Практический смысл

что другие не значат и что в ней самой частично неопреде­ленно, она получает свою полную детерминацию только в отношении к совокупности других черт, т. е. как различие в системе различий. Так, например, если интуиция, воору­женная этнологией, сразу видит в начертании перекрестка опасное место, посещаемое духами и часто отмеченное гру­дой камней как место кровопролития, как точка, где схо­дятся, переплетаются, удваиваются два противоположных направления: Восток, мужское, сухое, и Запад, женское, влажное, — то она, очевидно, сопоставляет его неявным образом со всеми местами или действиями перекрещива­ния: плетение нитей ткани и сборка (опасная) ткацкого стан­ка; замачивание полотна и закалка клинка, пахота и сек­суальный акт. Но в действительности связь этой черты с плодородием или, точнее, с мужской плодовитостью, отме­ченную во многих ритуалах¹², можно понять только с помо-

щью реконструкции совокупности различий, которые по­степенно ее детерминируют. Так, в противоположность развилке, которая, как сказал один из информаторов, «яв­ляется местом, где дорога разделяется, расходится» (anidha itsamfaraqen ibardhan), т. е. пустым местом (по типу thigejdith, центрального разветвления в доме, которое долж­но быть заполнено asalas — главной опорой дома), пере­кресток утверждается как место, «где все дороги сходят­ся» (anidha itsamyagaran ibardhan), т. е. полное место; в противоположность дому как полному и женскому (laämarа) и полю или лесу как пустому и мужскому (lakhla) — он [перекресток] оказывается определенным как полный и мужской и так далее. Чтобы полностью понять малейший ритуал, полностью вырвать его из абсурда последователь­ности немотивированных действий и символов, нужно за­ново определить место каждого вводимого действия и сим­вола, во-первых, в системе различий, которые детермини­руют ритуал самым прямым образом; во-вторых—в мифоритуальной системе в целом, а в-третьих, одновременно с этим, — внутри синтагматической последовательности, ко­торая определяет своеобразие ритуала и, являясь пересече­нием всех совокупностей различий (перекресток, вершина дня, вода для закаливания и пр.), ограничивает произволь­ность своих собственных составляющих. Таким образом можно описать развитие всякого структурного исследова­ния теми самыми словами, которыми Дюэм описывает раз­витие физической науки как «сводную таблицу, которой постоянные поправки придают все большую протяженность и целостность, <...> в то время как каждый выделенный и изолированный элемент этого целого теряет всякое значе­ние (signification) и больше ничего не представляет»¹³.

Дюэм упоминает о бесконечных поправках, совсем незаметных, которые от первых набросков, обозначающих главные линии, приводят к почти окончательному виду таблицы, объединяющей значительно большее число фак­тов в значительно более тесной сети отношений. При от­сутствии такого рода знаний — они добываются только в исследовании — всякого рода мелкие успехи, бесчислен­ные находки ускользают от внимания непосвященного: многочисленные реструктурации всякий раз вызывают пе­реопределение смысла уже интегрированных в модель фак­тов. Потому мне пришлось довольствоваться воспроизве­дением одного из таких антиципированных синопсисов, который еще в 1959 году был предложен Бургом Вартенштайном на коллоквиуме по этнологии Средиземноморья и который, при определенных поправках, мог бы еще слу­жить «резюме» в окончательном анализе, если бы именно такого рода анализ не страдал одной особенностью, которую можно «резюмировать» следующим образом: «Осень и зима противостоят весне и лету, как влажное противопоставля­ется сухому, низ верху, холодное теплому, левое правому, запад и север востоку и югу, ночь дню. Принцип организа­ции временных последовательностей сходен с тем, что опре­деляет разделение труда между полами, разницу между влажной пищей влажного времени года и сухой — засуш­ливого сезона; чередование общественной жизни, празд­ников, обрядов, игр, работ, организации пространства. Это тот же самый принцип, на котором основываются опреде­ленные структурные черты группы, например, оппозиция между "лигами" (s'uff), определяющая внутреннюю орга­низацию пространства дома, и основная оппозиция систе­мы ценностей (nif—доблесть и h 'urma — честь). Так, оппо­зиции влажного времени года, ассоциируемого с плодоро­дием и развитием растений, сухому времени года, связан­ному со смертью культивируемой природы, соответствует оппозиция пахоты и ткачества, ассоциирующихся с поло­вым актом, с одной стороны, жатве, ассоциируемой со смер­тью, — с другой, и оппозиция плуга, дающего жизнь, — серпу, отнимающему ее. Все эти оппозиции интегрируются

в более широкую систему, где жизнь противостоит смерти, вода огню, силы природы (если нужно добиться их распо­ложения) технике возделывания, применение которой тре­бует осторожности»¹⁴.

Чтобы пойти дальше этой предварительной конструк­ции, обозначающей первые очертания сети оппозиционных связей, которую необходимо было дополнить и усложнить, я начал в 1962 году переносить на перфокарты совокуп­ность всех имеющихся данных (примерно 1500 перфокарт), которые я мог контролировать и дополнять с помощью ан­кеты и новых собранных мною самим данных, стремясь более систематически вести наблюдения и опрос в облас­тях уже значительно изученных: календарь земледельчес­ких работ, заключение брака, ткачество, — либо стремясь обнаружить в соответствии с другой проблематикой (не говоря уж о том, что я исходил из другой теории культуры) целые области практики, которые предшествующие авто­ры почти постоянно игнорировали (хотя отдельные замет­ки то тут, то там можно найти): структура и ориентация времени (деление года, дня, человеческой жизни), структу­ра и ориентация пространства и особенно внутреннего про­странства дома, детские игры и движения тела, ритуалы раннего детства и части тела, ценности (nif и h'urma) и поло­вое разделение труда, цвета и традиционные толкования снов и прочее. К этому следует прибавить информацию, которая позволила мне открыть на последнем этапе рабо­ты собственную проблематику информаторов и тексты, по­стоянно направленные не на «символы», а на символичес­кие практики, такие как «войти и выйти», «наполнить и опустошить», «закрыть и раскрыть», «завязать и развя­зать». Все эти новые факты были важными, на мой взгляд, не столько в силу их «новизны» (пока существует и функцио­нирует где-то порождающий их габитус, мы будем «откры-

¹⁴ Bourdieu P. The Attitude of the algerian Peasant toward Time // Mediterranean Countrymen / Pitt-Rivers (éd.). — Paris; La Haye: Mou­ton, 1963. — Р. 56-57; Bourdieu Р. The sentiment of honour in Kabil Society // Honour and Shame / Peristiany J.-G. (éd.). — Chocago: Uni­versity of Chicago Press, 1966. — Р. 221-222.

