Путешествие афанасия никитина

Фрагмент записок Никитина о взятии трех крупных городов И. П. Минаев был склонен отнести к войне за Келну и Гоа. Между тем завоевание трех важных крепостей — Раджамандри, Кондапалли, Варангал — произошло во вре­мя военных действий в Телингане в 1471—1472 гг. Овладев устьями рек Годавари и Кистны, государство Бахманидов вышло к восточному берегу Деканского полуострова, за­няв территорию от моря до моря. В этой войне Махмуд Гаван не участвовал, поручив начальство Мелику Хасану. Его-то вместе с двумя другими полководцами и называет Никитин, сообщая о трех завоеванных городах. Как и Фериштэ, Никитин рассказывает об огромных богатствах, особенно драгоценных камнях, вывезенных победителями. И. П. Минаев же считал, что об этих событиях Никитин ничего не говорит.

Есть ли, однако, в записках Никитина подтверждение тому, что он находился в Бидаре в 1472 г., а не двумягодами раньше, кроме свидетельства о курбан байраме в середине мая? Да, есть. Такое подтверждение находим в описании путешественником еще одной войны на Декане. Ибо Никитин мог знать о событиях, предшествовавших его приезду, но не мог рассказать о том, чего еще не про­изошло.

«Меликтучар, — описывает Никитин начало нового по­хода, — выехал воевати индеян с ратию своею из града Бедеря па память шиха Иладина ... а рати с ним вышло 50 тысячи; а султан послал рати своей 50 тысяч да 3 с ним возыри пошли, а с ними 30 тысяч да 100 слонов о ними пошло з городкы да в доспесех, а на всяком слоне по 4 человекы с пищалми. Меликтучар пошел воевати Чюнедара великое княжение Индейское» (26). Итак, бах-манидское войско выступило па завоевание соседней им­перии Виджаянагар. Начальствовал над войском Махмуд Гаван. Праздник памяти шейха Алладина, как свидетель­ствует Никитин, отмечали в середине октября. О неприя­тельском войске сказано: «А у Бинедарьскаго князя 300 слонов да сто тысяч рати своей, а коней 50 тысяч у него» (26). Из этого противопоставления видно численное превосходство войска Виджаянагара — 150 тысяч воинов и 300 боевых слонов против 100 слонов и 130 тысяч во­инов. Произошло ли между ними столкновение, из записок Никитина не сразу ясно. И только рассказ об итогах вой­ны позволяет представить полную картину.

«А индейской же султан кадам, — пишет Никитин о махарадже Виджаянагара Вирупакше II, последнем из ди­настии Сангам, — велми силен, и рати у него много, а си­дит в горе в Биченегире» (27). О войске Вирупакши II путешественник уже рассказал, теперь следует описание крепости. «А град же его велми велик, около его три ровы, да сквозе его река течеть; а со одну стороны женьгель злой [джунгли], и з другую сторону пришел дол, чюдна места вельми и угодна на все...» (27). Город Виджаянагар лежал на холмах, разделенных рекой Тунгабхадра. Общая протяженность городских укреплений простиралась с за­пада на восток примерно на 10 км. По описанию Абдар-раззака Самарканди, Виджаянагар — «город побед» — был окружен семью крепостными стенами. За первой стеной располагались предместья с садами и возделанными поля­ми. Линии стен разделяли торговые и ремесленные квар­талы, крытые базары, дворец градоначальника. В середине города находилась цитадель с царским дворцом, защищен­ная последней стеной. Эта часть города имела в ширину 2, в длину 3,5 км. На подступах к городу, перед внешней стеной, были врыты огромные, в рост человека, камни. Таков был город, который мусульмане называли Биджа-нагар.

«На одну же сторону прийти некуды, — описывает Ни­китин положение осаждавших, — сквозе град дорога, а гра­да взяти некуды, пришла гора велика да деберь зла...», т. е. те самые густые заросли джунглей, о которых путе­шественник уже упоминал. «Под городом же стояла рать месяць, — продолжает Никитин, — и люди померли с без-* водия да голов много велми изгыбло с голоду да с безво-доцы; а на воду смотрить, а взять некуды» (27—28). Значит, войско, опустошив окрестности, не смогло пробиться к реке, протекавшей через город. «...А большего града не взял», — заканчивает Никитин рассказ об осаде Виджая­нагара войсками, которые привел Махмуд Гаван.

Оценивая итоги действий бахманидской армии, Ники­тин писал: «И война ся им не удала, один город взяли ин­дейской, а людей много изгыбло, и казны много истеря-ли» (27). Какой же город имел в виду Никитин? На этот вопрос позволяют ответить индийские хроники. Это кре­пость Белгаон, раджа который был в зависимости от Вид­жаянагара. Главным героем осады и штурма Белгаона придворные хроники сделали юного султана. Рассказ рус­ского путешественника подчеркивает роль Махмуда Га­вана, командовавшего войсками. «Град же взял индей-скы, — пишет Никитин, — меликъчан ходя, а взял его силою, день и ночь бил ся с городом 20 дни, рать ни пила, ни яла, под городом стояла с пушками, а рати изгыбло 5 тысяч люду доброго» (28). Рассказывает Никитин и о военной добыче, и о расправе, учиненной над мирным на­селением войском Махмуда Гавана. «И город взял, ины высекли 20 тысяч поголовия мужескаго и женьскаго, а 20 тысяч полону взял и великого, и малого, а продавали полону голову по 10 тенек, а иную по 5 тенек, а робята по 2 теньки, а казны же не было ничево ...»

Переходя к описанию этого похода на южного соседа, Минаев отметил, что Афанасий Никитин стал очевидцем одного из важнейших событий в истории государства Бах-манидов и занес правдивые известия об этом в свои за­писки. Похода на Виджаянагар, о котором пишет Ники тин, нет в хронике Фериштэ. Это дало основание И. П. Ми­наеву утверждать, и вполне справедливо, что записки Ни­китина более полно передают события войны. Однако ученый по-своему объясняет противоречие менаду биджа-пурской хроникой и записками русского очевидца. Опи­сание безводицы, данное Никитиным, по мнению исследо­вателя, напоминает описание Фериштэ, но последний го­ворит только о городе Белгаон, да и засуха, о которой он пишет, наступила позже, после окончания войны. В то же время описание Никитиным новой войны, как резонно заметил И. П. Минаев, нельзя отнести к действиям на границе Ориссы. Путешественник называет другого царя, против которого двинулось войско, а также другое направ­ление движения войск. По Срезневскому, осаждавшие столицу не овладели лишь «главной крепостью», т. е. ци­таделью, где находился махараджа. И. П. Минаев же ре­шил, что знаменитая индусская столица, несмотря на умолчание об этом хроники Фериштэ, была на этот раз взята. Исследователь, однако, проявил невнимание к тек­сту источника, на который он опирался. По рассказу Ни­китина, войска Махмуда Гавана взяли город, т. е. Белгаоп, после месячной осады и штурма, но столицы — «болшаго града» — не взяли. Мы видели, что такое выражение упо­треблено Никитиным еще только по отношению к Бидару как столице: «вышли ... к Бедерю, к большому (главно­му. — Л. С.) их граду».

Действительно, Фериштэ повествует об осаде и штур­ме Белгаона, раджа которого по воле владетеля Виджаяна-гара решил отвоевать Гоа, о том, как пороховыми взрывами были пробиты три бреши, как раджа Белгаона сдался в плен, явившись в лагерь к шаху под видом гонца и т. д. О походе на столицу государства Виджаянагар хроника молчит. Если бы поход был успешным, как полагал И. П. Минаев, хронист вряд ли бы не сообщил об этом; умолчание понятно, если поход закончился неудачей.

Высоко оценив труд И. И. Срезневского, И. П. Минаев указал на ряд ошибок исследователя в том, что касается Индии, но, приняв его датировку, оспорил хронику Фе­риштэ. Между тем при правильной датировке путешест­вия Никитина исчезают и другие противоречия, которые связаны с определением времени пребывания путешест­венника в Индии. Отмечая противоречие между известия­ми о времени взятия Гоа, И. П. Минаев писал, что их трудно примирить за неимением других современных дан­ных. Оказывается, такие данные скрывались в самих за­писках путешественника.

Подтверждение свидетельств русского очевидца в той части, где его рассказ расходится с Фериштэ, находим в хронике «Бурхан-и маасир», опубликованной после смер­ти И. П. Минаева. Ее автор — Али ибн Азизулла Таба Табаи, современник Фериштэ. Так же, как и Никитин, он называет цель последнего похода, сообщая о совете у шаха, на котором Махмуд Гаван объявил, что присоединит не только Белгаон, но и все государство Виджаянагар ²⁶.

Еще один хронологический признак скрывается за со­общением Никитина о непомерной дороговизне жизни, которое содержится в самом конце рассказа Никитина о пребывании в султанате Бахманидов. Не одна война была тому причиной. Вместо сезона дождей в 1473 г. пришла засуха. Страшный голод, известный под названием «бид-жапурского», на два года поразил центральные районы Декана.

