Порфирий Порфирьевич Полосухин Записки спортсмена-воздухоплавателя и парашютиста

На Тушинском аэродроме

У нас произошло важное событие: в клубе находились руководители Коммунистической партии и Советского правительства, приехавшие познакомиться с нашими достижениями в воздушном спорте. Мы так ждали этого дня! И вот погода испортила нам праздник… “Ничего не состоится!” — решили мы, когда наши гости, выйдя из клуба, стали рассаживаться по автомобилям.

— Уезжают, — сказал Щукин, сидевший рядом со мною.

Вдруг мы увидели, что машины направились не к воротам аэродрома, а к нам, на лётное поле. Лица у всех просветлели. Раздалась команда: “Становись!” Мы мгновенно построились, и через минуту товарищ Ворошилов принимал рапорт о нашей готовности к полётам и прыжкам.

Радостно переговариваясь, лётчики и планеристы побежали к машинам. Зашумели моторы. Взлетели воздушные поезда. Пока они в стороне набирали высоту, над нами штопорил, описывал глубокие виражи, падал и снова взмывал ввысь самолёт ПО 2. Это Леонид Григорьевич Минов, невзирая на дождь, заливавший очки и затруднявший пилотирование, показывал, что может “выжать” искусный пилот из учебной машины. Минов пошёл на посадку и уступил место лёгким голубым планерам. Отцепившись от буксировщиков, они легко закружились в фигурах высшего пилотажа.

Один из наших опытных спортсменов — лётчик Алексеев — развеселил всех своеобразной авиационной шуткой. Изображая ученика, впервые отправившегося в самостоятельный полёт, он плохо держал направление, терял высоту и неуклюже сел, “дав сильного козла”. Затем Алексеев снова, на этот раз уже “всерьёз”, поднялся в воздух и перевёл машину в штопор, чтобы продемонстрировать посадку на выходе из этой фигуры. Машина падала, словно ввинчиваясь в воздух. Виток, ещё виток… ещё… Что такое? Мы замерли… Не выходя из штопора, самолёт скрылся на краю аэродрома, где протекает река. Высоким фонтаном всплеснулась там вода.

К месту происшествия помчался автомобиль, и через несколько минут привёз Алексеева с забинтованной головой, в вымокшем комбинезоне. Он подошёл к Клименту Ефремовичу и отрапортовал:

— Товарищ народный комиссар обороны, лётчик Алексеев потерпел аварию.

Виновником происшествия был дождь. В тот момент, когда самолёт сделал пять витков штопора и Алексееву следовало выправить машину, мокрый сапог соскочил с педали, самолёт вошёл в шестой виток и на выводе из него врезался в реку.

Товарищ Сталин пожал руку взволнованному лётчику, обнял его и впечатление, оставшееся после неприятного инцидента, рассеялось. Гул пропеллеров снова привлёк внимание гостей. Начались гонки спортивных самолётов. Но я не видел их, так как вместе с другими парашютистами готовился подняться в воздух.

Фомин участвовал в прыжке пятидесяти спортсменов с двух тяжёлых кораблей. Щукину, инструктору парашютного спорта, рабочему одного из московских заводов Коскину и мне были поручены затяжные прыжки с трёх самолетов ПО 2.

Дождь прекратился. Стоя на крыле, я глядел на аэродром, на плывущий глубоко внизу старт, около которого виднелись автомобили и люди. Пора! Я оттолкнулся от самолёта и полетел навстречу большой, манящей к себе земле. Открыв после значительной задержки парашют, увидел неподалёку Щукина и опустился метрах в десяти от наших почётных гостей.

Воздушная демонстрация закончилась прыжком девушек, которые преподнесли руководителям партии и правительства букеты цветов.

Товарищ Ворошилов поблагодарил спортсменов за демонстрацию достижений, которыми наша доблестная молодёжь может по праву гордиться, и сказал, что “с такими людьми, каких родит наша советская земля, мы не только построим счастливую жизнь, но и зажжём своим примером трудящихся всех других стран”.

Это было 12 июля 1935 года. Прошло менее месяца, и снова нам довелось демонстрировать на Тушинском аэродроме своё искусство. Теперь нашими гостями были многотысячные зрители, пришедшие на открытие первого слёта парашютистов. Праздник, посвящённый этому событию, начался оригинальным прыжком спортсмена Жижина, который, опускаясь под куполом парашюта, оглашал небо торжественным звуком фанфары.

Затем прыгали пионеры парашютного спорта: Минов, которого мы по аналогии с “дедушкой русской авиации” — лётчиком Российским — называли “дедушкой советского парашютизма”, и Мошковский, шутя присвоивший себе соответственный титул “бабушки”.

