Первая в тенетах перекати-поле

В бревенчатой избе вдоль стены напротив входной двери устроены нары — урындык. Нары накрыты домотканым шерстяным паласом, поверх него — полосой белого войлока, в углу горкой сложены взбитые подушки в ярких сатиновых наволочках. На краю нар, подобрав под себя одну и обхватив руками другую, согнутую в колене ногу, сидит старик Иштан. Он пытается завязать беседу с хозяином избы Мурзашем, но тот, устроившись на обитом полосками жести сундуке, все время поглядывает на дверь, ждет гостей, приглашенных на свежую убоину. Старика Иштана интересует, упитан ли был забитый ныне скот, сколько мяса, жира и домашней колбасы запасено Мурзашем, но разговор не клеится.

В избе пахнет вареным мясом. В закутке за занавеской младший брат хозяина Кутлубай крошит мясо в большую деревянную чашу, а его жена Киньябика, потея от усердия, разрезает на квадратики раскатанное тесто — готовит салму.

У Мурзаша иссякает терпение.

— Этот Ульмаскул-агай, верно, не явится, пока его яловая кобыла не ожеребится, — сердится он. — И не постыдится ведь придти позже муллы!

— Кого еще ты пригласил, Мурзагали?

— Да больше видных людей не будет. Из пожилых — ровесник Байрамгали да Ахмадулла...

— Чем это Ахмадулла заслужил твое приглашение?

Мурзашу не нравится чрезмерная дотошность старика, обернулся к нему с кисловатым выражением на лице. Все же уточнил:

— Весной пригласил он меня на казы***, не оставаться же в долгу.

По правде сказать, задумал Мурзаш породниться с Ахмадуллой, выдав дочь за его сына, и тот, похоже, не против: увидев Мурзаша, даже с другой стороны улицы крикнет, поприветствует. К тому же, что ни говори, человек он состоятельный, и сын вроде бы не бездельник. Дочь за кого попало, зажмурив глаза, не выдашь, надо смотреть в оба, в чьи руки угодит.

Тут, легок на помине, и сам Ахмадулла явился.

— Ассалямагалейкум!

— А-а, корзаш****, айда-айда, проходи в красный угол!

Завязался разговор. Ахмадулла рассказал байку о приключениях на охоте. Мурзаш слушал, улыбаясь в растопыренные, как колючки ежа, усы, затем и сам решил позабавить гостей рассказом о своем приключении.

— Случилось это, если не ошибаюсь, тем летом, когда, Иштан-агай, твоя пестрая телка сорвалась с обрыва и сдохла на берегу Юшатыра... — Тут надо заметить, что Мурзаш нередко представлял недавние события как случившиеся давным-давно, изменял названия мест, где они происходили, и имена их участников, словом, путал следы, потому что занимался кое-какими опасными делами. — Да, стояли жаркие дни, урусы в это время празднуют Ильин день...

— Верно, есть у них такой праздник, — подтвердил старик Иштан, дабы не оставаться в стороне от разговора.

— Так вот, был тогда обычай в день пророка Ильи красть у урусов овец. Собрался за этим и я. К вечеру, когда уже темнело, наплыла грозовая туча. Ну, думаю, раз так, дело выгорит. Запряг в тарантас вороного жеребца, выехал на задворки — ни одна собака меня не заметила. Хлынул дождь, молнии сверкают, гром грохочет — прямо светопреставление! Уже в кромешной тьме добрался до Слансов. На улице — ни души. Остановился возле одних ворот, голову коня, чтоб не ушел, притянул к оглобле и сам — шасть во двор. Окна дома закрыты ставнями. Я тихонечко открыл одну створку, вижу: в углу, на который урусы молятся, теплится огонек, а хозяева лежат, укрывшись с головой, испугались грозы. Дай-ка, думаю, еще больше их напугаю. Подобрал под ногами камень и, как только сверкнула молния, загремел гром, запустил его в окно. В доме только взвизгнули и огонек погас. Теперь уж во двор не высунутся, будут лежать до утра, трясясь со страху. Чтобы открыть дверь сарая, хватило пары рывков — запор отлетел. На ощупь связал ноги двух овечек покрупней, оттащил в тарантас, поехал домой. Дождь все хлещет, воды налилось — на ровном месте коню по щиколотку. А я еду себе, лежа на боку, и радуюсь: после такого ливня никаких следов не останется...