Таким образом, записки Никитина дополняют и уточ­няют индийские источники, а хроники Индии подтвержда­ют свидетельства русского путешественника о событиях во время пребывания в стране в 1471—1474 гг.

Почти не прекращающаяся изнурительная война при­несла неисчислимые бедствия народам Южной Индии, свидетельства чему мы находим и в записках Никитина. Феодальные усобицы привели вскоре к распаду государст­ва Бахманидов на отдельные владения, и враждующие державы не смогли оказать сопротивления европейским колонизаторам, путь которым открыл Васко да Гама. Так что русский путешественник застал расцвет и начало за­ката Деканской империи.

Таково было положение в стране, когда Афанасий Ни­китин предпринял свое последнее путешествие по Индии. Время, на которое оно приходится, и, за немногими ис­ключениями, маршрут мы можем определить довольно точно.

Столицу Бахманидов русский путешественник покинул в апреле 1473 г. По его собственным словам, он вышел из Бидара «за месяць до улу баграма бесерменьского» (27). Если раньше по дате этого переходящего праздника мы установили год, то теперь можно проделать обратную операцию: зная год, назвать дату «большого байрама», за месяц до которого Афанасий Никитин направился в Гулбаргу. В 1473 г. он падает на 8—11 мая.

Самый праздник русский путешественник провел в Гулбарге, отметив, явно не в срок, пасху. Здесь он окон­чательно принял решение о сроках своего возвращения на Родину: «в пятый же велик день възмыслих ся на Русь» (48). Две недели спустя после курбан байрама, т. е. в кон­це мая, город встречал войска Мухаммеда III, возвращав­шиеся из-под Белгаона. «Султан пришол да меликьтучар с ратию своею 15 (день. — Л. С.) по уле багряме, а в Кел-бергу»,— пишет Никитин (27,28). Здесь путешественник узнал истинные подробности о военных действиях и их исходе: война, объявленная победоносной, оказалась не­удачной.

Гулбарга (на языке маратхи «Кульбарга»), где Афа­насий Никитин провел около двух месяцев, была первой столицей Бахманидского султаната. Ео укрепления с хо-~рошо сохранившимися стенами были окружены широким рвом. Одной из наиболее значительных ранних построек города является мечеть, построенная в 1366—1367 гг. в стиле, неизвестном в других местах Индии. Среди других памятников выделяется гробница Феруз-шаха (1420 г.) с двумя примыкающими куполами. Это одно из последних сооружений до перенесения столицы в Бидар.

Последний период пребывания русского путешествен­ника в стране (около семи месяцев) совпадает со временем от начала войны до получения известий о ее результатах. Поэтому И. П. Минаев, связанный датировкой И. И. Срез­невского, предположил, что А. Никитин вышел из Бидара вместе с войсками Махмуда Гавана, и дальнейшие события развивались параллельно. О цели похода, полагал ученый, Никитин узнал, не выезжая из столицы, о результатах же услышал в дороге. Но предположение это основано на ложной посылке. Путешественник сам рассказывает, что войска Махмуда Гавана выступили осенью. Вслед за тем, в начале следующего года, из города двинулся с главными силами султан. Никитин же покинул Бидар весной, при­мерно семь месяцев спустя после начала войны. Таким образом, чтобы избежать противоречия, Минаев отодви­нул на целый год назад начало войны, а события следую­щего года ограничил шестью месяцами с небольшим, иначе ему пришлось бы превратить путешественника в Кассандру. В действительности, противоречия нет по той причине, чта Никитин покинул Индию позже, чем счи­талось.

Рассказ Никитина о жизни в Бидаре и Гулбарге по­зволяет устранить еще одно расхождение между местны­ми хрониками. При возвращении из похода на Белгаон умерла сопровождавшая султана мать, знаменитая Мах-дума Джехан, ставшая регентшей после смерти своего мужа Хумайюн-шаха (1461 г.). Султанша благоволила визиру Махмуду Гавану, помогла ему избавиться от со­перника и сосредоточить фактическое управление госу­дарством в своих руках. В отличие от Фериштэ хроника Таба Табаи говорит о более ранней смерти регентши, око­ло 1470 г. Между тем, Никитин видел ее не раз в 1471— 1472 гг. во время различных торжеств. «Султан выежжаеть на потеху,— рассказывает Никитин,— в четверг да во вторник, да три с ним возыры выещають; а брат выежжает султанов в понедельник, с матерью да с сестрою; а жонък 2 тысячи выежжаеть на конех да кроватех на золотых, да коней перед нею простых сто в снастех золотых, да пеших с нею много велми, да два возыря, да 10 възыреней, да 50 слонов ...» (26).

Поскольку в Гулбарге Никитин в последний раз видел Мухаммеда III и происходило это в 1473 г., то путешест­венник правильно пишет, что султану 20 лет (18). При датировке И. И. Срезневского выходило, что Никитин явно ошибался.

Теперь, когда война окончилась, Афанасий Никитин смог отправиться в междуречье р. Кистны и ее правого притока Тунгабхадры, в пограничную область Райчур. За алмазные копи этого дуаба (араб, «две воды») не раз ве­лись кровопролитные войны с государством Виджаянагар. Здесь путешественник провел почти полгода. Он называет город Каллур, в котором жил, но вполне вероятно, что побывал он и в Райчуру, городе, носящем то же имя, что и сама область. В Каллуре он знакомится с работой ал-иазников. После этого Афанасий Никитин возвращается в Гулбаргу, второй раз посещает Аланд и двигается в сто­рону западного побережья, к порту Дабхол. «И тут же бых,— пишет Никитин о Каллуре,— пять месяць, а оттуду же поидох Калики, ту же базар велми велик; а оттуду поидох Конаберга; а от Канаберга поидох к шиху Аладину, а от шиха Аладина поидох ко Аменьдрие; и от и Камендрия к Нарясу; и от Кинаряса к Сури; а от Сури поидох к Дабыли, пристанище Индийскаго моря» (48—49). Названия трех городов, упомянутых Никитиным между Аландом и Дабхолом, искажены, и установить их место­положение до сих пор не удалось. Впрочем, предположе­ние, что «Сури» — возможно, Сурат, следует исключить, последний расположен слишком далеко к северу. Мимо него корабль Никитина прошел в самом начале путешествия, на пути из Камбея в Чаул.

На картах путешествия Никитина различают посещен­ные им города и те, которые он описал по рассказам. Спо­ры вызывал вопрос, к какой группе отнести Кожикоде (Каликут португальцев), Виджаянагар и Райчуру. На кар­те Самойлова Никитин из района Бидара совершает пу­тешествие в Кожикоде и обратно, что не исключалось и позднейшими комментаторами (239). Основанием для это­го послужила трактовка названия «Калики», употреблен­ного Никитиным. Однако, если бы Никитин из Каллура направился в Кожикоде (у Никитина Колекот), он должей был дважды пересечь южную часть Декана, и в описании его пути появились бы города государства Виджаянагар, главным портом которого являлся Кожикоде. Между тем, после «Калики» Никитин сразу называет уже знакомые Гулбаргу и Аланд. Следовательно, сведения о Кожикоде собраны по рассказам. В результате другой трактовки на­звания «Калики» на некоторых картах путешествия Ни­китина появилась славившаяся алмазными копями Гол-конда (239). Однако у Никитина описаны лишь копи Райчуру; о Калике же говорится, что там «базар велми велик» (48). На самом же деле Никитин имел в виду Коилконду, лежавшую на пути к Гулбарге из Каллура.

Установление хронологической канвы дает дополни­тельные данные для уточнения маршрута. На последний, самый спорный этап путешествия, от Бидара до Дабхола, приходится около 9 месяцев. Более месяца провел Афана­сий Никитин в Гулбарге, пять — в Каллуре. На путь от Гулбарги до Дабхола могло уйти около 30 дней («ходят слухом месяц»). Остается полтора-два месяца. Сюда вхо­дит пребывание в Коилконде и время в пути от Гулбарги до Каллура и обратно. За это время требовалось покрыть расстояние примерно в 400 км. На путешествие в Кожи­коде (25—30 дней морем от Дабхола, по данным Ники­тина) , как и в Сурат, времени не остается.

А неприступный Виджаянагар? Никитин так образно передает внешний вид города-крепости, что некоторые ис­следователи высказали уверенность, что русский путешест­венник побывал здесь. Между тем, описание внутренней части города, производившей такое сильное впечатление на всех путешественников, отсутствует, да и свидетелем осады, им описанной, Никитин не был: он находился в это время в Бидаре. Что касается Райчуру, то описание Ни­китина имеет в виду не только область («в Рачюре же родится алмаз»), но и одноименный город, который, как пишет путешественник, «от Бедеря 30 ковов». Райчуру настолько близко расположен к Каллуру, где Никитин провел несколько месяцев, что с большой долей вероятно­сти можно полагать, что сведения об алмазах, ценах на них и условиях аренды копей получены из первых рук. Вполне возможно, что в это время путешественник по­сетил окрестности Виджаянагара и своими глазами видел «дол чюдна места велми».

