Поэтические воззрения славян на природу

Впоследствии, когда нравственные представления стали брать перевес над рели­гиозным натурализмом, идея судьбы отрешилась от стихийных богов, строителей мировой жизни, и обособилась в отдельное, самостоятельное божество. В Малорос­сии сохранилось такое предание: шел крестьянин по лесу и заблудился. Наступила ночь, вдали заблестел приветливый огонёк; крестьянин поспешил на его свет, на­брёл на ветхую избушку и попросился ночевать. Его приняла бедная старушка и на вопрос гостя: «кто ты?» назвалась Судьбою. Еще крестьянин не успел заснуть, как кто-то постучался в окно. «Что?» — спросила Судьба. — Столько-то родилось маль­чиков и столько-то девочек, — отвечал неведомый голос, — какая их судьба? «Та же, что у меня сегодня!» За окном послышался вздох. Наутро проснулся крестьянин не в бедной избушке, а в богатых палатах: всюду роскошь и золото! и остался он у Судьбы еще на одни сутки. Ночью повторилась прежняя сцена: кто-то постучался в окно и сказал: «столько-то родилось мальчиков и девочек; какая их судьба?» — Та же (раздалось в ответ), что у меня сегодня! Судьба жила попеременно — один день, как нищая, а другой, как богачка, обладающая несметными сокровищами; кто в ка­кой день родится, таково его и счастие. Возвратясь домой, крестьянин нашел, что жена родила ему двух сыновей: одного — в бесталанный день, а другого — в счаст­ливый. Вся жизнь близнецов послужила оправданием той судьбы, которая каждому из них была определена при рождении¹. Не менее интересна малорусская сказка о двух Долях. Жили два брата — младший в довольстве и счастии, а старший в бедно­сти. Настало лето. Старший брат нанялся у младшего жать хлеб. Раз приходит он в поле и видит: женщина в нищенском рубище ходит между копнами, выдергивает самые крупные колосья из снопов, полученных старшим братом за работу, и вты­кает их в снопы младшего. «Кто ты?» — спросил бедняк. «Я — Доля твоего брата; он спит, а моя обязанность денно и нощно трудиться на него, как на своего господина, с самого рождения его до смерти я ему верная слуга: берегу его от опасностей, ле­лею его детей, окропляю его поля и огород росою, гоню ему рыбу в бредень, рои пчел — в улья, охраняю от хищного зверя и холю его скотину, привожу к нему куп­цов, набиваю цену на его товар и дарю его семью здоровьем. Твоя же Доля — бело­ручка, думает только о песнях и нарядах, и потому ты беден»². Великорусская ре­дакция этой сказки такова: разделились двое братьев и стали жить особо. У старше-

го брата что ни год — то дети рожаются, а хозяйство все плоше да хуже идет; до того дошло, что совсем разорился — и детям не рад! Пришел бедный к младшему, бога­тому брату: «одолжи, просит, хоть на один день лошади; пахать не на чем!» Тот по­зволил: «возьми на один день, да смотри — не замучь!» Бедный отправился в поле, а там неведомо какие люди на братниных лошадях землю пашут. «Стой! — закри­чал он, — сказывайте, что вы за люди?» — А разве не видишь, — отозвался один из пахарей, — что я — Счастье твоего брата; он пьет-гуляет, ничего не знает, а мы на него работаем. «Куда же мое Счастье девалось?» — А твое Счастье вон под кустом, в красной рубашке, лежит; ни днем, ни ночью ничего не делает, только спит! «Ладно, думает мужик, дай-ка я доберусь до него!» Пошел, вырезал толстую палку, подкрал­ся к своему Счастию и вытянул его по боку изо всей силы!. Счастье проснулось и спрашивает: «что ты дерешься?» — Еще не так прибью! Люди добрые землю пашут, а ты без просыпу спишь! «А ты небось хочешь, чтоб я на тебя пахал? и не думай!» — Что ж, все будешь под кустом лежать? ведь эдак мне умирать с голоду придется! «А ты коли хочешь, чтоб я тебе помочь делал, так брось крестьянское дело да займись торговлею. Я к вашей работе совсем непривычен, а купеческие дела всякие знаю». — Займись торговлею!.. мне есть нечего, а не то что в торг пускаться. «Ну хоть сними с своей бабы старый сарафан да продай; на те деньги купи новый — и тот продай! а уж я стану тебе помогать, ни на шаг прочь не отойду!» Послушался мужик и вскоре разбогател от счастливого торгу². Жалуясь на бедность, поселяне говорят: «плаче твоя доля!», «эко счастье — на мосту с чашкой!» или: «моя-то доля с чашкой в поле!» (т. е. мой удел собирать милостину³. Про счастье выражаются, что оно «як трясця: кого схоче, на того й нападе»⁴. Когда невеста собирается под венец, она с тревогой задумывается о той судьбе, какая ожидает ее замужем.

