Рецензент: д-р ист наук, заслуженный деятель науки рф, проф. В. Г. Тюкавкин

Культура

Что может собственных Платонов

И быстрых разумом Невтонов

Российская земля рождать!

Главной причиной крутого подъема отечественной культуры XIX в. был нараставший тогда процесс смены феодализма капитализмом во всех (экономических, социальных, политических, духовных) компонентах того и другого строя. Процесс этот подспудно развивался еще до отмены крепостного права. Реформа 1861 г. освободила и ускорила его. В результате темп националь­ного развития России повысился, жизнь страны (культурная, в частности) стала более насыщенной, чем когда-либо ранее. Ряд факторов, производных от смены феодализма капитализмом, способствовал небывалому для России прогрессу культуры.

Во-первых, неизмеримо быстрее прежнего росли в XIX в. (особенно в пореформенные десятилетия) производительные силы, а с их ростом усилилась подвижность населения: многомиллионная масса крестьян перемещалась из деревни в город, на заводы и фабрики, на строительство железных дорог и т.д. Все это влекло за собой крупные перемены в духовной жизни народа: возрастала потребность в знаниях, в образованных людях для государственной службы, просвещения, промышленности, торговли; расширялся спрос на книги, журналы, газеты, культурные зрелища и развлечения.

Во-вторых, переход России от феодализма к капитализму сопровождался ускоренным формированием на ее территории славянских наций и присоединением к ней инонациональных окраин, которые тем самым тоже втягивались в общероссийский ход истории. Это стимулировало бурный рост национального самосознания народов России, который оживлял развитие отече­ственной культуры, придавал особую цельность, идейную зрелость и содержательность культурным ценностям. Творческая активность народных “низов” проявлялась в том, что их представители поднимались через все препятствия к высотам национальной и мировой культуры. Крепостными были поэт Т.Г. Шевченко, живописцы О.А. Кипренский и В.А. Тропинин, актеры М.С. Щеп­кин и П.С. Мочалов, актрисы П.И. Жемчугова и Е.С. Семенова,

архитекторы А.Н. Воронихин и П.И. Аргунов, механики отец и сын Черепановы, композитор А.Л. Гурилев.

В-третьих, мощным рычагом культурного подъема служило освободительное движение против крепостничества и самодер­жавия. На протяжении всего столетия оно росло и вглубь, и вширь и по мере своего роста сильнее воздействовало на духовную жизнь страны. Демократический лагерь в лице своих мыслителей, политиков, художников от А.Н. Радищева до Г. В. Плеханова способствовал развитию науки, литературы, искусства с позиций исторического прогресса, гуманизма, высокой идейности и народ­ности.

Наконец, содействовали прогрессу российской культуры XIX в. ее связи со странами Запада, взаимные контакты и обмен” культурными достижениями. На Западе в то время господствовали более развитые, чем в России, экономические и общественные отношения. Более высоким, по сравнению с Россией, был и общий уровень западноевропейской культуры, которую представляли тогда такие гиганты общественной мысли, как Г.Ф. Гегель, А. Сен-Симон, Ш. Фурье, Г. Спенсер, К. Маркс; такие светила науки, как П.С. Лаплас, А. Гумбольдт, М. Фарадей, Ч. Дарвин, Л. Пастер; такие гении литературы, как И.В. Гете, Д. Байрон, Ч. Диккенс, О. Бальзак, В. Гюго, Г. Гейне; такие корифеи искусства, как Л. Бетховен, Д. Верди, Ф. Гойя, Н. Паганини, О. Роден. Поэтому общение с Западом благотворно сказывалось на развитии русской культуры.

Вместе с тем в России XIX в. сохранялись факторы, тормозившие развитие национальной культуры: это крепостное право, которое ограничивало возможности просвещения, и царский абсолютизм, сознательно затруднявший доступ к знаниям просто­му люду. Российская культура развивалась в сложных условиях противоборства как объективных, так и субъективных факторов, из которых одни содействовали, а другие препятствовали ее прогрессу.

Просвещение и наука

кадрах для промышленности, транспорта, здравоохранения, госу­дарственной службы. Поэтому самодержавие вынуждено было (даже вопреки собственной природе) время от времени проявлять “заботу” о просвещении, открывать новые учебные заведения, разрешать издание журналов и открытие научных обществ.

Если к началу XIX в. Россия имела только одно высшее учебное заведение (Московский университет—с 1755 г.), а в начале 60-х годов — 14, то в 1896 г. их стало 63. В 1862 г. в Петербурге и в 1866 г. в Москве были открыты первые русские консерватории.