В порт Дабхол, о котором он был столь наслышан, Ни­китин пришел в начале 1474 г. Время это устанавливается не только на основе суммирования отдельных переходов. Путешественник пишет, что покинул Индию во время мусульманского поста, за три месяца до пасхи, которую отметил в Маскате (49). Такое соотношение подвижных дат двух различных календарей наблюдается в 1474 г., когда пост рамазан начался 20 января, а паеха приходи­лась на 10 апреля. Период между этими датами в 1472 г., который считался временем отъезда путешественника, не превышает полутора месяцев. Таким образом, как исто­рические, так и календарные данные «Хожения за три моря» говорят о пребывании Афанасия Никитина в Ин­дии в 1471— 1474гг.

В январе 1474 г. с началом благоприятной поры для пе­рехода Аравийского моря с востока тава, на которой на­ходился русский путешественник, вышла из порта Дабхол.

ТРЕТЬЕ МОРЕ - ЧЕРНОЕ

Теперь одна мысль владела Афанасием Никитиным — донести до родной земли то, что увидел и узнал в далекой Индии. «Устремихся умом поитти на Русь», — пишет он. Возвращался Никитин уже в другое время года, и маршрут его второго плавания через Индийский океан изменился. Сперва ничего не предвещало перемен. Ко­рабль, на котором вышел Никитин в море из порта Дабхол, направлялся к Ормузу, откуда путешественник более трех лет назад отплыл в Индию. «И сговорих о налоне корабленем,— пишет Никитин о плате за проезд,— а от своея головы 2 золотых до Гурмыза града дати» (28).

Прошло 10, 20, 30 дней... Пора бы уже появиться бе­регам Аравии, но стройная тава по-прежнему скользила по пустынному океану. Во время первого плавания пере­ход от Ормуза до Чаула занял более месяца, но тогда ко­рабль по крайней мере несколько раз заходил в проме­жуточные порты. Обратное плавание через океан при­шлось на январь — март, т. е. на период зимних муссонов. Перемена направления ветров и течений привела к тому, что корабль снесло к югу. Более месяца Никитин находился в открытом море. «Идох же в таве по морю месяць,— записал он,— а не видах ничего. На другой же месяць увидех горы Ефиопскыя» (28).

Вместо Персидского залива корабль очутился на под­ходах к Красному морю. Это было совершенной неожидан­ностью для Никитина и его спутников. Поднялась паника. Если на корабле не ошиблись в определении местности, то было чего опасаться. В течение столетий сюда, к Адену, шли груженные товарами корабли. Плыли сюда и палом­ники в Мекку и Медину. Но не менее известны были эти места из-за пиратов, действовавших у берегов «ладоносной Барбарии» *. Так что понятно отчаяние спутников Никитина, будь то мусульмане или индусы. Впрочем, и евро­пейцу в этих местах грозила не одна лишь опасность по­терять товар, но и быть насильственно обращенным в ислам. Мы помним, что Никитин особо отметил это обстоя-.тельство, поясняя, почему нельзя ему было воспользоваться путем «на Мякку». Описывая ужас, охвативший его спутников, Никитин приводит их восклицания, а затем дает русский перевод. «Ту же людие вси,— пишет Ники­тин,— воскричаша ,,олло перводигер, олло конъкар, бизим баши мунда насипь больмышьти", а по-русски языком молвят: „Боже осподарю, боже, боже, боже вышний, царю небесный, зде нам судил еси погибнути"».

В одном из более ранних «Хожений» русского палом­ника, пережившего нападение пиратов в Средиземном море, ярко нарисована картина абордажа. «И среди пути найде на нас корабль. котаньский, разбойници злии,—рассказывает Зосима, возвращавшийся в Константинополь из „святых мест" в 1420 г.,— и разбита корабль пушками, акы дивии зверие и разсекоша нашего корабельника на части и ввергоша его в море и взяша яже во нашем ко­рабле. Меня же, убогого, ударили копейным ратовищем в грудь и глагол-още ми: „Калуере, поне духата кърса", еже зовется „деньга золотая"»². «Едином сукманце остави-ша,— продолжает паломник,— а сами скачуще по кораблю, яко дивии зверие, блистающиеся копии своими, и мечи, и саблями, и топоры широкими. Паки [потом] взыдоша на корабль своей, отъидоша в море» ³.

Впрочем, Никитину и его спутникам удалось благопо­лучно высадиться на берег: «И в той же земле Ефиопской бых пять дни, божиею благодатию зло ся не учинилось, много раздаша брынцу [от персидского «бириндж» — рис], да перцу, да хлебы ефиопам, ини судна не пограбили» (49). Какую сторону Африканского Рога имел в виду рус­ский путешественник? Из текста это не совсем ясно. Обыч­но на картах предположительный путь Никитина показан со стороны океана, до восточного берега Сомали. В книге К. И. Купина, изданной под редакцией Э. М. Мурзаева, путь корабля прочерчен севернее — к африканскому по­бережью Аденского залива. Есть и третье решение. В тек­сте «Хожения» сказано: от места высадки до Маската Никитин плыл 12 дней, что невозможно, если высадка произошла значительно южнее. Следовательно, имеется в виду более северная точка — восточно-аравийское, а не африканское побережье. Поэтому в «Очерках по истории географических открытий» И. П. Магидович относит место высадки к району островов Куриа-Муриа⁴. Но аравийская гипотеза расходится с другими данными. Во-первых, она предполагает несколько ошибок Никитина: относительно страны, к берегам которой они пристали, а также этниче­ской и религиозной принадлежности ее жителей. Между тем, Никитин Аравию называет Арабъстаном и Орапской землей, но, характеризуя значение индийского порта Даб­хол, пишет, что сюда «съезжается вся поморья Индийская и Ефиопская». Во-вторых, гипотеза не учитывает общей продолжительности плавания: оно длилось около трех ме­сяцев. Следовательно, переход от места высадки до Мас­ката мог продолжаться более 12 дней. Дело, вероятно, не в ошибке Никитина и его спутников, а в неточной передаче при переписке буквенного обозначения числа дней плава- ния на этом участке путешествия. Как мы видели в пре­дыдущей главе, цифровые расшифровки времени в пути от Умри до Джуннара, а также расстояния от Бидара до Гулбарги в разных списках «Хожения» различны. Нам еще предстоит встретиться с таким расхождением и в на­стоящей главе. Так что наиболее вероятным представляет­ся вариант пути, указанный в книге К. И. Кунина.

В аравийский порт Маскат русский путешественник попадает вторично, но отмечает лишь, что встретил здесь (с начала путешествия) день шестой пасхи. Корабль, на котором находился Никитин, очевидно, не задержался в порту, спеша к Ормузу. Здесь путешественник проводит почти три недели: «в Гурмызе бых 20 дни» (29).

Второе путешествие по Персии —с юга на север — Афа­насий Никитин совершает значительно быстрее и несколь­ко изменив прежний маршрут.

После Ормуза Никитин сразу называет город Лар, од­нако вряд ли он смог миновать Старый Ормуз (через ко­торый следовал в первый раз), расположенный как раз напротив острова Джераун. Скорее всего он поехал в Лар по знакомой дороге. Из Лара, где Никитин провел три дня, он направляется к Йезду, но на этот раз — западной до­рогой, через Шираз.

Долина Шираза, окруженная горами, славилась вино­градниками и садами. Местность Шиб-Бавван, обильно орошаемую и утопающую в садах на протяжении трех фар-сангов, т. е. почти 20 км, персидские и арабские современ­ники сравнивали лишь с садами Самарканда, Дамаска и Бавильруда вблизи Тебриза. В долине возделывали также пшеницу и хлопок. Суммируя впечатления от пребывания под знойным персидским небом, Афанасий Никитин пи­шет: «В Ширязи, да в Езди, в Кашини варно [жарко], да ветер бывает» (24).

Наряду с Тебризом и Гератом Шираз был в то время одним из крупнейших центров Передней Азии. По словам Иосафата Барбаро, венецианского посла, приехавшего в Персию в одно время с Никитиным, Шираз с предместьями занимал около 20 миль в окружности. Проживало в нем около 200 тыс. человек. Город лежал на пересечении ка­раванных путей. Почти вся торговля Персии и Средней Азии с Индией велась в XV в. через Шираз и Ормуз.

Никитин впервые попадает в Шираз, но проводит здесь всего неделю. Теперь у него большая часть времени уходит на передвижение. «Из Лари поидох к Ширязи 12 дни,—сообщает Никитин,— а в Ширязе бых 7 дни. А из Ширяза поидох к Вергу [Аберкух] 15 дни, а в Велер-гу бых 10 дни. А из Вергу поидох к Езди 9 дни, а в Езди бых 8 дни» (49).

