Раскольников Федор Федорович На боевых постах Сайт «Военная литература»: militera lib ru Издание

Среди воинских частей наилучшую, с нашей точки зрения, репутацию имел 1-й запасный артиллерийский дивизион (1-я батарея — 1200 человек, 2-я батарея — до 1300 человек, 3-я батарея — 400 человек). В каждой батарее здесь имелись большевики, хотя партийных коллективов образовать еще не успели. В траншейной артиллерии минометного полка (1500 человек) большинство тоже было нашим, но опять-таки организованного партколлектива пока не существовало... Вооружение 5-го драгунского полка состояло из 20 пулеметов и 2500 винтовок, но настроение людей здесь было неопределенным, колеблющимся. Временное правительство вполне могло опереться на этот полк. 4-я тыловая автомобильная мастерская Северного фронта (800 человек) наполовину сочувствовала большевикам, наполовину — [200] эсерам. Организованных членов нашей партии там было 35 человек. Рабочий батальон 12-й армии, недавно прибывший с рижского фронта, уже успел избрать в Совет двух большевиков. Кроме перечисленных частей в Луге стояли еще 2 минометных дивизиона (в каждом по 5 батарей, в каждой батарее по 8 минометов, выбрасывавших стофунтовые мины).

Настроение этих частей имело огромное значение, но они еще не выявили своей физиономии. Во всяком случае в список наших сил мы их не вносили. Наконец, в составе одного артиллерийского дивизиона 1-я батарея (300 человек с шестью трехдюймовыми орудиями) была настроена определенно против нас...

Пока мы вели все эти подсчеты, люди на митинг собрались. Открыл его все тот же флегматичный эсер Кузьмин. Упавшим голосом он сделал доклад о текущем моменте. Затем выступил я.

Настроение аудитории было бурным. По крайней мере, когда сидевшие на трибуне члены солдатского комитета — эсеры из вольноопределяющихся — попробовали перебить мою речь, их одернули так, что они вынуждены были замолчать. Ясно замечалось непримиримое расхождение между комитетчиками, почти сплошь состоявшими из соглашателей, и широкой солдатской массой.

Эсеры задали мне провокационный вопрос:

— На какой день ваша партия назначила переворот?

Я ответил, что дня и часа революции никто предсказать не может. Провел параллель с Февральской революцией, относительно которой также нельзя было с уверенностью сказать, в какой именно день она разразится, между тем как даже обыватели чувствовали ее неминуемое приближение.

Прямота и откровенность, с которой мы, большевики, ставили вопрос о близком перевороте, чрезвычайно привлекали сочувствие солдат. Ораторам-большевикам после каждой их речи устраивались шумные овации. Настроение аудитории, без всяких сомнений, было всецело на нашей стороне.

Эсеры попытались вселить ей недоверие и подозрительность на мой счет. Последовал новый ядовитый вопрос — о целях моего приезда в Лугу. Но это было покушение с негодными средствами. Мне даже не пришлось [201] давать объяснения. Каждый солдат в те дни прекрасно отдавал себе отчет, с какой целью приезжают большевики.

На вторую ночевку меня отвели к одному рабочему, занимавшему квартиру в маленьком одноэтажном доме. Это был пожилой семейный человек, хороший, старый член партии. Он великолепно разбирался в событиях, и разговор с ним был для меня большим удовольствием...

Вернувшись затем в Петроград, я прежде всего пошел в ЦК и сделал подробнейший доклад тов. Свердлову об обеих моих провинциальных поездках. Яков Михайлович, не считаясь со временем, чрезвычайно внимательно вникал во все детали и особенно чутко прислушивался к языку цифр, рисовавших реальное соотношение реальных сил. Фактически в тот период активной подготовки вооруженного восстания, проводившейся через посредство Военной организации и непосредственно через ЦК, все отдельные нити этой работы сходились к Я. М. Свердлову.