Яё Доля спатыкая⁵;

Она с Доляй размовляя:
«Доля моя, Доля! коли ты добрая — садись со мной на воз; коли ты якая — уп­лыви с водою»⁶. В песнях малороссийских часто слышатся горькие жалобы на не­счастную Долю и ее безотвязность:
a) Ой бодай ты, моя Доля, на дне моря утонула,

Як ты мою головоньку в неволю втопыла!

b) Породыла мене маты у святу недилю,

Дала мини гирьку Долю — ничого не вдию.

Ой пиду я до сусида воза позычаты,

Та повезу гирьку Долю на торг продаваты;

Люды знают гирьку Долю, нейдуть купуваты,
¹ Вариант: Жили-были два брата рыбака: один богатый, другой бедный. У богатого завсегда все верши рыбой полны, а бедному коли попадется две-три плотички — и то слава Богу! «Что за чудо! уж не ворует ли кто мою рыбу? — подумал он, взял плеть и пошел ночью на реку. Послышался плеск по воде; глядь — кто-то в братнину сеть рыбу загоняет. «Ты кто?» — спрашивает рыбак. — Я Доля твоего брата, гоню ему рыбу. «А где ж моя Доля?» — Твоя Доля — ленивая, вверх брюхом на камне лежит, пес­ни поет да в гусли играет; оттого ты и беден. Рыбак бросился к камню и давай стегать свою Долю плетью...

² Н. Р. Ск., V, 51.

³ Послов. Даля, 30.

⁴ Или: «счастье чтб лихорадка — к кому привяжется». — Номис, 35—36.

⁵ Встречает.

⁶ Сборн. памяти, нар. творчества в сев.-западн. крае, I, 282.

Тай не хочуть купуваты, не хочуть пытаты.

Повезу я гирьку Долю з' торгу та до дому:

Тай ударю гирьку Долю з'воза та до дому:

«От-тут тоби, моя Доля, от-тут пропадаты,

Що не вмила, не хотила мене шануваты!»

с) Породыла мене маты в несчастну годину,

Дала мини злую (лиху) Долю; де ж ejи подину?

— Да пиди соби, Доле, пиди, несчастная! пиди утопися,

А за мною, да за молодою, да не волочися.

«Хочь я пиду, молода дивчино, пиду утоплюся,

А як вийдешь рано води брати — я за тебе учеплюся».

Та-й с дому до Дону,

Та-й сив над водою;

Сивши над водою,

Проклинав Долю:

«Ой, Доля-ж, ты Доля,

Доля моя злая!

Чом ты не такая,

Як Доля чужая?

Ой, коли б ты, Доля,

Та вышла бы в поле;

Тогда б ты сгадала —

Кого забижала!»
Доля употребляется в народной речи иногда в смысле положительно счастливой судьбы, а с отрицанием не (недоля) в смысле судьбы несчастливой, печальной: «где нет доли, по пословице, тут и счастье не велико»²; «не то сирота, що роду не мае, а то сирота, що доли (счастья) не мае»³; «дитинка спить, а доля jии росте»; «лежень ле-жить, а Бог для него долю держить» или: «лежухови Бог долю дае»; «без доли хочь (выйди замуж) за пана — и пан скрутицця», а «як моя добра доля, то-й пьяница поправицця»⁴, «як твоя, доню, доля — то накупить чоловик (муж) поля, а як бездилля (бездолье), то продасть и подвирря»; «своей недоли и конем не объjидеш»⁵. Недоля нередко заменяется выражениями: беда, лихо, напасть, горе и нужда. В народных пословицах, песнях и сказках Беда выступает как бы некий демон, как существо живое, самодействующее. Она странствует по белому свету, ищет людей, обречен­ных несчастию, идет к ним навстречу, гонится за ними: «беда (горе) ходит не по ле­су, а по людям», «бида не спить, а по людям ходить», «напасть (лихо) не по дереву ходить, а по тих людях», «где беда ни шаталась, а к нам пришатилась», «где беда ни
¹ Об истор. зн. нар. поэз., 154; Украин. песни Максимовича, 170; Малор. литер. сборн., 263; Бело­рус. песни Е. П., 65—66; Метлинск., 12—13, 80, 275, 365—6; Мат. срав. слов., II, 187.

² Поли. собр. послов. 1822 г., СПБ., 36—38.

³ Старосв. Бандур., 190.

⁴ Вариант «як вродилась щасниця, так поправицця и пьяниця».

⁵ Номис, 35—36; Зап. Р. Г. О. по отд. этногр., I, 294.