[23]

вать» новые данные), сколько в силу их стратегической роли «промежуточных терминов», как их называл Витген­штейн, позволяющих установить корреляции. Я имею в виду, к примеру, связь между лемехом и молнией, которая, помимо народной этимологии этих двух слов, указывает на возможность использования лемеха в качестве эвфемиз­ма в разговоре о молнии; или веру в то, что молния оставляет на земле след, похожий на след лемеха; или легенду, по которой родоначальник семьи, чья почетная обязанность «выходить к первому из пахарей», видел, как молния уда­рила в землю на его участке, и он, разрыв землю в этом мес­те, нашел кусочек металла, который прикрепил к лемеху на своем плуге; или заметную связь через глагол «gabel» значения почета с пространственными и временными ориентациями; или ту связь, что устанавливается через ткацкий станок и качества, ассоциируемые с его дифференциаль­ной позицией в пространстве дома, и объединяет в себе про­странственную направленность, разделение труда между полами и понятие о почете; или все те связи, которые через посредство оппозиции дяди по отцовской линии дяде по материнской линии устанавливаются между официальной системой родства и мифоритуальной системой.

Изготовление карточек, позволяющих легко прово­дить разного рода подвыборки и группировки по разным признакам, должно было помочь установить место каждо­го действия или основного символа в сети связей по оппози­ции и по эквивалентности, которые эту сеть детерминиру­ют: благодаря операции простого кодирования мы могли «вручную» обнаруживать их взаимную встречаемость или взаимное же исключение. Параллельно этому я мог искать путь разрешения практических антиномий, происходящих от желания установить систематические зависимости меж­ду всеми наблюдаемыми элементами, поскольку ограничи­вался анализом внутреннего пространства дома (ведь по­следний —это целый космос в миниатюре и может рассмат­риваться как объект одновременно полный и ограничен­ный). Фактически моя статья, написанная в 1963 году и опубликованная в сборнике, составителями которого были

[24]

Жан Пуйо и Пьер Маранда и посвященная Клоду Леви-Стросу, оказалась последней моей работой в духе созна­тельного структурализма¹⁵. Мне стало казаться, что для понимания той почти чудесной (а потому немного неверо­ятной) необходимости, которую показывал анализ, несмот­ря на отсутствие какого-либо организующего намерения, нужно вести поиск в направлении инкорпорированных предрасположенностей, или, можно сказать, телесной схемы, этого командного принципа (principium importuns ordinem ad actum, как говорили схоластики), способного направ­лять практики одновременно неосознанным и упорядочен­ным образом. Действительно, я был поражен тем, что пра­вила преобразования, позволяющие переходить от внутрен­него пространства дома к внешнему, могут быть переведе­ны в телесные движения. Например, поворот назад: извест­на его роль в ритуалах, где нужно все время вертеться, ука­зывать предметы, животных, одежду сверху или снизу, спе­реди или сзади, кружиться в том или ином направлении, вправо или влево и т. д.

Но главным образом двусмысленности и противоре­чия, которые без конца появлялись при попытке продви­нуть применение структурного метода до последних преде­лов, привели меня к постановке под вопрос не столько са­мого структурного метода, сколько антропологических по­ложений, неявно предполагаемых самим фактом их после­довательного приложения к практикам. Чтобы зафиксиро­вать различные оппозиции или эквиваленты, обнаружить которые мне помог анализ, я построил диаграммы для раз­ных областей практики (земледельческие ритуалы, кухня, женские занятия, циклы жизни, периоды дня и т. п.). Эти диаграммы, вбирая то лучшее, что давала сводная схема, т. е. — по Витгенштейну—«возможность понять, а точнее "увидеть корреляции"»¹⁶, придавали наглядную форму свя-

¹⁵ Bourdieu P. La Maison kabile ou le monde renversé // Echanges et communications. Mélanges offerts à C. Lévi-Strauss à l'occasion de son 60e anniversaire / Pouillon J., Maranda Р. (dir.). — Paris; La Haye: Mouton, 1970. — Р. 739-758.

¹⁶ Wittgenstein L. Remarques sur «Le Rameau d'or» de Frazer // Actes de la recherches en sciences sociales. — №16. —1977. — Р. 35-42.

25

зям по гомологии или по оппозиции, сохраняя при этом линейный порядок временной последовательности. Осуще­ствляемая схемой «группировка фактического материала» сама по себе уже является актом конструирования и, более того, актом интерпретации в том смысле, что она высвечи­вает всю систему связей и скрывает упрощения, используе­мые при манипулировании связями в их изолированном со­стоянии, полагаясь при этом на интуицию и усилием воли устанавливая отношения всех оппозиций между собой.

