Первая в тенетах перекати-поле

— Петрух, а Петрух! Зачем, по-твоему, барину столько богатства? — спросил Алтынбай у дружка, в паре с которым подпиливал дерево.

— Глупый ты, Алтынка! Деньги новых денег просят, любят, чтоб богатство росло.

— У него же и так всего выше головы, и земли, и всяких строений, и скота. Мне бы на жизнь пары коней хватило: одного бы в плуг впрягал, на другом на базар ездил.

— Не дергай пилу, тяни ровно, а то быстро выдохнемся!

Когда свалили очередную высокую осину, Петруха вытер со лба пот, предложил:

— Давай покурим. Работа на барина никогда не кончится, и дед мой, и отец от нее скрючились, а все равно и на мою долю осталась. На-ка, подыми и ты, лучше табачок сжечь, чем самим запалиться.

Алтынбай не курил, но тоже свернул цигарку — чтобы составить компанию дружку. Едва они сели, оседлав ствол только что сваленного дерева, — прибежал Жирников.

— Эй, дармоеды! Долго вы будете лясы точить? А ну, поднимайтесь, живо!

— Не ори, надо, чай, дух перевести, — огрызнулся Петруха и повернулся к приказчику спиной.

— Ну, Петруха, дождешься ты у меня! — Жирников погрозил плеткой, болтавшейся на запястье, однако ближе не подошел.

В голове у Алтынбая все еще вертелась давешняя мысль: «Зачем барину столько богатства? Даже если есть из золотых тарелок и носить одежды, шитые серебром, все это богатство не потратить».

— Петрух, скажи, а кто нашему барину хозяин? Есть над ним кто главнее?

— Ну, привязался ты ко мне, как оса! — осерчал Петруха. — Барин да барин, будто не о чем больше поговорить!

— Я думаю, он подчинен оренбургскому генерал-губернатору Перовскому, не иначе.

Петруха вовсе уж разгорячился:

— На кой черт барину начальник?! Губернатор над нами всеми поставлен, а барин, я слышал, с ним за одним столом в карты режется. Дружки они, вроде как мы с тобой. Кто из нас главней, ты или я?

— Скажешь тоже! Бар много, а губернатор один. Раз так, он — командир.

— Говорят, нашим барином только его жена может командовать.

— Не смеши. Вон в селе самый захудалый мужичонка и то бабе не подчинится, а чтоб такой богатей жене верх уступил — ай-хай!..

— Барыня наша тоже из богатого рода, не то что здешние бабы без единого аршина земли. Может, ей отец с матерью мильон рублей оставили, потому и должен барин ходить перед ней на цыпочках.

— Слушай, а почему барыня не хочет пожить в здешних местах? Красота-то ведь кругом какая!

— Она, слышно, в Петербурге барчуков воспитывает. Но помню, когда я еще мальцом был, приехала однажды с ними. В Козловке кобылиц на привязь ставили, барыню с барчуками все лето кумысом поили...

Ближе к вечеру лесорубы развели на снегу костры, вскипятили воду, подогрели подмерзший в котомках хлеб, пожевали его с салом и снова дотемна валили лес. Жирников уговорил их поработать и при лунном свете, посулил водки. Усталые мужики оживились, засуетились, как муравьи в муравейнике.

На следующее утро, натянув кое-как просушенную одежду, опять потянулись в лес. Жирников был доволен. Отправили к Большому Ику первые возы с бревнами, которые предстояло весной, по большой воде, погнать в Оренбург. Однако хорошо, казалось, налаженная работа продолжалась недолго. К полудню отправленные возы вернулись, частью нагруженные, частью пустые. Возчики объяснили, что жители аула Саньяп остановили их и завернули назад.

Некоторое время спустя в долине Купли появились верхоконные башкиры. Они остановились на расстоянии полета стрелы от лесорубов, посовещались о чем-то, затем один из них, черноусый, крупнотелый, направил коня в их сторону, за ним последовали еще несколько всадников.

Черноусый подъехал к сбившимся в кучу лесорубам и, несмотря на пожилой возраст, легко, по-воински, соскочил с коня.

— Кто тут старший? — спросил он по-русски. В его голосе послышалась сдержанная ярость.

Жирников, стоявший за подводами, выступил вперед.