голодала, а к нам на пирушку», «пришла беда — растворяй ворота!», «дома ль хозя­ин? беда пришла», «не кличь биди до себе, сама прийде до тебе», «лиха не шукай — воно само тебе найде», « де ти, лихо, ходило? — тебе, пане, шукало!»¹; серб. «нашла га бида на суву путу», «лихо споткало» (сравни: «щастя споткало» = встретило, «щастя переходя живе» = сегодня гостит у одного, завтра у другого), «вид биди не втикти», «ты от беды, а беда впереди» (вар. «а беда в очи!»). Неутомимая в преследованьи, она настигает, схватывает человека, цепляется за него и, подобно злобному эльфу, садится ему на плечи, бьет, давит и мучит свою жертву: «лихо его не берець!» «лихо не возмець, коли Бог не даець», «кого бида учепицця, того тримаецця² и рука­ми, и ногами», «нужда б тя побила!», «побила б тебе лиха Ягодина!»³, пол. «zeby go licho ciężkie porwało», «niech cię bieda weźmie», серб. «тако ми се туга на срце не савила!»⁴ Несчастливец жалуется:

Коло мого серденька як гадина вьетця.

— Ой, тож не гадина, то лиха година

Коло твого серденька соби гниздо звила⁵.

Ой покыну я да у сим краи Биду;

Ой оглянусь я за крутою горою —

Аж иде Бида следочком за мною...

«Ой, чего-жты, Бида, за мною вчепылася?»

— Я з' тобою, безталанный, з' тобою родылася.

«Ой, чего-ж ты, Бида, за мною ввязалася?»

— Я з'тобою, безталанный, з' тобою венчалася⁶.

b) Ой ты, Горе мое, Горе серое,

Лычком связанное, подпоясанное!

Ужь и где ты, Горе, ни моталося —

На меня, бедную, навязалося...

Ужь я от Горя во чисто поле;

Оглянусь я назад — Горе за мной идет,

За мной идет, вослед грозит:

«Ужь я выжну-повыжну все чисто поле,

А сыщу я, найду тебя горькую!»

Я от Горя во темны леса,

Оглянусь я назад — Горе за мной идет,

За мной идет, вослед грозит

«Порублю я посеку все темны леса,

А найду я тебя горемычную!»

Ужь я от Горя к гробовой доске,

Оглянусь я назад — Горе за мной идет,

С топорешечком, со лопаточкой¹,

с) Не отростить дерева суховерхаго,

Не откормить коня сухопараго...

Аи Горе, Горе-Гореваньице!

А и лыком Горе подпоясалось,

Мочалами ноги изопутаны.

А я от Горя в темны леса —

А Горе прежде в лес зашел;

А я от Горя в почестней пир —

А Горе зашел, впереди сидит;

А я от Горя на царев кабак —

А Горе встречает, уж пиво тащит

Как я наг-то стал — насмеялся он².

d) Обувалося Горе в лапти, одевалося в рогозиночки, опоясывалось лыками, приставало к добру молодцу.

Молодец ведь от Горя во чисто поле,

Во чисто поле серым заюшком,

А за ним Горе вслед идет,

Вслед идет, тенета несет,

Тенета несет все шелковыя:

«Ужь ты стой, не ушел, добрый мблодец!»

Мблодец ведь от Горя во быстру реку,

Во быстру реку рыбой-щукою,

А за ним Горе вслед идет,

Вслед идет, невода несет,

Невода несет все шелковыя:

«Ужь ты стой, не ушел, добрый молодец!»

Мблодец ведь от Горя во огнёвушку³,

В огнёвушку, да в постелюшку —
а Горе в ногах сидит. Видит мблодец — некуда от Горя спрятаться, как разве в тесовый гроб да в могилушку, а Горе и тут с лопатою:
«Ужь ты стой, не ушел, добрый мблодец!»

Загребло Горе во могилушку,

Во могилушку, во матушку сыру землю⁴.
В таких прекрасных поэтических образах, достойных великого художника, пред­ставляется народной фантазии горе. Оно доводит бесталанного молодца до кабака и злобно насмехается над его наготою; оно ловит его в расставленные сети и тенета; выживает его с белого света и, являясь с топором и лопатою, сколачивает ему гроб и роет могильную яму. Как третья недобрая парка, разрывающая нить жизни, Горе отождествляется с богинею смерти; эта последняя также охотится за живущими в мире, опутывает их своими сетями и роет заступом свежие могилы (см. выше стр.
¹ Совр. 1856, X, 117-8; Рус. Бес. 1860, 1, 73.

² Сахаров., I, 224.

³ В горячку.

⁴ Рыбник., 1, 470-1.