тические логики предполагает настоящую перестройку всех полученных диспозиций и, в частности, некоторого рода отречение от всего, что обычно связывается с рефлексией, логикой и теорией — с теми «благородными» занятиями, целиком настроенными против «общепринятого», «здраво­го» образа мышления. Сложность этого тем более велика, что истолкование не может выдвинуть в доказательство своей правоты никакого другого аргумента, кроме своей способности объяснить всю совокупность фактов вполне связным образом. Думается, этим объясняются мои слож­ности в том, чтобы принять и действительно учесть в моем анализе объективную двойственность (с точки зрения са­мой системы классификации) всей совокупности символов или практик (угли, половник, кукла, используемые в неко­торых ритуалах и т. п.), чтобы классифицировать их как неклассифицируемые и включить эту неспособность клас­сифицировать все в саму логику системы классификации. Мне потребовалось много времени, чтобы понять, что ухватить логику практики можно только через построения, которые ее как таковую разрушают, если только мы не начнем рассматривать, чем являются, а главное, что дела­ют инструменты объективации: генеалогии, схемы, свод­ные таблицы, планы, карты, и после выхода последних ра­бот Джека Гуди я бы добавил к ним обычные письменные описания¹⁸. Оттого, что такое рассмотрение никогда не может вдохновляться одним лишь чистым стремлением и собственно теоретической заботой об эпистемологической ясности, я никогда не помышлял перейти (как сегодня де­лается сплошь и рядом) от критического анализа соци­альных и специальных условий объективации и определе­ния границ валидности продукта, полученного в этих усло­виях, к «радикальной» критике всякой объективации, а через нее и собственно науки: под страхом оказаться про-

стой проекцией какого-то настроения социальная наука должна полагать своим необходимым моментом объекти­вацию, а достижения структуралистского объективизма дают возможность требуемого прорыва.

Итак, не столь уж просто понять самому и дать на деле понять другим, что в качестве модели практики, не имею­щей основанием эту модель, схема и все оппозиции, экви­валенты и аналогии, которые она, как кажется на первый взгляд, показывает, значат что-либо только до тех пор, пока их считают тем, чем они и являются, а именно — логичес­кими моделями, сконструированными для объяснения как можно более связным и более экономным образом макси­мально возможного количества наблюдаемых фактов. Эти модели становятся ошибочными и опасными, как только их начинают принимать за реальные основания практик, переоценивая значение логики практик и упуская действи­тельно истинное ее основание. Одно из практических усло­вий научного анализа практической логики состоит в па­радоксальном факте: самая связная и самая экономичная модель, объясняющая самым простым и самым последова­тельным образом совокупность наблюдаемых явлений, не является основанием практик, которые она обосновывает лучше всякой другой конструкции. Иначе говоря, практи­ка не подразумевает (или исключает) овладения выражен­ной в ней логики.

Покажем это на примере. Известно, что гомология между аграрным и ткаческим циклами, принцип которой сформулировал Бассэ¹⁹, дублируется другой неоднократ-

но замеченной гомологией — между ткаческим циклом и циклом человеческой жизни (конечно же, при условии, что мы придерживаемся наименьшего общего знаменателя, со­стоящего из трех циклов, о «соответствии» которых уже говорилось) — по деталям или по отрывкам согласно с ло­гикой рассматриваемой ситуации. Это отмечают и инфор­маторы, и толкователи, которые, сами того не зная, вос­производят логику практического понимания мифоритуальной системы. Иначе говоря, в частном случае можно было бы привести завершенную модель к следущему виду: ткац­кий станок является для полотна как продукта опасной опе­рации соединения противоположностей, которые затем бу­дут разорваны насильственным разрезанием, тем же, чем поле (или земля) является для хлеба или чем женщина (или женский живот) — для ребенка. Эта конструкция — кото­рую, конечно же, могли бы принять пользователи, посколь­ку она позволяет им объяснить почти все существенные факты (или произведенные в процессе наблюдения, или по­лученные в результате рассмотрения, опирающегося на эту модель), а лучше сказать, породить их (теоретически), не приступая при этом к бесконечному рассказу — не являет­ся собственно основой практик агентов. Порождающая формула, дающая возможность воспроизводить существо исследуемых практик как opus operatum, — она не являет­ся порождающей основой практик, их modus operandi. Если бы было иначе и основой практик была бы порождающая

формула, которую нужно было сконструировать для их объяснения, — эта совокупность независящих друг от дру­га и в то же время связанных аксиом, — то практики, произ­веденные согласно полностью сознательным правилам по­рождения, оказались бы лишенными всего, что их опреде­ляет собственно как практики: неуверенность, колебания, вытекающие из того, что они основаны не на сознательных и постоянно действующих правилах, а на практических схе­мах, непрозрачных для самих себя, склонных к изменениям в зависимости от логики ситуации, от навязываемой ею и почти всегда частичной точки зрения. Таким образом, дей­ствия практической логики редко бывают последователь­ными и так же редко совсем бессвязными. Чтобы показать это, нужно, рискуя наскучить, привести целый ряд собран­ных фактов, не пытаясь их как-либо упорядочить и даже просто выстроить в хронологическом порядке (по тому, как он указывает практически на связь между циклами и в осо­бенности с аграрным циклом). Итак: женщина, начинаю­щая ткать, воздерживается от любой сухой еды, а в вечер монтажа ткацкого станка вся семья ест кускус и оладьи; монтаж делается осенью, и основная часть работы завер­шается во время зимы; искусству украшать полотно учил Титем Таитуст (Titem Tahittust), который нашел кусок чу­десного полотна в навозе; украшающие полотно заполнен­ные или пустые треугольники представляют звезду, когда они соединены у основания (а если они большие — то луну), а когда они соединены вершинами, то их называют thanslith, и как указывает само слово, это символ, «нахо­дящийся в начале любого рисунка»; девушки не должны перешагивать через полотно; место пересечения нитей зо­вется erruh' — душа; когда хотят призвать дождь, то кла­дут гребень для расчесывания шерсти на порог и обрызги­вают его водой... и так далее²⁰.