— А-а, господин приказчик! Мы же объяснили вам, что этот лес не принадлежит помещику Тимашеву. Почему опять начали рубить?

— По приказу хозяина, Рыскул-эфэнде. Егор Николаевич сам сейчас в Ташлах. Привез из Оренбурга подтверждение купчей.

— Этого не может быть. У хорунжего Давлетбая не было права на продажу здешнего леса, он мирской, общинный. Вон на деревьях тамги поставлены.

— Я ничего не знаю, нам велено, вот мы и выполняем приказ.

— По-хорошему вам говорю: ни одного бревна отсюда не вывезете. Уходите подобру-поздорову.

Старшина дал знак рукой, и выжидавшие в отдалении всадники направились в их сторону. Было видно, что они настроены решительно, у каждого в руке — плетка, на поясе — дубинка.

— Рыскул-эфэнде! — торопливо заговорил несколько струхнувший Жирников. — Лес заготавливается для нужд генерал-губернатора, а он исполняет царскую волю. Егор Николаевич, выходит, государю служит...

— А мы кому — шайтану служим? Не за царя, что ли, кровь проливали? — Рыскул в сердцах рывком распахнул свой бешмет, и на его груди звякнули георгиевские кресты. — Не сам же себе я это навесил — государем за верную службу пожаловано!

Жирников понимал, что спор добром не кончится, но и неисполнение хозяйского приказа ничего хорошего ему не сулило — барин никаких оправданий не примет. Поэтому надо было стоять на своем.

— Это насилие, бунт! Знайте: барин вызовет в ваш аул обжорную команду!* — пригрозил он.

— Вряд ли ее пришлют, — спокойно ответил на это Рыскул. — Мы подали прошение на имя губернатора. Пока его не рассмотрят, нет у вас права ни на одно здешнее дерево.

— Вы ничего не докажете! Какие-то там ваши тамги — не довод. Коль на то пошло, вон и мы при покупке леса у хорунжего Давлетбая поставили межевые столбики. Так что хватит препираться. Давайте, мужики, беритесь за работу, нечего стоять разинув рты!

— Не торопись, господин приказчик! — Рыскул опять подал знак, и успевшие спешиться башкиры вытолкнули вперед хорошо знакомого Жирникову рябого человека с заплывшими глазами. — Ну-ка, Давлетбай, расскажи, какой лес ты продал.

— Агай-эне, нет на мне вины. Я ведь только свою долю, те деревья, на которых стоит моя тамга, продал, — закричал Давлетбай.

— Э! — сказал один из мужиков. — В этом деле сам черт не разберется. Придется, видать, заткнуть топор за кушак и домой наладиться.

Остальным только это и нужно было. Зашевелились, намереваясь поскорее унести ноги с этого скандального места. Что мужику интересы барина, губернатора! Заставляли его рубить лес — ладно, он рубил, не дадут рубить — тоже ладно. Так ли, эдак ли — ему все равно. «Бык падет — мясо будет, арба сломается — будут дрова», — говорится в башкирской пословице. Примерно так же рассуждает и подневольный русский мужик.

— Выйди против вон того толстого башкирца — четверть водки получишь. Антошка тебя поддержит...

Алтынбай, услышав это, вцепился в рукав дружка, зашептал:

— Не вздумай, Петруха! Он тебя одним ударом насмерть пришибет, это же известный в здешних местах батыр.

— Ты чего шебуршишь?! — Жирников глянул на Алтынбая удивленно. — Вот доложу Егору Николаевичу...

Петруха, любивший попетушиться во хмелю, сейчас лишь усмехнулся:

— Чтой-то, Михайла Андреич, седни руки у меня не чешутся. Может, сами попробуете?..

Все еще не теряя надежды добиться своего, приказчик рыкнул на мужиков:

— Что стоите, трусливые душонки?! Ну-ка, надавайте им по шее!

Подтолкнул вперед одного, другого мужика, но те попятились, не желали драться. Понял Жирников, что ничего у него не выйдет, плюнул и пошел к своей привязанной к дереву лошади. Погрозил, обернувшись, Рыскулу:

— Вы еще ответите за разбой! Не думайте, что барин спустит вам это.