26, 28). Сказочным героям удавалось обманывать Смерть и томить ее в тесном за­ключении; то же предание прилагается и к Горю. В одной деревне жили два мужи­ка, два родные брата: один — бедный, другой — богатый. Богач переехал в город, выстроил себе большой дом и записался в купцы; не то выпало на долю бедного: иной раз нет ни куска хлеба, а ребятишки — мал мала меньше — плачут, есть про­сят. С утра до вечера бьется мужик, как рыба об лед, а все ничего нет. Пошел к бога­тому попросить хлеба. Тот заставил его проработать целую неделю и дал за то одну ковригу. И за то спасибо! — сказал бедный и хотел было домой идти. «Постой! при­ходи-ка завтра ко мне в гости — на имянины, и жену приводи». — Эх, братец! куда мне? к тебе придут купцы в сапогах, в шубах, а я в лаптях да в худеньком зипунишке хожу. «Ничего, приходи! и тебе будет место». Наутро пришел бедный брат с же­ною к богатому; поздравили и уселись на лавку. За столом уж много именитых гос­тей сидело; всех их угощает хозяин на славу, а про бедного брата с его женой и ду­мать забыл — ничем их не потчует. Кончился обед; гости поехали домой пьяные, веселые — шумят, песни поют; а бедный идет назад с пустым брюхом. «Давай-ка, — говорит жене, — и мы запоем песню!» — Эх ты, дурак! люди поют оттого, что слад­ко поели да много выпили; а ты с чего? «Ну все-таки у брата на имянинах был; как запою, всякий подумает, что и меня угостили». — Пой, коли хочешь, а я не стану! Мужик затянул песню, и послышались ему два голоса; он перестал и спрашивает жену: «это ты мне подсобляла петь тоненьким голоском?» — И не думала! «Так кто же?» — Не знаю! — сказала баба, — а ну запой — я послушаю. Он опять за песню; поет-то один, а слышно два голоса; остановился и спрашивает: «это ты, Горе, мне петь подсобляешь?» Горе отозвалось: «да, хозяин! это я». Пришел мужик домой, а Горе зовет его в кабак. Денег нет! — отвечал бедняк. «Ох ты, мужичок! на что тебе деньги? вишь, на тебе полушубок надет, а на что он? скоро лето будет, все равно но­сить не станешь! Пойдем в кабак, да полушубок по боку... » Мужик и Горе пошли в кабак и пропили полушубок. На другой день Горе заохало (с похмелья-то голова болит!) и зовет хозяина винца испить. «Денег нет!» — отвечает мужик. — Да на что нам деньги? возьми сани да телегу — с нас и довольно! Нечего делать, не отбиться мужику от Горя; взял он сани и телегу, потащил в кабак и пропил вдвоём с своим неотвязным товарищем. Наутро Горе еще больше заохало — зовет мужика опохме­литься; мужик пропил соху и борону... Месяца не прошло, как он все спустил; даже избу свою соседу заложил, а деньги в кабак снёс. Горе опять пристает к нему: «пой­дем да пойдем в кабак!» — Нет, Горе! воля твоя, а больше тащить нечего. «Как нече­го? у твоей жены два сарафана: один оставь, а другой пропить надобно». Мужик взял сарафан, пропил — и думает: «вот когда чист! ни кола, ни двора, ни на себе, ни на жене!»¹

Поутру проснулось Горе; видит, что с мужика нечего больше взять, и говорит: «хозяин!» — Что, Горе? «Ступай к соседу, попроси пару волов с телегою». Привел мужик пару волов, сел вместе с Горем на телегу, и поехали в чистое поле. «Хозя-
¹ Сравни с малорусскою песнею (Метлин., 366—7):
Пиду я, сяду в зеленых конопельках,

Аж иде до мене Доля — вже трошкы-й пьяненька.

«Де ж ты, Доле, була, що-й мене забула?

— Ой я в людях була, горилочку пыла...

Пиду-ж я, сяду в зеленим садочку,

Аж иде моя Доля — пропыла й сорочку!

Була, каже, в шиночку, пыла горилочку,

Пропыла й сорочку...

от воли и намерений человека, которому они принадлежат: счастливый вовсе не ра­ботает — и живет в довольстве, потому что за него трудится его Доля: «твоя Доля тоби робе», «ой я-б Бога молила, щоб моему миленькому Доленька служила», «чом ему не пить, коли его Доля не спить!» (т. е. неусыпно заботится о его хозяйстве). Когда Доля покидает своего клиента, перестает на него работать — он впадает в ни­щету. Несчастный страдает, испытывает всевозможные лишения, потому что Доля его предается сну, праздности или гульбе, бражничает, веселится и не хочет знать никакого труда. Наоборот, деятельность Недоли постоянно направлена во вред че­ловеку; пока она бодрствует — беда следует за бедою, и только тогда становится лег­че бесталанному, когда засыпает его Недоля: «коли спит Лихо, не буди-ж его», пол. «nie budź Licha, kiedy Licho śpi», «niech śpi Licho!»¹

