти на шепот: — Я приехал к тебе, зная, что ты зол на бояра, хочешь отомстить ему. Иначе и шагу в эту сторону не сделал бы, у меня ведь не две головы...

Алтынбай уже не сомневался в том, что Насир говорит искренне, не догадываясь о его, Алтынбая, участии в похищении Вороного. Парню даже захотелось признаться в своей вине, снять тяжесть со своей совести — но не хватило решимости. Не предугадаешь ведь, чем это обернется, на что решится в ответ столь озлобленный человек. Но он вызывал сочувствие, поэтому, не дожидаясь, пока Насир выложит все, что у него на душе и на уме, Алтынбай сказал:

— Я, агай, понял тебя. Сделаю все, что смогу.

— Ты ведь хорошо знаешь двор Тимаш-бая, какая там охрана...

— Разбуди ночью — сразу скажу, где какие двери, какие запоры. Но без деда Самсона дело не выгорит.

— А он надежный человек?

— Могу довериться ему, как родному отцу. Только понадобится, думаю, четверть водки, чтобы подпоить охранников. Как это сделать — дед Самсон сообразит. Собаки меня знают, наверно, еще не забыли. Для них надо будет прихватить мяса. Отправимся туда в ночь на воскресенье. Было бы еще лучше под какой-нибудь их праздник...

— Значит, поможешь?

— Слово мужчины!

— Благое дело зачтется тебе, мырза, и на земле, и на небесах! — растроганно сказал Насир.

Глаза его радостно заблестели, будто он уже летел на своем Вороном. И Алтынбай был рад тому, что представляется возможность загладить вину перед аллагуловским охотником. Да и смерть Ганечки хоть в малой мере будет отмщена. «Он, злодей, сгубил ее, жизнь мою порушил, — подумал Алтынбай о Тимашеве. — Заодно бы еще и «красного петуха» подпустить, спалить бы все его проклятое имение!»

Обговорили, как будут действовать, и неожиданный гость растворился в ночи.

* * *

В субботу приехал с сыном и сам Насир. Во второй половине дня он и Алтынбай, поручив табун старательному пареньку, отправились верхами в сторону Ташлов. Подъехали к селу, когда уже стемнело. Оставив коней в уреме у моста через речку, пешком поднялись к барской усадьбе. По предварительной договоренности у ограды их встретил дед Самсон.

— Алтынка, будьте осторожны, — предупредил старик. — Сегодня в карауле Гришка-левша, выпьет он или не выпьет — бес его знает. Идти в конюшню через двор я не советую. Лучше пробить лаз в задней стене, снаружи. Тут есть место, где вода, стекая с кровли, подмыла связку. Ежели расшатать один камень, дальше дело легко пойдет...

— Дед прав, агай, — сказал Алтынбай. — Гришка-левша — псарь барина и сам его верный пес. Но если собаки не залают, за конюшню он выглядывать не станет. Надо пробить лаз.

На том и порешили. В указанном стариком месте стены выковырнули коротким ломиком два камня, расширили дыру и пролезли в конюшню. Теперь надо было найти Вороного и, открыв запертые изнутри ворота конюшни, как можно быстрей провести его через двор. Лошади, почуяв присутствие посторонних людей, встревоженно зафыркали. Но Алтынбай тихонечко подал голос, и они успокоились — не забыли, выходит, его. Отыскать в темноте стойло Вороного было невозможно. Алтынбай знал, где висит фонарь, зажег свет, и Насир, увидев своего жеребца, едва не закричал от радости, в его глазах блеснули слезы. Он погладил любимца по шее, накинул на голову уздечку, надел намордник, чтобы не заржал.

Через двор коня провели благополучно. Алтынбай вышел из конюшни первым, вполголоса окликнул сторожевых собак, кинул им по куску припасенного заранее мяса. Никого из людей во дворе не было, привратник спал в своей сторожке, стало быть, никто ничего не заметил. Исчезновение Вороного обнаружат лишь утром — тогда начнется переполох. Но на рассвете Насир с Алтынбаем были уже у загона, где дремали лошади Низам-бая. Насир поблагодарил Алтынбая, крепко обняв его, и ускакал с сыном в сторону своего аула.

* * *

Прошла неделя, как барин уехал в Козловку, и все нет и нет его — не возвращается. То ли ждет, когда установится санный путь после непроглядных буранов, то ли, как не раз уже случалось, изо дня в день парится в бане. Есть у него там любимая черная баня, в которой он лечит ногу, поврежденную пулей еще во время войны с французами.

Тем утром, когда обнаружилось исчезновение Вороного, Жирников наконец не выдержал — ничего страшнее этого для себя он уже и представить не мог. Отправил в Козловку конного гонца. Не успела бы, по присловью, баранина в котле свариться, как барин нагрянул в ярости — вся дворня впала в трепет. Он тут же вызвал в контору на правеж Гришку-левшу, отвечавшего за охрану двора этой ночью. Сгоряча двинул кулаком ему по скуле.

— Проспал, старый волк?! Пятьдесят плетей тебе!

Гришка бухнулся на колени.

— Не губи, барин! Сколько лет верой-правдой служил и еще послужу! Нечистая сила, видать, меня ослепила, морок навела...

— Я все сказал! Прочь с моих глаз!

Жирников, надеясь отвести грозу от себя, усердно помогал хозяину в раздаче тумаков дворовым. Но вот Тимашев вперил взгляд в него самого:

— Ты-то, ты-то, Михаил, куда смотрел? Что же это такое — позволили, можно сказать, на глазах разобрать стену конюшни?! Вот сонные тетери! Этак ведь скоро все имение по бревнышку раскатают!

У Жирникова на крайний случай всегда наготове какое-нибудь предложение. И сейчас, выждав, когда хозяин несколько остынет, сказал:

— Егор Николаевич, позвольте мне с десятком хватких парней объездить окрестности. Пока вызовем стражников, след жеребца может пропасть. Здешним дикарям-нехристям ничего не стоит даже зарезать его и съесть. Первым делом нагрянем во двор этого охотника…

— Смотри у меня, Мишка! Не вернешь жеребца в мою конюшню — ничего хорошего не жди. Всю вину на тебя возложу, под суд отдам — в Сибирь в кандалах пойдешь!

Кто-кто, а уж Жирников-то хорошо знает, что барин слов на ветер не бросает.

— Егор Николаевич, сделаю все возможное и невозможное!..

Видя, что эти слова подействовали на Тимашева успокаивающе, приказчик решил доложить ему о накопившихся делах. Прежде всего осторожно положил на стол перед барином пакет от Перовского и отошел в сторону, делая вид, что содержание официальной бумаги его не интересует, хотя очень хотелось узнать, о чем там идет речь. Тимашев вскрыл пакет. По мере чтения письма лицо его становилось все серьезней.

— Генерал-губернатор вызывает меня к себе, — сказал он, посидев некоторое время в раздумье. — Не самое лучшее время выбрал, но что поделаешь, надо ехать. Василий Алексеевич по пустякам беспокоить не станет. Вели на утро приготовить коней.

Выложенное вслед за этим на стол сообщение из Оренбургского уездного суда окончательно наладило испорченное настроение барина. Суть сообщения: спор с Саньяповским юртом из-за леса у реки Купли тщетен в пользу помещика Егора Николаевича Тимашева. Решение обосновывалось тем, что в архиве межевой конторы нет чертежей или каких-либо иных доказательств принадлежности спорного леса у реки Купли саньяповской общине. Ввиду этого в новых межевых бумагах надлежит относить означенный лес с прилегающими сенокосными угодьями к владениям господина Тимашева. Ниже было приписано, что в возмещение затрат на снятие копий с архивных бумаг и прочих судебных издержек Саньяповский юрт в лице своего старшины — подателя иска в суд должен внести в казну 83 рубля серебром.