Это был выдающийся, без преувеличения можно сказать, гениальный организатор с редчайшим психологическим чутьем. Он быстро схватывал индивидуальные способности каждого работника и направлял по пути, который более всего соответствовал его силам. Иногда в двух-трех словах Яков Михайлович давал исчерпывающую характеристику человеку. Наблюдательность и знание людей почти никогда его не обманывали. Исключительная сила воли, ум, коммунистическое благородство и безграничная преданность делу рабочей борьбы ставили Я. М. Свердлова в ряд лучших работников нашей партии.

Побывал я и у Н. И. Подвойского. Николай Ильич тоже с интересом выслушал меня, но затем с озабоченным и печальным видом сообщил, что питерские военные работники, связанные с местными полками, придерживаются пессимистической оценки. Тов. Подвойский предложил мне остаться на заседании Военной организации, которое должно было начаться немедленно. Я согласился и получил возможность лично убедиться в минорном настроении руководителей питерского гарнизона. Только отдельные товарищи вносили бодрую ноту в общую, довольно неуверенную оценку ближайших перспектив. Возможно, опасаясь ответственности за многообещающие [202] заявления, большевистские руководители воинских частей сознательно изображали положение в более темных тонах.

Из «военки» по Шпалерной я прошел прямо в Смольный. В эти дни кануна Октябрьской революции мне пришлось быть там участником многочисленных собраний и заседаний. Но особенно врезались в мою память три.

Прежде всего это одно из заседаний ЦИКа... Большой зал Смольного залит огнями огромных люстр. Председательствует Гоц. Вместо обсуждения вопросов, включенных в повестку дня, вместо выступлений официальных ораторов на трибуну входят один за другим делегаты, прибывшие с фронта. На всем их внешнем виде — небритом лице, обросшем волосами, нестриженой голове, потертой, замызганной шинели, давно не чищенных сапогах — лежит отпечаток окопов. Все они требуют одного и того же: мира, мира во что бы то ни стало, какой бы то ни было ценой.

— Дайте нам хоть похабный мир, — говорит изможденный, измученный войной солдатский делегат.

Гоц привскакивает с места, хватается за колокольчик, судорожно звонит, но уже поздно. Делегат из траншеи успел сказать все, на что его уполномочили стоящие за ним десятки тысяч фронтовиков.

Некоторые делегаты зачитывают с трибуны короткие резолюции, написанные карандашом на грязных, потершихся на сгибах клочках бумаги. Во многих резолюциях указывается предельный срок солдатского терпения: фронтовики предупреждают, что с началом зимы самовольно, всей массой, покинут окопы. Видно, армия больше воевать не может, а Временное правительство, связанное союзными обязательствами с Антантой, не способно заключить мир.

Речи фронтовых делегатов косвенно подтверждают целесообразность немедленной революции...

Второе заседание. Тот же зал, но при менее парадном освещении. С портфелем под мышкой деловито пробегает, здороваясь на ходу, секретарь Петроградского исполкома Л. М. Карахан.

Стулья заняты только солдатскими шинелями и гимнастерками: сплошной цвет хаки. Происходит собрание гарнизонных представителей. Ораторы говорят исключительно [203] в нашем духе. Редко-редко мелькнет на трибуне тень соглашателя, встреченная всеобщим неодобрением. Настроение питерского гарнизона красноречиво свидетельствует, что он созрел для пролетарской революции и готов постоять за нее.

Третье заседание. Одна из просторных комнат, очевидно служившая прежде квартирой классной даме или дортуаром для институток. Но сейчас здесь секретно собрались ответственные представители районов. В зал пропускают под строгим контролем. Позади стола, прислонившись к стене, стоит А. А. Иоффе. Он берет слово, произносит горячую речь и как сторонник немедленного вооруженного выступления поддерживает линию ЦК. Тов. Володарский, видимо, колеблется: его точка зрения мне не совсем ясна. Но пламенный темперамент трибуна тоже влечет его влево, в сторону немедленной вооруженной схватки с душителями революции. Затем берет слово тов. Чудновский, этот героический солдат революции, вскоре после Октябрьской победы погибший на фронте. Придерживая забинтованную, недавно раненную на войне руку, он садится на край председательского стола и прерывающимся от волнения голосом говорит о своих сомнениях в успехе переворота. Еще более правый фланг составляет Д. Б. Рязанов. Он решительно против вооруженного выступления.