Когда он ускакал, должно быть в Ташлы, чтобы доложить о случившемся барину, мужики сбросили с саней нагруженные бревна и тоже тронулись в сторону дома.

4. КРУШЕНИЕ НАДЕЖД

В дороге Алтынбая вдруг охватила тревога: а ну как приказчик исполнит свою угрозу, при докладе охает его, Алтынбая, и барин откажется от своего обещания? От этой мысли парня прошиб холодный пот.

Гайникамал, Ганка... Отчетливо вспомнился Алтынбаю ясный летний день. Ганка с несколькими девками стирает во дворе барское белье. Алтынбай возится с конской сбруей, приводит ее в порядок, то и дело поглядывая на девчонку в светлом сарафане, с заправленной под поясок толстой косой. Вот и она мельком взглянула на него, в черных глазах пробежала застенчивая улыбка... Девки сложили постиранное белье в бадьи, понесли на коромыслах к речке — полоскать. Сердце Алтынбая рванулось следом. Кинул уздечку, которой был занят, на крюк, мигом догнал шедшую сзади девчонку, снял с ее плеч тяжесть, переложил на свои. Девчонка ойкнула, девки оглянулись, засмеялись: «Глянь-ко, женишок объявился, Ганку пожалел!» А ему и впрямь стало до боли в сердце жалко ее, шла — покачивалась как былиночка, слабенькая еще была, в тринадцать ли, в четырнадцать ли годочков надели на нее хомут дворовой прислуги. Алтынбай, не смея поднять глаз на пересмешниц, донес-таки бадьи до речки и побежал обратно. Прошло с тех пор более трех лет, Алтынбай то уезжал, то приезжал, не часто виделся с Ганкой, но все время помнил о ней. полюбилась она ему, и девушка, тоже рано осиротевшая (отец с матерью как-то враз умерли от простуды), потянулась к нему сердцем.

...Алтынбай в нетерпении стал поторапливать свою лошадь, обгонять шедшие впереди подводы: хотелось скорей доехать до Ташлов, увидеть Ганку. Вот и перевал через хребет Урпак, впереди открылось село — сперва церковь, затем, среди деревьев, — крыша барского дома. С приближением к нему тревога в душе парня все более нарастала. Донесшийся из села тоскливый собачий вой усилил ее.

Въехав в барский двор, Алтынбай кинул вожжи Петрухе, сам — к флигелю, где жили дворовые девки. Одна из них как раз вышла навстречу, глянула на Алтынбая испуганно и скользнула мимо него, спрятав заплаканные глаза. Он толкнул дверь, вошел внутрь. Там безмолвно, в скорбных позах стояли дворовые. В середине комнаты на лавке, освещенной свечой, лежала Ганка с пепельно-серым, неживым лицом. Алтынбай рванулся к ней, прикоснулся рукой к холодному лбу.

— Господи, что это?!. Как это!..

— На все воля Божья, крепись, сынок, — просипел сзади дед Самсон.

— Да чем она перед Богом провинилась? Отчего... умерла?

— Говорю же — на все Его воля...

— Люди вы иль не люди? Объясните!

— Знать, кончился ее срок, что теперь поделаешь, — сказала одна из баб.

— Эх, надоть было стерпеть деточке, а она вишь... — Это опять голос деда Самсона. — Барин приказал ее остричь, надерзила ему, стало быть, а как лишили волос — не стерпела, бедняжка, сраму, руки на себя наложила...

Алтынбай в отчаянье схватился за голову, застонал, уже никого и ничего не стыдясь.

— Успей я вернуться — может, удержал бы ее! Не ее это грех — мой! Мою вину барин на нее перенес!

Он уже начал догадываться о том, что предшествовало гибели его любимой.

Жестокие наказания на барском дворе — не редкость. Случалось, и прежде остригали баб и девок за разные провинности, а то и секли, оголив стыдное место, но ведь сносили они это, не лишали себя жизни. А Ганка оказалась гордой, не снесла.

Всю ночь, не смыкая глаз, просидел Алтынбай возле ее тела. То старенькую подушку под ее головой будто бы поправит, то к отрезанной косе, которую положили рядом с ней, прикоснется. И мнится ему, что просто спит его милая под белой простынкой, вот проснется, откроет глаза, застенчиво улыбнется...