Прочитав сообщение, Тимашев засмеялся.

— Пусть теперь твой храбрый Рыскул, ха-ха-ха, почешет задницу! Нашел, умник, с кем судиться! Рубщиков леса переведи на Куплю, вели свалить там и бортевые деревья. Коль башкирцы начнут опять бунтовать, пошлешь гонца в Оренбург, вызовешь команду...

Жирников склонил голову, выражая готовность все это исполнить.

— Егор Николаевич, как быть с мелкими делами? Доложить? — спросил он, осмелев.

— Какие еще дела?

— Дворовый Петруха Кирьянов просит разрешения жениться на Марии, пристал — спасу нет.

— Пусть подождет пока, не горит! До них ли мне сейчас! Вернусь из Оренбурга — поговорю с обоими.

Докучать хозяину остальной мелочью приказчик не стал. А Егор Николаевич впал в раздумье и опять помрачнел. Народ распустился, участились случаи неповиновения, растет число беглых крестьян. Уральские казаки недовольны отношением Петербурга к ним, не хотят основательно заняться земледелием, платить подати. И среди башкирцев все больше становится бузотеров. Надо же — посмели увести коня из его конюшни! И в заготовке леса помехи творят: возить бревна за сорок верст и хлопотней, и дороже, чем за пятнадцать...

Часть третья

В верхах и низах

I. ЛИЦОМ К СТЕПИ

Крытая кошевка, миновав извилистые улицы Сеитовой слободы, чаще именуемой теперь Каргалами, въехала на деревянный мост через реку Сакмар. Стук подкованных копыт разбудил заснувшего в санях Егора Николаевича. Он подался вперед, выглянул из возка. Светало. Можно было разглядеть, что лед на реке посерел, начал вспучиваться. На прибрежных осокорях шумели грачи, озабоченные обустройством гнезд. Грач по-татарски — карга, этим птицам слобода и была обязана своим названием.

До Оренбурга оставалось ехать около часа, Егор Николаевич опять задремал. У полосатой будки на въезде в город возок остановили. Охранник справился у кучера, кто едет, и торопливо поднял шлагбаум. Началось предместье — множество мелких домов, обнесенных где каменными, где глинобитными заборами. Их постепенно сменили лавки с навешанными вкривь и вкось запорами, каменные купеческие клети и двух-трехэтажные дома центральной улицы. Кони в предчувствии отдыха и сытного корма прибавили ходу. Егор Николаевич окончательно проснулся. Миновали чайхану с изображенным на вывеске самоваром. У ворот двухэтажного кирпичного дома кони остановились сами — все, приехали!

Хозяина здесь не ждали, ворота были заперты изнутри. Но стоило кучеру подергать цепочку, пропущенную через отверстие в калитке, как весь дом ожил, захлопали двери, забегали люди, послышались возбужденные голоса. Калитка открылась, выглянул на улицу огромный бородатый мужик в фартуке поверх зипуна, всплеснул руками.

— Ай, барин, помилуйте, не знали заранее о вашем приезде! Заставили вас ждать у ворот!

Ворота распахнулись, и пока возок не остановился у крыльца дома, бородач стоял согнувшись в почтительном поклоне.

За ночь раскисший снег на улице не подморозило, с крыш, как только засияло над ними солнце, закапало, там и сям заблестели лужицы. Егор Николаевич не задержался дома надолго, лишь переоделся, позавтракал и тут же направился в канцелярию генерал-губернатора, расположенную в двухэтажном здании неподалеку от его подворья. Шагал, расстегнув застежки шубы, с удовольствием вдыхая весенний воздух. Сегодня настроение у него с раннего утра было приподнятое. Вошел в здание, мельком взглянул на мраморную памятную доску, — выбитые на ней позолоченные буквы сообщали, что здесь некогда побывал государь император Александр Первый. Поднявшись по широкой лестнице на второй этаж, Егор Николаевич остановился в недоумении: на подоконниках и на полу вдоль всего коридора были расставлены пучки веток, голых с засохшими листьями, какие-то узелки, ящики и коробки с землей. Мелькнула мысль: уж не перебрался ли Перовский в другое здание? Но в приемной сидел знакомый адъютант губернатора, который тут же пропустил его в кабинет генерала.

Войдя в кабинет, Егор Николаевич по-военному склонил голову и щелкнул каблуками. Перовскому это, видимо, понравилось, он улыбнулся, шевельнув пышными усами, поднялся из-за стола и пошел навстречу. Поздоровались тепло, с чувством, присущим давно знакомым людям.

— Прости, Василий Алексеевич, у меня возникло ощущение, что я пришел не в канцелярию военачальника, а в ботанический музей Академии наук, — сказал шутливо Тимашев, предчувствуя, что и это Перовскому понравится.

Карие глаза Перовского заблестели, он погладил усы и ответил, опять улыбнувшись:

— Дорогой мой Егор Николаевич, я и сам иногда путаюсь в своих ощущениях. — И посерьезнев, он продолжал: — То, что ты увидел в коридоре, — это часть моей деятельности по преображению здешнего края. Я обязал уездных и кантонных начальников доставить сюда образцы различных деревьев и кустарников, а также почв. Всю зиму их изучали приглашенные мной ученые. Я распоряжусь высадить весной вдоль степных речек, оврагов и балок — всюду, где это возможно, наиболее подходящие для местных условий и почв деревья. Эта земля нуждается в них. Деревья нужны ей, деревья! Иначе зимой на ней не задерживается снег, а летом смерчи и суховеи губят все живое. Мы должны, дружище, облагородить дикую степь...

Генерал-губернатор произнес последние слова с особым подъемом, но, кажется, не успел раскрыть до конца связанные со сказанным мысли и чувства — адъютант доложил, что пришел господин Даль.

— Пусть войдет, он нам не помешает, — сказал Перовский и, обернувшись к Тимашеву, пояснил: — Это человек удивительного ума и широчайших интересов. Я специально пригласил его поработать при моей канцелярии. По взглядам — либерал, но это не так уж и вредно.

Вошел высокий сухощавый мужчина в простеньком светлом костюме, сдержанно поздоровался.

— Будьте знакомы, Владимир Иванович Даль, чиновник особых поручений* при губернской канцелярии, — официально представил его Тимашеву Перовский. — А это — Егор Николаевич Тимашев, крупнейший наш землевладелец и поставщик отличных скакунов для нужд Российского государства.

— Доводилось о вас слышать, рад познакомиться, — сказал Даль, кинув на помещика внимательный взгляд.

Видимо, для того, чтобы между только что познакомившимися людьми скорей завязался разговор, Перовский решил похвалить каждого из них друг перед другом:

— Между прочим, господин Даль — друг нашего знаменитейшего поэта Александра Пушкина. А что касается Егора Николаевича, его жена Елена — одна из первых красавиц Петербурга. Только он, шельмец, как только наступает зима, оставляет прекрасную супругу и укатывает в деревенскую глушь вроде здешних Ташлов...

Далю тут же вспомнилось восьмистрочное стихотворение Пушкина с посвящением «Елене». А Перовский, почувствовав, что церемония знакомства чересчур затягивается, вернулся к прерванному приходом Даля разговору.