Особенно следовало бы показать, каким образом ри­туальные практики, ведомые некоего рода чутьем на со­вместимость и несовместимость, оставляющим массу вещей в неопределенности, могут воспринимать один и тот же предмет очень по-разному, в пределах, ограниченных наи­более вопиюще несовместимыми вещами, а могут считать идентичными очень разные предметы, рассматривая на практике ткацкий станок то как человека, который рожда­ется, растет и умирает, то как поле, засеянное, а потом опу­стошенное, лишенное своего продукта, то как женщину — все это указывает на уподобление тканья полотна рожде­нию ребенка, или в некоторых других примерах социально­го использования ткацкий станок уподобляется гостю: как и последний, он прислоняется к освещенной стене, встрече с ним радуются; или еще священной обители или символу «прямоты» и достоинства²¹. В нескольких словах, наблю­даемые практики являются для практик, регулируемых яв­ным образом принципами, которые формулирует аналитик с целью их объяснения, — настолько, насколько это воз­можно и желательно на практике, когда полная логичность не всегда дает преимущество, — тем, чем старые дома с их последующими пристройками и всеми находящимися в них предметами, отчасти не согласующимися, но в целом со­гласованными и со временем ассимилирующимися, явля­ются для предлагаемых агентствами апартаментов, отстро­енных целиком и полностью по эстетическим представле­ниям, накладываемым стилем и декоратором. Непредумыш­ленная видимая связность и целостность без непосредствен­но воспринимаемого унифицирующего принципа всех куль­турных реалий, наделенные квазиестественной логикой (не в этом ли состоит «вечное очарование греческого искусст­ва», о котором писал Маркс?), являются продуктом тысяче-

кратного применения одних и тех же схем восприятия и дей­ствия. Никогда не формулируясь как эксплицитные прин­ципы, эти схемы могут производить лишь непроизвольную, а значит, по необходимости несовершенную и отчасти чу­десную потребность, близкую к потребности в произведе­нии искусства. Двусмысленность многих символов и риту­альных действий; противоречия, которые, несмотря на практическую совместимость, противопоставляют их по тому или иному пункту; невозможность вместить их все в един­ственную систему, которая выводилась бы простым спосо­бом из небольшого числа принципов, — все это является результатом того, что агенты, ведомые практическим по­ниманием глобального равенства такого-то момента аграр­ного цикла такому-то моменту ткачества (например, сбор­ка ткацкого станка и начало пахоты), не нуждаются в экс­плицитно сформулированных гомологиях и применяют одни и те же схемы восприятия и действия как в той, так и в другой ситуации или переносят из одной в другую те же ритуальные ряды (к примеру, погребальные песнопения могут исполняться мужчинами в связи с жатвой и женщина­ми в связи с разрезанием полотна). Такой практический смысл ничуть не более загадочен, чем тот, что придает сти­левое единство всем выборам, сделанным одним челове­ком, т. е. одним вкусом, в самых разных областях практи­ки; или чем тот, что позволяет прикладывать одну схему оценки, какой может быть оппозиция между бледным и соч­ным, плоским и выпуклым, пресным и пикантным, сладким и соленым — к блюду, цвету, человеку (а точнее, к его чер­там, глазам, внешности), а также к речам, шуткам, стилю, театральной пьесе или картине. Практический смысл ле­жит в основе этих в одно и то же время переопределенных и неопределенных реалий, которые, даже когда их принцип понятен, остаются очень трудными для полного освоения, если только не в виде некоего лирического парафраза, столь же неадекватного и бесплодного, каким бывает обыденное суждение о произведении искусства. Я думаю, например, о бессчетных согласованиях и рассогласованиях, которые получаются при наложении близких приложений одинако-

вых схем мышления: так, ткацкий станок — этот мир в себе, со своим верхом и низом, западом и востоком, небом и зем­лей, полем и урожаем, пахотой и жатвой, перекрестками, опасными пересечениями противоположных принципов — обязан частью своих свойств и способов использования (к примеру, в клятве) своей позиции в пространстве дома, определяемой согласно принципам его внутренних делений; причем дом помещен в такое же отношение (а именно отно­шение микрокосмоса к макрокосмосу) с миром в целом. Реально овладеть этой логикой может лишь тот, кем она полностью овладела; тот, кто ею обладает, но в такой сте­пени, в какой она сама владеет им, т. е. лишенный владе­ния. И если это так, то потому, что схемы восприятия, оцен­ки и действия не могут быть усвоены иначе, как на практи­ке; они являются условием всякой разумной мысли или прак­тики, но постоянно подкрепляясь действиями и речами, про­изведенными согласно таким же схемам, они исключаются из круга осмысляемых предметов.

Как я неоднократно уже повторял, умножая предна­меренно этноцентрические сопоставления, мне не при­шлось бы возвращаться к критике элементарных этнологи­ческих актов, если бы не то неудобство, которое я ощущал от определения отношения к объекту, предлагаемого струк­туралистами, когда те с неприемлемой для меня дерзостью утверждали эпистемологический приоритет наблюдателя. Выступая против интуиционизма, ложно отрицающего ди­станцию между наблюдателем и наблюдаемым, я держался стороны объективизма, стремящегося понять логику прак­тик ценой методического разрыва с первичным опытом. Вместе с тем я не переставал считать, что нужно понять специфическую логику этой формы «понимания» лишенно­го опыта, которое дает овладение принципами опыта; что нужно не отменять магическим образом дистанцию путем ложного первичного участия, а объективировать эту объек­тивирующую дистанцию и социальные условия, сделавшие ее возможной, как то, что внеположено наблюдателю; объек­тивировать имеющиеся в распоряжении техники объекти­вации и т. п. Возможно потому, что у меня было менее абст-

[33]

рактное представление о том, что значит быть крестьяни­ном, проживающим в горах, я более ясно — и именно на­столько — осознавал дистанцию, непреодолимую, неустра­нимую иначе, как ценой двойной игры (double jeu) или, если поиграть словами, двойного Я (double je). Как теория есть спектакль (о чем свидетельствует само слово), любоваться которым можно лишь с определенной точки, расположен­ной вне сцены, где происходит действие, так дистанция видна не столько там, где ее обычно ищут, то есть в рас­хождении культурных традиций, сколько в расхождении двух отношений к миру: теоретического и практического; она тем самым оказывается связанной фактически с соци­альной дистанцией, которую нужно признать как таковую и признать ее настоящую основу, т. е. различную дистан­цию от нужды, не подвергая себя риску отнести на счет «культурных» расхождений или разницы в «менталитете» то, что на самом деле является разницей в условиях (и что встречается в собственном опыте этнолога в форме классо­вой дифференциации). Близкое, приобретаемое не по кни­гам знакомство со способом практического существования тех, кто не волен поддерживать дистанцию с миром, может стать основой более обостренного осознания как дистан­ции, так и реальной близости, некоего рода солидарности за рамками культурных различий.

