Подсмотренный мир

Перевожу дух, пытаюсь осознать увиденное. Прежде мне приходилось бывать в известных, но сравнительно небольших ботанических садах Гурзуфа, Риги, Москвы, Алжира, Лиссабона, Валенсии – аккуратно спланированных, где растения 30-40 видов размещены по ранжиру, четко обособлены – представлены для созерцания. Здесь же порой встречаю некий тропический «беспорядок», а разнообразие растений кажется фантастическим. Меня влечет от одного к другому, и я чувствую, что во мне родился небывалый интерес к самой их природе, которая словно бы призывает к единению с ней, восклицает о радости, уверенности, красках жизни. Можно ли здесь не чувствовать себя счастливым? Можно ли не проникнуться уважением к окружающему зеленому миру? (Однажды, признаюсь, я ловлю себя на том, что готов извиниться перед маленьким кактусом у дорожки, за колючки которого по рассеянности зацепился брюками).

Я беспокоюсь: почему даже очень нежные или привезенные с других континентов растения не погибают? Ведь солнце порой бывает очень жгучим, оно должно было бы спалить не только их. Видать, под землей не дремлет естественная водокачка. Земля всюду дышит влажным зноем, и ее обильные соки преобразуются в буйное цветение, в шелест живой листвы.

Очень неожидан и так называемый японский сад, сооруженный азиатскими специалистами в знак дружбы между народами. Тут чудесный альянс воды с зеленью, в котором главенствует ступенчатый водопад. Вода в нем щебечет, поет свою веселую кантату среди зеленого бархата. Бежит по указанным направлениям – меж камней и через камни, набрасывая на них свое прозрачное покрывало, сверкает живым хрусталем в лучах солнца. Тут и там – орхидеи, вспыхивающие среди зелени, словно морские звезды. Глаз

не оторвать и от роз, гардений, от ярких рыб в водоемах. Весь этот благоуханный калейдоскоп не выглядит чужеродным, потому что дает своего рода ненавязчивую контрастную перебивку предыдущим впечатлениям.
*

В павильоне дирекции Ботанического сада спокойная, деловая атмосфера. Тут я знакомлюсь консультантом Иоханнесом Биссе, внешне отличающимся от других сотрудников. Слышу от него:

- Наш сад собрал в себя все многообразие кубинской флоры. В нем 4200 видов растений и около 150 000 экземпляров. Многие растения привезены из Мексики, Южной Америки, Африки, Европы, Азии. Но одно из главных богатств в том, что почти половина – «истинно кубинские» растения, эндемичные, то есть, нигде в мире более не встречающиеся. Сад еще молод, «не набрался сил». Приезжайте сюда лет через пять.

- Сад ведь требует огромного ухода?

- Да, но здесь трудится более двухсот специалистов.

- А вы давно здесь?

- Больше двадцати лет. До Кубы я был обычным профессором Йенского университета в ГДР. А сюда приехал на несколько недель, чтобы дать консультации при закладке сада. Но оказалось, что предстоит «распорядиться» 600 гектарами с учетом тогда лишь предполагаемой флоры и того, чтобы сад стал идеальным местом отдыха и познаний, где люди могли бы почувствовать себя наедине с природой, ощутили бы во всей полноте тропики, вечную весну… Словом, командировка моя затянулась. Здесь и жену нашел.

- Судьба?.. Ведь вы, извините, как бы уподобились растениям, привезенным сюда с других континентов.

- Да, похоже на это. – На лице Иоханнеса мелькает улыбка. Он ведет меня в соседний павильон, где образцы эндемичных растений. Рассказывает об их интересных потребностях и антипатиях. Мажорная обстоятельность его объяснений, удивительное спокойствие духа умножают чувства, ранее поселившиеся во мне. На память невольно приходит афоризм Бертрана Рассела: «Из бесед с ученым мужем всегда делаешь вывод, что счастье нам не дано; когда же говоришь с садовником, то убеждаешься в обратном».

*

Я покидаю зеленую исповедальню с необычайно светлым, радостным чувством. Сохранить бы его навсегда!