— Владимир Иванович мой проект озеленения степи одобрил и всячески мне помогает. Мы намерены открыть курсы лесоводов, чтобы на местах были люди, владеющие научными основами этого дела... Но что ж это мы, господа, стоим? В ногах, известно, правды нет. Прошу вас, садитесь...

Тимашев с Далем устроились в креслах у широкого губернаторского стола, а Перовский сел на свой смахивающий на трон стул с высокой спинкой.

Перовский призадумался.

— В корень смотришь, Егор Николаевич, в корень. Но мы консерватизм мужика тоже учитываем. — Он сказал «мы», очевидно имея в виду и Даля. — Кроме плети и розог, есть еще сила закона. Местные власти вместо того, чтобы зря кормить арестованных за пьянство, драки и прочие беспорядки, будут привлекать их к работе по вспашке приовражных и других предназначенных для посадки деревьев земель. Мужик как огня боится штрафов. Так пусть штраф заменяют ему той же работой, некоторые подати тоже заменим посадкой деревьев. Я ежегодно буду требовать отчеты об этом по каждому нашему уезду.

Генерал-губернатор сделал паузу, вопросительно посмотрел на Тимашева — как, мол, ты это оценишь? Тимашеву, хотя он и сомневался в возможности успешного осуществления этой затеи, пришлось выказать восхищение его мудростью.

— Ах, Василий Алексеевич, не зря, не зря вам поручили возглавить такую губернию, как Оренбургская! Ваши деяния приумножат мощь и славу России. Да поможет вам Бог в ваших благородных устремлениях!

— Оренбург — восточные ворота нашего отечества, — продолжал, воодушевившись, Перовский. — Мы стоим лицом к степи, к средневековой Азии, и наша деятельность должна быть привлекательной для наших соседей. Хивинское и Бухарское ханства, казахские жузы* должны чувствовать не только силу нашего оружия, что для меня, человека военного, конечно, тоже важно, но и гибкую мудрость нашей политики, чтобы они сами тянулись к нам. Вместе с тем я положу конец беспрепятственному хождению через нашу границу и набегам на нашу территорию. На нас возложено укрепление здешних рубежей государства, потому и строим мы новые крепости и защитные линии, усиливаем вооруженную охрану. Правда, вот Владимир Иванович некоторые мои меры, касающиеся азиатов, не одобряет...

В последних словах Перовского не было ни упрека, ни сожаления, он не сомневался в своей правоте и лишь хотел, видимо, чтобы Даль высказал свое мнение при Тимашеве. Но Даль промолчал.

— Либерал вы, Владимир Иванович, удивительный либерал, — продолжал генерал-губернатор. — А либерализм в политике смерти подобен. Тут либо пан, либо пропал. По-моему, все средства, ведущие к превосходству, к победе, хороши. Победителей не судят.

Поскольку Перовский повел столь откровенный разговор, Даль посчитал, что его молчание может быть воспринято как невежливость.

— История убеждает нас, что у политики, не брезгующей обманом и запугиванием, слабая основа, — заговорил он. — Такая политика по отношению к другим народам потом обходится очень дорого. — Даль подался вперед, и лучи солнца, падающие из окна, осветили его высокий, чистый лоб. — По отношению к азиатам надо вести политику открытых ладоней, показать, что мы — мирные, надежные соседи. Лишь тогда киргиз-кайсаки, сарты, каракалпаки, туркмены сами потянутся под крыло России.

———————————————————

* Жуз — родоплеменное объединение, или орда. Казахи (киргиз-кайсаки) до присоединения их к России были объединены в три самостоятельные орды, которые возглавлялись ханами.

— Вы, очевидно, наслышаны о действиях генерала Ермолова на Кавказе? Они одобрены государем.

— Тем не менее, Василий Алексеевич, горцы уже много лет находятся в состоянии войны с Россией. Тамошние народы сплотились, превратились в единый кулак. Хива, Бухара, киргиз-кайсаки разрознены. Но если мы попытаемся подчинить их себе вооруженной рукой, можно ли поручиться, что не объединятся и они? Отношение к башкирам тоже надо основывать на том, что подданными Русского государства они стали по доброй воле, нельзя рассматривать их как настроенную против России силу...

— Я знаю одно: все средства хороши, если они могут послужить на пользу короне и государству, — как бы поставил точку в споре Перовский.

Тимашев был удивлен тем, что генерал-губернатор позволил чиновнику в общем-то средней руки спорить с ним как бы на равных. Что это — проявление слабости? Нет, объяснение тут напрашивается другое.

Перовский, человек с твердым характером и, безусловно, властный, ценил умных людей, привлекал их к себе внешним демократизмом и, внимательно выслушивая их мнения, утверждался в собственных мыслях и намерениях. Он мог принять дельный совет, мог и не принять, поступить по-своему. В народе губернатора, несмотря на противоречивость его поступков и действий, уважали за решительность. Тимашев же демократа из себя не разыгрывал, либерализма не терпел, поэтому решил осадить слишком, на его взгляд, самоуверенного чиновника.

— Извините, господин Даль, в общем вы рассуждаете здраво, — сказал он, — но если обратиться к конкретным людям, дело обстоит так: на днях один головорез из башкирцев, разобрав стену каменной конюшни, выкрал моего племенного жеребца. На след вора пока не напали, возможно, он сейчас совершает новые злодеяния. А башкирцы аула Саньяп уже год скандалят, затеяли тяжбу со мной, из-за чего затянулась рубка леса, столь необходимого для осуществления замыслов Василия Алексеевича по укреплению границы. Что на это скажете?

У Даля не было ответа на этот вопрос, он не знал, что стоит за приведенными Тимашевым примерами. Пришлось ограничиться замечанием опять же общего характера:

— Скандалы просто так, без причин, не возникают. Надо во всем строго соблюдать законность. В этом — залог благополучия в государстве.

— Но, дорогой Владимир Иванович, тут мы имеем дело с возмутительными фактами, — поддержал Тимашева Перовский. — Мы кого-то жалеем, либеральничаем, а результат сами видите каков. Нужно наводить порядок твердой рукой... Кстати, на мое имя пришла жалоба из Белебеевского уезда, там возникла смута из-за земли, точнее из-за сенокосных угодий. Просят прислать для разбирательства вас. Так и пишут: «Просим прислать справедливого господина Даля». Я, собственно, пригласил вас сегодня с тем, чтобы сообщить об этом. Возьмите с собой пару охранников и съездите в те края. Разумеется, когда схлынут вешние воды и подсохнут дороги.

— Спасибо, Василий Алексеевич, за заботу, но охрана мне не нужна. Съезжу один.

— Ну, смотрите сами, только не впадайте в беспечность.

Даль понял, что разговор с Перовским окончен, однако уходить не спешил.

— Извините, Василий Алексеевич, мою прямоту, хочу, пользуясь случаем, высказать свое мнение насчет вашего приказа о заложниках.

— Ну-ну...

— Я не защищаю людей, совершивших преступление, но неделями, месяцами без суда и следствия держать в заложниках их жен и детей, на мой взгляд, незаконно.

У Перовского дернулись усы, сузились глаза, он явно рассердился, но сохранил в голосе отеческий тон:

— Владимир Иванович, родной мой, давайте условимся: вы действуете своими методами, я — своими. От этого дело только выиграет. Договорились?

— Не смею перечить...

Когда Даль, холодно попрощавшись, вышел, Перовский задумчиво, как бы сам для себя, произнес:

— М-да, в политике чересчур либерален, но в вопросах управления краем и в его изучении — помощник превосходный... — И, обратившись к Тимашеву, спросил: — Егор Николаевич, в самом деле у тебя племенного выкрали или ты это сказал лишь для того, чтобы поддержать в споре меня?