Следуя большим западным путем, Никитин из хорошо знакомого ему Йезда направляется к Кашану, на этот раз не через Наин, а через Исфахан. «История Исфахана», составленная в 1329 г., повествует о 44 городских кварта­лах, сотнях мечетей и многочисленных базарах. Но на ру­беже XIV—XV вв. на город дважды обрушивалась волна нашествия. Войска Тимура разрушили город при подавле­нии восстания 1387 г., а в 1452 г. его опустошили войска Джеханшаха Кара-Коюнлу. Посетивший Исфахан вскоре после Никитина Иосафат Барбаро пишет, что окружность города с предместьями составляла около 10 миль, однако осталось здесь не более 50 тыс. жителей.

Какое впечатление произвел на современников разгром Исфахана, видно из следующих строк, принадлежащих ве­ликому среднеазиатскому поэту Алишеру Навои, потрясен­ному горестями Хорасана. Он сравнивает судьбу города с заброшенными руинами Рея:

«Не говори: это страна! Это страшное обиталище свирепости.

Ад появился, когда исчез рай.

Кто начнет ее рассматривать,

Вспомнит Исфахан и Рей» ⁵.

Афанасий Никитин видел оба этих страшных памятника войны.

В Исфахане Никитин не провел и недели. «А из Езди поидох к Спагани 5 дни,— занес он в свои записки,— а в Спагани 6 дни. А ис Спагани поидох Кашани, а в Кашани бых 5 дни» (29).

В первый раз в Кашане Никитин провел месяц, те­перь — всего несколько дней. И здесь окончательно опре­деляется для нас направление маршрута его второго пу­тешествия через Персию. Он расстается с возможностью вернуться прежним путем через Мазендеран и поворачи­вает на Тебриз.

К тогдашней столице Персии Афанасий Никитин сле­дует обычным путем через Кум, Саву и Султанию. Ни времени в пути, ни длительности остановок на этом участ­ке Никитин не называет. «А ис Кошани поидох к Куму,— записал он,— а ис Кума поидох в Саву. А ис Савы поидох в Султанию. А ис Султании поидох до Терьвиза» (29). Ве­роятно, останавливался он ненадолго, а пути не только через Малую Азию, но и через Северную Персию были знакомы на Руси.

От побережья Персидского залива до Султании счита­лось 60 дней пути; при этом от Исфахана до Кашана — пять дней, от Кашана до Кума — два, до Савы — еще два, от Савы до Султании — девять-десять, а от Султании до Тебриза — еще пять-шесть дней. За вычетом остановок Никитин прошел этот путь примерно за два месяца, т. е. двигался с обычной скоростью каравана. Сопоставляя эти данные с первым путешествием, мы можем сделать вывод, что теперь у Никитина не было необходимости, передви­гаясь из города в город, неспешно торговать, чтобы зара­ботать на дальнейший путь. Тогда он вел, вероятно, роз­ничную торговлю, скорее всего тканями, судя по городам, которые он посетил. Теперь он либо имел некоторую сум­му денег, вывезенную из Индии, либо располагал товаром, который можно было быстро распродать. Полагают, что Никитин торговал драгоценными камнями, сведения о ко­торых сохранили его записки. Но это были, вероятнее все­го, «перец да краска», которые были столь дешевы по ту сторону океана и которые так ценились в Персии. Во вся­ком случае, рассказывая о товарах, находившихся с ним при возвращении из Индии, Никитин прямо упоминает о пряностях.

В середине XV в. Тебриз, густонаселенный город, ле­жал на пересечении важных караванных путей. Сюда по­ступали лучшие ткани, изготовленные в городах Персии, жемчуг Персидского залива, шелк-сырец из Гиляна и За­кавказья, шерстяные ткани Алеппо и Бруссы, западноев­ропейские ткани, краски и пряности Индии. Но еще более знаменит город был мастерами-ремесленниками, изготов­лявшими ткани из шелка, шерсти и хлопка, шали, ковры, сафьян, изделия из-серебра и меди, ювелирные, а также оружие.

Расцвет Тебриза, начавшийся с конца XIII в., отмеча­ли Ибн Батута, Марко Поло и Одорик из Порденоне.

«Много там и других городов и городищ,— говорится в „Книге" Марко Поло,— но Торис самый лучший в целой области» ⁶. Венецианский путешественник отмечает пест­роту населения: тут и персы, и армяне, и грузины, мусуль­мане, и несториане и якобиты. «Народ в Торисе торго­вый,— пишет Марко Поло,— и занимается ремеслами; выделываются тут очень дорогие, золотые и шелковые тка­ни. Торис на хорошем месте: сюда свозят товары из Индии, из Бодака [Багдада], Мосула, Кремзора [Гармсир] и из многих других мест; сюда за чужеземными товарами схо­дятся латинские купцы. Покупаются тут также драгоцен­ные камни, и много их здесь. Вот где большую прибыль наживают купцы, что приходят сюда» ⁷.

У Марко Поло немало ярких описаний мест, сделанных им по рассказам. Был ли он сам в Тебризе? Некоторые комментаторы сомневаются в этом, полагая, что он спу­стился к Басре и оттуда морем достиг порта Ормуз. Но сомнения эти напрасны. Во-первых, путешественник опи­сывает путь по Персии с севера на юг. Во-вторых, он пе­редает при этом и личные впечатления. Так, он прямо пишет, что расспрашивал «многих жителей» в городе Саве, лежащем на пути из Тебриза на юг. Так что приве­денное выше описание Тебриза — свидетельство оче­видца.

Во времена Никитина на фоне запустения многих го­родов особенно резко бросалось в глаза строительство, раз­вернувшееся в столице. При Джеханшахе, разорившем Ис­фахан и Султанию, в Тебризе воздвигнута великолепная Синяя мечеть. При Узуне Хасане, как раз во время путе­шествия Афанасия Никитина, в Тебризе строились медре­се Насрийэ и огромный крытый рынок Кайсарийэ.

Не застав шаха в Тебризе, Никитин направляется в его ставку. «А ис Тервиза,— говорится в Троицком списке „Хожения",— поидох в орду Асанбе, в-ърде же бых 10 дни...» (29).

Обычай кочевать по стране Узун Хасан сохранил и после того, как стал правителем Персии. Выезды на место зимнего или летнего кочевья совершались в окружении двора и войска, и довольно подробно описаны венециан­скими послами Барбаро и Контарини. Летом 1475 г. Узун Хасан принимал посла Ивана III в ставке, находившейся в 25 милях от Тебриза. Шахский лагерь, когда туда попал Никитин, находился, вероятно, в тех же местах.

О внешнем облике Узуиа Хасана дают представление несколько зарисовок, которые принадлежат перу Контари- ни и Барбаро. «Худой и высокий», замечает Контарини, добавляя, что характер у него очень живой и выражение лица все время меняется. «Когда в гневе он переходил границы, то становился даже опасен. Но,— тут же изви­няет посол державную особу,— при всем том он был весь­ма приятным человеком» ⁸. Барбаро рассказывает, как шах демонстрировал свои сокровища. Особенно ему запомнил­ся один рубин (он называет его «балас»), огромный, с мел­кой вязью арабских букв по краю. На просьбу шаха при­близительно оценить его стоимость венецианец, желая польстить владельцу, ответил: «Если бы я назвал его цену» а балас имел бы голос, то он, вероятно, спросил бы меня, встречал ли я действительно подобный ему камень; я был бы вынужден ответить отрицательно. Поэтому я полагаю, что его нельзя оценить золотом. Может быть, он стоит це­лого города...»⁹. Венецианский посол не раз описывает такие «пиршества для глаз», которые устраивал в его при­сутствии Узун Хасан.

Никитин тоже знает толк в драгоценностях, не зря он полгода провел у самых истоков «производства» бриллиан­тов, в районе алмазных копей Райчуру. По его записям мы можем проследить путь драгоценного камня в сокро­вищницу султана. Из разных краев к столице везут воины вьюки с награбленными сапфирами, рубинами и алмазами. Великий везир скупает добычу (26). Слова Афанасия Ни­китина- о богатстве «бояр и князей» бахманидского султа­на и бедности сельского люда невольно напоминают напи­санные в те же годы стихи друга Алишера Навои Абдур-рахмана Джами, обращенные к власть имущим:

«Твоего сокола сокольничьи, изловчившись,

Кормят цыплятами, отнятыми у нищих старух.

Твой конь всякий день

Ест солому и ячмень из торбы бедняков, сбирающих

колосья.

Уши твоих рабынь украшены золотом,

Которое собрали нищие твоего города, моля

о подаянии» ¹⁰.

