Раскольников Федор Федорович На боевых постах Сайт «Военная литература»: militera lib ru Издание

В июле 1939 г., находясь во Франции, Раскольников узнает, что на родине он объявлен «врагом народа» и поставлен вне закона. В этих чрезвычайно трудных условиях у него созревает решение начать борьбу с культом личности Сталина. 22 июля он публикует открытое заявление «Как меня сделали «врагом народа», в котором смело выступает в защиту себя и других невинно пострадавших видных деятелей партии и Советского государства.

Но весть о лишении его советского гражданства глубоко потрясла Ф. Ф. Раскольникова. Он не перенес этого удара и 12 сентября 1939 г. скончался в Ницце (Франция).

До конца своих дней Ф. Ф. Раскольников оставался большевиком, ленинцем, гражданином Советского Союза. Находясь в изгнании, он ничем себя не скомпрометировал. Федор Федорович глубоко верил, что придет время и справедливость восторжествует, а культ личности как явление, чуждое марксизму-ленинизму и коммунизму, будет осужден. Незадолго до своей смерти Раскольников написал открытое письмо Сталину, в котором разоблачал его произвол и беззаконие, дискредитацию им советской демократии и социализма. Он обвинял Сталина в массовых репрессиях против ни в чем не повинных людей. Особую тревогу Ф. Ф. Раскольникова вызывало истребление опытных командных кадров Красной Армии и Военно-Морского Флота. В письме содержится предупреждение, что это ведет к ослаблению [14] Советских Вооруженных Сил и чревато серьезными последствиями в случае войны с фашизмом, а столкновение с гитлеровской Германией Федор Федорович считал неизбежным.

Раскольникова возмущала фальсификация истории большевизма, допущенная в «Кратком курсе», написанном под руководством Сталина. Он обвинял Сталина в том, что тот обокрал мертвых, убитых, опозоренных им же людей и присвоил себе в этой книге все их подвиги.

То, во что так верил Ф. Ф. Раскольников, сбылось: справедливость восторжествовала, культ личности Сталина осужден, порожденные им ошибки партией исправлены. Теперь и сам Раскольников посмертно восстановлен в партии и в советском гражданстве. Доброе имя героя Октября и гражданской войны Федора Федоровича Раскольникова войдет в историю незапятнанным.

В. С. Зайцев [15]

Кронштадт и Питер в 1917 году

I. Февральская революция

1. Начало великих событии

Февральская революция застала меня в Отдельных гардемаринских классах. Нельзя сказать, чтобы она пришла неожиданно. Не говоря уже о профессиональных революционерах, которые явственно чувствовали глухие подземные толчки революции, даже среди моих случайных коллег, учеников привилегированной морской школы, в последнее время все чаще слышались разговоры о неизбежном вооруженном восстании и о возможной победе восставших.

Конечно, юные гардемарины, получившие доступ в кастовую морскую среду лишь благодаря своему дворянскому происхождению, рассматривали себя как сословие «белой кости», предназначенное для наслаждения благами мира. Эти безусые дворянчики, отражавшие в своих тревожных беседах настроения столичных аристократических салонов, не имели оснований ликовать в предчувствии бури.

«Сегодня женский день, — промелькнуло у меня в голове утром 23 февраля{14}. — Будет ли что-нибудь на улице?» Как оказалось, «женскому дню» суждено было стать первым днем революции. Женщины-работницы, выведенные из себя тяжелыми условиями жизни, терзаемые муками голода, вышли на улицу, требуя «хлеба, свободы, мира».

В этот день, запертые в своем интернате, мы могли видеть из окон совершенно необычайную картину. Трамваи не ходили, что придавало улицам не свойственный им пустынный и тихий вид. На углу Большого проспекта [18] и Гаванской беспрерывно собирались группы работниц. Конные городовые пытались их разгонять, грубо расталкивая мордами лошадей и ударяя плашмя обнаженными шашками. Когда царские опричники въезжали на панель, толпа, не теряя спокойствия, временно расступалась, осыпая их градом проклятий и угроз. Но как только всадники отступали обратно На мостовую, она снова смыкалась в сплошную массу. Преобладающее большинство составляли женщины — работницы и жены рабочих...