Спешу туда и я – особенно потому, что накануне прочитал небольшой отрывок из эссе кубинского публициста Лисандро Отеро о Хемингуэе. Вот что принадлежит перу Отеро:

«Несколько лет назад одна из кошек напала в саду на ящерицу и схватила ее острыми зубами за шею. Но несмотря на то, что ящерица оказалась в неудобном для обороны положении, она храбро вступила в бой, стараясь ударить кошку длинным хвостом. Возню животных, дерущихся в кустах, услышал Хемингуэй. Он прогнал кошку и унес тяжело раненую ящерицу в туалетную комнату, где лечил и кормил ее, но через неделю ящерица подохла.… Эта баночка с формалином, эта маленькая семейная история помогла мне понять как самого писателя, так и созданные им произведения.

Подобно этой ящерице, Хемингуэй был атакован и ранен своим временем, людьми, жившими рядом с ним, подобно этой ящерице, персонажи его произведений были здоровы душой и телом, наслаждались жизнью, но подобно ей, подвергались нападению и травле и, покрытые ранами, боролись, но предпочитали лучше умереть, чем сдаться».

Вот эта ящерица в формалине, на полочке у окна. Странная реликвия, если не знать ее истории. А вот знакомые по фотографиям голова буйвола, африканские копья, афиши, рекламирующие бой быков, глобус. Что значили эти вещи для хозяина? Какие истории хранят они?

Смотритель усадьбы показывает мне место, где когда-то оказалась и яхта «Пилар», которую усердные почитатели Хемингуэя разлучили с морем. На солнце, без воды она быстро сдала, растрескалась, и люди, спохватившись, что не из всего можно сделать экспонат, увезли ее поближе к известному причалу в Кохимар.

«Ла-Вихия» поначалу кажется как бы изолированной от внешнего мира, скрытой за деревьями и кустами. Но едва встаешь между одноэтажным домом и всегда пустовавшей башней, бросаешь взгляд в сторону Гаваны, как забываешь об этом впечатлении. Перед тобой – хорошо просматривающаяся и бескрайняя даль, видны силуэты высотных зданий города. Вниз по крутому склону ползут ровные ряды плантаций, похожие на огромные, упавшие с неба стрелы. Их зеленые макушки пританцовывают на легком ветру. Невольно удивляюсь: как высок холм, на котором стоит усадьба, он словно парит над всем открывшимся пространством.

Хемингуэй прожил в «Ла-Вихии» более двадцати лет. Что же удерживало его здесь? Эта чудесная панорама? Этот воздух, в котором чувствуется что-то живительное?.. Вспоминаются слова самого писателя:

«Иногда люди спрашивают, почему ты живешь на Кубе, и ты им отвечаешь: потому что там тебе нравится. Очень трудно объяснить рассвет на холмах, в окрестностях Гаваны, где каждое утро свежее, включая самые жаркие дни лета.

…Ты можешь сказать, что живешь на Кубе, потому что тебе не нужно надевать ботинки, если ты не собрался ехать в город, и, положив бумажку под колокольчик телефонного звонка, тебе не надо отвечать, и потому что ранним утром здесь работается так хорошо, как нигде в мире…

Выйдя из залива, я поднимаюсь на капитанский мостик. За авенидой – парки и дома старой Гаваны, а с другой стороны – холмы и крепость Кабанья, камни которой от времени покрылись розовыми и желтыми пятнами, где большинство твоих друзей сидели в качестве политических заключенных, а потом ты проходишь коралловую башню

Дель Морро, и, когда набираешь скорость, начинается великая «Голубая река»…

Последние слова говорят о большой привязанности Хемингуэя о рыбалке – факт общеизвестный. Но мне, перечитавшему немало свидетельств современников и близких друзей писателя, ясно: рыбалка не была для него «голой страстью». Частенько, вернувшись с моря, писатель закрывался в кабинете и приступал к работе. Габриель Гарсиа Маркес, отлично знающий биографию писателя и также долгое время живший на Кубе, обращает особое внимание на фразу, написанную Хемингуэем в 1956 году:

«Эта рыбная ловля была тем, что раньше привлекало нас на Кубу…» Маркес подчеркивает: «Из этой фразы можно сделать вывод, что в тот момент, когда она была написана и когда Хемингуэй уже прожил в Гаване 22 года, причины его пребывания лежали глубоко или, по крайней мере, не исчерпывались прелестями рыбой ловли… Это не было любовью с первого взгляда, можно сказать, что роман протекал медленно, но темпераментно, и подробности в завуалированном виде разбросаны по многим зрелым работам писателя».