Особенно важны для ученого-исследователя предания о злыднях, соответствую­щих Горю, Лиху и Недоле сказочного эпоса. Злыднями называются в Малороссии маленькие существа неопределенных образов; где они поселятся, тому дому грозит большое зло: как бы ни было велико богатство хозяина, оно быстро сгинет и вместо довольства наступит страшная нищета². Существует клятва: «най (нехай) го злидни побъють!»³ У белорусов сохранилась пословица: «впросилися злыдни на три дни, а в три годы не выживешь!»⁴ Своим крохотным ростом и неугомонным характером они напоминают домовых карликов (злых эльфов, кобольдов, кикимор) и тем са­мым дают новое свидетельство о древнейшей связи мифических олицетворений судьбы и смерти с духами стихийными, грозовыми. Подобно марам, злыдни, по­селяясь в домах, живут невидимками и непременно за печкою; то же рассказывает­ся о Горе, Нужде и Кручине⁵. В белорусских деревнях невеста, покидая отцовский дом, причитывает: «добрая Доля! да идзи за мной — с печи пламенем, з' хаты ка­мином (дымовой трубою)⁶. И мары, и злыдни странствуют по свету и располага­ются на житье обществами; точно так же, по свидетельству народных поговорок, «Беда не проходит одна», «Беды вереницами ходят». Как злой кобольд или мар, Горе наседает на спину бедняка; в одной из сказок⁷ Горе похваляется, что нет такой ще­ли, куда бы не могло оно спрятаться, и в подтверждение слов своих влезает в ступи­цу колеса; по другому рассказу, Нужда ночует в корчаге: ясно, что народному вооб­ражению они представляются малютками, карлами. Но есть и другие черты, род­нящие их с стихийными духами. Так, великорусская песня наделяет Горе чудесною способностью превращений; изображая бегство удалого добра молодца от неустан­но преследующего Горя, она живописует следующую поэтическую картину:
Повернулся добрый молодец ясным соколом,

Поднимался выше леса под самые облаки,

А Горюшко вслед черным вороном

И кричит громким голосом:

«Не на час я к тебе Горе привязалося!»

Падет добрый молодец серым волком,

Стал добрый молодец серым волком поскакивать,

А Горюшко вслед собакою⁸.

рел — полна мошна золота, радёхонек воротился к жене, купил себе новый дом и живо перебрался на новоселье, а старую избушку запер, заколотил наглухо. Как-то разговорился он с женою про свое прежнее убожество. «Неладно, Иван, — говорит баба, — что мы покинули в старой избушке свои жернова; ведь они нас кормили при бедности, а теперь как ненадобны стали — мы и забыли про них!» — Правда твоя! — отвечал Иван и поехал за жерновами. Приехал — покинутое жилье по­лынью поросло, и слышатся ему голоса из ветхой избушки: «злодей Иван! стал бо­гат — нас покинул, запер тут на долгую муку». — Да вы кто такие? — спрашивает Иван, — я вас совсем не знаю. «Не знаешь! видно, забыл нашу верную службу: мы твои злыдни!» — Бог с вами! мне вас не надо! «Нет, уж мы от тебя не отстанем!» — Постойте же! думает Иван и говорит вслух: «хорошо, я возьму вас, только с тем уго­вором, чтобы вы донесли жернова на своих плечах». Припутал к ним тяжелые жер­нова и заставил идти впереди себя. Надо было переходить через глубокую реку по мосту; мужик собрался с силою, да как толкнет — и пошли злыдни как ключ ко дну. Окончание этой сказки — то же самое, что и вышеприведенной про Горе горемыч­ное¹. Подобное же предание рассказывается в Германии о кобольдах: жили по со­седству два хозяина, и так как домовые карлики не давали им покоя, то решились наконец покинуть свои избы и перебраться на новоселье. Когда вся утварь была вы­несена, вышли из ворот две служанки, с вениками на плечах. «Куда ты?» — спроси­ла одна другую, и в ту же минуту множество тонких голосков отвечало с верхушек веников: «мы перебираемся!» Испуганные служанки побросали веники в пруд и за­топили их поглубже; с тех пор в домах водворилось спокойствие, а в пруду подохла вся рыба и нередко слышались оттуда тонкие голоса: «мы перебрались!»²