Десять дней провел Никитин в ставке шаха Персии. С караваном ли пришел сюда путешественник или от­делился от него в Тебризе, султанские соглядатаи замети­ли русского купца в шахском лагере. И когда Никитин добрался до трабзонского порта, чтобы покинуть пределы Османской империи, его задержали, ища каких-либо до­кументов, связывавших его с Узуном Хасаном. Так что хотел этого Афанасий Никитин или нет, он оказался во­влеченным в круг внешнеполитических дел.

Многое переменилось с тех пор, как Афанасий Ники­тин в первый раз побывал в Персии. После успешного для Узуна Хасана окончания войн против Джеханшаха и Абу Сайда открылись военные действия против турецкого сул­тана Мухаммеда II. В этой войне Узун Хасан выступал союзником Венеции и караманских беев, владения кото­рых занимали юго-восточную часть Малой Азии. Населе­ние Карамана (или Килйкии, как называли тогда эту об­ласть) восстало против султанского наместника. Турецкий великий везир Рум Мехмед-паша был разбит восставшими и отступил. Мухаммед II назначил на его место Исхак-пашу и направил его в Караман. Это было в 1470 г., когда Никитин еще находился в Персии. Османские войска за­няли главный город Карамана — Леренде. Караманские правители Пир Ахмед-бей и его брат Касим-бей обрати­лись за помощью к Узуну Хасану. Готовясь к решитель­ному столкновению с Османской империей, Узун Хасан направил послов в Венецию, на Родос и Кипр, а в Караман послал отряд под начальством Зейнель-бея.

Венеция, втянутая в длительную войну с Османской империей (военные действия начались в 1463 г., мир был заключен лишь в 1479 г.), ухватилась за предоставившую-ся возможность приобрести союзника. Дож и его советники решили отправить ответное посольство. Выбор пал на Ка-тарино Дзено, крупного купца, который к тому же прихо­дился родственником жене Узуна Хасана Феодоре, дочери одного из последних правителей Трапезундской империи. Империя прекратила свое существование в 1461 г., будучи присоединенной к владениям Мухаммеда II, но в Венеции Узуна Хасана по-прежнему считали сторонником интере­сов европейских держав. Обстановка была самой благопри­ятной для заключения союза. Узун Хасан, которому была обещана помощь венецианского флота, начал военные действия. Эскадры должны были действовать как у берегов Карамана, так и в направлении Константинополя. Узун Хасан двинул войска во владения султана Мухаммед;! 11 когда Афанасий Никитин был в Индии, следовательно, его рассказ основан лишь на том, что ему пришлось услышать по возвращении в Персию. «А на турскаго,— пишет Ники­тин о вторжении Узуна Хасана,— послал рати двора свое­го 40 тысяч, ини Савасть взяли, а Тохат взяли да пожгли, Амасию взяли и много пограбили сел да пошли на Караманского воюючи» (49).

Турецкие хронисты и персидская хроника Хасан-бека Румлу ^и сообщают много подробностей, родословные дей­ствующих лиц, отдельные даты, но цельную картину вой­ны по ним составить очень трудно. Более того, не ясны многие даты, а также последовательность движения войск. В результате зарубежные исследователи, использовавшие разные версии, по-разному изображали и ход войны. В частности, военные события, о которых идет речь в рас­сказе Афанасия Никитина, в одних работах отнесены к 1471 г., в других — к 1472 г.

Между тем, мы имеем возможность проследить дей­ствия обеих сторон по запискам иностранных наблюдате­лей '². Один из них, Катарино Дзено, посол Венеции, нахо­дился при Узуне Хасане. Другой — итальянец Джованни Анджолелло, попавший в плен и обращенный в рабст­во,—находился в это время в армии Мухаммеда П. Ме­муары Анджолелло, перешедшего затем к Узуну Хасану, составлены по возвращении в Италию. Катарино Дзено вернулся раньше и сразу же опубликовал свои записки. Однако это издание 100 лет спустя оказалось такой ред­костью, что Д. Рамузио при составлении свода описаний путешествий, к которому и доныне прибегают ученые, не смог добыть экземпляр и создал собственную компиляцию по донесениям Дзено венецианскому сенату.

Весной 1472 г. Узун Хасан устроил смотр своим вой­скам в г. Битлисе. По турецким данным, здесь собралось 100-тысячное войско. На самом деле, как свидетельствует Катарино Дзено, собственно войско насчитывало 40 тыс., а 60 тыс. составляла прислуга. После смотра войска дви­нулись через пограничный город Эрзинджан и сожгли его. Высланный вперед отряд в 20 тыс. под командованием Омар-бея повернул на Токат — главный перевалочный пункт большого торгового пути на Константинополь. Омар-бей захватил город и сжег его. Наместник Карамана, сын султана Мустафа бежал из Коньи в Кутахью, где находил­ся наместник Анатолии Дауд-паша. Тем временем Омар-бей выделил половину войска под командование Юсуф-мирзы. Этот 10-тысячный отряд был направлен на Караман в помощь изгнанным правителям Пир Ахмеду и Касим-бею. Однако они не продвинулись дальше Бейшехира. Здесь, близ Коньи, в августе 1472 г. отряд был разбит вой­сками Мустафы. Юсуф-мирзу взяли в плен, Пир Ахмед бежал к Узуну Хасану, а Касим-бей укрылся в г. Силифке. Наступила зима с обильными в этом году снегами. Об этих событиях и идет речь в записках А. Никитина.

Когда же путешественник о них узнал? Был ли он здесь в то время или услышал обо всем этом некоторое время спустя? При старой датировке Никитин должен был появиться в ставке Узуна Хасана непосредственно во вре­мя описанных им событий. Однако Никитин не совсем вер­но описывает ход военных действий. Так, он правильно приводит численность войск Узуна Хасана (40 тыс.), од­нако движение их передано не точно. Войска шли на То­кат не через Сивас, как у Никитина, а с севера, в обход, мимо Амасьп. О взятии Сиваса, о чем пишет Никитин, данных нет. Значит, его сведения основаны на слухах, которые распространялись в Тебризе и его окрестностях уже после окончания военных действий.

Как же развивались события дальше и каково было состояние отношений между воюющими сторонами к тому времени, когда Афанасий Никитин действительно появил­ся в лагере Узуна Хасана?

В марте 1473 г. армия Мухаммеда II, переправившись на малоазийский берег в районе Галлиполи, двинулась на Токат. По пути к султану присоединились войска его сы­новей: Баязида, наместника Амасьи (при нем впоследст­вии были установлены русско-турецкие дипломатические отношения), и Мустафы, наместника Карамана. Навстре­чу им из Тебриза к границам своих владений выступил Узун Хасан с 70-тысячной армией.

Выступление войск из Константинополя некоторые ис­торики Турции датируют 878 г. хиджры, который начался в мае 1473 г. Но это не верно. Решающие сражения про­изошли летом 1473 г. в другом конце Малой Азии. Следо­вательно, армия Мухаммеда II должна была выступить в поход раньше, в 877 г. хиджры. Кроме того, современник прямо указывает, что султан выехал в месяц шевваль. Этот месяц в 877 г. хиджры приходится на март 1473 г. В следующем году мусульманского календаря он прихо­дился на февраль 1474 г., т. е. после описываемых событий. Этим и определяется начало новой кампании.

Авангард османских войск под начальством Махал Оглу Али-бея взял Токат и сжег город. Главные силы заняли Сивас и продвинулись, не встречая неприятеля, до пограничного Эрзинджана. Жители бежали еще до под­хода войск. Анджолелло рассказывает, что лишь один ар­мянин-священник не захотел покинуть опустевший город. Он остался сидеть на пороге храма с книгой в руках. Ста­рик был убит и город подожжен.

Первое сражение произошло в верховьях Евфрата 27 июля 1473 г. и закончилось в пользу Узуна Хасана. Османские войска потеряли около 15 тыс. человек, а на­местник Румелии Хас Мурад-паша при отступлении уто­нул в водах Евфрата. Главные силы султана двинулись к северу, к Байбурту и Трабзону. Второе, решающее столк­новение двух армий произошло 11 августа 1473 г. при Отлукбели, на полпути между Эрзинджаном и Эрзерумом. Армия Узуна Хасана потерпела полное поражение. Кон­ница, не выдержав артиллерийского огня, повернула с поля боя. Около 10 тыс. было убито. Мухаммед II распорядился немедленно разослать победные реляции не только намест­никам областей, но и восточным соседям Узуна Хасана. Несмотря на одержанную победу, султан поспешно вернул­ся в Константинополь ввиду угрозы со стороны венециан­ского флота. Воспользовавшись этим, Пир Ахмед присо­единился к брату. Только в 1474 г. Караман был снова за­нят султанскими войсками.

Мира между Мухаммедом II и Узуном Хасаном заклю­чено не было (он был подписан лишь после смерти по­следнего в январе 1478 г.). Используя это обстоятельство, Венеция прилагала отчаянные усилия, чтобы создать ан­тиосманскую коалицию, которая включала бы и Персию.