Вспоминаются и мне кое-какие примеры. В книге «Зеленые холмы Африки» Хемингуэй назвал Кубу 1935 года «длинным, прекрасным и несчастным островом». Через год герой романа «Иметь и не иметь» кубинец Гарри Морган говорит такие слова: «Я люблю мою прекрасную родину, и я на все готов, чтобы освободить ее от тирании…»

В журнале «Холидей» (июль 1949 г.) Хемингуэй поведал, кто были его кубинские друзья: «Продавцы лотерейных билетов, которых вы знали многие годы, полицейские, которым вы отдавали пойманную рыбу и которые, в свою очередь, оказывали вам услуги, лодочники – поставщики провизии которые расставались со своими заработками, тесно обступив вместе с вами арену для петушиных боев, что напротив стены для игры в хайлай, и друзья, проезжающие в автомобилях по бульвару, которые машут вам рукой и вы им машете в ответ, хотя не можете разглядеть издалека, кто это именно».

Мне вспоминаются рассказы, где Хемингуэй описал даже запахи Кубы: запах муки, хранящейся на складах припортовой Гаваны, запах только что открытых ящиков, запах жареного кофе и табака. Он, как заметил Маркес, «глубоко проник в душу Кубы, намного глубже, чем предполагали кубинцы – его современники, и немного найдется писателей, которые оставили бы столько «отпечатков пальцев», выдающих посещение ими самых неожиданных мест на острове».

Известно, что получив Нобелевскую премию за повесть «Старик и море», Хемингуэй сказал: «Эта премия принадлежит Кубе. Мое произведение было задумано и создано на Кубе среди рыбаков Кохимара, жителем которого я себя считаю…»

«Ла-Вихия» приглянулась писателю в 1939 году, и он сразу арендовал ее, а чуть позже купил. Эта усадьба и Гавана в целом стали для Хемингуэя единственным местом, где он смог надолго обосноваться. Здесь он провел самые плодотворные творческие годы, завершил работу над романом «По ком звонит колокол», создал другие замечательные произведения – «За рекой, в тени деревьев», «Опасное лето», «Праздник, который всегда с тобой», «Райский сад», «Острова в океане», «Лев мисс Мэри», «Старик и море».

Вот тут, у пишущей машинки (Хемингуэй называл ее «мой психиатр»), стоя лицом к стене, он создавал «простую, честную прозу о человеке». Тут вновь и вновь возвращался к опытам своей жизни, писал о том, что пережил сам. А ведь как человек и художник он пережил многое. И даже здесь, в, казалось бы безоблачной Вихии, он познал житейские разочарования и творческие удачи, тяжелые личные кризисы и растущее признание среди читателей. Его глубоко волновали угрозы «холодной войны», развернувшаяся в США «охота за ведьмами». И я думаю о том, что для него, очевидца и участника гигантских конфликтов века, было совершенно естественным с прежним презрением писать о войне и насилии, утверждать мужество людей. Что он, теряющий силы, остался верен себе, написав лишь одно «лирическое отступление» - исповедь о годах молодости – «Праздник, который всегда с тобой».

Он словно отвлекся на минуту, создавая «Праздник». И… спрятал рукопись в ящик стола. Почему? Не потому ли, что публикация могла означать сентиментальное «подведение итогов»? Что в осложняющейся сумятице века, угроз старости он внутренне готовился еще раз – и теперь уже во весь рост – подняться как художник?

Мы знаем, что он поднялся и написал свою, пожалуй, самую «простую, честную прозу о человеке» - повесть-притчу «Старик и море».

Я брожу под тенистыми деревьями усадьбы и думаю о том, что многие иносказательные обобщающие мотивы и темы этой повести автобиографичны. Ведь старый рыбак Сантьяго, как и автор, «так никогда и не терял ни надежды, ни веры в будущее». Ведь даже потерпев неудачу в поединке с судьбой, он верит, что «никем

не побежден, а просто слишком далеко ушел в море…» Он спокойно рассуждает: «Человек не для того создан, чтобы терпеть поражения. Человека можно уничтожить, но его нельзя победить…»

Мне вспоминается, вероятно, известный писателю нашумевший рассказ гаванского репортера начала сороковых годов о случае с одним из рыбаков Кохимара, пережившем примерно то же, что и Сантьяго. Вспоминаются и утверждения по меньшей мере троих друзей Хемингуэя, сделанные после его смерти, что такой случай с рыбой и акулами приключился, когда именно с ними писатель рыбачил однажды. Речь, конечно, не о фабуле, а о том, что и как рассказано о Сантьяго, о человеке.