После того, как предали тело Ганки земле, — не на кладбище, а в сторонке от него, — вернулся Алтынбай в барский двор по-прежнему сам не свой и места себе не мог найти. Все тут стало ему постыло. Навалившиеся на парня горе и тоска оборачивались ненавистью, были минуты, когда хотелось перевернуть все вверх дном, разрубить, спалить. Прожитые при барине годы представлялись теперь зряшными, пущенными на ветер, а предстоящие — беспросветно мрачными. Надежды рухнули, мечты развеялись. В таком состоянии пришел он к деду Самсону.

— Дед Самсон, скажи, неужто Егор Николаевич так отомстил мне за то, что я нечаянно вывалил его из саней? Лучше бы в острог отправил!

— Ты ж не ровня ему, слишком для него мал, чтобы мстить тебе.

— Он мне слово дворянина дал, где же его честь?

— Простота ты, Алтынка! Разве барин может всерьез дать слово холопу? Вот приказать может... Я тебе уж говорил — уходи отсель скорей, а то совсем запутаешься, как муха в паутине.

— Я и на день не хочу оставаться тут. Только с тобой и Петрухой расставаться жалко.

— Поезжай в свой аул, сынок. Женишься там, дом поставишь, скотиной разживешься, ты ведь еще молодой и руки-ноги при тебе. Я маленько денег скопил, дам на разживу.

— Эх, дед Самсон, была бы у всех душа такой же доброй! Но деньги я не возьму.

— Зачем отказываешься? Не ворованные у меня деньги-то.

— Не надобны они мне, и жизнь-то не нужна. Ничего на этом свете мне уже не нужно.

— Не говори так! Грешно это. И Ганя зря великий грех совершила, должна была стерпеть. Срам, говорят, на вороту не виснет.

— Не такая она была девушка, чтобы стерпеть...

Поздно вечером, уже перед сном Алтынбаю припомнились детство и тот день, когда его увезли из аула.

Ему тогда было семь лет. Осиротев, жил он на попечении дяди Сулеймана — младшего отцова брата. Дядя пас лошадей Низам-бая. В полдень, когда он пригонял дойных кобылиц в полевой загон, Алтынбай относил ему обед.

Жаркий летний день. В загоне одни женщины доят кобылиц — Алтынбай усердно помогает дяде ставить их на привязь, другие под навесом затевают кумыс. Острый запах готового кумыса щекочет ноздри, рот наполняется слюной... Вдруг возникла короткая суета, посыпались вопросы, что да как… Оказалось, в аул приехали люди от бояра Тимашева за дядей Сулейманом и Алтынбаем. В ауле в присутствии старшины приезжие, показав какие-то бумаги, сообщили, что их барин берет мальчика-сироту к себе на воспитание. Дядя и енгэ* не возражали: ведь случись голодный год — без лишнего едока им выжить будет легче. А Алтынбай в душе возликовал, у него будто крылья выросли и понесли в дальние края, где, казалось, ждало его счастье.

Первая встреча с Егором Николаевичем произошла в Ташлах. Он погладил загорелого дочерна мальчонку по бритой (чтоб вши не завелись) голове, сказал:

— Станешь таким же отважным, как твой отец, а, Алтынбай? Впрочем, я буду называть тебя Антоном, Антошкой. Я перед отцом твоим в долгу. Выращу тебя человеком, верным России.

Алтынбай тогда по-русски не знал, слов не понял, но почувствовал, что голос у его нового попечителя по-отечески ласковый.

С переездом в Оренбург Тимашев, занятый своими повседневными делами, вспоминал о подопечном все реже и реже, спустя некоторое время уехал в Петербург, надолго пропал. Алтынбай рос среди дворовых, быстро научился говорить по-русски, в общении с крестьянскими детьми перенимал их повадки. Барин, вновь увидев его отроком, даже не узнал сразу. У Алтынбая ломался голос, ростом он опередил сверстников и выглядел уже юношей.

— Как ты вырос! — удивился барин, наконец узнав его. — Ну, чему ты здесь научился?

— С конями управляться, — ответил Алтынбай, немного подумав.

— О-о, это хорошо! Любовь к лошадям у тебя, должно быть, в крови. Тройкой управлять сможешь?

— Не пробовал...