* * *

В субботу 25 февраля я получил отпуск. Трамваи все еще не ходили. Но в остальном на Васильевском острове жизнь казалась обычной. Мирные обыватели с повседневной суетливостью сновали по улицам. Доверху нагруженные телеги тяжеловесно громыхали по булыжным мостовым.

На Большой Конюшенной улице навстречу мне попался отряд быстро мчавшихся броневиков. Эти движущиеся грозные коробки с торчащими во все стороны дулами пулеметов производили жуткое впечатление. Резкие, тревожные и отрывистые звуки их рожков дополняли неприятное ощущение.

Со стороны Невского послышались частые ружейные залпы. Они гулко разнеслись в февральском морозном воздухе...

* * *

Я подошел к гардемаринам В. и Т., с которыми был наиболее дружен. Они дали мне категорическое заверение, что ни в коем случае не будут стрелять в толпу. По боевому расписанию их места были на улице, а я, как политически неблагонадежный, получил назначение на верхнюю площадку здания, то есть в самый глубокий тыл.

27-го утром у нас происходили экзамены, а вечером примыкавшие к нашему зданию Дерябинские казармы внезапно осадила правильная цепь вооруженных рабочих. Против них во дворе казармы прямо на снегу лежала другая цепь, состоявшая из молодых матросов, новобранцев последнего осеннего призыва. Со стороны рабочих один из товарищей пытался вступить с ними в переговоры.

Гардемарины столпились у окон. Наиболее экспансивные принялись выражать свои чувства. Сразу стало очевидно, что большинство настроено контрреволюционно.

— Вот сволочи! — восклицал по адресу рабочих грек Ипотиматопуло. — Тут бы им всыпать как следует!..

Дипломатические переговоры между рабочими и молодыми матросами продолжались до позднего часа, пока наконец рабочие не заявили, что они дают на раздумье целую ночь, а утром явятся снова.

Потом из города стали доноситься ружейные залпы. Было видно, что на улицах происходит борьба. Я позвонил тов. Старку{15}. К аппарату подошла его жена. На мой вопрос о положении, создавшемся на улицах Петрограда, ответила:

— Подождите минуточку, я сейчас пойду посоветуюсь.

Она не заставила себя долго ждать. Вернулась со следующими словами:

— Знаете, мы решили, что об этом неудобно говорить по телефону.

Пришлось попрощаться и повесить трубку. Тем не менее, сгорая от нетерпения, я позвонил своему старому знакомому — профессору Семену Афанасьевичу Венгерову. Он, волнуясь, рассказал, что в Государственной [20] думе образовался думский комитет, что на питерских улицах уже нет ни одного городового, что по всем направлениям города разъезжают автомобили с группами вооруженных рабочих и солдат. Из его слов можно было понять, что не все еще определилось, во в данный момент хозяевами положения являются революционные, антиправительственные войска.

С глубоким волнением я рассказал об этом собравшимся вокруг гардемаринам...

Вскоре к начальству Отдельных гардемаринских классов позвонил по телефону командир 2-го Балтийского флотского полуэкипажа Гирс и сообщил:

— Сергей Иванович, знаете, что случилось? К нашему зданию подъехали броневики, навели на окна пулеметы; ну что же делать, я и сдался.

Это вызвало у всех веселое настроение. Гардемарины стали обмениваться между собой впечатлениями. Здесь мне впервые бросилась в глаза та легкость, с которой многие заядлые царисты отрешились и открестились от своих старых монархических воззрений тотчас после первой неудачи; ход идей в одно мгновение ока определился ходом вещей.

— Что же, если все пройдет безболезненно, бескровно, то это очень хорошо, — высказался поляк К., в свободное время любивший читать сочинения Адама Мицкевича.