Новый венецианский посол Иосафат Барбаро, направ­ленный на смену Катарино Дзено, достиг двора Узуна Хасана в апреле 1474 г., незадолго до появления здесь Афанасия Никитина. Барбаро пришел раненый, в изо­дранной одежде, но с верительными грамотами сената Ве­нецианской республики.

Более года назад Барбаро вышел из Венеции с эскад­рой из четырех судов: двух военных и двух торговых галер, на которые были погружены шесть стенобитных бомбард, 500 длинноствольных пушек (спингард), порох и ценные додарки шаху. В апреле 1473 г. суда прдошли к о. Кипр. Отсюда венецианский дипломат осуществлял связь с Пьетро Мочениго, командующим военным флотом республики. Венецианские корабли готовились нанести удар войскам Мухаммеда II, ожидая выступления Узуна Хасана в Ма­лой Азии. Это выступление и должен был ускорить Иоса­фат Барбаро.

Лето 1473 г. сбило все планы венецианцев. Находясь на Кипре, Барбаро узнал о поражении Узуна Хасана. Тем не менее он двинулся обходными путями в Тебриз, куда и прибыл, ограбленный, без свиты и без пушек, но с грамота­ми, которые сохранил на груди. Весь облик Барбаро как бы символизировал собой состояние персидско-венециан-ских отношений: речи дипломата — вот все, что в этот мо­мент правители Венеции могли предложить Узуну Хасану, добиваясь возобновления военных действий против Му­хаммеда II. Целей, ради которых прислал его сюда сенат, он так и не добился. Не добились этого и другие предста­вители сената Паоло Оньибен и Амброджо Контарини. Оньибен был послан в Персию сразу после получения от Катарино Дзено известия о поражении Узуна Хасана и отбыл еще до приезда Барбаро. Выехавший тремя меся­цами позже Контарини встретил Паоло на его обратном пути в Кафе. Сроки пребывания венецианских миссий, по выражению советской исследовательницы Е. Ч. Скржинской, наплывали один на другой ¹³.

Вскоре после приезда Барбаро к Узуну Хасану сюда прибыло посольство из Индии. Едва ли не одновременно в ставке шаха Персии появляется и Афанасий Никитин.

Иосафат Барбаро рассказывает, что послов из Индии было двое, но не называет их имен и не сообщает, какое из государств Индии они представляли: Делийское, Бах-манидское или Виджаянагар. Барбаро, впрочем, добавляет, что послы представляли мусульманского государя. Это сужает круг поисков. Мусульманские правители были лишь в двух первых султанатах, но до самого последнего времени не удавалось выяснить загадку индийского по­сольства.

Из переписки Махмуда Гавана стало известно, что еще за два года до описываемых событий, в связи со взятием Гоа, он обратился к правителю Гиляна с просьбой, чтобы Узун Хасан принял дипломатическую миссию бахманидского султана. Была обнаружена грамота, выданная шахско­му купцу Хаджи Шихабаддину Лутфулла Тюрку на право торговать в портах и провинциях Бахманидского государ- ства. Документ датирован 881 г. хиджры, т.е. 1476—1477гг. Были выяснены имена двух послов, которые приезжали в Персию из Бидара в период между появлением письма Махмуда Гавана и выдачей грамоты шахскому купцу: Шамсуддин Мухаммед Ширвани и Манлам Мухаммед Ах­мед Кунджи ¹⁴. Надо полагать, что свидетелем их прибы­тия в 1474 г. и стал Иосафат Барбаро.

Барбаро сообщает также о дарах, доставленных ин­дийским посольством: тюки с пряностями, драгоценные камни, сандаловое дерево, тончайшие ткани, фарфоровые изделия и редкие животные, среди которых два слона и жираф. Как же попало сюда африканское животное? Так называемый сетчатый жираф распространен в районе меж­ду Кенией и Сомали. Козьма Индикоплов, видевший жи­рафа при дворе негуса Эфиопии, именует животное вер-блюдо-пардус, передавая этим необычность его фигуры и окраски. Название это (сате1еорагс1) закрепилось в науке за другим видом — жирафом обыкновенным, пятна на шкуре которого расположены довольно далеко друг от дру­га. О множестве жирафов в этих местах писал и Марко Поло. Очевидно, индийскому посольству пришлось побы­вать у побережья Восточной Африки, примерно в тех же местах, что и Никитину на пути из Индии.

Появление при дворе Узуна Хасана бахманидских пос­лов и русского путешественника настолько близки по вре­мени, что предположение, не присоединился ли Никитин к этому посольству, весьма заманчиво. Впрочем, каких-либо упоминаний о посольстве в записках Никитина нет.

Гораздо важнее другое. Теперь мы знаем, что во време­на Никитина были сделаны попытки установить не только торговые, но и дипломатические отношения между Бах-манидским государством и Персией. И происходило это в тот же период, когда русские посольства появились в Ше­махе и Тебризе. Значит, мысли Афанасия Никитина о налаживании торговых связей между Индией и Россией через Персию и Кавказ были не так уж далеки от воз­можного.

Придет время, и поедут этими путями государевы гон­цы в Индию с грамотами и товарами: казанский купец Никита Сыроежин да астраханский житель Василий Тушканов, а за ними московские торговые люди¹⁵.

Очутившись в окрестностях Тебриза, Афанасий Ники­тин мог вернуться на Родину несколькими путями: либо караванными дорогами через Закавказье, а затем вновь до Каспию и Волге, либо через Малую Азию и Чер­ное море.

Говоря о времени пребывания в ставке Узуна Хасана, Никитин замечает: «В орде же бых 10 дни, ано пути нет никуды» (49). Поскольку через 10 дней Никитин уже вы­брал путь к Черному морю, речь идет, очевидно, о пре­пятствиях на путях через Кавказ. И это понятно: между Шемахой и владениями Узуна Хасана лежала территория, подвластная сефивидским шейхам Ардебиля. Эти шейхи настолько теснили Фарруха Ясара, что владетель Шемахи вынужден был заключить специальный договор о поддерж­ке с преемником Узуна Хасана. В начале путешествия Никитину также не пришлось воспользоваться караванными путями из Шемахи в Персию, но тогда основной причиной было вторжение тимуридских войск. В одном из мест за­писок Никр1тин восхищается богатствами «Гурзынской земли». Не известно, бывал ли он там раньте, но во время своего знаменитого путешествия был неподалеку от Гру­зии дважды: когда пришел в Ширван и па обратном пути через Южный Азербайджан.

Что касается путей в сторону Черного моря, то по ста­рой датировке получалось, что, идя из Тебриза в Трабзон, Никитин попадал в самый разгар военных действий между Персией и Османской империей. Однако в таком случае срок в 10 дней ничего не менял: война в этом районе продолжалась до осени 1473 г. Год же спустя, когда Ни­китин действительно очутился в этих местах, пути через Малую Азию были вновь свободны для караванов. Это и предопределило выбор маршрута. Путешественник напра­вился к Трабзону.

На пути из Тебриза в Трабзон он пересек Армянское нагорье, шел через Эрзинджан, расположенный на р. Карасу, в четырех днях пути к западу от Эрзерума. Город издавна был транзитным центром. «Самый отменный го­род» ¹⁶,— писал Марко Поло, выделяя его из городов Ве­ликой Армении. Славился город изготовлением шерстяных тканей. Ездивший к Тимуру в Самарканд кастильский по­сол Руй Гонсалес Клавихо писал об Эрзинджане: «Город очень населен, в нем много красивых улиц, переулков, об­строенных лавками, он очень богат и ведет обширную тор­говлю. В нем много прекрасных мечетей и много источни­ков, и живет в нем много христиан — армян и греков» ^п.

Эти картины остались в прошлом. Считалось, что русский путешественник вошел в процветающий город. Но в 1472—1473 гг., как мы видели, Эрзинджан был разрушен обеими воюющими сторонами. Глазам Никитина предста­ли обугленные развалины.

«И яз,— пишет Никитин,— из орды пошол ко Арцыцану, а от Орцыцана пошол есми в Трепизон» (49).

Осенью 1474 г. Афанасий Никитин подошел к черно­морскому побережью Малой Азии. «Приидох до третьяго моря Чермнаго, а парсийским языком дория Стимбольскаа» (50). Марко Поло и современники Никитина называли Черное море Великим. Русские памятники знают это на­звание наряду с другими: Русское и Понтьское (Понт Эвкспнский у греков). Никитин употребляет выражение, которым пользовались арабские и персидские географы его времени, — море (по-персидски «дарья») Стамбульское. Оно встречается и у европейского путешественника Клавихо, побывавшего здесь в начале XV в. Переписчикам «Хожения», видимо, более импонировало библейское Черм-ное море, хотя под ним подразумевалось только море, от­деляющее Аравию от Африки.