Не давая себе, как кажется, никакого снисхождения, я снова и снова спрашивал себя о моем отношении к объек­ту, о том, что в нем родового, а что индивидуального. Мо­жет статься, что моя попытка объективации родовой связи наблюдателя с наблюдаемым через серию «испытаний», которые все более и более походили на эксперименты, со­ставляет главный результат всего моего предприятия, цен­ный не сам по себе, не как теоретический вклад в теорию практики, а как основание более строгого определения, в меньшей степени подверженного случайностям личной предрасположенности, как принцип верного отношения к объекту исследования, а это — одно из самых решающих условий собственно научной практики в области соци­альных наук.

[34]

Наиболее видимый научный результат моего труда по объективации отношения к объекту был достигнут в иссле­дованиях о браке. Вместе с Абдельмалеком Сайядом мы попытались сосчитать, исходя из генеалогий, собранных в разных деревнях Кабилии, в регионе Коло, а также в доли­не Шелиф и в Уарсенис, частоту встречаемости среди всех возможных форм брака, тех, что заключаются с кузиной по параллельной линии, которые этнологическая традиция считала «нормой» в этом ареале. Мы обнаружили, что доля таких браков не показывает ничего, поскольку она зави­сит от размера социальной единицы, по отношению к кото­рой ведется подсчет и которая, не поддаваясь объективно­му определению, становится целью стратегий в самой со­циальной реальности. В дальнейшем, когда я бросил иссле­дование, которое давало мне только отрицательные уро­ки, и перенес все усилия на анализ брачного обряда, то увидел, что вариации, наблюдаемые в ходе церемонии, нельзя свести к простым вариантам, как к чему-то предназ­наченному для структуралистской интерпретации, что они соотносятся с вариациями в генеалогических, экономичес­ких и социальных отношениях между супругами и в то же время с вариациями социальных значений и функций сою­зов, допускаемых ритуалом. В самом деле, достаточно было обнаружить, как свадебный обряд, разворачивающийся при заключении союза между двумя большими семейными рода­ми, оказывается редуцированным к самому простому его проявлению в случае брака между параллельными двою­родными братом и сестрой, чтобы заметить, что каждая отдельная форма ритуала, используемая при каждой отдель­ной форме брака, является не просто вариантом, порож­денным некоей семиологической игрой, но одним из аспек­тов стратегии, получающим смысл внутри пространства всех возможных стратегий. Эта стратегия не является ре­зультатом простого повиновения эксплицитно сформули­рованным и подчиняющим нормам или плодом регуляции, осуществляемой посредством неосознаваемой «модели», но вытекает из оценки относительной позиции рассматривае­мых групп. Мне стало ясно, что понять эту стратегию мож-

но, только если принимать в расчет — помимо собственно генеалогической связи между супругами (которая сама по себе может стать предметом стратегических манипуля­ций) — всю совокупность информации о семьях, соединив­шихся через данный брак: их относительную позицию в группе, историю их прошлых обменов и итог их взаимодей­ствий на рассматриваемый момент времени, информацию о супругах (возраст, предыдущие браки, внешние данные и т. п.), историю переговоров, предшествующих этому сою­зу, и обмены, последовавшие за ним, и прочая и прочая.

«Достаточно понаблюдать за ритуалом... чтобы заме­тить...» Риторика позволяет себе сокращенные формули­ровки, которые заставляют почти забыть, что научная прак­тика никогда на принимает форму такого заключения, с необходимостью вытекающего из чудесных интеллектуаль­ных действий, если только речь не идет о школьных учеб­никах по методологии и эпистемологии. Как без патетики и ретроспективной реконструкции рассказать о долгой рабо­те над собой, постепенно приведшей к обращению (конвер­сии) всего воззрения на действие и на социальный мир, кото­рого требует «наблюдение» всех этих совершенно новых фактов, — ведь для предыдущего видения они оставались совершенно невидимыми? Брачный ритуал понимается то­гда не только как совокупность символических актов, име­ющих значение благодаря их различию в системе различий (чем сам ритуал и является помимо прочего), но как соци­альная стратегия, определяемая своей позицией в системе стратегий, направленных на максимизацию материальной и символической прибыли. А «преимущественная» форма брака не рассматривается более как продукт следования норме или соответствия неосознаваемой модели, но как стратегия воспроизводства, обретающая смысл в системе стратегий, порожденных габитусом, и направленная на осу­ществление той же социальной функции. Так же и поведе­ние, связанное с вопросами чести, не воспринимается бо­лее как продукт следования правилам или подчинения цен­ностям (каковым оно отчасти все же является, поскольку именно так переживается), но как результат более или ме-

[36]

нее сознательного стремления к накоплению символичес­кого капитала.