Но все-таки среди гардемаринов нашлось несколько ярых монархистов, не пожелавших сдать своих позиций...

На следующее утро к зданию гардемаринских классов подошла многотысячная толпа, среди которой больше всего пестрели солдатские шинели. Ей не было видно конца-края. На подъезд вышел начальник Отдельных гардемаринских классов Фролов. Толпа потребовала от него немедленного роспуска всех гардемаринов по домам и безоговорочной выдачи огнестрельного и холодного оружия.

— Господа, это невозможно, — попробовал возражать Фролов. — У нас сейчас экзамены.

— Какие тут экзамены? — громко выкрикнул кто-то из толпы. — Сейчас вся Россия экзамен держит...

Представители толпы храбро вошли в ротное помещение, беспрепятственно захватили винтовки и потребовали ключи от цейхгауза. Мичман Ежов, заведующий [21] цейхгаузом, по обыкновению пьяный, самолично проводил их туда. В общем, все прошло чинно и мирно в отличие от Морского корпуса, где черносотенно настроенные гардемарины под руководством князя Барятинского оказали вооруженное сопротивление, забаррикадировав в своем здании все входы и выходы.

С радостным чувством покидал я затхлые казармы, чтобы присоединиться к восставшему народу.

Пошел в Таврический дворец. Там было необычайно людно: один за другим прибывали полки, заявляя о своем присоединении к революции. Полным ходом работал отдел по снабжению продовольствием частей восставшего гарнизона.

Снаружи дворца, на улице и в сквере, стояла невообразимая толкотня. По внешнему впечатлению можно было подумать, что в распоряжении думского комитета имеются огромные силы. Однако на самом деле эффектно манифестировавшие революционные войска были еще настолько неорганизованны, что с ними легко могла бы справиться какая-нибудь одна, вызванная с фронта и незатронутая политической пропагандой казачья дивизия.

Внутри, в Екатерининском зале, происходили беспрерывные митинги. Ораторской трибуной служили длинные и широкие хоры, выходящие на две стороны: на Екатерининский зал и на зал заседаний. Составлявшая большинство солдатская аудитория встречала каждого оратора возгласами:

— Кто говорит?

— Какой партии?

— Как фамилия? Фамилия оратора?!.

Массы не хотели слушать речи вслепую.

Однажды на хорах появился и, встав в картинную позу, начал говорить довольно пожилой, но хорошо сохранившийся мужчина в высокой светлой папахе, какие в ту пору носили военные чиновники санитарного ведомства и служащие союза земств и городов. На плечи выступавшего была накинута серая николаевская шинель. На вопросы об его имени он громким голосом отчеканил:

— Говорит член Государственной думы Пуришкевич.

Несмотря на одиозность имени депутата, толпа ему все же позволила говорить. [22]

— Правительство, оказавшееся не способным справиться с разрухой, в настоящее время свергнуто, — начал свою речь Пуришкевич.

Короткий смысл длинной речи этого зубра сводился к тому, что он тоже присоединяется к Февральской революции. Неожиданно раздался выстрел: у одного из солдат нечаянно разрядилась винтовка. Пуришкевич продолжал свое выступление и благополучно довел его до конца.

Настроение солдат было праздничным, и одного голословного заявления Пуришкевича о разрыве с поверженным строем, который на самом деле он неустанно защищал до последнего дня своей жизни, было достаточно, чтобы даже этот черносотенец удостоился рукоплесканий.

В тот же день с хоров Екатерининского зала выступил с речью некий гражданин среднего возраста, с бритой физиономией, по внешнему виду присяжный поверенный. Отрекомендовавшись левым кадетом, он торжественно сообщил о только что принятом решении возвести на престол Алексея при установлении над ним регентства Михаила. Трудно передать, какое глубочайшее возмущение вдруг прокатилось по залу. Вместо восторженных криков «ура», на что, вероятно, рассчитывал кадетский оратор, из сотен солдатских глоток вырвался единодушный протестующий возглас:

— Долой Романовых! Да здравствует демократическая республика!