Первым испытанием в должности кучера стала поездка с барином в Ташлы. Весело было мчаться по зеленой степи под звон колокольчиков. В Ташлах дворня, за исключением нескольких задиристых пацанов, приняла его дружелюбно, никто из взрослых его не обижал и на то, что он, сев за общий стол поснедать, не крестился, никто не обращал внимания. Тимашев его только в Петербург с собой не брал, а когда ездил в Оренбург из Ташлов или в Ташлы из Оренбурга, либо к знакомым помещикам в гости наезжал, тройкой правил специально облаченный в нарядные башкирские одежды Алтынбай. В гостях барин, развеселившись, горделиво выставлял своего кучера против подростков из дворни хозяина:

— А ну, Антоша, поучи их башкирской борьбе!

Алтынбай боролся умело, клал на лопатки и ребят постарше себя. Довольный барин награждал его при всех серебряной монетой. В особенности был он доволен тем, что подопечный самоучкой овладел чтением и письмом, даже высказывал намерение поручить ему в будущем управление одним из своих имений. Но Алтынбай, влюбившись в Гайникамал-Ганю, стал мечтать только о том, чтобы жениться на ней и спокойно жить в каком-нибудь тихом уголке своим хозяйством. Думы об этом были сладки, доставляли превеликую радость. Но все неожиданно рухнуло, разбилось вдребезги.

Часть вторая

На отчей земле

1. СЛЕД

С того дня, как украли Вороного, Насир места себе не находил. Лишился сна, еда в горло не шла. Все заросли, все овраги и балки в округе не раз проверил, не осталось поблизости людей, которых бы не опросил, но Вороной как в воду канул. «Только бы не зарезали, не съели, — думал Насир, горюя, — коль жив — отыщу». На его продолговатом лице заметно обострились скулы, орлиные глаза впали, густые брови, сдвинувшись, словно срослись над переносицей. И прежде не очень разговорчивый, Насир теперь совсем замкнулся.

— Открыто, заходи! — послышался изнутри старушечий голос. — Зачем брюшину трогаешь, порваться ведь может. Тут девок нет, чтоб через окошко вызывать.

Насир вошел в задымленную избенку, едва не ударившись головой о низкую притолоку. Бабка раздувала огонь в очаге, стараясь разжечь горсть ивовых прутьев. Когда они вспыхнули, набросала сверху кизяку, затем сунула в пламя конец лучины, подожгла и другой конец воткнула в щель в стене.

— Откуда пришел? Чей сын будешь? — спросила бабка, с трудом разогнув спину. — Глаза у меня плохи стали, не разгляжу.

— Из Аллагула я, бабушка Сахипъямал. Охотник Насир, может, слышала.

— А-а... Так ты кордаша Газибека сын, выходит. Хороший был человек твой отец, который ты по счету из его сыновей?

— Второй, бабушка.

— Ну-ну... Ладно, садись, больше не вырастешь. — Старуха указала на два чурбака возле обитого жестью сундука и на один из них опустилась сама. — Рассказывай о своем горе. Ко мне ведь с радостью не приходят.

Слова Насира о пропаже коня и безуспешных поисках ворожея выслушала внимательно, не перебивая его. Затем расстелила на сундуке платок, достала из кармана поддевки затертый до дыр мешочек, высыпала из него на платок белые, величиной с горошины камешки.

— Не получилось с первого разу, ни о чем не говорят, — огорчилась бабка и зашевелила сухими губами, нашептывая какое-то понятное лишь ей самой заклинание. Собрала камешки в кучку, принялась сыпать, набирая их в горсть. Камешки легли, образовав неровный четырехугольник.

— Жеребец твой, сынок, недалеко отсюда, в четырех стенах, — сказала ворожея, подняв голову. — Видишь? Поищешь хорошенько — найдешь.

— Ай, бабушка, ежели слова твои подтвердятся, овца тебе от меня! — обрадованно воскликнул Насир. — Жив, значит? И не угнали его в степь к казахам?

— Говорю же, недалеко он. Как бы в стенах зиндана*.

— Ух, узнаю где, так любую стену прошибу! — Насир, разъярившись, ударил кулаком себе по колену.

— Постой, сынок, кину еще раз, проверю, не обманули ли камешки.

Насир следил за действиями ворожеи, затаив дыхание.