Поэтому, думаю, неслучайно, что между тем момен­том, когда я прекратил заниматься проблемой брака в Кабилии, и моментом, когда вновь занялся ей, где-то в 70-е годы, я определенным образом пересмотрел исследование, про­водившееся мною в 60-х в беарнской деревне, которое то­гда сознательно замышлялось как некоторого рода встреч­ное испытание моего этнологического опыта знакомства с чуждым мне миром²². Встревоженный простой фразой, вы­сказанной в реальной ситуации («Унтели больше стали по­казывать свои родственные чувства всем Унтелям с тех пор, как среди них появился выпускник Политехнического ин­ститута»), я смог увидеть то, что все общества и все теории родства стремились отбросить, поступая так, как если бы реальные отношения между родственниками выводились из родственных связей, представляемых генеалогическими моделями: при равном генеалогическом расстоянии можно быть более «родным» или менее «родным», в зависимости от большего или меньшего интереса к родственникам и от того, насколько те могут считаться «интересными людь­ми». Я обнаружил, что отношения между родственниками это тоже отношения интереса, что социально поощряемые братские отношения могут, в случае Кабилии, скрывать структурные конфликты интересов или, как в Беарне, мас­кировать и оправдывать экономическую эксплуатацию, когда младший служит старшему (ко всеобщей зависти) «бесплатным слугой», к тому же последний часто обречен на безбрачие. Что семья как целое есть место конкуренции за экономический и символический капитал (землю, имя и проч.), исключительным владельцем которого она являет­ся; что это целое раздирается борьбой за присвоение капи­тала, а сила каждого участника зависит от того экономи­ческого и символического капитала, который имеется в соб-

²² Bourdieu P. Célibat et condition paysanne // Etudes rurales. — 1962. — №5-6. — Р. 32-32; Bourdieu Р. Les stratégies matrimoniales dans le système des stratégies de reproduction // Annales.— 1972.— №4-5.— Р. 1105-1125.

[37]

ственном его распоряжении и определяется его позицией — неразрывно генеалогической и экономической — и его уме­нием расположить к себе группу, приноравливаясь к пра­вилам, официально регулирующим отношения родства. Что матримониальные обмены в структуралистской традиции — это только один из моментов в экономике обменов между полами и поколениями, который всегда подчинен логике затрат и прибыли, даже если речь идет об издержках, кото­рые влекут за собой нарушение официальной нормы, или о «прибыли» уважения, которым обеспечивается соблюде­ние правила. Что не в каком-то одном социальном отноше­нии, нейтрализованном в высшей степени, из тех, с которы­ми обычно имеет дело этнолог (если только такое исследо­вание вообще осуществимо, ведь существует столько ве­щей, о которых не говорят или которых не делают в при­сутствии чужого), а в отношении «исследовательском», ставшем как бы родственным, — совершается настоящая конверсия всего отношения к объекту и к себе самому, так же как и практический разрыв с наивным гуманизмом, кото­рый, может быть, есть лишь одна из форм потворства само­влюбленному образу, но соединенный с желанием реаби­литировать (понятным в ту пору презрительности), привел меня к определенным языковым заимствованиям, более уместным в диссертациях о героях Корнеля, когда потребо­валось рассказать о кабильской чести. (По этому важному пункту должен сказать, что мое обращение к Веберу — ко­торый в своей спиритуалистской теории истории не настоль­ко противостоял Марксу, как это принято считать, но пе­ренес материалистический способ мышления на области, оставленные в действительности материализмом в удел спиритуализму — помогло мне во многом понять этот сорт генерализованного материализма. Это утверждение может показаться парадоксальным только тем, кто из-за эффекта, связанного с редкостью переводов и однобокостью его пер­вых французских и американских толкований, а также из-за проклятий, весьма «экономических» со стороны орто­доксальных марксистов, имеет весьма упрощенное пред­ставление об этом авторе.)

Дистанция, которую этнология устанавливает между собой и своим объектом (и которая оказывается затем институционализированной разрывом между этнологией и социологией), позволяет ей быть вне игры, выводя за ее рамки и все то, что составляет суть ее реального участия в построении логики объекта. Самым ярким примером тако­го раздвоения, препятствующего исследователям интегри­ровать их практическое понимание логики практики в соб­ственную научную практику, является, несомненно, при­мер того, что Волошинов называет психологизмом — склонность интерпретировать слова и тексты так, как если бы они были написаны с единственной целью их последую­щей научной расшифровки. Так, нет ничего парадоксаль­нее утверждения, что люди, проводящие всю жизнь в борь­бе за слова, станут пытаться любой ценой установить то, что им кажется единственно истинным смыслом символов, слов, текстов или событий, в то время как те объективно являются двойственными, переопределенными или неопре­деленными и обязаны своей долгой жизнью и интересом, который они представляют как объект исследования, тому факту, что они никогда не переставали быть ставкой в борь­бе за установление единственного «верного» смысла. Это относится ко всем сакральным текстам, которые, войдя в коллективное управление в форме поговорок, сентенций или гномических поэм в бесписьменных обществах, могут функционировать как инструменты признанной власти над социальным миром — власти, которую получают, присва­ивая себе инструменты интерпретации²³.

Достаточно ли для объяснения практик «сгруппиро­вать фактический материал», позволяющий «увидеть корре-

²³ Корпус текстов, над которым работает филолог или этнолог, отчасти является продуктом борьбы между местными, аборигенны­ми, интерпретаторами (о которых говорит Мулуд Маммери, см.: Mammeri М., Bourdieu P. Dialogue sur la poésie orale en Kabylie // Ac­tes de la recherche en sciences sociales. — 1978. — №23. — Р. 51-66). A боязнь повторить ошибку (олицетворяемую трудами Гриоля [Griaule]), состоявшую в использовании местных теорий, привела меня к их недооценке (в пользу дюркгеймовского представления о культурной продукции как коллективной, деперсонализованной — короче, не имеющей производителя).