Сконфуженный кадет, потрясенный неожиданным эффектом своей речи, поспешно пояснил, что он не высказывает мнения своей партии, а лишь делает информационное сообщение, а, мол, партия кадетов будет иметь свое суждение несколько позже. Однако эта попытка выйти из неловкого положения ничуть не успокоила толпу. Рабочая и солдатская масса с первых же дней Февральской революции не хотела и слушать ни о чем ином, кроме республики.

В коридоре я случайно встретился с моим бывшим профессором по экономическому отделению Петроградского политехникума П. Б. Струве. Мы на ходу обмениваемся рукопожатиями. Его лицо блином расплывается в торжественную улыбку. С радостным умилением он произносит:

— Какой праздник! Какой праздник! [23]

Ему тогда казалось, что революция — это праздник на его улице...

Зарегистрировавшись в Военной комиссии, я получил там удостоверение и специальный документ на право ношения оружия. При выходе из Таврического дворца с большим трудом протискался через толпу, собравшуюся на тротуаре. В то время как мостовую Шпалерной улицы занимали манифестанты, на ее тротуаре толпилась интеллигентско-буржуазная публика. Каждый обыватель считал своим долгом украсить грудь пышным бантом из красного шелка или кумача.

И вдруг среди этой разношерстной толпы я, к удивлению, различил знакомую бульдожью физиономию жандармского офицера, который в 1912 году в доме предварительного заключения в качестве бдительного недреманного ока присутствовал на всех свиданиях политических заключенных. На широкой груди этого толстого жандарма, уже достигшего генеральских чинов, тоже развевался красный бант колоссальной величины. Я собрался задержать его, но людская волна подхватила меня и понесла по течению.

Тут же, на Шпалерной улице, но лишь немного ближе к Литейному, мне пришлось с тумбы или с фонаря произносить свою первую речь против кадетов, собиравшихся возвести на престол Алексея и тем самым сохранить династию, спасти самодержавие, в то время, когда рабочий класс, поддержанный переодетой в солдатские шинели крестьянской массой, восстал, как один человек, во имя свержения царизма.

Через несколько дней я был вызван в гардемаринские классы. Начальник классов С. И. Фролов возбужденно ходил по рекреационному залу и горячо говорил окружавшим его гардемаринам:

— Я считаю, что должна быть установлена демократическая республика. Другого выхода нет. Только демократическая республика может восстановить мирное положение.

«Ого, — подумал я. — Видно, в самом деле далеко зашла революция, если даже контр-адмиралы стали горячими поборниками демократической республики».

В гардеробной несколько гардемаринов вели разговор по поводу недавних кронштадтских и гельсингфорских [24] убийств. У дверей комнаты дежурного офицера шел жаркий спор между нашим ротным командиром лейтенантом Смирновым и кучкой гардемаринов. Последние настаивали на том, чтобы идти к Таврическому дворцу и присягнуть революции. Смирнов категорически возражал:

— Господа, поймите. Временное правительство теряет почву под ногами. Между ним и Советом рабочих депутатов происходят беспрерывные трения. Сейчас уже Совет приобретает большее влияние. Какой же смысл идти к Таврическому дворцу?..

Однако в конце концов ротный уступил и даже сам пошел к дворцу вместе с гардемаринами.

Я оставался в Таврическом дворце до самого вечера. Там по-прежнему происходил беспрерывный митинг. Вдруг на хорах появилась фигура мичмана Крайнева.

— Товарищи, предыдущие ораторы бросали здесь резкие упреки по адресу офицерства, — горячо, почти крича на высоких нотах, начал он свою речь. — Но это неверно. Есть среди офицеров и такие, которые перешли на сторону народа и всей душой сочувствуют революции.

В то время заявления о солидарности с революцией из уст офицеров были так редки, что Крайнева даже качали.