…Смотритель усадьбы, от которого я давно отдалился и который начал с некоторым недоверием поглядывать в мою сторону: что это за турист, целых полтора часа не покидающий виллу? – этот смотритель вдруг снова с милой учтивостью подходит ко мне и, взяв под руку, ведет в дальний угол усадьбы, куда посторонних, как видно, не водят. Мы спускаемся по тропинке туда, где все призапущено, где бассейн с рыхлой облицовкой и невысокие памятники животным.

Вспоминаю, что после утренней работы Хемингуэй всегда окунался в воду этого бассейна, чтобы расслабиться и подвигаться. С грустью гляжу на странный резервуар, давно уже не помнящий, что такое вода, и кормящийся лишь мертвым временем. Неужели в нем больше никогда не отразится голубое небо?

Из теплых расселин на дне то и дело, словно посланцы мгновений и смотрители вечности, выскальзывают юркие ящерицы и, засвидетельствовав перемены в мире, еще быстрее исчезают, чтобы где-то там, в неведомой прохладной глубине, доложить, что из себя представляют забредшие к ним гости. А меня атакуют старые истины.

«…Ранним утром здесь работается так хорошо, как никогда в мире». К сожалению, в 1961 году Хемингуэй не мог бы повторить эти свои слова. Силы катастрофически быстро оставляли его.

Возвращаюсь к дому писателя. Еще раз смотрю на вещи, хранящие тепло его рук, на ящерицу в формалине. В доме и около него ни души. Полный покой. Но мне кажется, что это как раз та тишина, в которой рождаются, живут, и сражаются до конца герои Хемингуэя – в которой Роберт Джордан чувствует, как его сердце бьется об устланную сосновыми иглами землю, в которой умирающий Гарри Морган шепчет: «Человек один не может ни черта», в которой полковник Ричард Кантуэлл раненой рукой пишет последний приказ, в которой старому Сантьяго снятся львы.

Я смотрю на «Ла-Вихию», на этот благодатный кусок кубинской земли, как на место битвы за нужное слово, за жизнь. Битвы, в которой Хемингуэй, несмотря на поражения, одерживал победу за победой.
ГАВАНА
Не миновать Дель Морро. В кварталах хабанеры.

Надежность королевского сейфа.

Шумный Луперто из Севильи.

Ожерелье дивных площадей. Китайский квартал.

«Корабль забвения». Рыбацкий Эльдорадо.

Под взглядами Наполеона. В атаке – Дон Кихот.

«Апостол Кубы». В парке Джона Леннона.

Поклон Капабланке. Засада с подарками.
…Мое самое первое утро в Гаване. С нетерпением жду машину, которую на несколько часов обещали предоставить мне друзья-журналисты. «Колеса» - самый желанный подарок в большом незнакомом городе. Но с чего начать? Со Старого города? С Ведадо? С района Мирамар? Нет, интуиция упрямо твердит: поезжай на другой берег бухты, на скалы к маяку в крепости Дель Морро. Взгляни на город сверху, как бы со стороны. Заодно и бухту разглядишь, ведь именно ей обязана Гавана своим рождением.

Точно в назначенный срок у своего отеля «Довиль» знакомлюсь с шофером Карлосом, приветливым, очень подвижным мужчиной. Говорю о своем желании. Карлос любезно открывает мне дверцу, сам садится за руль, и машина, стартовав с бешеным рывком, пролетает набережную. Разворачивается, резко кренясь, ныряет в километровый туннель под проливом, а в нем словно бы превращается в патрон адской пневмопочты. Челюсти сводит от этой скорости. Что-то подобное я видел в фильмах с гонками в Монте-Карло. Но сейчас-то я не зритель.