В сербских приповедках Караджича³ напечатан превосходный рассказ о Судьбе и двух Долях, дополняющий некоторыми любопытными подробностями предание нашего сказочного эпоса. Жили вместе, сообща двое братьев: один — работящий, а другой — беспечный и ленивый. «Что мне на брата трудиться!» — думает работя­щий — и вот они разделились. У работящего все пошло не впрок, на убытки; а ле­нивый богатеет себе, да и только. Идет однажды бессчастный и видит на леваде ста­до овец, пастуха нету, а вместо него сидит прекрасная девица и прядет золотую ни­тку. «Чьи это овцы и кто ты сама?» — Я Доля (Cpeha)⁴ твоего брата, и овцы ему принадлежат. «А где ж моя Доля?» — Далеко от тебя! ступай поищи ее. Бессчастный зашел к брату, и тот, видя его боса и нага, сжалился и подарил ему постолы. Пове­сив на спину торбу и взяв в руки палку, бедняк отправился искать свою Долю; шел-шел и попал в лес, смотрит — под одним дубом спит седая старуха. Он размахнулся палкою и ударил ее по заду. «Моли Бога, что я спала! — сказала старуха, открывая глаза, — а то не добыть бы тебе и постолов!» — Что так? «Да я — твоя Доля!» Вслед за этим посыпались на нее удары: «если ты — моя Доля, то убей тебя Бог! кто мне дал тебя убогую?» — Судьба (Усуд)! — отвечала Доля. Бедняк отправляется искать Судьбу; встречные на пути, расспросив — куда он идет, умоляют его разведать о своей участи... Наконец странник является к Судьбе; в то время она жила богато, ве­село, в большом дворце, но потом с каждым днем становилась все бедней и беднее, а дом ее меньше и печальнее; каждую ночь Судьба назначала младенцам, народив-
¹ Сравни Эрленвейн., 21; Труды курск. статистич. комитета, I, 541—2; Эрбен, 122—3; Н. Р. Ск., III, 9: здесь выведены две панны, Счастие и Несчастие.

² Beiträge zur D. Myth., II, 335.

³ Срп. припов., 13.

⁴ Старославян. с-ряшта (от с-рести) = встреча; счастье, по народному убеждению, зависит от дей­ствительной встречи с ним человека.

шимся в продолжение суток, точно такую же долю, какою пользовалась сама в ис­текший день. На расспросы пришельца она сказала ему: «ты родился в сиротинскую ночь — такова и доля твоя!» и посоветовала ему взять к себе братнину дочь Милицу, рожденную в счастливый час, и все что бы ни приобрел он — не называть своим, а Милицыным. Бессчастный последовал этому мудрому совету и с той по­ры стал жить в довольстве. Раз как-то был он на ниве, на которой уродилось славное жито; проходил мимо путник и спросил: «чье это жито?» Хозяин в забывчивости отвечал: «мое!» — и в тот же миг вспыхнула его нива. Увидя огонь, бросился он до­гонять прохожего: «постой, брате! это жито не мое, а моей племянницы Милицы». И как только вымолвил эти слова — тотчас пожар затих и погас¹. У суд и Cpeha яв­ляются и в другой сказке, напечатанной в издании Матицы², как существа живые, состоящие в божиих повелениях. В народных песнях находим следующие выраже­ния: «тако њему Бог и Cpeћa даде», «с вама дошла свака Cpeћa и сам Господ Бог», «сусрела вас добра Срећа и сам Господ Бог», «однесе ме (говорит невеста) Бог и Срёћа Joвy (жениху) на дворе»³. Как у нас различаются Доли счастливая и несчаст­ная, так сербы знают Срећу добрую и злую. На обычное приветствие с добрым ут­ром или вечером отвечают: «добра ти Cpeћa!» О человеке, который не уберегся от беды, говорят: «не даде му зла Срећа»⁴; в песнях читаем: «зла ти Срећа» «зла Hecpећa воину прискочи»⁵. Сербская сказка не случайно представляет добрую Срећу пре­красною девою, прядущею золотую нить; эти черты свидетельствуют за ее тождест­во с паркою, и доселе употребительное в народе выражение: «тако ми Срећа напредовала!» означает то же, что наша поговорка: «знать, такова моя доля!» (= тако ми срећа!) Недоля так же прядет нити, как это видно из пословицы: «Hecpећa танко преде», т. е. беда легко может приключиться⁶. Наравне с вилами, ведогонями и валькириями Доля и Недоля принимают участие в человеческих распрях и битвах. Когда Сењянин Taдиja с двумя товарищами взял в плен тридцать турок и дивились тому девицы, он промолвил им:

То се срела Cpeћa и Несрећа,

Moja Cpeћa, н(ь)ихова Hecpeћa,

Moja Cpeћa Hecpeћy свезала»⁷.