— Где уж там искать, наверно, рады-радешеньки были, что сами остались живы.

— Хай, были же времена, когда ты, корзаш, страху не знал! — заметил Ахмадулла.

— По молодости был лих, теперь уж хоть пять овечек дай — в такое дело не втянешь.

Помолчали. Разговор вновь продолжил Мурзаш:

— Иштан-агай, а правда ли, что ты сны толковать можешь? Приснился мне недавно странный сон, все думаю — к чему бы это...

— К чему бы ни было — расскажи, толкования Иштан-агая обычно подтверждаются, — сказал Ахмадулла.

— Вижу я во сне, будто бы кидаю в мешок кур, и все они — пестрые...

Старик Иштан пошмыгал носом, потеребил свою жидкую бородку.

— К дурным деньгам это. Идет в твои руки, Мурзагали, неправедный прибыток, вот попомни мои слова.

Ахмадулла засмеялся, а Мурзаш нахмурился:

— Да ну тебя, Иштан-агай, я ждал от тебя чего-нибудь путного!

Старик раскрыл было рот, намереваясь обосновать свое толкование, но Мурзаш опередил его:

— Оставь, не городи чепуху на старости лет! С чего это я получу неправедные деньги? Мне того, что имею, хватит, дай лишь Аллах благополучно потратить.

В это время распахнулась дверь, пришли остальные приглашенные, в том числе и мулла. Мурзаш опять засуетился, рассадил гостей, обошел всех с медным тазиком и кумганом*, дабы ополоснули они руки перед трапезой. Мулла, произнеся суру из Корана, пожелал дому сему достатка, хозяину и домочадцам — благополучия, скоту — плодовитости. И все примолкли в ожидании угощения.

Лишь после того, как спокойно поели мяса, попивая из деревянных плошек жирный отвар, подкисленный коротом**, гости уселись поудобней, вытянув ноги, расслабились и приступили к беседе.

— Говорят, на оренбургском базаре поднялась цена на пушнину, — важно начал Ахмадулла. — Теперь, пожалуй, надо прежде всего ходить на соболя, куницу и бобра — на этом можно хорошо заработать.

— Мы сами такие дорогие шкуры не носим, так нам и горя мало, — встрял в разговор старик Иштан. — А богатых это заботит. Ты, братишка Ахмадулла, теперь и сам разбогатеешь, твой час пришел.

— Все товары каргалинских купцов, наверно, перейдут в твои руки, а?

— Не будешь, хе-хе, знать, куда деньги девать.

Этим шутливым разговором живо воспользовался мулла:

— Коль разживешься деньгами, Ахмадулла-мырза***, пожертвуй на обновление минарета мечети. А то гляжу на днях — полумесяц покосился...

Ахмадулла приосанился, будто уже разбогател. Мурзашу это не понравилось, решил сбить с него спесь:

Разговор перекинулся с Ахмадуллы на Насира. Погомонили насчет того, что Насир увез свою добычу в Оренбург, — должно быть, там найдутся люди, желающие купить зверя.

— Издавна, миряне, считается, что привозить в аул живого волка — не дело, — сказал мулла. — Говорят, следом по запаху может заявиться вся стая. Так ведь и до беды недолго. Тут уж не дремли, держи ружья наготове, ворота — на запоре.

— Да-да, зря он это сделал, — поддержал муллу хозяин избы. — Заборы-то кругом так себе, ненадежные. Стая за ночь весь скот может порезать.

— Интересно, а в цене ли нынче скот в Оренбурге? — спросил кто-то, обратившись к Ахмадулле. Ахмадулла поддерживал связь с оренбургскими, каргалинскими, стерлитамакскими и даже уфимскими торговцами и лучше других был осведомлен, что почем на рынках, поэтому многие, прежде чем отправиться по каким-либо надобностям на базар, считали необходимым поговорить с ним, посоветоваться.

— В предстоящий четверг ко мне должны заглянуть торговцы мясом из Каргалов, вот тогда я хорошенько расспрошу их, — важно отозвался Ахмалулла и тут же выложил услышанную совсем недавно новость:

— Оказывается, в Ташлы приехал Тимаш-бай... На сей раз со своей оренбургской прислугой, значит, надолго. Когда проезжал через Покровку, насчитали в обозе с десяток подвод.