— Снова так же выпали! — обрадовалась бабка. — Каждый раз те же стены...

— Должно быть, так оно и есть. Я ведь и сам думал: ворованного коня, коль не зарезал его какой-нибудь безумец, не станут держать на виду. Умный человек сразу поймет, что жеребец — редкостный, племенной. Семья моя его с самого рожденья любила-холила, ребятишки теперь ревмя ревут, уж мочи нет их слушать, хоть из избы беги...

———————————————

* Зиндан — место заточения, тюрьма.

Насир вытащил из-за пазухи пачку чая, кусок сахара и, присовокупив к ним несколько серебряных монет, протянул старухе. Бабка чай с сахаром приняла, деньги вернула.

— Это мне ни к чему, сынок, все равно потеряю, на базар не хожу.

Насир все же попытался оставить ей и деньги — не взяла-таки. Когда он уже собрался уходить, бабушка Сахипъямал посунулась к его уху, зашептала:

— Ты загляни-ка, сынок, к вору Мурзашу. Наверно, знает, кто увел твоего коня, где прячет, не может быть, чтоб не знал. Воры меж собой в согласии живут, ворон, известно, ворону глаз не выклюет. Посулишь ему подарок — авось наведет на след. Только не говори, что от меня пришел, а то устроит мне проклятый какую-нибудь пакость.

— Спасибо, бабушка, хорошо, что надоумила...

Насир задами поднялся к кладбищу, оттуда, обогнув мечеть, вышел на улицу, добрался до ворот Мурзаша. Во дворе взлаяла собака, подбежала к воротам, видно, на ночь спустили ее с цепи. Насир в нерешительности остановился у калитки. Собака ярилась с другой стороны. Спустя некоторое время скрипнула дверь, послышался голос хозяина:

— Езтырнак, чего ты разбрехался?

— Мурзагали-агай, уйми-ка своего пса! — крикнул Насир.

— А? Кто там? Наши все дома, — отозвался хозяин, дав тем самым понять, что никого не ждет.

— Кто бы ни был, человек пришел к твоим воротам. Открой — узнаешь.

Мурзаш, держа собаку за ошейник, приоткрыл калитку.

— Вон кого ко мне занесло! Я же теперь шкурки не скупаю, — заговорил он как-то нарочито. Понимает ведь, что Насир среди ночи не со шкурками пришел. — Ну, заходи!

В избе Мурзаш зажег свечу и, стараясь скрыть внутреннее напряжение, принялся, как предписывает обычай, расспрашивать о житье-бытье.

— Как там у вас в Аллагуле? Здоровы ли твои детишки? Все ли благополучно в хозяйстве?

— Все бы хорошо, агай, да слышал ты, наверно, о моем горе.

Мурзаш хотел было ответить: «Нет, не слышал», — но, сообразив, что Насир не поверит, — весть о похищении Вороного разнеслась не только по ближайшим аулам, а, может быть, даже по всему уезду, — зачастил:

— Не зря говорят, что беда не по макушкам деревьев ходит, а по головам людей, приходит окаянная, когда не ждешь, надо же, кто бы мог подумать...

А сам при этом обеспокоенно думал: «Почему он пришел ко мне? Или уж кто-нибудь нацелил?»

Насир, конечно, понимал, что, спросив у Мурзаша напрямик, не знает ли, кто украл жеребца, ничего из него не вытянет, поэтому решил походить вокруг да около, охая да ахая, рассказывал, как много значил Вороной в его охотничьей жизни. Мурзаш в свою очередь понял, что собеседник его самого в причастности к похищению не подозревает, и задышал свободней.

— Браток Насир, я ведь давно отошел от таких опасных дел и нечистых на руку людей, а в молодости кто не баловался, не показывал свою удаль, — проговорил он как бы даже обиженно, но черная родинка на его левой щеке подергивалась, выдавая волнение. Насир заметил это. Сделав вывод, что хозяин почему-то неспокоен, усилил напор:

— Я, Мурзагали-агай, пришел к тебе как к близкому человеку, не для того, чтобы разговор наш на люди вынести. Может, слышал ты: не казахи ли увели моего коня? Слово твое будет оценено по достоинству. Мне бы лишь намек, чтоб на след напасть.