тело, покинуло его», у чехов: «štěsti se mu směje, obličej k nemu obraci»¹. В сагах frau Saelde обладает тремя чудесными дарованиями: ведать чужие мысли, заговаривать раны, полученные в битвах ратниками, и быстро переноситься — куда ей вздумает­ся; дикий охотник (Один) гонится за нею, как за лесною (= облачною) девою. Saelde принимается в смысле счастливой, благоприятной Доли (bona Fortuna, άγαυή Τύχη ); а с отрицанием — Unsaelde равняется нашей Недоле, сербской Неcpeћe: «Unsaelde hât ûf mich gesworn», «Unsaelde sî mir ûf getan», «wie in diu Unsaelde verriete», «sô wirt Unheil von mir gejaget». Следующий рассказ сходится с нашею сказ­кою о Горе: бедный рыцарь, сидя в лесу, увидел над собой на дереве страшилище, которое кричало ему: «ich bin dîn Ungelücke!» Рыцарь пригласил его разделить свою скудную трапезу; но едва Несчастие сошло с дерева, как он схватил его и заключил в дубовое дупло; с тех пор он ни в чем не знал неудачи. Один завистник, узнавши про то, отправился в лес, освободил Несчастие, но оно насело на его собственную шею. В средневековых памятниках встречаются выражения: der Saelden schîbe или rat (gelückes rat) = колесо счастия (rota Fortunae), о котором так часто упоминают классические писатели. Это представление возникло в отдаленной древности из по­этического уподобления солнца вертящемуся колесу. Бегом солнечного колеса ус­ловливаются день и ночь, лето и зима, жизнь и смерть природы, а следовательно, и людское счастие и несчастие. Возжигаемое поутру, оно катится по небесному своду, вызывая все, вместе с воскресающим днем, к бытию и деятельности; а вечером, когда оно погасает на западе, земля и ее обитатели повергаются в сон = замирают. С поворотом этого колеса на лето земная жизнь начинает пробуждаться от зимнего оцепенения, а с поворотом на зиму снова подчиняется владычеству Смерти. Возж­жение и погасание дневного светила, его утреннее или весеннее нарождение и ве­черняя или зимняя смерть, слились в убеждениях народа с тем жизненным пламе­нем, какое возжигали и тушили могучие парки. День — эмблема счастия, радости, жизненных благ; ночь — несчастия, печали и смерти. Сербская песня выражается:

Тавна ноћца од бjиела дана².

Козак уродився;

Ой куди вин подумав,

То-й Бог помогав³.

На древнем метафорическом языке лучи солнечные уподобляются золотым ни­тям; вместе с этим солнце стало рассматриваться, как колесо самопрялки, а пре­красная богиня Зоря явилась пряхою и сблизилась с девами судьбы, прядущими жизненные нити (см. стр. 193). С рассветом дня и с началом весны она принимает­ся за свою работу, прядет и разбрасывает золотые нити и, пробуждая мировую жизнь, дарует земле плодородие, а смертным изобилие и счастие; но как скоро злые силы (Ночь и Зима) прекращают этот благодатный труд, обрывают ее свето­носную пряжу — тотчас же наступает владычество Смерти. Народные предания, го­воря о девах судьбы, выпряденные ими нити нередко называют золотыми. Под влиянием указанных воззрений колесо сделалось эмблемою быстрого бега и непо­стоянства богини счастия. Богиня эта или сама стоит на вертящемся колесе, или, вращая его своею рукою, подымает счастливцев вверх, а несчастных сталкивает вниз. Поставленное над воротами колесо, по уцелевшему в Германии поверью, приносит хозяину дома счастье¹.

До сих пор между русскими простолюдинами хранится твердое убеждение, что некоторые люди уже так и родятся на свет беловиками и бездольными: что бы они ни делали, за ними всегда и во всем следуют неудачи и бедствия²; другие же, напро­тив, родятся счастливцами. Подобно тому, как в сербской приповедке бездольный берет к себе счастливую Милицу и живет ее счастием, так в русской сказке³ Иван Бессчастный женится на «талантливой» девице и через то избывает житейских не­взгод и скоро богатеет. Если у родителей умирают дети, они, не доверяя более свое­му счастию и желая вновь народившегося ребенка привязать к жизни, закрепляют его на чужое имя. С этою целью совершается символический обряд продажи мла­денца: кто-нибудь из посторонних, преимущественно старуха, становится под ок­ном; ей подают ребенка, за которого она уплачивает копеек пять или десять, а по­том, возвращая его родителям, говорит: «живи на мое счастье!» На деньги, запла­ченные за ребенка, покупают свечу, зажигают в церкви и ставят перед иконою. Све­ча знаменует в этом обряде возжженное пламя жизни⁴. Всех, кто только родится в сорочке, богиня счастья объявляет собственными детьми; выражения: ein schosskind des glückes, ein glückskind, dem glück im schosse sitzen (сравни русскую по­говорку: «жить счастливо, что у Христа за пазухой») указывают на усыновление; Вуотан, как бог, одаряющий счастием, принимает детей под свою охрану: «ег nimmt kinder in seinen schoss auf». Любимца своего Фортуна наделяет «дарами счастия», осыпает его из «рога изобилия»⁵, дарит ему разные диковинки: шапку-невидимку, скатерть-самобранку, волшебную палицу (wünschelruthe), кошелек с золотом, из которого сколько ни бери — он все полон, и птицу, несущую золотые яйца. По сви­детельству народных сказок, при рождении избранника Фортуны являются три святые старца, или Спаситель и два апостола (позднейшая замена трех вещих ро­жениц) и одаряют его счастливыми мыслями: все, чего ни пожелает он, то и сотво­рит ему Господь!⁶