Наконец я тоже прошу предоставить мне слово. Высказываюсь в пользу свержения Временного правительства, хотя и признаю серьезность препятствий, стоящих на нашем пути. Вкратце сообщив о положении дел в Новгороде и Луге, указываю, что Лужский Совет настроен контрреволюционно и в случае занятия Луги войсками Временного правительства охотно отдаст свое советское знамя в распоряжение врагов пролетарской революции. Таким образом, наши враги приобретут возможность соблазнять массы, используя обаяние и ореол Совета.

Собрание это затянулось до поздней ночи.

А 20 октября ЦК назначил мою лекцию в цирке «Модерн», озаглавив ее так: «Перспективы пролетарской революции». Тема предоставила полный простор для заостренной постановки назревшего вопроса о свержении Временного правительства. Я широко использовал этот удобный случай и без всяких стеснений, критикуя [204] политику Временного правительства, в заключение призвал пролетариат и гарнизон Питера к вооруженному восстанию. Многочисленная толпа рабочих, работниц и солдат, сверху донизу переполнявшая ветхое здание цирка, целиком солидаризировалась со мной.

6. Социалистическая революция свершилась

Во время лекции в цирке «Модерн» 20 октября я сильно простудился и слег в постель.

— Поздравляю, революция началась! Зимний дворец взят, и весь Петроград в наших руках, — объявил мне утром 26 октября один из товарищей, входя в мою комнату.

Я тотчас вскочил на ноги, мысленно послал к черту лечение и устремился в Смольный. Главный штаб пролетарской революции был многолюден, как никогда. Несмотря на упоение первыми победами, все участники Октябрьского переворота чувствовали, что предстоит еще тяжелая борьба. Керенский бежал на фронт, и, конечно, он постарается мобилизовать на удушение революции полки, оторванные от ее бурного кипения. Можно ожидать и белогвардейской попытки восстания изнутри.

Поэтому всем революционерам, способным владеть оружием, приходилось быть начеку. Смольный был превращен в боевой лагерь. Снаружи, у колоннады, — пушки. Возле них — пулеметы. Пулемет — и внутри, с дулом, направленным в проходную дверь. Почти на каждой площадке все те же «максимы».

И по всем коридорам не тот ищущий, надоедливый, плетущийся шаг просителей, к которому привыкли стены Смольного, а быстрая, громкая, веселая поступь солдат и рабочих, матросов и агитаторов. Волны революционного прибоя вливались в широкое устье подъезда, дробились по этажам, разбегались направо и налево, рассачивались по сотням комнат. Получив здесь нужную справку или инструкцию, связавшись по телефону с соседним революционно-боевым участком, люди опять возвращались в общее русло и, помахивая невысохшими, на лету подписанными мандатами, хлопая ни на минуту не закрывающейся дверью, перескакивая через три ступеньки мраморного крыльца, бросались на первую подвернувшуюся [205] верховую лошадь, на подножку переполненного грузовика или на бархатное сиденье комфортабельного закрытого фиата, готового нести своих случайных в трепаные шинели и кожаные куртки одетых пассажиров по покрытым жидкой грязью улицам в любой конец пролетарской столицы.

В городе обывательская молва уже творила чудовищные легенды о приближении к Питеру верных Временному правительству войск, о близкой и неминуемой гибели новой власти. Эти фантастические слухи опьяняли надеждой всю контрреволюцию, и в первую очередь белогвардейски настроенных юнкеров. Контрреволюционная молодежь военно-учебных заведений и два казачьих полка, квартировавших в Питере, сосредоточивали на себе самое пристальное внимание со стороны Смольного как огнеопасные, самовоспламеняющиеся реторты внутреннего мятежа.