Наконец туннель позади. Однако машина не сбавляет скорости, лавируя по узкому шоссе среди кустарников. И вдруг перед нами вырастает крепостная стена – через три секунды мы врежемся в нее! Но Карлос еще быстрее изящно тормозит.

Гляжу на Дель Морро и думаю, что такой громадины свет, пожалуй, не видывал. Для начала штурмую не крепость, а бастион на соседней скале, откуда немощно-ржавым, но все еще не равнодушным взглядом смотрит на море огромное орудие. Когда-то оно было молниеносным владетелем всего простора, разносило в щепки корабли и амбиции.

С этого отдельно стоящего бастиона видно, что Дель Морро – давний брак по любви между бетоном и могучими скалами. Они превращают в пыль дикую волну, но берегут зелень, упрямо пробивающуюся из расселин. Четыреста лет этому браку, хранящего неколебимость.

Делаю первые фотоснимки – как весело и мягко все озаряет солнце! Могучие стены, бойницы колыбельно спокойны. Мириады ярчайших брызг на волнах поют им радостную песню света. Но вдруг тень тучи проходит по бастионам, и те будто вздрагивают: не мчатся ли к городу пираты – парашютисты-десантники былых веков? Меняется и море. Проглядывает его утробная синева и темнеет, приобретает, тайную, зловещую власть.

Но – вперед. На одном дыхании преодолеваю рвы, лестницы, мосты. Вот уже и верхний ярус крепости. Он пуст и огромен. Простор давал защитникам отличные возможности для маневра. На камнях воронки, выбоины, трещины. Сколько раз гремели здесь залпы, раздавались команды, дымилось небо! Сколько раз звучали победные крики и… вздохи бессилия. Какие отчаянные, яростные души срастались тут с орудиями, ядрами, камнями и становились одним целым – крепостью.

Словно крылья несут меня к заветной западной стене Дель Морро. Лишь на секунду отвлекает внимание знаменитый маяк – с набережной он походил на белую свечу, приподнятую над каменной глыбой, а вблизи это огромная, пронзающая небо башня. Еще несколько шагов – и передо мной, как на ладони, вся красавица Гавана: устремленная к горизонту набережная, белые и розовые стены старинных ансамблей и небоскребов, бронза и мрамор памятников, зелень бульваров, купол Капитолия, колокольни соборов, огромная бухта с десятками кораблей, стремительные потоки машин, которые поглощает и выбрасывает туннель, вечный, неунывающий трудяга – лоцманский катер, мчащийся через пролив навстречу танкеру. Все в движении, в порыве, в игре. И все купается в половодье света.

Так вот ты какая, Гавана, воспетая музыкантами, поэтами, страстно любимая моряками! Твои сегодняшние краски так нежны, и трудно представить, что, некогда воинственная и набожная, ты отражала атаки иноземцев, набеги корсаров, встречала корабли с награбленным золотом и черными рабами. Трудно тебя, манящую и бескрайнюю, как говаривал поэт, просто «окинуть взглядом» и уйти. Не могу на тебя наглядеться. Каждый миг подмечаю в тебе что-то новое. Сейчас ты заслоняешь собою весь мир.
*

Покинув Дель Морро, я думаю о том, что одна лишь увиденная панорама подтверждает слова Габриеля Гарсиа Маркеса: «Гавана была и остается одним из красивейших городов на земле». И я озадачен: как же постичь этот еще не разведанный город и все, что в нем создано и одухотворено человеком? Охватить с дотошностью ревизора как можно больше объектов? Или дать дорогу другому началу, положиться на свои глаза и сердце?

Я в Старом городе. Миную квартал, другой, третий и понимаю: это район не только света, но и тени, умеющей цепко держаться за здания в течение дня. Мудрые строители былого «открыли» одни улицы для ленивого морского бриза, а другие спланировали так, что глаз всегда найдет вблизи поблизости «монашьи углы», где можно укрыться от солнечных лучей.

Сразу удивляюсь: как много зданий с колоннами – круглыми, квадратными, многогранными. Эти колонны – как трости, на которые оперлись разомлевшие на солнце дворцы и особняки. Тут и там верные приметы архитектуры барокко – литые чугунные решетки в форме фантастических завитков, узоров, романских кубиков. И всюду балконы, витражи. Первые «выдвигают» на улицу часть жилья, вторые «приручают» бродячее солнце. Почти повсюду чувствуется и некое живое таинство древности. Во многих кварталах прохожих нет, и тогда, услышав за углом чьи-то шаги, почти настораживаешься: а вдруг сейчас предстанет перед тобой высокий, резкий в движениях кабальеро со шпагой, поэт в плаще и с томиком стихов, Дульсинея с веером?