Еще недавно Трабзон был крупнейшим портом в во­сточной части Черного моря, центром основанной кресто­носцами Трапезундской империи. Правившая здесь дина­стия Комнинов поддерживала союзные отношения с родом Ак-Коюнлу, который боролся за овладение Персией.

Когда над Трапезундской империей нависла угроза за­воевания, Узун Хасан послал к Мухаммеду II свою мать, Сара хатун, женщину, известную выдающимися диплома­тическими способностями, с предложением посредничест­ва. Однако отговорить султана от похода не удалось, и, теснимый с суши и моря, Давид сдал в 1461 г. Трабзон Мухаммеду II. Узун Хасан, занятый борьбой с Джехан-шахом, не смог оказать военной помощи последнему из Комнинов.

В Трабзон русский путешественник пришел, по его сло­вам, «на покров», т. е. к началу октября. Едва не погибнув во время осенних штормов на Черном море, он добрался наконец до генуэзской Кафы. Однако прежде ему при­шлось пережить еще одно испытание.

Султанские власти в Трабзоне, сочтя русского купца за агента Узуна Хасана, задержали его. Су-баши, начальник городской полиции, узнав, что русский купец побывал в ставке персидского шаха, наложил а'рест на его имущест­во и распорядился доставить его наместнику султана — бейлербею в ранге паши. «А в Трапизоне ми же шубашь да паша много зла учиниша,— пишет Никитин,— хлам мой весь к себе възнесли в город на гору, да обыскали все — что мелочь добренкая, ини выграбили все, а обыскы-вают грамот, что есми пришел из орды Асанбега» (50).

Трабзон в то время разделялся на три района: нижний город у моря, где останавливались местные и иностранные купцы; средний город с церковью Богородицы Златогла­вой, обращенной в мечеть после присоединения города к Османской империи, и верхний город, на горе, с цитаделью, носившей прежде название акрополя. Цитадель, где по­мещался бывший дворец Комнинов, служил резиденцией бейлербея. Большая часть города находилась*'в запустении.

Подозрительность султанских властей и розыск грамот объясняется продолжавшимся состоянием войны между султаном и Узуном Хасаном. Тем более что Трапезундская империя, с которой последний поддерживал такие тесные связи, была завоевана немногим более 10 лет назад. На­сколько напряженной была обстановка в 1474 г., говорит поведение венецианского посла Контарини. Прибыв тайно в нейтральную Кафу, он не решился плыть не только в Трабзон, но и в любой другой пункт Черноморского побе­режья, контролируемый султанскими властями. Когда Кон­тарини прибыл в Вати (Батуми), брат капитана, придя на судно и услышав, что «мы собирались в Тину [Атина], подтвердил, что если бы мы туда пошли, то все были бы захвачены в рабство; он знал точно, что в том месте на­ходился турецкий су-баши с конницей, объезжавший по своему обыкновению область» ¹⁸.

Хорошо еще, что военные действия не возобновлялись со времени поражения Узуна Хасана, а то не сносить бы Никитину головы! Однако и в этих обстоятельствах доро­гой ценой освободился он из рук паши и его приспешни­ков. Он лишился почти всего имущества. Кстати, эпизод об ограблении опущен в Троицкой редакции «Хожения», и мы так и не узнали бы о нем, если бы эту фразу не со­хранила летописная редакция.

У Никитина хватило денег заплатить лишь за место на корабле. На съестные припасы ему пришлось занять с обязательством отдать долг по прибытии в Кафу. Никитин пишет: «На корабль приидох и сговорил о налоне дати золотой от своеа главы до Кафы, а золотой есми взял на харчь, а дати в Кафе» (50). Некоторые комментаторы ви­дели в слове «харчь», употребленном Никитиным, иска­женное арабское «хардж», что значит расход, а также на­лог. Они предполагали, что, кроме платы за переезд — «налон корабельный», — путешественник уплатил еще и какую-то пошлину (89, 249). В действительности речь идет о плате за пищу на корабле, что подтверждается употреблением слова в этом именно смысле в предыдущем тексте («по полутретья алтына на харчю идет на день»). В Кафе всегда можно было встретить русского купца или занять денег с отдачей в Москве. Отсюда можно было и отправиться на Русь с караваном.

Черное море встретило Никитина непогодой. Сперва все складывалось благополучно, и с попутным ветром ко­рабль, па котором находился путешественник, дошел до мыса Чам («до Вонады»), лежащего между Трабзоном и Синопом. И здесь-то начались бедствия. Казалось, все ветры дули в лицо путешественнику. Буря погнала ко­рабль обратно почти до самого Трабзона, неподалеку от которого, в Платане, корабль оказался запертым в гавани. Дважды на протяжении двух недель корабельщики пы­тались вывести суда в открытое море, но всякий раз их встречал резкий северный ветер.

«Идох же по морю ветром пять дни, — пишет Ники­тин, — и доидох до Вонады и ту нас стретил великый ветр полунощъ и възврати нас к Трипизону; и стояли есмя в Платане 15 дни, ветру велику и злу бывшу. Ис Платаны есмя пошли на море двожды, и ветер нас встречаеть злы, ' не дасть нам по морю ходити...» (29).

В летописной редакции «Хожения» написано, что до Вонады корабль шел 10 дней, тогда как в Троицкой — пять. Буквенные обозначения цифр 5 (ё) и 10 (i) весьма близки пе начертанию. Выше приведен текст Троицкой редакции, где число дней передано словом. Наконец, еще одна попытка оказалась успешной, и Никитин пересек Черное — третье на его пути — море, достигнув южных берегов Крыма. Не раз, верно, вспоминались слова много испытавшего Даниила Заточника: «Не море топит корабли, но ветры».

Достигнув Крыма, корабль оказался, однако, весьма далеко от места назначения: не в Кафе, а почти на другом конце крымского побережья — в Балаклаве. Еще на несколько дней корабль задержался, отстаиваясь в безопас­ной бухте Гурзуфа. «И море же преидох, — пишет Ники­тин, — да занесе нас сык Балыкаее, а оттудова Тъкъръзо-фу, и ту стояли есмя 5 дни ... приидох к Кафе за 9 дни до филипова заговейна» (29—30). В Кафе Никитин мог впол­не точно справиться о праздниках календаря, принятого на Руси, и, таким образом, указанное им число — 5 но­ября.

Балаклава, которую генуэзцы называли Чембало, была отделена от остальных владений Генуи территорией кня­жества Феодоро (Манкуп). Кроме Горзониума (Гурзуф), генуэзцам принадлежали в Крыму Пертенис (Пертепит), к востоку от Аю-Дага, Алустон (Алушта), Ялита (Ялта) и Солдайя (Сурож). Мимо всех них и проплыл с запада на во­сток Афанасий Никитин. Он едва ли не последним наблю­дал эти генуэзские владения в Северном Причерноморье накануне их падения. Остатки стен крепостей, которые ви­дел путешественник, кое-где сохранились до наших дней.

Генуэзские колонии на Черном море переживали тя­желые времена. Воспользовавшись борьбой Византии с крестоносцами, Генуя, войдя в соглашение с императором, получила черноморские колонии Венецианской республи­ки. Однако после занятия Константинополя войсками Му­хаммеда II и падения Византийской империи положение этих колоний стало весьма трудным. Султанские власти чинили препятствия торговым судам, следующим через проливы, требовали повышенные пошлины, а то и вовсе не пропускали корабли. Банк Сан-Джорджио, крупнейший в Генуе, к которому перешло управление черноморскими колониями, пытался наладить движение караванами по суше. Однако это не могло компенсировать утрату свобод­ного морского пути.

Кафу раздирали социальные противоречия. Недоволь­ство вылилось в открытое восстание городских низов, ба­стовали экипажи генуэзских галей. Усилилась борьба пар­тий гвельфов и гибеллинов. Первые из них представляли в Кафе интересы знати, вторые — купцов и плебса. «Смерть аристократам! Да здравствует народ!» — кричали на улицах Кафы. По донесениям консулов в Геную, росло число горожан, которые оскорбительно отзывались о ге­нуэзских властях. Не следует забывать также, что генуэз­цы составляли не более 2 тыс. человек из 70 тыс. разно­племенного населения приморской Кафы. После восстания было преобразовано городское управление. Но незна­чительные реформы мало что изменили на деле.

В то же время осложнились отношения с Крымским ханством и другими соседними владениями в Крыму. Ге­нуэзские власти пытались вмешиваться в дворцовую борь­бу за крымский престол, поддерживая то одного, то друго­го претендента, а тем временем один из них, Эминех-бей, вошел в сношения с султаном. Ханский престол он поку­пал ценой установления вассальной зависимости от Ос­манской империи. Участь колоний была решена. Они пе­реходили к Мухаммеду II.