2. Первые заседания легального ПК

Первые легальные заседания Петербургского комитета нашей партии, прежде чем он прочно обосновался в доме Кшесинской, происходили на Кронверкском проспекте, в здании Биржи труда.

Чтобы проникнуть в помещение ПК, нужно было войти с переулка в неказистую дверь какого-то магазина, затем по пыльным лестницам подняться на самый верхний этаж, почти на чердак, и здесь пройти несколько канцелярских комнат, обильно уставленных письменными столами и словно придавленных низко нависшим потолком. В той комнате, где заседал Петербургский комитет, впервые вынесенный на простор легального существования, посредине стоял длинный деревянный стол, за которым заседали члены ПК. Немногочисленные [25] гости обычно рассаживались на скамьях вдоль стен, как в хорошей деревенской избе.

Едва на улицах Петрограда затихла пулеметная стрельба и прекратились уличные бои, целиком поглотавшие мое время, как я тотчас же направился в ПК, этот естественный центр для каждого работника партии.

Мне было ясно, что неизжитая опасность царистско-генеральской контрреволюции настоятельно требовала заблаговременного принятия мер.

Уличная борьба с полицейскими засадами только что закончилась и показала, что с военной стороны революция еще не имела организации. Пулеметные выстрелы с крыш или чердаков привлекали внимание какого-нибудь смельчака, он собирал первых попавшихся солдат и рабочих, и наскоро сколоченный, импровизированный отряд бросался на приступ. В борьбе с небольшими шайками городовых партизанский метод борьбы увенчался успехом, но было совершенно ясно, что при столкновении с настоящими воинскими частями, спаянными организацией и дисциплиной, петроградскому гарнизону боя не выдержать.

А между тем по улицам Петрограда уже носились слухи, что с фронта идут большие силы для подавления революции. Этой возможной угрозе нужно было противопоставить революционную организацию, революционную сплоченность и революционную дисциплину.

С задачами поднятия боеспособности сил революции пробовал справиться Временный комитет Государственной думы, выделивший для этой цели военного коменданта Энгельгардта, который в те дни, до назначения Корнилова, фактически был главнокомандующим петроградского гарнизона. Но буржуазному Временному комитету такое дело было не под силу. Естественно, что солдаты не могли ему доверять.

Мне казалось, что нам, большевикам, нужно немедленно создать свою военную организацию как для распространения наших идей в солдатских массах, так и для организации войск в целях укрепления, защиты и дальнейших завоеваний революции. Эта идея настолько напрашивалась сама собой, что, я думаю, едва ли был хоть один военный большевик, который бы не проникся ею. [26]

С предложением создать военную организацию внутри нашей партии я и направился в Петербургский комитет. Ко мне с заседания вышел председатель ПК того времени тов. Л. Михайлов (Политикус). Он отнесся сочувственно к проекту военной организации и пригласил меня на заседание. Я вошел в комнату, где происходило собрание, во время речи Б. В. Авилова.

Смешно подумать, что этот либерал от марксизма тогда еще принадлежал к нашей партии. Борис Авилов как раз держал программную речь. Он немилосердно цитировал свои старые статьи, приводил в подкрепление выдержки из резолюций партийных съездов, и все это только для того, чтобы обосновать типично меньшевистское положение, что мы переживаем буржуазную революцию и потому задача пролетариата заключается в том, чтобы полностью и целиком, не за страх, а за совесть, поддерживать Временное правительство.

Авилов производил странное впечатление. Он казался меньшевиком в большевистском стане, оппортунистом, по ошибке оказавшимся в нашем ПК.

Его пространные, доктринерские речи, вооруженные тяжеловесными научными ссылками, были так неуместны в эти дни уличных боев и кипучей напряженной активности, когда жизнь настойчиво ставила перед руководящим партийным органом целый ряд неотложных, ударных вопросов и требовала на них быстрого и короткого ответа. Авилов (поистине оторванный от жизни теоретик) делал попытки превратить единственный боевой орган пролетариата в научно-академическое общество. Но нужно отдать справедливость нашим товарищам, он не имел последователей и при голосовании неизменно оставался в меньшинстве, очень часто поддерживая свою резолюцию «единогласно».