Вехи на моем пути – строки гаванского поэта Элисео Диего:

Названия улиц – Мастера, Торговца,

Разлука и Бедняцкая скала,

А рядом Малый Мир, а там Химера.

Здесь улица Архангел, там – Нептун.

Ворота Солнца и Земли, - названия,

в которых дышит

потаенный город,

от веку тот же

и всегда иной.

Свет и тень, стремительная прямизна и неожиданная гибкость улиц, «ущелья» меж домов, выводящие вдруг к небольшим скверам или к бухте, ажурные балконы с алыми розами, колонны, чугунные фонари, массивные мраморные лестницы и лестницы, как бросающиеся на штурм соборной стены.… Многие горожане утверждают: именно эти картины подсказали кубинцу Ирадьеру тему и ритм хабанеры, а Жорж Бизе лишь умело трактовал ее по-своему. И не вздумайте спорить на эту тему! «Родина чарующей мелодии – Гавана!» - воскликнут эти горожане, добавив, что ведь и само слово «хабанера» в переводе означает «гаванка», «гаванская».

Но какая музыка могла бы родиться при созерцании крепости Ла Фуэрса? Похожая на вагнеровскую – из «Гибели богов»?

Перед этой небольшой крепостью содрогались все претенденты на Гавану. Когда-то об нее обломала зубы целая эскадра головорезов Френсиса Дрейка. Устрашает даже спокойный вид этого монолита с пушками, бойницами, выступами в форме ромбов, обеспечивавшими перекрестный огонь, с открытыми площадками для атакующих, на которых ни единого шанса уцелеть. С хитроумной системой воздушных потоков, приносивших защитникам самое важное – прохладу. С подъемным мостом над цементным рвом, наполненным водой и кажущимся бездной.

С верхнего яруса крепости вижу, что она находится в километре от входа в бухту, то есть при обороне города она не могла играть важную роль. Вероятно, она была задумана как бункер правителей и как сейф для награбленного в Мексике. В путеводителях об этом ни слова, однако косвенный намек прозрачен: «Ла Фуэрса – старейшая крепость Нового Света. Построена в XVI веке. Она несколько раз укреплялась и перестраивалась по личным указаниям испанского короля Филиппа II…» Любопытнейший факт! Ведь, помнится, именно этому королю принадлежит изречение: «Нет крепости, сквозь стены которой не прошел бы груженый золотом осел».

Я обхожу Ла Фуэрсу снаружи. Что же самое главное в ней? Мощные стены? Острые ребра? Нет, пожалуй, большие воронкообразные бойницы – обращенные к бухте, нацеленные на углы рва, следящие за подъемным мостом. В их ненасытном внимании к одному и тому же участку перед крепостью – открытая и беспощадная угроза. И невольно настораживаешься: а вдруг мелькнет в просвете, возле жерла орудия фигура канонира, выискивающего цель и держащего на отлете горящий фитиль? Так ведь бывало не раз.

Позднее я побываю на другой стороне бухты, где у беломраморной статуи Христа вытянулись стены крепости Ла Кабанья. «Кто сидит в Кабанье, тот хозяин в Гаване» - гласила пословица. Мне покажут одно из орудий, у которого есть собственное имя: Луперто. На нем надпись: «Севилья, 16 мая 1795 года». Луперто не умолкает и по сей день. В девять вечера из него раздается традиционный выстрел, служивший прежде сигналом к закрытию городских ворот и входа в бухту.

Я повидаю все восемь крепостей Гаваны, которые не только дают убедительные «свидетельские показания» для истории, но и являются лучшим образцом военных сооружений, сохранившихся в Америке. Эти крепости дополняют друг друга своей мощью и совершенством архитектуры. Они играют резкостями, преследуют воображение, как бы формируют единый, но не единообразный силуэт. И напоминают, сколь важным в стратегическом и политическом отношениях портом была Гавана для владычицы Испании.