По лестнице, красневшей нашими плакатами и лозунгами, я поднялся в верхний этаж и, повернув по коридору направо, в одной из боковых комнат нашел товарища В. А. Антонова-Овсеенко. Он сидел, низко склонившись над столом, водя близорукими глазами почти вплотную по бумаге, и что-то быстро писал. Густые и длинные, с легкой проседью волосы свешивались ему на лоб, и он часто отбрасывал их назад быстрым, нетерпеливым жестом. Окончив один из бесчисленных приказов, которые ему пришлось собственноручно писать и подписать в эти исторические дни, он порывисто вскочил и сам побежал передавать его кому-то. На ходу, поправляя очки, он поздоровался со мной. Утомленные близорукие глаза выдавали нечеловеческую усталость.

— Хорошо, что вы пришли, а то я уже начинал думать... — И, не договорив шутливой фразы, потушил улыбку.

Неожиданно вошел В. И. Ленин. Он был без усов и без бороды, сбритых во время нелегального положения, что, впрочем, не помешало нам узнать его с первого взгляда. Ильич был в хорошем настроении, но казался еще более серьезным и сосредоточенным, чем всегда. Коротко переговорив с тов. Антоновым, он вышел из комнаты. [206]

Вбежал запыхавшийся и раскрасневшийся от мороза Бонч-Бруевич:

— В воздухе пахнет погромами. У меня на них особое чутье. Надо принять необходимые меры, разослать патрули.

Вернулся Ильич. Спросил как бы между прочим:

— Какие меры вы приняли бы по отношению к буржуазной печати?

Этот вопрос застал меня врасплох. Тем не менее, быстро собравшись с мыслями, я ответил в духе одной из статей Владимира Ильича, как раз незадолго прочитанной в «Крестах»:

— По-моему, прежде всего следует подсчитать запасы бумаги и затем распределить их между органами разных направлений, пропорционально количеству их сторонников.

Тогда я не учел, что это была мера, предлагавшаяся Лениным во время режима Керенского. Владимир Ильич промолчал и снова удалился.

В это время кто-то прибежал с известием о наступлении на Питер самокатчиков. Военно-революционный комитет командировал меня встретить их отряд, разъяснить положение и призвать к объединению с восставшими рабочими и солдатами Питера. Предполагалась торжественная встреча, чтобы сердечным, товарищеским приемом расположить самокатчиков в нашу пользу. В соседней комнате, где уже обосновалась канцелярия, был от руки написан на бланке Военного отдела исполкома Петросовета следующий мандат:

«Военно-революционный комитет делегирует тов. Раскольникова для встречи войск, прибывающих с фронта, на Варшавский вокзал и назначает его комиссаром прибывающих войск».

Подписал этот мандат Н. И. Подвойский.

Я направился на Варшавский вокзал и в пассажирском поезде скоро добрался до Гатчины. Никаких самокатчиков здесь не было. Я пошел на поиски их. Над вокзалом кружили в небе два аэроплана Гатчинской авиашколы. Но на путях было пусто.

У железнодорожного сторожа я осторожно позондировал почву насчет проходивших эшелонов. Он спокойно ответил, что никаких воинских поездов в сторону Петрограда не проходило. На товарной и пассажирской [207] станциях тоже никто не имел никакого понятия о движении войск. Вся Гатчина произвела на меня впечатление более чем мирного, просто сонного городка.

Тревога оказалась ложной. Прождав около часа, я на первом попутном поезде уже в сумерки вернулся в Питер. Сделав отчет о результатах поездки, поспешил в большой актовый зал на заседание съезда Советов. Там ярко горели все люстры и боковые огни. И первое, что бросилось в глаза, это специфически народный, рабоче-крестьянский состав съезда. В то время как на заседаниях меньшевистско-эсеровского Совета и на первом съезде Советов «выпирала» интеллигенция, блестели погоны офицеров и военных врачей, слышались иностранные слова и парламентские обороты речи, здесь была однообразная черно-серая масса рабочих пальто и солдатских шинелей. Я не видел еще более демократического собрания.

Когда мы с Семеном вышли из Смольного, разыскивая там свой автомобиль, к нам подошел тов. Володарский и, взяв обоих под руки, взволнованно сказал:

— У меня к вам дело, пойдемте.

Он подвел нас к закрытому автомобилю, в котором уже сидел анархо-синдикалист Шатов. Мы вчетвером поехали в казармы егерского полка. По пути Володарский рассказал, что этому полку необходимо немедленно выступить на царскосельский фронт и нам следует его раскачать.