Книг в стране было издано в 1803 г. 143, в 1855 г.— 1020, в 1895 г.— 8699. Число типографий выросло за 1855—1895 гг. с 96 до 1315. К 1890 г. Россия вышла на третье место в мире (после Франции и Германии) по количеству названий издаваемой литературы. Среди книгоиздателей выделялись такие энтузиасты отечественной культуры, как Ф.Ф. Павленков, К.Т. Солдатенков и особенно Иван Дмитриевич Сытин. Костромской крестьянин, начавший трудовую жизнь 14 лет от роду “учеником для всех надобностей” в скорняжной лавчонке на Никольском рынке в Москве, Сытин вырос в крупнейшего и популярнейшего (а также богатейшего) книгоиздателя с мировым именем. В 1914 г. его “Товарищество” давало свыше 25 % всей книжной продукции в России. Сытин выпускал и дорогие, роскошные юбилейные издания (например, шеститомник “Великая реформа”, семитомник “Оте­чественная война и русское общество”, великолепную — к сожа­лению, незаконченную—18-томную “Военную энциклопедию”), но главное, он издавал самые дешевые в стране книги, которые мог покупать и читать простой народ. “Это настоящее народное дело,— писал об издательстве Сытина А.П. Чехов.— Пожалуй, это единственная в России издательская фирма, где русским духом пахнет и мужика-покупателя не толкают в шею”. Сытин был не только издателем — он был просветителем. За это его ценили И.А. Бунин, И.П. Павлов, В.И. Суриков, A.M. Горький, но и ненавидели мракобесы. В 1905 г. эти последние, действуя по принципу “чтоб зло пресечь, собрать бы книги все да сжечь”, сожгли лучшую часть “Товарищества И.Д. Сытина”¹.

В типографиях Сытина, Павленкова, Солдатенкова печатались первые полные собрания сочинений Пушкина, Гоголя, Льва Толстого, Белинского, Добролюбова, труды Сеченова, Менделеева, Тимирязева, русские переводы В. Гюго, Ф. Шиллера, Вальтера Скотта, Г. Сенкевича.

Выдающуюся роль в культурной жизни страны всегда играли демократические журналы. “Современник” (1836—1866), первым редактором которого был А.С. Пушкин, а последним — Н.А. Некрасов, “стоял (по мнению демократа В.И. Танеева) не

только во главе всей русской литературы, но и всего русского общества”. Вслед за “Современником” по значению демок­ратически настроенные россияне ставили “Отечественные записки” (1839—1884) А.А. Краевского, Н.А. Некрасова, М.Е. Салтыкова-Щедрина, “Русское слово” (1859—1866) Г.Е. Благосветлова и Д.И. Писарева, “Дело” (1866—1888) Г.Е. Благосветлова, Н.В. Шелгунова, К.М. Станюковича, сатирический журнал “Искра” (1859—1873) B.C. Курочкина. Эти журналы опирались на творчество круп­нейших писателей-классиков (Некрасова, Тургенева, Щедрина, Льва Толстого) и были идейными центрами русской демократии, рупором передового общественного мнения. Все они, кроме “Дела”, с 1884 г. круто повернувшего вправо, были закрыты в административном порядке “за вредное направление”.

Зато царизм благоволил к изданиям таких громкоговорителей реакции, как М.Н. Катков (“Московские ведомости”), князь В.П. Мещерский (“Гражданин”), П.П. Цитович (“Берег”), а также к известной своей продажностью газете “Новое время”, которую Щедрин метко назвал: “Чего изволите?” Хозяином этой газеты с 1876 г. больше 35 лет был А.С. Суворин — беллетрист и публицист, в молодости пострадавший (был под судом, сидел в тюрьме) за либеральные убеждения, а затем обратившийся в беспринципного приспособленца. Он хлопотал даже о создании в России охранительной партии из людей, “не потерявших политического нюха”,— “нюховой партии”, как назвал ее демократ А.И. Стронин. Газета Суворина слыла наиболее оперативной в России и очень старалась поддержать такую свою репутацию:

например, о сожжении фабрики Сытина, к чему актив газеты приложил руку, она сообщила... за день до пожара. Радикальный журналист П.Ф. Алисов язвил, что прыткие корреспонденты “Нового времени” “кажется, и к смерти ходили за кое-какими сведениями”. Именно в “Новом времени” подвизался даровитый, но беспринципный, как и его хозяин, журналист В.П. Буренин, настолько желчный, что о нем сложили стихи:

По Невскому бежит собака,

За ней Буренин, тих и мил...

Городовой,смотри,однако,

Чтоб он ее не укусил!

Успехи просвещения в России XIX в. (особенно после “великих реформ” 60-х годов) были всеохватывающими. Общий уровень грамотности населения вырос за вторую половину века более чем в 3 раза, хотя и составил к 1897 г. всего 21,1 % (больше всего грамотных было в Петербургской губернии — 55 %, зато в Ферганской—меньше 3%).

Казалось бы, здесь налицо забота о просвещении со стороны царизма. Но достаточно вспомнить школьный устав 1828 г. или циркуляр 1887 г. “о кухаркиных детях”, охранительный университетский устав 1884 г., чтобы понять истинный смысл этой заботы. Вот характерный факт: в Казанском университете годами единственный профессор по медицине читал лекции только

двум слушателям, а некоторое время даже одному — Николаю Ивановичу Лобачевскому. Такое могло быть только в России. Допуская рост просвещения, царизм управлял им так, чтобы оно было уделом только господствующих классов, а простонародье держал в темноте и религиозном смирении. По переписи населения 1897 г., ученых и литераторов в России было 3 тыс., врачей — 17 тыс. (из них женщин—580 на всю страну), артистов и художников — 18 тыс., зато священнослужителей — 250 тыс., т.е. почти в 7 раз больше, чем ученых, литераторов, врачей, артистов и художников, вместе взятых.