— Зачем это он заявился глядя на зиму? Летом, слышно было, приехал на кумыс и пробыл довольно долго, а теперь, выходит, зимовать тут собрался?

— Приезд бояра ничего хорошего нам не сулит, — высказал свое мнение старик Иштан. — Каждый раз, как приезжает, заходит межевой спор. И на кой ему столько земли? И ведь сколь наши ни спорят — все к его выгоде получается.

— Сказано: с сильным не борись, с богатым не судись. Вон кабановские лишились сенокосов в долине Чебенлинки...

Тут мулла повернул разговор в другую сторону:

— Ходит слух, будто жена Ягура Николаича приходится родственницей царю. И сам он, должно быть, весьма основательный человек. Давайте, миряне, исходя из этого, не будем обсуждать действия бояра. Он близок к императорскому величеству и мыслит по-государственному.

Сидевший в сторонке Кутлубай, младший брат хозяина, набрался храбрости вставить слово в разговор старших:

— А правда ли, что одна из жен Тимаш-бая — мусульманка?

Это вызвало у гостей смешок, хотя никто из них, кроме муллы, не мог дать точный ответ на вопрос. А мулла сказал назидательно:

— Пустое несешь, Кутлубай! Урусам их вера запрещает иметь много жен. Но кое о ком распускают всякие слухи и сплетни.

Когда приезд Тимашева в Ташлы был, что называется, обсосан, всезнающий Ахмадулла подкинул еще одну новость:

— В Оренбурге открыли кадетское училище. Туда, оказывается, принимают и мальчишек из башкир и мишарей...

— Это что же? Что-то вроде медресе? — заинтересовался мулла.

— Да нет, мулла-агай... На офицеров там будут учить.

— Баракалла*****! Неужто человек, коль есть у него душа, отдаст туда своего ребенка?

— Зачем так говоришь, мулла-агай? Не каждому ведь предписано стать муллой или хальфой*. Офицер может стать тарханом**, а при верной службе императорскому величеству даже и генералом.

Мурзаш уже догадался, что у Ахмадуллы на уме: возмечтал отправить своего косолапого Сафиуллу учиться на офицера. Сказать бы, что отпрыск его для этого, как говорят урусы, рылом не вышел, да ведь обидится...

Мулла, видно, тоже понял, чего ради Ахмадулла завел такой разговор, сказал:

— Коль мальчишка твой, Ахмадулла, способен учиться, я бы посоветовал отослать его в какое-нибудь медресе — в Оренбург, Троицк, либо в Стерлибаш.

— Туда лишь детей «белой кости» принимают, — уперся на своем Ахмадулла.

— Ну, смотри сам. Только ведь сын твой, став казенным человеком, на всю жизнь казенным и останется.

— Эй, агай-эне***, — вмешался Мурзаш, — что это мы взялись делить шкуру неубитого медведя? Ежели Сафиулла поступит в кадетское училище, пусть болит голова Ахмадуллы-корзаша, а нам-то зачем себе головы морочить? — Хотел Мурзаш сказать и кое-что порезче, чтоб не очень-то Ахмадулла задавался, но пришлось воздержаться, памятуя о возможном породнении с ним.

Пора было завершать беседу. Мурзаш велел жене подать чай. После чаепития гости засиживаться не стали, быстро разошлись по домам.

Пройдясь в темноте по двору, проверив, все ли в хозяйстве в порядке, Мурзаш лег в постель, и только было задремал, как кто-то осторожно постучал в оконное стекло. Пришлось подняться. Подошел к окну.

— Я это, я, Утягул. Не узнаешь?

Узнав по голосу знакомого казаха, изредка наведывавшегося к нему из-за Илецкой линии, Мурзаш впустил нежданного гостя в избу.

— Пока ждал, когда гости твои разойдутся, в горле пересохло, — заговорил казах. — Чайку бы...

Мурзаш знает, зачем Утягул заявился среди ночи, таясь, поэтому не стал особо докучать ему расспросами. Жена захлопотала насчет чая, а казах тем временем выложил на нары сушеные фрукты, отрезы парчи, бархата, белого миткаля. При виде таких подарков глаза у хозяина с хозяйкой прямо-таки разбежались.

Попили чаю при свете, падавшем из очага, разговаривая вполголоса.

— Что ж ты, дружище Утягул, не пожаловал чуть раньше? — попенял Мурзаш. — Теперь ведь весь скот в загонах. Надо было тебе черной осенью наведаться.