— К сожалению, это правда. Башкирцы становятся все строптивей и злей. А наши мужики не идут на ссоры с ними, напротив — якшаются. Могут спеться, как во времена пугачевского бунта.

— Это опасно. Нельзя допустить новую смуту, в особенности — возмущение башкирцев. Мой проект похода на Хиву одобрен Сенатом и государем. Вот-вот начнем подготовку. В моих расчетах значительное место отводится башкирскому войску. Коль не удержим народ в повиновении, делу, задуманному мной, будет нанесен огромный ущерб...

Перовский взял со стола набитую трубку, чиркнул спичкой. Выждав, пока он раскурит трубку, Тимашев сказал:

— Британцы в своей политике придерживаются правила «разделяй и властвуй». Это правило не повредило бы и нам. Давеча ты, Василий Алексеевич, высказал намерение положить конец набегам башкирцев и казахов друг на друга. Но их вражда, я полагаю, скорее полезна для нас, нежели вредна. Она отвлекает башкирцев от неурядиц внутреннего жизнеустройства и в конечном счете способствует усилению нашей власти. Разве не так?

— В политике не все прямолинейно. Граница есть граница, ее надо укреплять. А что касается правила британцев — ты прав. Да разве же и мы сами не стараемся разделить инородцев, одних приласкав, других поприжав? При подавлении башкирских бунтов об этом тоже не забывали. И я, честно сказать, сейчас в сношениях с киргиз-кайсаками стараюсь держать их орды в неприязни друг к другу: Малому жузу предоставил преимущества в торговле с нами, дабы другие ему позавидовали и скорее потянулись к России...

— Ты, Василий Алексеевич, мыслитель государственного уровня, дай Бог тебе здоровья, — польстил собеседнику Тимашев. — Я же — человек практический, заботы у меня помельче. Вот подумал сейчас: поприжать бы подстрекателей среди башкирцев, их главарей. Есть в моем окружении один такой — юртовой старшина по имени Рыскул. Он как раз и мутил воду в истории с рубкой леса, и поныне мутит. Грамотен, черт! Проиграл тяжбу со мной в уездном суде, теперь непременно жалобу в Сенат пошлет...

— Ты из-за этого, Егор Николаевич, особо не тревожься. В Сенате не безголовые люди сидят. Перешлют жалобу мне, и все решат межевые книги. Башкиры в своих жалобах ссылаются на родословные записи, а для государства это не документ... Как только придет бумага из Петербурга, пошлю к вам команду для разбирательства. Ударит это жалобщикам по карману, и пропадет у них охота жаловаться.

Перовский поднялся, подошел к окну, постоял, глядя на улицу, затем, обернувшись к Тимашеву, неожиданно спросил:

— Егор Николаевич, ты не догадываешься, зачем я тебя вызвал сюда перед самой распутицей?

— Думаю, не для того, чтобы устроить встречу с господином Далем, — усмехнулся Тимашев. — А какова подлинная причина — нет, не догадываюсь.

— Как ты относишься к настоятелю Никольской церкви в Ташлах?

— Это старый дурак, мнящий себя чуть ли не святым.

— То-то и оно, что дурак. Ты, Егор Николаевич, допустил неосторожность, наступил на любимую мозоль старика. Дворовые на исповеди осведомляли его о твоих шалостях, а он взял да написал письмо на имя государя. Дескать, дворянин Тимашев не блюдет дворянскую честь, погряз в разврате и пьянстве, портит его прихожанок…

Тимашев побледнел. «Этого еще мне не хватало! — мысленно охнул он. — По столице пойдут слухи, злые языки в свете посолят-поперчат их и поднесут Елене. Ах, старый осел!..»

Перовский, глядя ему в глаза, продолжал:

— Меня известили, что государь распорядился послать сюда для расследования какого-то ротмистра, должен вот-вот прибыть. Отставь, друг мой, беспечность. Надо будет этого ротмистра как-то ублажить. Если дело примет неблагоприятный для тебя оборот, тень падет тут и на всех нас.

— Спасибо, Василий Алексеевич, за верность нашей старой дружбе!

— Ладно, ладно, Егор Николаевич, какой может быть разговор об этом!

Кажется, Перовский в самом деле почувствовал себя неловко.

— Василий Алексеевич, — обратился к нему Тимашев, — я слышал, здесь находится композитор Верстовский. Хочу в субботу устроить музыкальный вечер с ужином и пригласить тебя...

— Да-да, Верстовский в Оренбурге. Истинный талант, король скрипки...

Тимашев понял эти слова как выражение согласия принять участие в вечере.

2. СПРАВЕДЛИВЫЙ ГОСПОДИН ДАЛЬ

Владимир Иванович, как обычно, проснулся рано, хотя вечером засиделся над рукописью. Казалось, выспался, но голова слегка побаливала, поэтому он решил удлинить маршрут привычной утренней прогулки. Даль направился к Уральским воротам Оренбургской крепости, возле которых возвышался бастион с торчащими из бойниц стволами пушек. Навстречу ему из полосатой будки вышел часовой и, узнав ежедневно совершавшего прогулку видного губернского чиновника, вытянулся в струнку. За воротами, в посаде, царило утреннее оживление, запоздало кричали петухи, лаяли собаки, блеяли овцы и козы, в воздухе стоял запах кизячного дыма.

Владимир Иванович вышел к реке. На противоположном берегу белело здание Менового двора, к которому примыкал сад с высокими уже деревьями. Там пока тихо, но притихший в зимнее время берег скоро оживет, наедут купцы, и в базарные дни, почитай, весь город будет там. Владимир Иванович явственно представил себе массу народа, кишащего у торговых рядов, и словно донеслись до него крики верблюдов, топот копыт, скрип тележных колес, замелькали перед глазами полосатые халаты, белые чалмы, пестрые тюбетейки, лисьи шапки и закопченные солнцем лица мальчишек, дергающих взрослых за полы одежды, выпрашивая подаяние.

Даль спустился под береговой обрыв, пошагал, заложив руки за спину, по влажному песку. У самой реки стоял кожевенный завод, от него потянуло вонью, и Владимир Иванович ускорил шаги, чтобы скорей миновать это место. Впереди у нависшего над водой осокоря два обывателя, переговариваясь меж собой, большими, прикрепленными к длинным шестам сачками ловили рыбу. Увлеченные своим занятием, они не заметили приблизившегося к ним человека. Он постоял, вслушиваясь в их разговор. Когда рыболовы принялись перебирать свой улов, сообщая друг другу, кому что попалось, прозвучало незнакомое Далю название рыбы: синтешка. Владимир Иванович, подойдя ближе, попросил показать ему эту рыбу. Рыболовы, испуганно переглянувшись, просьбу исполнили. Владимир Иванович достал из кармана записную книжку с карандашиком и что-то там записал. Это усилило испуг рыболовов.

— Ваше благородие, вы уж не выдавайте нас, — сказал один из них. — Мы совсем немного наловили, на ушицу, чтоб детишек накормить.

Даль усмехнулся.

— Вообще-то рыбу, когда она нерестится, ловить нельзя, но ладно, вы подарили мне слово, и я никому о вас не скажу, — ответив он полушутливо.

Вернувшись домой, Владимир Иванович тут же перенес свою запись в толстую тетрадь, нарисовал показанную ему рыбку, поискал в справочниках ее научное название, а рядом с местным названием сделал пометку: «Из говора оренбургских казаков». Он изо дня в день вел эту кропотливую работу, может быть, еще не вполне осознавая, какой грандиозный труд затеял. Пройдут десятилетия, прежде чем этот труд будет завершен и просвещенная Россия зарукоплещет уже седовласому сыну двух обрусевших иностранцев — датчанина и немки, создавшему изумительный «Толковый словарь живого великорусского языка».