Сергей Ефимов, Николай Гладков, Константин Кайтанов, Сергей Щукин и я показали живую диаграмму роста достижений советского парашютизма в затяжных прыжках — мы падали один дольше другого, не раскрывая парашютов, а Нина Камнева объясняла по радио зрителям, какие рекорды иллюстрирует “диаграмма”. В конце праздника на аэродром был сброшен большой парашютный десант.

На следующий день начались командные соревнования на точность приземления и задержки раскрытия парашюта. Потом состоялась игра, требовавшая большой слаженности, тренировки и выносливости. С малокалиберными винтовками, надев противогазы, мы выбрасывались из самолётов и старались приземлиться в “мишень” — начерченную на земле окружность радиусом 150 метров. Быстро собрав и доставив в условленное место парашюты, мы проводили 10 километровый бег по пересечённой местности, переплывали Москву-реку, преодолевали различные препятствия, стреляли из винтовки по мишеням.

На слёте мы часто видели сухощавого, подтянутого человека в сером костюме и белой фуражке. Это был изобретатель ранцевого авиационного парашюта Глеб Евгеньевич Котельников. Он рассказывал нам об истории своего выдающегося изобретения.

В 1910 году Глеб Евгеньевич, потрясённый происшедшей на его глазах в Петербурге гибелью русского лётчика Льва Мациевича, решил отдать все свои силы, чтобы найти средство спасения жизни авиаторов при авариях в воздухе. Иностранные конструкторы не могли придумать ничего, кроме различных вариантов использования старинных громоздких воздухоплавательных парашютов, непригодных для лётчиков. Принципиально новое, единственно правильное решение проблемы удалось найти Котельникову. Только он понял, что в авиации нужен лёгкий парашют, который в сложенном виде имел бы небольшие размеры и, главное, находился бы всегда при лётчике.

Сколько трудностей пришлось преодолеть талантливому конструктору для осуществления своего изобретения в царской России, сколько перенести издевательств и насмешек от тупых чиновников! Ничто не могло убедить их в необходимости введения ранцевых парашютов в авиацию: ни успешные испытания моделей, ни сбрасывание на парашюте с аэростата и аэроплана тяжёлого манекена. Изобретение отклонялось под самыми нелепыми предлогами. Когда оно рассматривалось комиссией военно-технического управления, возглавлявший эту комиссию генерал Кованько слушал Котельникова с иронической усмешкой.

— Всё это прекрасно, — перебил он изобретателя. — Мы вас поняли… Меня интересует, что будет с вашим спасающимся, когда он выпрыгнет из аэроплана и раскроет парашют.

— То есть как? — не понял Глеб Евгеньевич.

— Не приходило ли вам в голову, что ему уже незачем будет спасаться?

— Почему?

— Потому что у него от толчка оторвутся ноги.

— Ноги?

— Да с. Ноги…

В этих чудовищных словах, словно в зеркале, отразилось невежество царских вельмож, их презрение к русскому человеку. Форменным кощунством было говорить так о наших отважных пилотах, впервые в мире выполнивших мёртвую петлю, штопор, воздушный таран!

Только Советское правительство по достоинству оценило труды Котельникова и создало все условия для успешного продолжения его работы. Какое волнение испытывал изобретатель от всего увиденного им на слёте! Впрочем, он сам рассказал об этом в своей книге “Парашют”.

“Парашютный десант… Поразительная картина… Но вряд ли кто из присутствующих, из всех, кто видел эту картину, мог почувствовать то, что чувствовал я… Я вспомнил с горечью далёкое прошлое… “Ноги оторвутся…”, “Отклонить за ненадобностью…”, “Парашют в авиации — вещь вредная…” Какое счастье, что всё это ушло, как недобрый сон! То, о чём я мог только мечтать, я увидел теперь наяву, своими глазами”.

По всем видам соревнований команда Центрального аэроклуба СССР, среди членов которой были Щукин и я, заняла первое место. На приёме, устроенном для победителей, нас спрашивали о наших планах.

Планы? Они были у всех. О ещё большей массовости парашютного спорта, о развитии его в самых отдалённых районах страны мечтали наши товарищи. Кое-какие наметки на будущее имелись и у нас. Щукин и я уже давно задумали рекордный затяжной прыжок с аэростата, летящего ночью на высоте 8000 метров. И нам разрешили начать подготовку к этому прыжку.

Наступил сентябрь. Закончились каникулы у наших курсантов и студентов. Оживлённо стало в общежитии и учебном корпусе ДУКа. В эти дни мы узнали о резком обострении болезни Константина Эдуардовича Циолковского. Ему сделали операцию в Калужской больнице, за его здоровьем следили лучшие врачи. К нему ездили наши научные работники, инженеры Дирижаблестроя, которые заканчивали тогда постройку большой летающей модели цельнометаллического дирижабля. В последние дни жизни Циолковский написал своё историческое письмо И.В. Сталину: “Все свои труды по авиации, ракетоплаванию и межпланетным сообщениям передаю партии большевиков и Советской власти — подлинным руководителям прогресса человеческой культуры. Уверен, что они успешно закончат эти труды”.