— Наверно, найдутся табуны на тебеневке, — ответил Утягул невозмутимо.

— Найтись-то найдутся, да охрану усилили. К тому же на снегу следы остаются.

— Э, мне бы только за Сакмар перегнать, там — ищи ветра в поле.

Не успели еще придти к какому-либо решению — опять кто-то осторожно постучался, на сей раз — в дверь.

— Прямо проходной двор у нас, — заворчала жена Мурзаша. — Кого еще принесло? Иди открой, я не пойду, будь там хоть сам царь.

— Постой-ка, а почему он сразу к двери подошел? — удивился Мурзаш. — Похоже, впервые пришел к нам. Иди спроси — кто. Может, человек, которому не стоит открывать.

— Я от Тимаш-бая, — послышалось снаружи. — Мне нужен Мурзагали-агай... Я не с пустыми руками... Впустите, тогда все объясню, не заставляйте кричать через дверь, соседи могут услышать...

Обеспокоенный Мурзаш бесшумно выскользнул во двор через заднюю дверь сеней, убедился, что на крыльце топчется всего лишь один человек, и, вернувшись назад, велел жене открыть дверь. А казаха, опасаясь показать его посланцу Тимашева, отправил под нары, где тот, устав от долгой дороги, мгновенно заснул.

Вскоре Мурзаш тихо вполголоса допрашивал вошедшего:

— Алтынбаем, говоришь, тебя звать? Тимаш-бай сам послал? Прямо так и сказал — иди, мол, к Мурзашу?

— Не совсем так. Просто другого выхода у меня не было...

— Ага, значит, моя воровская слава привела тебя ко мне, а?

— Да нет, агай, — попытался возразить Алтынбай. Он не мог понять, всерьез разговаривает с ним Мурзагали или шутит. — Ты уж не обижайся на мою прямоту. У меня сейчас положение такое: или пан, или пропал. Барин поставил условие: выкрадешь у охотника Насира вороного жеребца — Гайникамал будет твоей...

— Крут, однако, у вас барин!

— Мне без вороного обратной дороги в Ташлы нет...

— Погоди-ка, погоди, а ты не племяш ли Сулеймана с нижней улицы? Бэй-бэй, ведь получается, что ты — парень из нашего аула! Почему же обращаешься не к дяде, а ко мне?

— Правду сказать, с ним не то что жеребца — овцу не выкрасть, он и тени своей боится.

Мурзаш, испытывая внутреннее удовлетворение, приглушенно хохотнул. Однако продолжал кружить вокруг да около.

— Как там мой знакум**** Михайла поживает?

— Жирников? Да хозяйствует по-прежнему, он же — правая рука барина.

Мурзаш, догадываясь, что парень явился к нему отнюдь не по собственному разумению, перевел разговор на Жирникова.

— Он не послал мне каких-нибудь гостинцев?

— Ох, агай, совсем забыл...

Алтынбай мигом вытащил из принесенного с собой хурджина четверть водки и большой, с собачью голову, ком желтоватого сахара.

— Ай да Михайла Андреич, тыщу лет жизни ему! — воскликнул Мурзаш. — Не у каждого, браток, есть такой знакум!..

Пока они так разговаривали, казах, спящий под нарами, громко всхрапнул. Мурзаш легонько пнул его пяткой в бок. Утягул зашевелился и громко чихнул. Хозяин пнул его сильнее, ночной гость, не сообразив спросонья, где находится, попытался вскочить, больно ударился головой о нары и завопил:

— Уй-бай, убивают!

Раз уж дело обернулось таким образом, Мурзаш с проворством рыси ухватил Утягула за ворот и легко, как котенка, вытянул его из-под нар.

— Ш-ш! Не ори!

— Отпусти, задушишь ведь!

Чтобы успокоить оторопевшего Алтынбая, пришлось хозяину пуститься в объяснения:

— Не удивляйся, браток. Это — Утягул, казах, приехал вечером и улегся спать. Видать, померещилось ему что во сне.

— Ой, померещилось, померещилось! Показалось — режут меня, убивают! — подтвердил казах. — Как бы башку себе не пробил...