А пока он, чиновник особых поручений, ходит по необходимости на службу в канцелярию генерал-губернатора, готовит ответы на запросы из далекой столицы империи либо разбирается с делами, поступившими из уездов и башкирских кантонов. Служебное время для него точно не установлено, он может провести весь день и в своем домашнем кабинете, забитом книгами, всякого рода записями, гербариями, чучелами зверей и птиц, образцами драгоценных уральских камней. Он не теряет ни минуты, мысли его в работе всегда и везде — бродит ли среди простонародья, встречается с высокими чинами или сидит в гостях у добрых знакомых.

Завтра утром для исполнения поручения Перовского он отправится в Белебеевский уезд, поэтому сегодня приготовит бумаги, которые понадобятся в поездке, уложит в баул сменную одежду и вечером ляжет спать чуть раньше обычного.

* * *

...Дорога то взбегает вверх, то устремляется вниз, в низинах пересекает неторопливые речушки или огибает заросшие камышом озерки.

Тарантас, покачиваясь на рессорах, нагонял дремоту, но Даль бодрствовал. Откинув капюшон своего дорожного пыльника, он с любопытством посматривал по сторонам, время от времени спрашивая у ямщика, как именуется речка, которую пересекли, или деревня, оставшаяся в стороне, или гора, виднеющаяся вдали.

На облучке сидел широкоскулый, средних лет башкир с загоревшим до черного блеска лицом. Пара коней шла ровной рысью и по утреннему холодку одолела довольно большое расстояние. К полудню солнце стало припекать, и ямщик, сняв стеганый бешмет, положил его рядом с собой, расстегнул пуговицы рубахи.

— Сколько дней займет дорога до Асылыкуля? — спросил у него Даль.

— Смотря как часто будем менять коней. Ежели на каждой станции ждут нас хорошо отдохнувшие, сытые кони, за два дня доедем.

Ямщик свободно говорил по-русски. Даль стал расспрашивать его, откуда он родом, какая у него семья, давно ли справляет ямскую службу.

— Мой аул — у истоков Демы, всего в десяти верстах от столбовой дороги, — оживился ямщик. — Коль господин чиновник согласится, можем завершить сегодняшний путь там, переночевать в моем доме.

Получив согласие, ямщик обрадовался, как ребенок, получивший гостинец, и заторопил коней. Но когда дорога пошла круто на подъем, позволил им идти по своей воле, намотал вожжи на выступ облучка, дал отдохнуть рукам, положив их на колени. Владимир Иванович начал подремывать. Разбудила его негромкая песня ямщика:

Погружая весла в Агидель,

Светлые пересекая воды,

Я взгрустнул нежданно и запел —

Прожитые вспомнились мне годы...

Владимир Иванович вслушался в протяжную башкирскую мелодию, стараясь запомнить слова песни. Торопливо достал из кармана записную книжку. Ямщик, услышав шелест бумаги, обернулся и умолк.

— Пой, душевно поешь, — сказал Даль по-башкирски. Ямщик изумился:

— Господин чиновник знает наш язык?

— Немножко. Стараюсь изучить.

— А зачем вы собрались записывать? Песни просто запоминают и поют. Только сказания, такие, как «Юсуф и Зулейха» или «Тахир и Зухра», грамотные люди записывают.

— Я, дружок, сам не пою, ни голоса нет, ни слуха, так хоть слова буду знать. У каждой вашей песни есть своя интересная история, у этой, наверно, тоже есть.

— Это — «Песня гребца», о ней я ничего не слышал, ее просто так поют. А вот перед тем, как спеть «Ашкадар» или «Шауру-килен», рассказывают печальные истории о людях, про которых сложены эти песни.

То, что господин чиновник понимает по-башкирски, с одной стороны, расположило ямщика к нему, с другой — насторожило. Кто его знает, разговоришься с ним, сорвется с языка что-нибудь не то, потом доказывай, что ты не верблюд. Прежде, случалось, за песни и разговоры о Пугаче и Салавате притягивали к ответу.

Даль повторил просьбу, чтоб ямщик спел еще, но тот отнекался, дескать, ничего пока на память не приходит. Лишь пообещал:

— Ладно, дорога длинная, может, спою, коль что вспомнится.

Да так и не спел.

Вечернее солнце уже коснулось далеких холмов на западе, когда ямщик, указывая кнутовищем, сказал:

— Вот мой аул, подъезжаем.

Вскоре он заехал во двор без ворот. Из избы выбежала женщина — как выяснилось, его жена, высыпали дети. Старшие кинулись распрягать лошадей, младшие облепили отца. Он приласкал двух маленьких сыновей, взяв их на руки. Шепнул жене:

— Крыша у моего седока соломой крыта*, не распускай язык.

Путники умылись, тем временем хозяйка приготовила две плошки с айраном — водой, подкисленной коротом.

— Кумыс еще не делали, хоть айрану выпейте, горло с дороги промочите, — сказала она.

Даль выпил и, вернув плошку хозяйке, поинтересовался, как такой напиток готовится. Ответил муж, жена молча улыбалась.

Немного погодя поужинали, устроившись под открытым небом на паласе, постеленном возле летнего очага с коротенькой трубой. Темнело. Хозяйка ушла в избу готовить постели. И это время с улицы послышались возбужденные голоса, напротив двора остановились несколько мужчин, споривших о чем-то меж собой. Хозяин направился к ним. По долетавшим до Владимира Ивановича обрывкам фраз он понял, что мужчины хотят поговорить с проезжим чиновником, дабы он разрешил их спор, и тоже вышел на улицу. В разговоре выяснилось вот что. Много лет назад согласно башкирскому обычаю был исполнен обряд «прикусывания ушей», двух младенцев — мальчика и девочки, то есть они были помолвлены. Когда подошло время сыграть свадьбу, отец жениха заплатил отцу невесты калым, отдав ему довольно много своего скота, но невеста неожиданно умерла. Теперь жених и его отец требовали вернуть калым, а несостоявшийся тесть доказывал, что вправе не возвращать его, поскольку не виноват в этой беде, и к тому же предлагает взамен умершей другую свою дочь.

— Нам не нужна калека, она же хромоногая, — возражал отец жениха.

— Что поделаешь, коль твоему сыну выпало такое счастье. Так распорядилась судьба.

— Ишь ты, раз тебе это выгодно, и на обычай, и на судьбу ссылаешься. Тут надо решать по закону. Вот, господин чиновник, потому мы и решили обратиться к вам.

Даль задумался. Он представил, какой жизненной трагедией все это может обернуться, что ждет и без того несчастную девушку в семье, где ее будут ненавидеть. Если же эта семья ее не примет, а другая не вернет калым, главы их станут непримиримыми врагами.

— Закон тут не поможет, — сказал он, вздохнув опечаленно. — Договоритесь меж собой по-человечески. Я, например, счел бы справедливым вернуть половину калыма.

— Нет, господин чиновник, я своим скотом не поступлюсь, пусть вернет все, — вскинулся отец жениха.

— Ладно уж, отец, давай согласимся, — сказал сын.

— Молчи сопляк! Не тобой был нажит отданный скот.

— Я согласен вернуть половину, не чужие ведь мы люди, общались по-доброму, и впредь бы жить не ссорясь, — сказал отец невесты. — Трудно расставаться с тем, что уже привык считать своим, но, хоть и трудно, отдам, согласись и ты, корзаш...