[39]

ляции», и не является ли это всего лишь другим способом бросить их на произвол абсурда, негласно редуцируя прак­тики к играм семиологического письма, в которые их пре­вращают доводы интерпретаторов? У меня нет намерения вызвать полемику, когда я говорю, что этнология, несом­ненно, смогла бы лучше объяснить ритуалы и родственные связи, если бы ввела в свою теорию «понимание» — в витгенштейновском смысле этого слова, т. е. способность пра­вильно использовать, — свидетельством чему стали бы ее отношения к отцам-основателям данной дисциплины или ее искусство приносить жертву социальным ритуалам ака­демической жизни. Чтобы при анализе ритуала по-настоя­щему избежать этноцентризма наблюдателя и при этом не впасть в ложно интуитивную участливость, связанную с ностальгией по патриархальным истокам, или не попасть в ловушку неофрэзеровского культа пережитков прошлого, нужно, да и достаточно, понять это практическое понима­ние. Только оно приводит к тому, что при виде обычая, смысл которого нам недоступен, мы можем по меньшей мере понять, что дело касается обычая. Такое понимание отлича­ется от интерпретации, поскольку открывается лишь тому, кто находится вне данной практики²⁴. Иначе говоря, нуж­но заново интегрировать в теорию ритуалов теорию прак­тического понимания всех действий и всех ритуальных ре­чей, с которыми мы встречаемся, а не только в церкви или на кладбище, чьей особенностью является то, что никто не думает о них как о бессмысленных, произвольных или не-

мотивированных, хотя они не имеют никакого другого смыс­ла существования, кроме как быть или быть социально при­знанными как заслуживающие существования²⁵. Обряды суть самоцельные практики, получающие свое осуществ­ление в самом осуществлении; действия, делающиеся пото­му, что «так делается», или потому, что «так надо делать», но иногда еще и потому, что ничего другого не остается, как делать это, и нет нужды знать, почему и для кого это делается и что означает, как, например, погребальное бла­гочестие. Работа интерпретатора нацелена как раз на то, чтобы найти в этом смысл, восстановить забытую логику, тогда как сами действия могут не иметь, собственно говоря, никакой цели, ни функции, кроме тех, что подразумевает само их существование, и смысла, объективно вписанного в логику жестов или слов, которые делают или говорят «чтобы сказать или сделать что-то» (когда «ничего больше не поделаешь»), или, точнее, они вписаны в порождающие структуры, продуктами которых являются эти жесты и сло­ва, а в пределе — в пространство, определенным образом ориентированное, где они и осуществляются.

Так же как говорить о ритуале можно только, если в действительности знаешь истину ритуала как поведения, одновременно осмысленного и лишенного смысла, и исти­ну научной интенции как намерения обнаружить смысл, так и понять на деле социальное использование родителей и родства можно только, если объективируешь объективи­рующее отношение и раскроешь то, что оно скрывает: аген­ты (и сам наблюдатель, как только он прекращает быть наблюдателем) не поддерживают с их родителями и родны­ми отношения, которые устанавливает наблюдатель и кото­рые предполагают, что нет никакого практического при-

²⁵ Социологический анализ должен устанавливать условия воз­можности и действительности такого понимания и таких действий (см. например: Bourdieu P. Le langage autorisé, note sur les conditions sociales de l'efficacité du discours rituel // Actes de la recherche en sciences sociales.— 1975.— №5-6.— Р. 183-190), a также: Bour­dieu P., De/saut Y. Le couturier et sa griffe: contribution à une théorie de la magie // Actes de la recherche en sciences sociales. — 1975.— №1.—Р. 7-36).

[41]

менения родителей или родственных связей. Короче, нуж­но просто ввести в научную работу и в разрабатываемую теорию практик другую теорию, которая не дается одним только теоретическим опытом, — теорию того, что значит быть местным жителем, т. е. в данном случае — «ученое незнание», непосредственное, но слепое к самому себе по­нимание, определяющее практическое отношение к миру. (Такой подход полностью противоположен — нужно ли го­ворить об этом?—подходу, при котором историческое или социологическое понимание основывается либо на «психи­ческом соучастии», или «психическом воспроизведении», если воспользоваться выражением Дильтея, либо на «интенциональном преобразовании», или «интенциональной транспозиции в другого», если говорить языком Гуссерля: есть масса псевдонаучных переводов спонтанной теории понимания как «постановки себя на чье-то место».)

Распространенное представление об оппозиции меж­ду «примитивным» и «цивилизованным» происходит от не­знания, что устанавливаемое — как здесь, так и в других случаях — отношение между наблюдателем и наблюдае­мым является частной формой отношения между «знать» и «делать», между толкованием и использованием, между символическим овладением и овладением практическим, между логичной, снабженной всеми накопленными сред­ствами объективации логикой и логикой практики, всегда и повсюду дологической²⁶. Это различие, основополагаю­щее для интеллектуальной деятельности и для условия ее существования, имеет, очевидно, менее всего шансов най­ти свое действительное выражение в интеллектуальном дискурсе. Настоящей ставкой в этой игре является степень, в которой объективирующий допускает для себя стать объектом рассмотрения. Так, например, я не уверен, что

²⁶ Не стоит, конечно же, отрицать — и заслуга Джека Гуди в том, что он об этом напомнил, — что социальные формации разделе­ны значительными, с точки зрения техник наблюдения, различиями (начать хотя бы с письма и со всего, что связано с «графической способностью»), а следовательно — различными родовыми условия­ми доступа к логике, которую берут на вооружение данные техники.