Необдуманные действия властей Кафы привели к конфликту с Иваном III. Когда крупный караван, принадлежавший богатым горожанам Генуи, по пути в Крым был ограблен кочевниками, кафинский консул ре­шил возместить их потери за счет русских купцов. Бездо­казательно заявив, что ограбление совершили подданные Ивана III, он распорядился арестовать русских купцов, находившихся в Кафе, а их товары конфисковать.

Иван III немедленно потребовал освобождения москов­ских купцов, а также возвращения товаров, оцениваемых в 2 тыс. руб. Русская сторона, как заявили посланцы ве­ликого князя, никак не ответственна за нападение кочев­ников на генуэзский караван. Кафинские власти ответили отказом, но до окончательного решения дела в Генуе сум­му, полученную от распродажи конфискованных товаров, консул велел положить на хранение в качестве залога.

Если бы Афанасий Никитин появился в Кафе осенью 1472 г., его положение было бы безвыходным. Караваны не ходили на Русь. Сношения с Москвой были прерваны. Спустя два года положение изменилось.

В 1474 г. Иван III поручил послу Никите Беклемише­ву, отправленному к Менгли Гирею для переговоров о союзе, заняться также и кафинским делом. Документы этого посольства, упомянутого на страницах летописи, от­крывают приказную книгу, содержащую переписку с Кры­мом.

Дьяк Никита Беклемишев, выполнявший и прежде ди­пломатические поручения, выехал из Москвы в марте 1474 г. вместе с послом Менгли Гирея, возвращавшимся в Крым ¹⁹. Беклемишев должен был добиваться у кафинско-го консула удовлетворения претензий русских купцов, ис­пользуя при этом влиятельного местного купца Кокоса.

Последний не раз оказывал Ивану III различные услуги дипломатического и торгового характера: через него были начаты переговоры с Менгли Гиреем, а также о браке доче­ри манкупского князя, одного из крымских владетелей со старшим сыном великого князя. Но кафинские власти' не получив решительного ответа из Генуи, продолжали от­стаивать интересы собственников каравана.

В ноябре 1474 г. в сопровождении крымского посла Девлет-мурзы Беклемишев вернулся в Москву²⁰. В это время Афанасий Никитин сошел с корабля на пристань Кафы.

Кафа продолжала поддерживать сношения с обеими воюющими сторонами - Османской империей и Венецией. В мае здесь побывал Амброджо Контарини, но венециан­ский дипломат, следовавший в Персию, не много расска­зывает о городе: посланец светлейшей синьории остано­вился в консульском доме тайно, как и его предшественник Паоло Оньибен, с которым они тут и встретились.

Вскоре кафинским властям стало известно о сговоре Эминех-бея с султаном и о подготовке вторжения султан­ских войск. Вести о готовящейся «армаде» всполошили весь город. С великим беспокойством сообщали власти об этом в Геную в первые месяцы нового, 1475 г. Если верить тому, что сообщалось сеньорам-протекторам банка, Кафе удалось вынудить Эминех-бея бежать. Однако «козни Ге­нуи лукавой», как назвал Пушкин политику по отношению к Крымскому ханству, не принесли успеха. Менгли Гирей на которого пытались опереться власти Кафы, был в ре­зультате дворцового переворота свергнут и заточен в тем­ницу в Манкупе. Султанский флот под началом великого везира Гедик Ахмед-паши, поддержанный с суши Эминех-беем, в июне 1475 г. овладел Кафой, а затем и остальными генуэзскими колониями Северного Причерноморья. Задер­жись Никитин в Кафе до лета, его тетради могли бы и сгореть в кафинском пожаре.

Власти Генуи, обеспокоенные судьбой колоний на Чер­ном море, категорически потребовали наконец восстанов­ления отношений с Москвой. В письме протекторов банка Сан-Джорджио консулу Кафы указывалось, что не время ссориться с соседом и вероятным союзником в борьбе про­тив нависшей угрозы со стороны внешних врагов. В Генуе опасались также сближения Венеции с Иваном III и вос­становления ее влияния в Причерноморье.

Появление в Кафе Афанасия Никитина и приказ из Генуи — русских купцов освободить, а имущество вер­нуть — совпадают по времени. То, что было невероятным в 1472 г., стало реальностью два года спустя. И мы можем теперь назвать имена тех гостей великого князя, с кото­рыми Никитин, надо полагать, совершил последнее свое путешествие из Крыма и которые, по-видимому, вручили в Москве дьяку Ивана III Василию Мамыреву заветные индийские тетради. Это — Григорий, или Гридя Жук, как называет его грамота Ивана III, и Степан Васильев сын Дмитриев. Имя последнего более четверти века не сходит со страниц московской дипломатической переписки. Мы встречаем Степана Дмитриева в Кафе, Литве и Малой Азии то как гостя, то в качестве головы купеческого каравана²¹. Он упомянут в требованиях Ивана III вернуть товар, конфискованный в Кафе в 1472 г. — «когда Степан-ку пограбили». Спустя 10 лет Степан оказывается в Литве после возвращения из торговой поездки в Малую Азию. На его руках куны великого князя. Значит, Иван III доверил ему закупки для своего двора. Через несколько лет Иван III пишет Менгли Гирею, восстановленному на ханском престоле, что на Усть-Осколе пограблены купцы, шедшие из Крыма; во главе каравана стоял Степан Дмит­риев.

В 1498 г., возвратившись из новой поездки в Малую Азию, он выступает в Кафе при споре из-за имущества между русскими купцами. По дипломатическим докумен­там, в Крыму и малоазийском «Заморье» Степан Василь­евич побывал трижды, но поездок за 25 лет могло быть и больше: особенность этого источника в том, что он фик­сирует движение купца лишь при ситуациях, требующих вмешательства властей.

Русские купцы ходили в Кафу разными путями. Пути эти прослеживаются по летописям, дипломатической пе­реписке с Крымом и Польско-Литовским королевством, «хожениям» духовных лиц и паломников.

Московские купцы в эти годы обычно пользовались До­ном или шли «по суху», степью через Дикое поле, однако эти пути придется исключить, раз Никитин шел со сторо­ны Смоленска. Остаются пути: по Днепру на Черкассы и Киев и, наконец, через Дунайские земли в сторону Минска,

В «Хожении» есть место, где упомянуты Валашская и Подольская земли. Говоря об «обилии всем» этих земель, Никитин называет их после упоминания «Турской земли» и перед тем, как назвать Русскую землю. Это дало основа­ние предполагать, что здесь скрывается указание на путь следования из Кафы. Дополнительным аргументом в поль­зу этого варианта пути, хотя и более дальнего, служило то, что переход падает на зимнее время и караван не пошел бы необжитыми местами к Черкассам. Однако указанное место помещено Никитиным среди записей о пребывании в Индии, при перечислении многих географических пунктов, как тех, которые Никитин посетил, так и тех, где он не был (25). Кроме того, ничто не указывает на то, что пу­тешественник покинул Кафу зимой. Следовательно, наи­более вероятным остается путь по Днепру через Киев.

27 марта 1475 г. из Москвы в Крым выехал боярин Алексей Старков. Посольство сопровождал приехавший с Беклемишевым Девлет-мурза. Документы книги «Крым­ских дел» не сообщают, чем закончилась миссия Старкова. Из турецких же источников мы уже знаем, что Менгли Гирей еще до лета был свергнут, а «на петров день», как лаконически сообщает летопись, «турский салтан Маамет Кафу взял ...»²².

Гости, с которыми Афанасий Никитин вышел из Кафы, покинули город скорее всего весной 1475 г. Во всяком случае в начале года на Москве еще не знали об этом: в наказе Старкову повторено требование о купцах в Кафе, фигурировавшее в инструкциях Никите Беклемишеву. Так -что зиму 1474—1475 гг. Никитин, по всей видимости, про­вел в Кафе, имея возможность заняться своими записями. Купчина гостиной сотни Семен Мартынов Маленький, отправленный «с товарищи» в Индию в XVII в., умер на обратном пути, в Шемахе. Он был первым русским, побы­вавшим в Дели с официальными грамотами и «государски-ми товарами». Возвращался на двух кораблях. Один ко­рабль с товаром был захвачен пиратами; товарами с дру­гого корабля «расторговались» в пути. В Приказ большой казны спутники Семена привезли две грамоты в парчовых мешочках за красными печатями: «одна ответная госуда­рю от шаха персидского о бытности их в Персии и об от­пуске в Индию, а другая, по приказу индийского шаха данная наместником шаховым купчине Маленькому об освобождении его от платежа пошлин, как с продажных, так и с покупных им в Индии товаров, и о безостановоч­ном везде пропуске его» ²³.

Спутники Афанасия Никитина привезли в Москву те­тради — рассказ об Индии и «хожении» за три моря.

Путь последнего странствия Афанасия Никитина нам в точности не известен, как и то, какую смерть он принял. Но знаем, что уже Смоленск был недалеко.

Впереди лежала родная земля.