Руководящее ядро ПК разделяло тогда позицию, основной тезис которой состоял в том, что поскольку Временное правительство осуществляет задачи революции и отстаивает ее завоевания от контрреволюционных посягательств, постольку наша партия должна оказывать ему поддержку, ведя с ним борьбу лишь в меру его отступлений от программы революции. Такая платформа в отличие от авиловской ничем не связывала партию и оставляла ей свободные руки для любого метода борьбы. [27]

Эти взгляды в своих речах чаще всего развивали двое старых работников нелегальных времен: М. И. Калинин (Иванов), уже тогда заслуженно пользовавшийся в партии всеобщим уважением, и товарищ Владимир (настоящая фамилия Залежский), также видный деятель подполья.

Поскольку я мог судить по своим впечатлениям, эта точка зрения являлась в то время господствующим мнением нашей питерской организации и разделялась большинством первого состава ПК{16}.

Тов. Л. М. Михайлов (Политикус) очень живо и остроумно вел заседания, но сравнительно редко брал слово по существу. Тов. Николай (В. Шмидт) тогда был секретарем ПК. Заметное участие в работах ПК принимал тов. Анатолий (Антипов). Тов. Жемчужин, впоследствии расстрелянный белофиннами в Гельсингфорсе, и тов. Сулимов на заседаниях обычно не высказывались. Другие представители районов также не отличались многословием и большей частью молчаливо, но дружно голосовали за резолюции.

Тов. Подвойский первый произнес фразу:

— Революция не кончилась, она только еще начинается.

Тем самым он констатировал, что пролетариат еще не воспользовался плодами победы и ему предстоит отчаянная борьба за власть. Это давало нужную встряску партийной мысли, создавало верную марксистскую перспективу и вселяло боевое, революционное настроение.

Во время одного заседания ПК из Царского Села приехала некая местная жительница, член нашей партии. Она сообщила, что с фронта на Петроград движется отряд георгиевских кавалеров под командой генерала Иванова. Добавила, что, еще не доезжая Царского, перед поездом разобрали путь, а Царскосельский [28] уездный комитет партии со своей стороны выслал агитаторов навстречу георгиевским кавалерам.

Дополнительные сведения, сообщенные товарищем из Царского Села, показывали, что георгиевские кавалеры были обмануты рассказами об анархии и резне в Петрограде. Эти предшественники последующих контрреволюционных походов на Петроград были введены в заблуждение теми же самыми методами: все политические интриганы, все враги революции для возбуждения ненависти малосознательной солдатской массы против революционного авангарда — питерских рабочих — пользовались одними и теми же баснями об анархии в Петрограде. Так поступили Временное правительство 3–5 июля, Корнилов в конце августа и, наконец, Керенский в исторические дни Великой Октябрьской революции.

Но в отличие от всех остальных белогвардейских походов на Петроград это первое контрреволюционное одурачивание фронтовиков не вызвало волнения за судьбу революции и не потребовало крайнего напряжения со стороны партии. На заседании ПК к сообщению о походе генерала Иванова отнеслись очень спокойно. По-видимому, никто не придавал серьезного значения этой опасности. Все дело ограничилось тем, что несколько товарищей добровольно вызвались немедленно отправиться к эшелону генерала Иванова для разъяснения георгиевским кавалерам политической ситуации. Среди добровольцев была и товарищ Ольга Сольская, выступавшая большей частью с анализом классовых отношений в деревне и обнаруживавшая в то время легкий уклон в синдикализм.

Кроме посылки агитаторов ПК принял еще кое-какие меры для усиления работы среди петроградского гарнизона и для обеспечения сугубой бдительности.