Когда несколько успокоились, Мурзаш принес оставшееся от вечерней трапезы мясо и салму, принялись в полутьме, почти на ощупь, за еду. Но перед этим хозяин встряхнул привезенную Алтынбаем четверть, открыл, сделал глоток-другой прямо из горлышка, передал бутыль Утягулу, тот тоже торопливо, так что водка закапала с подбородка, выпил. Наступила очередь Алтынбая, но он лишь прикоснулся губами к стеклу, пить не стал.

И вот теперь, наконец-то, Мурзаш заговорил о том, ради чего пришел к нему Алтынбай.

— Значит, Жирников прислал за Насирова жеребца двух коней? Это не цена. Выведи такого красавца на базар — и то больше дадут, а тут ведь головой надо рисковать, попадешься — снесут башку...

— Барин сказал: «Приведете жеребца — за ценой не постою, сговоримся».

— Ай-хай, вряд ли, заполучив жеребца, он свое упустит. Одна надежда — на знакума Михайлу... Постой-ка, а ты ведь, браток, вроде как его гостинцем побрезговал. Может, хе-хе, отраву привез?

— Да я сроду этого в рот не брал.

— Брось, не может быть, чтобы ты, живя среди урусов, не научился пить. Не верю! С волками, говорят, жить — по-волчьи выть. Давай-ка глотни, а то мы пьем, а ты святого из себя корчишь. Так разговор у нас не получится.

Настоял-таки хозяин, пришлось и Алтынбаю сделать пару глотков. Горькая жидкость обожгла его изнутри, лицо у парня перекосилось.

Мурзаш, словно только этого и ждал, удовлетворенно хмыкнув, он тут же согласился участвовать в предлагаемом деле. Немного погодя и пришедший ему в голову план выложил:

— Завтра съезжу с женой на аллагуловский базар, гляну там на подворье Насира. Вы посидите тут, и — смотрите у меня! — из избы ни ногой. Как говорит мой знакум Михайла, уговор дороже денег. Подождем, пока не разбушуется буран... Ну а сейчас — спать!

Ночные гости, растянувшись на полу, утихли. Мурзаш ликовал в предвкушении солидного куша. Хоть и раздосадовал его своим предсказанием дед Иштан, а все ж старый шайтан оказался прав. Поистине, то, что тебе суждено проглотить, в рот и сквозь сжатые зубы проскочит. «Надо будет коней, полученных от Тимаш-бая, сбыть Утягулу, — размышлял Мурзаш. — Коль оставлю их в своем дворе, будут людям в глаза бросаться, а так получу деньги, и все шито-крыто. Может, от знакума Михайлы еще что-то накапает...»

Наутро Мурзаш съездил на разведку. Дело представилось не очень-то уж трудным, лишь бы жеребец дался в чужие руки.

Два дня ждали бурана. К вечеру второго ветер из степи ударил снежным зарядом. Перед тем как отправиться в путь, Мурзаш распределил роли: Утягул с Алтынбаем проникнут в сарай, а сам он покараулит у ворот.

Поздней ночью, уже ближе к утру, когда сон у людей особенно крепок, перебрались через скованный льдом Юшатыр, подошли с луговой стороны к кое-как обнесенному плетнем двору Насира. Где-то в другом конце аула взлаивала собака, а здесь лишь ветер шумел. Спустя совсем немного времени Утягул вывел вороного на улицу. Конь был в наморднике — это для того, чтобы не заржал ненароком.

— Измаял, не давал уздечку надеть. Норовистая скотина, — пожаловался казах, когда спустились на луг. — Ладно еще Алтынбай умеет управляться с лошадьми.

Мурзаш поднес к носу казаха кулак: дескать, замолкни, недалеко еще отошли от аула.

Вскоре Алтынбай поскакал на Вороном в сторону Ташлов. Утягул, приняв двух приведенных парнем коней, пустился в направлении Саракташа. Прощаясь, Мурзаш наказал ему:

— Не вздумай прихватить в пути еще какую-нибудь живность! Попадешься — погубишь и себя, и нас. Рубеж пересеки ночью, а то нарвешься на охрану.

— Да знаю я, не впервой же!

— Ну, предадимся воле Всевышнего. Отправляйся. Если что — ты не знаешь меня, я — тебя...

 

3. СТЫЧКА

На рассвете в сторону хребта Урпак тронулся длинный обоз. Скрипели на сухом снегу полозья десятков саней, далеко разносились голоса возчиков, понукавших лошадей. Дорога шла в гору, поэтому разномастно одетые мужики, и молодые, и пожилые, следовали за санями пешком.