Отец жениха заколебался.

— Ладно, верни крупный скот с приплодом, мелкий можешь себе оставить.

— Нет, корзаш, приплод — счастье, выпавшее на мою долю. Когда держишь скот, дело без убытков не обходится. Телка у тебя могла сдохнуть или в яловых остаться — я ее сохранил, теленка дождался и выходил. И так уж вместо телки корову получишь...

— Телка стельная была, — буркнул отец жениха.

Даль, решив поставить точку в споре, сказал:

— Приплод остается у того, кто его получил. Калым, как я сказал, надо разделить пополам. Давайте ударьте по рукам и живите в мире. Это будет по-человечески.

Спорщики, наконец, пришли к согласию. Даль вздохнул облегченно. Вот ведь, люди ищут себе опору в законах, но на все случаи жизни законов не напасешься. Жизнь намного опережает законодателей, поэтому не лишне обращаться и просто к здравому смыслу.

* * *

Ямщик предложил было остановиться у его знакомых, но на сей раз Даль, чтобы подчеркнуть официальный характер своего визита, велел подвезти его к дому старшины.

Спорная земля, оказалось, лежит в долине реки Сюнь. Бурангуловцы в свое время отдали сенокосные луга у реки в аренду припущенникам и теперь требовали их обратно до истечения договорного срока, ссылаясь на то, что арендаторы начали нарушать условия аренды, а те лишаться богатых травами угодий, естественно, не хотели. Вдобавок границы спорной земли были обозначены приблизительно, долина то расширялась, то сужалась, из-за этого ежегодно в сенокосную пору вспыхивали ссоры, доходившие до драк. Местные начальники, взявшись разрешить спор, старались побольше урвать от обеих сторон и вместо того, чтобы развязать узелок, еще больше его запутывали.

Владимир Иванович с присущей ему дотошностью потратил на изучение подробностей этого дела, документальное уточнение границ отданной в аренду земли и примирение завраждовавших сторон более недели. Но он не жалел потраченного времени, потому что — пусть и урывками — одновременно удовлетворял свои краеведческие интересы. Чтобы поупражняться в башкирской разговорной речи, он старался как можно реже обращаться за помощью к приставленному к нему переводчику, объездил берега Асылыкуля, выспрашивая, как называется та или иная гора, речка, урочище, какие с ними связаны предания. В его записной книжке появилось множество местных названий: Бурлы-тау, Бика-тюбе, Караул-тау, Кучлар-коро, Келим-бет, Угуз-кул, Таш-бурун, Карагач, Балкан-тау... Записав их, он сделал пометку, что в башкирской речи нет звука «ч», поэтому некоторые названия нуждаются в уточнении: записаны так, как прозвучали из уст переводчика-татарина (у него, например, башкирское название озера «Асылы» превращается в «Ачулы»).

Внимательные синие глаза оренбургского чиновника, его доброжелательность и спокойный характер побуждали собеседников раскрывать перед ним душу, благодаря чему он записал еще несколько песен. И в один из тихих вечеров ему очень повезло: услышал от старухи-башкирки сказание «Зая-туляк и Хыу-хылу» — изустную повесть о страстной любви земного юноши и дочери подводного хана — владыки озера Асылыкуль. Хотя быль в сказании переплетена с небылью, ясно слышны в нем отзвуки древней истории башкир — истории времен Чингисхана.

Спустя некоторое время «Зая-туляк и Хыу-хылу» в пересказе Владимира Даля появится под заглавием «Башкирская русалка» в журнале «Москвитянин», восхитит читающую публику.

3. ОБЖОРНАЯ КОМАНДА

С тех пор, как началась тяжба с Тимаш-баем из-за леса, в Саньяпе нарастали озабоченность и тревога. Одни видели причину этого в поступке хорунжего Давлетбая: не продай он бояру свою якобы долю леса — не разгорелись бы такие страсти. Другие винили в их разжигании старшину Рыскула. Некоторые считали, что надо уступить спорный лес бояру и на том успокоиться, — мало ли вокруг лесов, да и кто когда-нибудь брал верх в тяжбе с богатеями? Упорствуя, лишь накличем на свою голову новые беды, говорили они.

Рыскул на сходе пытался успокоить народ, сообщив, что подал от имени общины жалобу генерал-губернатору, запросил выписку из межевой книги и, как только получит ее, начнет судиться с бояром. Хотя это сообщение должно было породить надежду на успех, уставшие от всяких передряг саньяповцы лишь еще больше разволновались, тревога усилилась.

Попробовал Рыскул послать верных людей к башкирам, обитающим в долинах Большого Ика, Сурени, Чебенлинки и Юшатыра, с тем чтобы прощупать их настроение, заручиться их поддержкой в затеянной им борьбе. Посланцы вернулись с неутешительными вестями. Обстановка, докладывали они, везде примерно одинакова. Народ придавлен, у башкир сокращаются пастбища, сенокосные угодья, бортевые и охотничьи угодья, царская служба становится все более обременительной, растут поборы, люди этим недовольны, однако подняться на борьбу не в состоянии, не доверяют друг другу, всюду шныряют доносчики, едва проронишь неосторожное слово — о нем тут же сообщат куда следует. «Эх, куда подевались наши прежние батыры? — опечалился Рыскул, — не то что плечом к плечу встать — локтем не на кого опереться!» В самом деле, те, кого принято называть «иль агалары», то есть старшими, руководителями народа, став всякого рода начальниками, отрастили животы и пекутся лишь о собственном благополучии, — в большинстве своем они либо трусливы, либо подкуплены милостями вышестоящих властей. Народ расслоился, стал подобен стаду без пастуха, которое любой волк может растерзать. И казаки, еще не так давно потрясшие Россию, признав царем Пугача, теперь измельчали. Одни, разбогатев, оберегают свое богатство от казаков же, у других голова занята тем, как прокормить семью. Возможно, удастся поднять на борьбу отдельные аулы, целую волость или даже кантон, но куда потом, потерпев поражение, податься? В степь, к казахам? Но Джихангир, хан ближней, Малой орды, испортив отношения со Средней ордой, угодничает перед русским царем, башкир, ищущих защиту под его крылом, выдает царским слугам. Среди казахов растет авторитет Асатай-батыра, только где его отыщешь? Вольным ветром гуляет он по бескрайним просторам, объявляется то там, то тут и сразу исчезает...

Решение уездного суда, принятое в пользу помещика Тимашева, обескуражило Рыскула. Заходили к нему аксакалы юрта, склоняли к тому, чтобы махнуть рукой на спорный лес. Рыскул решил стоять на своем. Он все еще надеялся разрешить спор, опираясь на закон. Но тут выяснилось, что люди Тимаш-бая опять рубят лес у речки Купли, причем намеренно в первую очередь валят бортевые деревья, губят один из исконных источников пропитания башкир. Это уже ни в какие ворота не лезло. Рыскул, собрав верных ему людей, опять налетел на рубщиков, прогнал...

В ответ в Саньяп прибыла из Оренбурга «обжорная команда». Это было своего рода наказание, придуманное вместо прежнего наказания плетками. Когда в каком-либо ауле, на летней стоянке или в волости вспыхивали волнения, выказывалось непокорство властям, туда якобы для разбирательства направлялась специальная команда. Местным жителям вменялось в обязанность расселить ее, поить и кормить. Такие команды наделялись неограниченными полномочиями, могли, подменяя суд, налагать большие штрафы, держать людей под арестом, месяцами сидеть на шее народа, объедаясь за его счет. Поэтому их и называли обжорными.