Роду и рожаницам совершались жертвенные приношения. В вопросах Кирика (XII стол. ) читаем: «аже се Роду и Рожанице крають⁷ хлебы и сиры и мед? Бороня-

вторыя трапезы, нареченыя Роду и рожаницам, (в) велику прелесть. верным крестьяном и на хулу святому крещенью и на гнев Богу». В другом списке вслед за этими словами прибавлено: «по святемь крещении черевоу работни попове оуставиша тре(о)парь прикладати рождества Богородици к рожаничьне трапезе, отклады деюче»¹. «Самый беглый взгляд (по справедливому замечанию профес. Срезневского) на язык и правописание представленных выписок достаточен для убеждения, что большая часть памятников, из которых они сделаны, в первоначальных своих спи­сках принадлежала не нам, а нашим юго-западным соплеменникам: болгарам, сер­бам. Тем не менее, однако, они перешли к нам не бессознательно, не как сказания о суеверии, чуждом нашим предкам, а как поучения, близкие сердцу наших народ­ных учителей, заботившихся об искоренении языческих суеверий не только своим собственным словом, но и помощию авторитета других христолюбцев... Словом, верование в рожениц представляется в старинных памятниках не каким-нибудь местным отродием древнего язычества, а одним из остатков древности общесла­вянской»². Итак, наравне с другими языческими богами Роду и рожаницам воссы­лались молитвы, приносились жертвы и учреждались законные (обрядовые) трапе­зы, т. е. родильные пиршества, на которых присутствующие вкушали и пили от жертвенных приношений, возглашали песни в честь Рода и рожаниц и молили их быть благосклонными к новорожденному младенцу, взять его под свой покров и наделить счастием. Так как после принятия христианства древняя богиня, царица младенческих душ (= Гольда), сменилась в глазах суеверного народа Пречистою Девою, то рожаничные трапезы стали сопровождаться славословием Богородицы. Трапезы эти обозначаются эпитетами: вторые и кутейные. «Вторая трапеза» есть буквальный перевод выражения: secunda mensa³; кутья — каша из разваренной пшеницы или ячменного зерна, с медовой сытою, доныне составляющая необхо­димую яству на родинах (крестинах), похоронах и поминках. В сборнике прошлого столетия в числе суеверий упомянуто: «с ребят первые волосы стригут и бабы каши варят на собрание рожаницам»⁴. Надо думать, что в отдаленной древности обряд постригов (см. гл. XXIX) имел религиозное значение, что ребенка постригали его рожанице = отдавали под покров его гения хранителя или счастливой, доброй Доли. У греков и кельтов был обычай посвящать волоса богам. Другие жертвенные яства в честь Рода и рожаниц: хлеб и сыр долгое время оставались принадлежностию сва­дебного стола, а напиток мед постоянно сопровождал все религиозные приношения и пиршества. Когда в семействе народится дитя, чехи ставят на стол хлеб-соль для судичек, незримо присутствующих в доме⁵. В хорватском приморье девицы остав­ляют в пещерах и на камнях плоды, цветы и шелковые ленты вилам, приговаривая: «uzmi, vilo, što je tebi milo!»⁶ Паркам, норнам и феям приготовлялись подобные же

трапезы. У скандинавов первою яствою, которую вкушает мать после разрешения от бремени, бывает каша, называемая nôrnagreytur (nôrnengrütze); по всему вероя­тию, первоначально это было жертвенное приношение норнам за их милостивую помощь в родах. В Германии, когда родится младенец, накрывают особенный стол и ставят на нем кушанья для дев судьбы, что согласуется с свидетельством народ­ной сказки о красавице Dornröschen: ее рождение праздновали пиршеством, на ко­тором присутствовали вещие жены и были угощаемы с золотых тарелок!. У бретон­цев было в обыкновении приготовлять для фей обед — возле той комнаты, где ле­жала родильница, и до сих пор ходят рассказы о таинственных трапезах, на кото­рые собираются феи в светлые лунные ночи². Литвины приносили жертвы на кам­нях, посвященных девам судьбы³. У румынов в честь родимой звезды бывает 1-го мая празднество; они вешают на окнах и дверях своих домов венки из дубовых лис­тьев и полевых цветов, а вечером, когда показываются на небе звезды, приносят в рощу стол, покрытый белою скатертью, ставят на нем хлеб, мед, вино и между дву­мя восковыми свечами икону семейного патрона и затем начинают пиршество⁴.