Какая беззаветная преданность науке и светлая вера в нашу родную Коммунистическую партию!

19 сентября Константина Эдуардовича Циолковского не стало. Мы с Фоминым в числе делегации от ДУКа ездили в Калугу на похороны. Впервые увидел я маленький домик, где жил гениальный учёный-самоучка, увидел его рабочий кабинет, из окна которого Циолковский разглядел пути в космос.

Возвратясь в Москву, я узнал, что, по специальному решению правительства, наше учебное заведение стало называться Дирижаблестроительным учебным комбинатом имени К.Э. Циолковского.

В то время Щукин и я начали готовиться к ночному рекордному прыжку с аэростата. “Вывозить” нас на прыжок предстояло Фомину.

Строгий режим предписали нашему экипажу. Мы жили по расписанию: вставали в семь утра, делали физзарядку, завтракали и после короткой прогулки садились за теоретические занятия. Затем — обед и обязательный отдых. Оставшаяся часть дня посвящалась различным делам, связанным с подготовкой к установлению рекорда.

Щукин и я прыгали с самолёта, постепенно увеличивая высоту и длительность свободного падения, тренировались на подкидной сетке и других специальных снарядах.

Подкидная сетка напоминала мне далёкие годы… Казанский городской сад. Яркая афиша с заманчивой надписью “Четыре черта” и рисунком, изображающим четырёх воздушных гимнастов в чёрных трико, масках и в шапочках с маленькими рожками.

Перебравшись вместе с другими мальчишками через забор, я чувствую себя счастливцем и восхищённо гляжу на высокие трапеции и натянутую под ними внизу похожую на огромный гамак сетку. Под звуки “галопа” выбегают артисты, точь-в-точь, как на афише. Они ловко взбираются на сетку, прыгают на ней, и она подбрасывает их всё выше, пока “четыре черта” не оказываются на трапеции…

Запомнившаяся с детства растянутая амортизаторами подкидная сетка теперь помогала мне тренироваться к затяжному парашютному прыжку. Подлетая на 2 3 метра вверх, а затем падая, я учился управлять своим телом. А живущие по соседству с аэроклубом мальчишки приходили поглядеть, как высоко подпрыгивает дяденька весом в сто килограммов.

Регулярно Фомин, Щукин и я приезжали в лабораторию авиационной медицины. Здесь нас приветливо встречал профессор Владимир Владимирович Стрельцов, посвятивший себя увлекательной работе над проблемами медицинского обеспечения высотных полётов и прыжков с парашютом. Простой, скромный и исключительно заботливый к лётному составу, он сам несколько раз прыгал с самолёта, чтобы получить нужные для науки наблюдения.

Стрельцов зорко оглядывал нас, справлялся о самочувствии, иногда упрекал за отступления от режима. К нашему удивлению, он неведомым путём неизменно ухитрялся узнавать об этих отступлениях.

Посреди светлого лабораторного зала стояла барокамера — металлический котёл, окрашенный в голубой цвет. От котла тянулись какие-то трубы, на стенах блестели полированные краны и рукоятки. В стеклянных манометрах серебром отливала ртуть.

Массивная дверь барокамеры плотно закрывается за нами. Маленькая цилиндрическая комната. Тишина. На потолке горит электрическая лампочка. Лишь телефон связывает нас с внешним миром. В толстое стекло иллюминатора заглядывает Владимир Владимирович.

— Начинаем подъём! — произносит он в микрофон.

Сидим перед столом с приборами. Раздаётся непрерывный лёгкий шум; это, создавая разрежение, работает вакуум-насос. Стрелка высотомера начинает отклоняться вправо, показывает увеличивающуюся “высоту”.

При подъёме в барокамере я не могу отделаться от странного ощущения, по-видимому вызываемого искусственностью обстановки… Надеваем кислородные маски, раскладываем на столе карты, производим условную ориентировку и ведём записи в бортжурнале. Высота достигает 10 километров. Теперь давление окружающего воздуха составляет не более 200 миллиметров ртутного столба, в то время как на земле, вне барокамеры, оно равно примерно 760 миллиметрам. Шум вакуум-насоса смолкает. Подъём окончен. Проверяем друг у друга пульс. Стрельцов задаёт каждому из нас вопросы, просит решить арифметическую задачу, наблюдает за нашим состоянием.

Пробыв некоторое время на “потолке”, начинаем готовиться к “прыжку”. Резко свистит воздух, врывающийся в барокамеру через открытый кран. Давление растёт так же, как в атмосфере при движении сверху вниз. “Падаем” с огромной скоростью. Иногда она достигает 100 метров в секунду. Стрелка высотомера быстро поворачивается влево. Слегка закладывает уши… Ещё минута, и “спуск” окончен. Открывается тяжёлый люк. Мы вновь попадаем под внимательный осмотр профессора.