В Саньяп прибыли 12 человек: судебный исполнитель, представитель уездной управы, землемер, стражники... «Обжоры» действовали так, чтобы придать разбирательству законный вид и внешнюю благопристойность, привлекали к нему с одной стороны нескольких представителей юрта, с другой — приказчика Жирникова с его людьми.

В споре каждая из сторон приводила свои доводы. Тамгам на деревьях и родословным записям (шожере) было противопоставлено отсутствие соответствующих доказательств в межевых книгах. В ходе расследования внимание приезжих чиновников постепенно сосредоточивалось на том, что юртовой старшина и его окружение не выполняют решение уездного суда, препятствуют рубке леса для государственных нужд, даже заставили перевозчиков уже заготовленной древесины выгрузить ее в Саньяпе. В народе в связи с этим пошли противоречивые толки, изо дня в день нарастала тревога. Кое-кто советовал шепотком Рыскулу на некоторое время скрыться в глухих бурзянских лесах. Рыскул, конечно, не мог пойти на это, понимал, что, скрывшись, проявит трусость, предаст интересы соплеменников.

Присутствие «обжорной команды» сильно досаждало саньяповцам, отрывало их в горячую сенокосную пору от работы. При этом ежедневно два-три хозяина должны были, объединившись, забивать скот для обеспечения незваных гостей свежим мясом. Росло число съеденных «обжорами» овец, но закрывать дело они не торопились.

Видя, что положение все более осложняется, Рыскул ночью скрытно созвал ближайших единомышленников на совещание. Собрались в его амбаре.

— Похоже, агай-эне, мы проигрываем, — начал разговор Рыскул. — Как быть? Жду от вас совета.

— Да-а... Коли дела пойдут так, и в ауле все деревья вырубят, — послышалось в ответ.

— И ведь куда только ни обращались — везде твердят одно и то же, будто сговорились.

— Кто знает, может, и сговорились.

— Виноват я перед вами, друзья, хотел принести юрту пользу, а вышло — навредил. Видно, не борец я, а всего лишь воин...

Рыскул, стиснув зубы, со злости ударил себе кулаком по колену.

В этот момент снаружи послышался топот, дверь распахнулась и из темноты в освещенный свечой амбар просунули ствол ружья. Раздался голос начальника стражников:

— Руки вверх! Выходи по одному! Все арестованы!

Сидевшие в амбаре растерялись. В голове Рыскула промелькнуло: «Проклятье! Кто-то уже успел донести...» Он первым подошел к выходу.

— В чем дело, господа? Мы здесь просто мирно беседуем.

— Давай, давай, выходи, заговорщик! Знаем, о чем беседуете — замыслили перебить нас!

Среди арестованных лишь двое были сравнительно молоды, остальные — люди пожилые, убеленные сединами. Во дворе их обыскали, никакого оружия при них не обнаружили. Произвели обыск и в доме Рыскула, там тоже кроме положенного ему по должности оружия — ружья и сабли — ничего не нашли. Тем не менее начальник стражников и подошедший следом судебный исполнитель продолжали обвинять арестованных в замышлении вооруженного нападения на их команду.

Для представителей губернских и уездных властей такой поворот событий был на руку. Когда к одним обстоятельствам припутываются другие, основной предмет разбирательства отодвигается в сторону, внимание сосредоточивается на чем-то новом. Теперь вот тяжба из-за леса как бы сама по себе решится в пользу Тимашева, ибо его противники предстанут опасными бунтовщиками и закон покарает их за возбуждение смуты.

Арестованных, объявив, что завтра они будут отправлены на следствие в Оренбург, загнали обратно в тот же амбар. Стражники заперли дверь снаружи и ушли, оставив часового. Рыскул долго размышлял о том, как найти выход из создавшегося положения. Наконец пришел к выводу, что единственно верный путь для него — выскользнув отсюда, тайно добраться до самого губернатора Перовского. Может, вспомнит генерал, как на войне своей рукой прикрепил к его, Рыскула, груди серебряный Георгиевский крест. Стражники будут искать его поблизости. По всей вероятности, возьмут в заложники семью, но что поделаешь — надо выиграть время, потом все наладится. Лишь бы Перовский был на месте, в Оренбурге.

Рыскул шепотом сообщил товарищам о своем решении.

— Агай-эне, я должен выбраться отсюда. Постараюсь добраться до губернатора. Вы немного потерпите, сохраняйте спокойствие, не склоняйте голову...

Двое из арестованных принялись стучать в дверь, проситься во двор будто бы по нужде. Воспользовавшись поднятым ими шумом, Рыскул вскарабкался по бревенчатой стене к лубяной крыше амбара, отогнул лубки и выскользнул наружу. Прихватив висевшее на заборе седло и две уздечки, спустился задами на луг, где паслись его кони. Оседлал одного, взял другого в поводу.

Меняя время от времени коней, он мчался что есть мочи и к восходу солнца доскакал до предместий Оренбурга. Чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, одного коня, стреножив, оставил на полянке в уреме на берегу Сакмара, на другом въехал в город.

Несмотря на ранний час, на улице перед канцелярией генерал-губернатора уже толпились просители, охранники покрикивали на них, отгоняя подальше от ворот. Привязав коня к устроенной неподалеку коновязи, Рыскул присоединился к просителям. Некоторые из них держали в руках приготовленные заранее бумаги, тут же бойкий грамотей за умеренную плату писал на переносном столике прошения со слов тех, у кого таковых не было. Говорили, что Перовский иногда и сам принимает бумаги здесь, на улице, в особенности — жалобы, разоблачающие проделки уездных и кантонных начальников. Видимо, он считал, что это повышает его авторитет в глазах народа, либо следовал примеру монархов, которые в былые времена, случалось, ходили, переодевшись в бедные одежды, в народ, чтобы знать, чем он дышит.

Рыскул понимал, что сразу пробиться на прием к губернатору вряд ли удастся, поэтому решил тоже запастись письменным прошением. В кармане у него нашлось несколько мелких монет, за которые грамотей дал лист бумаги и разрешил воспользоваться его пером для краткого изложения сути дела. Вскоре раздался звон бубенцов, подъехал на коляске сам Перовский. Едва он успел сойти на землю, как Рыскул, опередив всех остальных просителей, вытянулся перед ним.

— Ваше превосходительство, дозвольте старому воину обратиться к вам!

Перовский вскинул голову. Заметив, что охранники подались вперед с намерением оттащить нахального просителя, остановил их движением руки, кинул взгляд на награды, которые Рыскул носил на груди постоянно, а сегодня еще и надраил до блеска. Кто-кто, а генерал знал, что такие награды даром не даются, их мог удостоиться только человек, проливший кровь за Отечество.

— Звание? — коротко спросил генерал.

— Хорунжий Рыскул Ульмаскулов, господин генерал.

— Какая нужда привела ко мне?

Рыскулу было ясно, что не успеет объяснить все здесь, на улице. Быстро протянул свою бумагу.

— Надеюсь на вашу справедливость, господин генерал!

— Хорошо, получите ответ в канцелярии через неделю, — сказал Перовский, приняв прошение.

Свет померк в глазах Рыскула. Ждать неделю, когда в Саньяпе заварилась такая каша! Но он не мог вернуться туда без бумаги от губернатора. Не оставалось ничего другого, кроме как ждать.

Денег у него не было. Пришлось искать среди казаков покупателя, чтобы продать коня. Потянулись томительные дни ожидания. К счастью, на третий день отыскал его на постоялом дворе офицер — порученец генерал-губернатора.