Примерно в середине обоза шагали Алтынбай с Петрухой Кирьяновым. Этот конопатый, с желтыми, как пакля, волосами парень родился и вырос в Ташлах, в отличие от Алтынбая, которого жизнь кидала туда-сюда, больше нигде не бывал. Он круглый год в работе — то лес рубит, то уголь выжигает, то деготь выгоняет, а в остальное время ходит за скотом на барском дворе. Алтынбай подружился с ним еще в первый свой приезд в Ташлы. Петька защищал его от задиристых дворовых мальчишек, всюду водил с собой, и мало-помалу стали они сердечными дружками. Дружба горячего, заводного Петьки с застенчивым, молчаливым башкиром многих удивляла. Для Алтынбая же каждая встреча с ним становилась праздником. Озорной, в то же время незлобивый дружок поднимал его настроение, с ним можно было поделиться и радостями и сокровенными печалями. И все же Алтынбай не решался пока рассказать Петрухе о своем уговоре с барином и о краже Вороного. В ответ на вопрос, где он пропадал в эти дни, сказал только, что побывал в родном ауле. Петруха не мог не заметить, что дружок его чем-то подавлен, и вот сейчас, шагая рядом, спросил:

— Ты что такой смурной, будто топор в реке утопил?

На шутливый вопрос Алтынбай постарался ответить соответственно:

— Ежели и утопил, не беда, новый дадут, барину лес нужен.

— Это уж так. Хоть весь лес выруби — мошна барина не наполнится. Дырявая она, что ли?

И все же немного погодя Алтынбай не стерпел, сказал-таки, что Тимашев пообещал отдать Ганку за него, за Алтынбая, только об условии, поставленном барином, ни словом не обмолвился.

Петруха скривил губы в сомнении.

— Думаешь, обманет? Коль уж такой большой человек слова не сдержит, кому тогда верить? Он ведь не шалопут какой, знатный дворянин, в Оренбурге к самому генерал-губернатору в гости ходит…

Однако и эти слова впечатления на Петруху не произвели.

— Говорят, чем человек знатней, тем его обещание ненадежней.

— Брось, Петька, это только ты так думаешь!

— Эх, Алтынка, простодырой ты был, простодырой и остался. Ездишь спиной к барину и ничего не видишь. Чуть не за ангела его держишь. Знаем, какой он ангел, за версту от него серой прет.

— Ну и скажешь же ты!

— Что видел, что слышал, по тому и сужу. Но успокойся, может, и не обманет, коли черт ему чего не нашепчет.

Алтынбая столь неоднозначное заявление, конечно, не успокоило. Парень истомился в ожидании. Вороной стоит в барской конюшне, а барин с исполнением своего обещания не спешит, о Ганке — ни слова, к тому же вот рубить лес отправил.

— Слышь, Петруха, может, мне взять Ганку да скрыться куда-нибудь?

— Куда? Куда убежишь? Теперь ведь не времена Стеньки или Пугача. Даже в Сибири, говорят, места себе не сыщешь, кругом воевод понасажали.

— А если в степь?

— К кайсакам? Так ведь они же первые схватят вас и вернут — им за это хорошо заплатят. Но это еще куда ни шло, а то руки-ноги скуют и в рабство бухарцам или персиянам продадут.

— Как же быть? Подскажи!

— Пригнуть голову пониже и кормить вшей, как кормил. Такая уж нам судьба выпала, — вздохнул Петруха и смачно сплюнул.

За разговором и не заметили, как поднялись к перевалу. Вниз все съехали в санях. Под крутым горным склоном у речки Купли стояли избы, выстроенные для лесорубов. Пока мужики расселялись да обустраивались, уж и полдень наступил. Чтобы не потерять хотя бы вторую половину короткого зимнего дня, приказчик Жирников, бранясь, погнал их на работу. Поплелись, взрывая лаптями снежную целину, к северному склону горного хребта.

Вскоре лес наполнился звоном пил, стуком топоров, затрещали, заухали, падая, деревья. Жирников бегал по делянке, указывал, где складывать березовые лесины, где осиновые, где дубовые — все наособицу, да чтоб точно выдерживали заданную длину бревен: для сплава — одну, для выделки колесных ободов или там выгонки дегтя, выварки поташа — другую.