В казармах мы разыскали дежурного и предложили ему срочно разбудить членов полкового комитета и ротных представителей. В связи с нашей победой в Питере положение было таково, что независимо от личных политических симпатий дежурного он не мог нам отказать. Часы показывали два ночи. Но, несмотря на позднее время, быстро собралось около 50 товарищей. Перед этой небольшой аудиторией первым выступил тов. Володарский. Он произнес одну из своих самых блестящих и талантливых речей: обрисовал политическую обстановку, отметил критическое положение революционных завоеваний, ознакомил товарищей с первыми декретами Советской власти, разъяснил их колоссальное значение для рабочих и крестьян и в заключение призвал славный егерский полк к защите революции. После тов. Володарского также с большим воодушевлением говорил [208] Шатов. Закончилось собрание выступлением Рошаля и моим.

Товарищи, увлеченные искренним энтузиазмом ораторов, разошлись по ротам, поклявшись немедленно вывести полк на аванпосты революции. И они сдержали свое слово. Ранним утром полк действительно выступил на фронт.

7. Фронт не защищен

27 октября я явился в штаб Петроградского военного округа. Здесь главная работа сосредоточивалась в руках Чудновского. Он ни одной минуты не оставался в покое. Едва подписав какую-нибудь бумагу, спешил к телефону или бросался к ожидавшим его посетителям.

Чудновский был героем революции, рыцарем без страха и упрека. Не переставая быть вдумчивым и осторожным работником партии, никогда не теряя свою трезвость и уравновешенность политического бойца, он вместе с тем горел каким-то романтическим чувством. Всю жизнь я буду помнить тогдашнее его лицо, бледное, с капельками пота на высоком лбу, измученное и счастливое.

Мне нужно было узнать у тов. Чудновского положение на фронте, где, по слухам, Керенский формировал экспедиционный корпус для похода на Петроград. Но в штабе округа, как и в Смольном, точных сведений об этом еще не было.

Какой-то молодой офицер Измайловского полка условливался с Чудновским относительно своей поездки в Гатчину. Он командировался туда для выяснения обстановки и для организации гатчинской обороны. Ему предстояло немедленно выехать, автомобиль уже был приготовлен. Меня тоже тянуло на боевой фронт, и я вызвался поехать к измайловцам для организации политической работы. Кроме того, я рассчитывал, что в случае неустойчивости войск Керенского путем разъяснения действительного положения в Питере мне удастся перетянуть их на нашу сторону.

Прежде всего мы заехали в Измайловский полк. В помещении полкового комитета, как сонные мухи, одиноко бродили гвардейские офицеры в состоянии полной растерянности. Члены полкового комитета отсутствовали. Создавалось впечатление, что его не существует вовсе. [209]

Впрочем, возможно, что так оно и было на самом деле: старые члены разбежались, большевики еще не были избраны. Измайловский полк имел репутацию одного из самых отсталых.

Прямо из казарм мы отправились за Нарвскую заставу и мимо Путиловского завода поехали в Гатчину. Странное впечатление производил мой спутник: по внешности, по кругозору он был типичный гвардейский поручик старорежимных времен, но это, однако, не помешало ему с головой окунуться в революцию. Неизвестно, чем именно и с какой стороны захватило его движение. Вероятнее всего, дело решил простой случай. С таким же увлечением он мог бы работать и на стороне белогвардейцев. Было что-то детски наивное в этом служении пролетарской революции молодого изящного офицерика, который, едва сознавая смысл происходящих событий, до самозабвения работал против своего собственного класса. Такие славные оригиналы встречались тогда редко.

Возле Красного Села выбежавшие на дорогу солдаты знаками остановили автомобиль. Тов. Левенсон, интеллигент-межрайонец{66}, руководивший большевистским движением в Красном Селе и, в частности, в 176-м запасном полку, где он служил вольноопределяющимся, подошел к нам и сообщил о занятии Гатчины войсками Временного правительства. В Красном Селе наших войск почти не было, если не считать местного 176-го запасного полка, целиком стоявшего на страже Октябрьской революции.