— Хорунжий Ульмаскулов!

— Это я.

— Господин генерал приказал отыскать вас. Идемте.

Через час Рыскул уже стоял перед Перовским. Генерал, сидевший за столом, поднял на него тяжелый взгляд, от которого по спине Рыскула побежали мурашки.

— Как же это ты, герой Отечественной войны, ввязался в такую свару? — заговорил Перовский. — По моим сведениям, давно уж там бунтуешь. Ты же государю нашему присягнул, поклялся служить верой и правдой...

Рыскул раскрыл было рот, собираясь что-то сказать в ответ, — Перовский не дал ему такую возможность.

— Я вспомнил, как ты воевал, — продолжал он. — Принимая во внимание твои заслуги перед Отечеством, арест с тебя снимаю. Но впредь, хорунжий, народ не баламуть. Склоку из-за леса прекратить! Штраф за учинение беспорядков заплатить! Это охладит вас и пойдет на пользу государству. Ясно?

— Ясно, Ваше превосходительство.

Брови Перовского были насуплены, но голос смягчился.

— Прошение сам писал?

— Так точно, сам.

— Грамотен, стало быть. — Перовский помолчал, задумавшись. — Я решил назначить тебя волостным старшиной. Смел, неглуп, там у себя влиятелен, только не знаешь, на что силы употребить. Вот и потрудишься...

Рыскул опешил, этого он никак не ожидал. Как отнесутся к перемене в его положении старики, народ? Скажут — позволил ограбить юрт и тем добился повышения в должности. Презирать его будут, а это для него равнозначно смерти.

— Господин губернатор, я уже в годах, не по силам мне эта должность, помилуйте! — проговорил он, стараясь сдержать дрожь в голосе.

Перовский посмотрел на него испытующе: искренне говорит или лукавит? Он знал, что часто многие из тех, кто якобы выступает защитником народа, на самом деле стремятся получить выгодную должность и потом, страшась потерять теплое местечко, становятся ревностными исполнителями воли вышестоящего начальства. В общем-то это неплохо, это полезно для государства. Но попадаются вот и такие бунтари, строптивцы, которых приходится наказывать. А не лучше ли прибрать их к рукам, обласкав, и использовать для достижения целей, отвечающих тем же государственным интересам? Пожалуй, лучше. Мудрые, дальновидные правители поступали именно так. Вернее, проводили политику «кнута и пряника».

— Тебе мое доброе отношение не по душе? — спросил Перовский, будто бы обидевшись. — Тогда зачем обратился ко мне?

У Рыскула мелькнула мысль: «Он все равно будет стоять на своем, попробую-ка и я поставить условие...»

— Господин губернатор, ваша доброта безгранична! Я ее почувствовал еще тогда, когда вы своей рукой прикрепили к моей груди вот этот Георгиевский крест. Вы были справедливы к храбрым воинам...

Губернатор шевельнулся, учуяв откровенную лесть, но напоминание о героическом прошлом тронуло его сердце, глаза потеплели.

— Ваше превосходительство, не смею больше перечить вам, — продолжал Рыскул. — Только хочу высказать одну просьбу. Судебные издержки, штрафы, содержание «обжорной команды» легли на наш юрт тяжким бременем. Если я вернусь туда ни с чем и ничего там не изменится, кто меня уважать будет? Сородичи оплюют меня. Лес мы потеряли, так, пожалуйста, избавьте юрт хотя бы от уплаты штрафов.

Перовский усмехнулся, покачал головой.

— Ох, хитер ты, Рыскул Ульмаскулов! Ладно, штрафы прощу, команду отзову, получишь в канцелярии предписание и приказ о назначении. Но помни, старшина: недовольных, всякого рода смутьянов держать в руках! Пусть не играют с огнем. Я сам буду следить за твоей волостью.

Из канцелярии генерал-губернатора Рыскул вышел с противоречивыми мыслями в голове и двумя бумагами в нагрудном кармане: одна, о его назначении старшиной волости, холодила душу, другая, об отмене штрафов, согревала.

Расстояние от Оренбурга до Саньяпа — около 60 верст. День клонился к вечеру, одолеть это расстояние до ночи Рыскул не успел бы, поэтому решил заехать на ночлег в аул Каяты, к юртовому старшине Абуталипу — товарищу еще по войне с французами.

Абуталип коротал вечер на крыльце, жена его и невестка доили коров. Увидев гостя, хозяин вскочил, заспешил навстречу, принял повод коня. Обнялись, долго, обрадованные встречей, похлопывали друг друга по спине.

Семья хозяев уже поужинала, но ради дорогого гостя вновь была расстелена скатерть, выставлено угощение. Как водится, расспросили друг друга о здоровье, завязалась беседа о житье-бытье, и Рыскул подробно рассказал о причине поездки в Оренбург, разговоре с генерал-губернатором, неожиданном назначении на должность волостного старшины и своих сомнениях, связанных с этим.

— Хай, корзаш, видать, натерпевшись от коварств этой жизни, стал ты хитер и осторожен, как старый лис. А прежде, бывало, ради правды медведем пер напролом, — заметил Абуталип, посмеиваясь.

— А ты смолоду был осторожен, ухо держал востро. И вся родня у тебя такая. Но ладно об этом. Что думаешь о моем назначении?

— Думаю, Перовский не простак. Не нарочно ли он поставил тебя на волость без согласия нашего кантонного начальника Биктимира? Биктимир — обидчивый человек. Он невзлюбит тебя, ты — его. Значит, не споетесь против губернатора. И народ расколется — это губернатору сейчас и нужно.

Лишь после того, как члены семьи разошлись спать кто в другую половину дома, кто в летнюю кухню, Абуталип раскрыл глубинный смысл своих слов о Перовском. В губернии неспокойно. Прошел слух, что начались волнения среди типтярей. В волостях Верхнеуральского уезда башкиры бунтуют против захвата их земель заводчиками.

— Да, неспокойно, — согласился Рыскул. — Вот у нас помимо того, что юрт схлестнулся с Тимаш-баем из-за леса, охотник Насир Газибеков взломал стену его каменной конюшни и увел жеребца.

— Слыхал я об этом. Насир — сумасброд, только о себе печется. Не подумал, какие беды нашлет Тимаш-бай на всех вас из-за этого жеребца.

— Я потому о нем вспомнил, что и он мог бы пригодиться, если народ здесь тоже поднимется.

— Вряд ли пригодится. С тех пор, как жеребца увел, ни слуху о нем, ни духу. Может, ушел к казахам. Говорят, и жену с детьми забрал с собой, чтоб не взяли их в заложники.

— Ну, Аллах с ним, и без него причин для беспокойства хватает. В Оренбурге, на постоялом дворе, я слышал, будто в 6-м кантоне каратели разорили целый аул.

— Такие дела без ведома губернатора не делаются.

— То-то и оно. Там зашел спор с помещиком из-за земли, кто-то из аула со зла поджег стог его сена. Помещик вызвал солдат, те спалили весь аул, пустили пеплом по ветру.

— Лихо! Того и гляди, кровь польется...

Собеседники вздремнули лишь перед рассветом. Рыскул, проснувшись, поспешно попил чаю со свежими сливками и оседлал коня.

...По возвращении в Саньяп он поразмышлял некоторое время и решил все же отказаться от должности волостного старшины. Написал на имя генерал-губернатора прошение об отставке, сославшись опять же на свой возраст и на то, что открылась старая рана, полученная на войне. На рану сослался в надежде умерить этим гнев генерала.