[42]

смог бы подойти к тому, что мне сегодня кажется смыслом ритуального опыта и функцией порождающих схем, кото­рые он приводит в действие, если бы я просто продвигал анамнез вытесненного социального вплоть до того момента, пока не вспомнил бы, как кабилы собирают в одном слове qabel —противостоять, повернуться лицом [к востоку, к бу­дущему] — всю свою систему ценностей; как старые беарнские крестьяне говорят capbat (буквально: вниз головой), чтобы указать направление вниз, спуск, но также еще и к северу, и capsus или catsus (дословно: головой вверх), что­бы показать на верх, подъем, но еще и к югу (и cap-abàn — головой вперед — для указания на восток и cap-arré— голо­вой назад, для запада), и что такие слова, как capbachà — опустить лоб или capbach связаны с представлением о сты­де, унижении, обесчещивании и обиде; или пока не открыл бы, что самые легитимные гаранты моей наилегитимнейшей культуры отступают порой перед этой так называемой дологической логикой; что Платон в десятой книге «Госу­дарства» ассоциировал справедливых с правыми, в дви­жением вверх, к небу, вперед, а злодеев с левыми, со спус­ком, с землей, с задним краем²⁷; или еще что теория климата Монтескье покоится на мифических оппозициях, в осно­вании которых не что другое, как простая противопо­ложность «холодной крови» и «горячей крови» и тем са­мым севера и юга²⁸. Нужно было подойти к анализу более

близкого и повседневного использования, например, к ана­лизу вкуса, этой системы порождающих и классифицирую­щих схем (проявляющихся в парах прилагательных-анта­гонистов: уникальный/общедоступный, блестящий/невыра­зительный, тяжелый/легкий и т. п.), которые функциониру­ют в самых разных областях практики и которые лежат в основании высших ценностей, необсуждаемых и невыра­зимых, которыми вдохновляются все социальные ритуалы и особенно культ художественного творения²⁹.

Но я, конечно же, не смог бы устранить последние пре­пятствия, мешавшие признать в логике практики наиболее характерные для дологической логики формы мышления, если бы не столкнулся, почти случайно, с такой «перво­бытной» логикой в самом центре близкого мне мира при опросе французов в 1975 году³⁰. Суждения респондентов касались политиков: полностью владея в данном случае местной системой схем, которая склоняет атрибутировать Жоржу Марше ель, черный цвет или ворону, а Валери Жискар д'Эстену — дуб, белый цвет или ландыш, — я смог собрать воедино как мой аборигенный опыт пассивного

придающий связность внешне нелогичным рассуждениям, справедли­во отмечает: «Было интересно раскрыть эти воззрения Монтескье, поскольку они спят в нас в ожидании пробуждения, так же как они жили в нем. Мы тоже думаем — с учетом некоторых поправок, ко­торые может дать наблюдение более точное, чем во времена Мон­тескье, — что северяне более крупные, более спокойные, более работоспособные, более честные, более предприимчивые, более заслуживающие доверия, более бескорыстные, чем южане». (Gou­rou Р. Le déterminisme physique dans «L'Esprit de lois» // L'Homme. — septembre-décembre 1963. — Р. 5-11.)

усвоения символики (ни полностью логичного, ни полнос­тью нелогичного, ни совершенно контролируемого, ни со­вершенно бессознательного), так и научное знание логики, удивительное для аборигенного опыта, который стремится избавиться от целого ряда функций; и добавить к ним на­блюдение почти экспериментальное, действия такого «по­парного» мышления, которое, оставляя неопределенными основания различий или ассимиляций, никогда не уточня­ет, в каком отношении расходятся или сходятся вещи, про­тивопоставляемые или объединяемые этим мышлением. От­крыть, что во многих этих операциях обыденное мышле­ние, ведомое, как и все так называемые «дологические» (а следовательно, практические) формы мышления, про­стым «ощущением противоположности» — элементарной формой различения, приводящей к тому, чтобы придавать одному члену уравнения столько же противоположных чле­нов, сколько существует практических отношений, в кото­рые он может вступать с тем, что отлично от него, — значит вполне конкретно обнаружить, что овеществление предме­та науки в сущностном ином некоего «менталитета» вле­чет за собой торжество единения с необъективированным субъектом. Чтобы устранить дистанцию, не нужно, как это обычно делают, фиктивно сближать чужака с воображае­мым местным жителем: наоборот, отдаляя посредством объективации аборигена, который вообще-то является по­сторонним наблюдателем, можно сравнить его с иностран­цем.

Последний пример, как и все другие, служит не столь­ко цели показать и оценить особые трудности социологии (весьма реальные) и специфику работы социолога, сколько попытке передать ощущение и дать понять практически (по­нимание содержит практику), что всякое настоящее социо­логическое предприятие является в то же время социоанализом, а также способствовать тому, чтобы результат дея­тельности этого предприятия стал в свою очередь инстру-

³¹ Вместо долгих рассуждений в обоснование освободительных функций, выполняемых социологией, когда та дает средства для нового овладения схемами восприятия и оценки, лежащими зачастую

[45]

ментом социоанализа³¹. Дело не в том только, чтобы из ана­лиза социальной позиции, в которой производятся речи о социальном мире (взять хотя бы речь, претендующую на научность), сделать одно из самых действенных орудий научной и политической критики научного и политическо­го дискурса и, главным образом, политических способов использования «научной» легитимности. В противополож­ность персоналистскому отрицанию, которое, отказываясь от научной объективации, может сконструировать лишь выдуманную или фантазматическую личность, социологи­ческий анализ, в особенности когда он проводится в обла­сти, относящейся к типично этнологической традиции — к исследованию форм классификации, делает возможным поистине новое овладение своим «Я» с помощью объекти­вации объективности, которая приходит на место, якобы занимаемое субъективностью; таковы, например, соци­альные категории мышления, восприятия и оценивания, являющиеся неосмысленным принципом всякого представ­ления о так называемом объективном мире. Направляя силы на раскрытие внешнего в самом центре внутреннего, шаб­лонности в иллюзии исключительности, общего в исследо­вании уникального, социология не просто разоблачает вся­кого рода обманы нарциссического эгоизма — она дает средство, может быть единственное, поучаствовать (хотя бы только знанием детерминаций) в конструировании, кото­рое иначе было бы сдано на милость сильных мира, такой штуки, как субъект.

в основании собственно социальной нищеты, я сошлюсь на статью Абдельмалека Сайяда «Незаконные дети» (Sayad A. Les enfants illégitimes // Actes de la recherche en sciences sociales. — №25. — 1979. — Р. 68-83) и другие его работы об алжирских эмигрантах.