Кроме постоянных красносельских партийных, советских [210] и полковых организаций, здесь не существовало никакого штаба, способного принять на себя руководство военными действиями в сколько-нибудь широком масштабе.

По совету тов. Левенсона мы направились в Царское Село, где всего естественнее было ожидать хотя бы подобия оперативного центра. Но и там тоже еще не было никакой организации. В местном военном штабе одиноко сидел полковник Вальден, симпатичный пожилой офицер, отдававший по телефону свои едва ли исполнявшиеся приказания. Полученное на войне тяжелое ранение ноги позволяло ему передвигаться только опираясь на палку. Тов. Вальден был одним из первых военспецов, честно послуживших Советской власти. Его имя не пользовалось широкой известностью ни до, ни после Октябрьской революции. Но в самый тяжелый ее момент, когда нас преследовали временные неудачи, угрожавшие погубить все дело, этот скромный военный работник самоотверженно и бескорыстно пришел нам на помощь своими знаниями и всем боевым опытом штаб-офицера.

В Царском Селе мы застали тов. Вальдена одного: вокруг него не было абсолютно никакой организации. Оставив ему в помощь измайловского офицера, я вернулся для доклада в Питер. Ехал в автомобиле вместе с тов. Ульянцевым — бывшим матросом-кронштадтцем, недавно возвратившимся с каторги. Противная погода и невеселые сведения, собранные в Красном и Царском Селах, не располагали к оптимизму. Но мы оба не теряли уверенности в том, что таинственный завтрашний день даст победу русскому пролетариату. Тов. Ульянцев, вообще большой энтузиаст, нисколько не сомневался в будущем, хотя от его внимания, конечно, не ускользали дефекты нашей организации. Трагична была дальнейшая судьба Ульянцева. В 1919 году, когда в тылу буржуазно-националистического мусаватистского Азербайджана на Мугани установилась Советская власть, он был там одним из самых активных руководителей и незадолго до падения Мугани доблестно погиб на поле боя...

После получасовой езды наш автомобиль остановился у штаба военного округа. Несмотря на поздний час, все окна были ярко освещены. В одной из комнат этого [211] обширного здания происходило заседание активных работников «военки» под председательством Н. И. Подвойского. Мы с Ульянцевым доложили о безрадостном положении на фронте. Тотчас было принято решение о срочной отправке туда броневиков и ускорении формирования рабочих отрядов.

8. Ильич на боевом посту

Едва кончилось заседание, как я был вызван В. И Лениным. Он был здесь же, в штабе округа, сидел за длинным столом, который обычно покрывался зеленым или красным сукном, но сейчас зиял своей грубой деревянной наготой. Это придавало всей комнате какой-то неуютный вид. Перед Ильичем лежала развернутая карта окрестностей Питера.

— Какие корабли Балтийского флота вооружены крупнейшей артиллерией? — с места в карьер спросил меня Ленин.

— Дредноуты типа «Петропавловск». Они имеют по двенадцати двенадцатидюймовых орудий, не считая более мелкой артиллерии.

— Хорошо, — едва выслушав, нетерпеливо продолжал Ильич. — Если нам понадобится обстреливать окрестности Петрограда, куда можно поставить эти суда? Можно ли их ввести в устье Невы?

Я ответил, что из-за глубокой осадки линейных кораблей и мелководья Морского канала проводка их в Неву невозможна. Эта операция имеет шансы на успех лишь в исключительно редких случаях при большой прибыли воды в Морском канале.

— Так каким же образом можно организовать оборону Петрограда кораблями Балтфлота? — спросил В. И. Ленин, пристально глядя на меня.

Я сказал, что линейные корабли могут стать на якорь между Кронштадтом и устьем Морского канала примерно на траверзе Петергофа. Там помимо непосредственной защиты подступов к Ораниенбауму и Петергофу они будут обладать значительным сектором обстрела в глубь побережья. Ленин не удовлетворился моим ответом и заставил показать на карте примерные границы секторов обстрела разнокалиберной артиллерии. [212]