За пореформенные десятилетия открылось много библиотек и музеев. Иные из них обрели национальное значение: публичная библиотека при Румянцевском музее (1862; ныне Российская государственная библиотека), Исторический музей (1872), худо­жественная галерея П.М. и С.М. Третьяковых (1856) и Театраль­ный музей А.А. Бахрушина (1894) в Москве, Русский музей в Петербурге (1898). В 1852 г. был открыт для публики петер­бургский Эрмитаж. Однако пользоваться этими национальными сокровищницами могли почти исключительно имущие россияне, “низы” доступа к ним практически не имели, и власти считали это в порядке вещей. Когда, например, в 1914 г. председатель Всероссийского съезда художников заявил, что “недостаточно наделить музей сокровищами, нужно еще дать возможность их использовать”, директор Эрмитажа граф Д.И. Толстой надменно ответил: “Это — бесспорная истина, но едва ли оратор выведет из этого заключение, что при библиотеках необходимо открывать для посетителей школы грамотности и обучать посетителей читать по складам”.

Столь же охранительно относилось самодержавие и к развитию наук, стремясь превратить университеты в присутственные места, а ученых — в чиновников. Такие выражения, как “чиновник по философии”, “чиновник по словесности” и т.д., были обычными для обозначения вузовских педагогов. За “неблагонамеренность” царские власти преследовали таких ученых, имена которых составляют предмет национальной гордости россиян. Так, ботаник К.А. Тимирязев, историк В.И. Семевский, социолог М.М. Ко­валевский были уволены из университетов; математик С. В. Ко­валевская и биолог И.И. Мечников вынуждены были покинуть родину и вести научную работу на чужбине. Злобным нападкам официальных “верхов” подвергались физик А. Г. Столетов и физиолог И.М. Сеченов. Прислужники царизма трижды про­валивали кандидатуру Сеченова на выборах в академики¹. По


¹ За год до смерти, в декабре 1904 г., 75-летний Сеченов, будучи уже в отставке, получил-таки звание академика 7 января 1905 г. он направил в Академию благодарственное письмо из одной строки, подписанное таким образом: “7 января 1895 г. И. Сеченов”. Биограф Сеченова Х.С. Коштоянц по этому поводу заметил: “Читатель видит, что письмо датировано Сеченовым не 1905, а 1895 годом. Какая многозначительная ошибка! И было ли это ошибкой? Поздно, слишком поздно признала великого русского ученого императорская Академия наук”.

меткому определению Тимирязева, Российская академия наук “блистала отсутствием” самых крупных отечественных ученых: Сеченова, Мечникова, Менделеева. Гениальные самородки И.В. Мичурин и К.Э. Циолковский были окружены равнодушием со стороны царских властей. Царизм лишал ученых необходимой поддержки, отказывался субсидировать исследовательские экс­перименты — словом, держал естественные науки в загоне. Он не спешил использовать даже изобретенное в 1895 г. А.С. Поповым радио, которое до 1917 г. чаще связывалось с именем итальянского бизнесмена-изобретателя Г. Маркони, открывшего секрет радио­волн годом позднее Попова.

Но и в таких условиях естественные науки все-таки развивались. Это было вызвано экономическими потребностями страны, промышленным переворотом, рационализаторскими опы­тами в сельском хозяйстве, расширением торговли, освоением новых земель. Трудный, но крутой подъем естественных наук уже в первой половине столетия выдвинул плеяду первоклассных ученых, которые сделали ряд открытий мирового значения. Николай Иванович Лобачевский к 1826 г. создал новую, гиперболическую, неевклидову геометрию, которая отличалась от старой параболической, созданной древнегреческим математиком Евклидом еще в III в. до н.э. Так родилась “геометрия Лобачевского”. За это современники назвали Лобачевского “Ко­перником геометрии”. Идеи Лобачевского составляют теперь необходимое звено в теории относительности и служат инстру­ментом расчета атомных и космических процессов. Академик Николай Николаевич Зинин получил в 1842 г. анилин из нитробензола и заложил основы развития промышленности синтетических красителей, а другой академик Василий Яковлевич Струве открыл на небе почти 3 тыс. звезд и основал в 1839 г. знаменитую Пулковскую обсерваторию, которую уже в середине века стали называть “астрономической столицей мира”.

Во второй половине столетия ученые-натуралисты добились еще больших успехов. Отец русской физиологии Иван Михайлович Сеченов создал учение о рефлексах головного мозга, осуществив тем самым переворот в биологической науке. Он первым научно доказал единство и взаимную обусловленность психических и телесных явлений, подчеркнув, что “душевная жизнь” есть не что иное, как отражение деятельности головного мозга. Таким образом, физиология была перевернута с головы, на которой она стояла ранее, на ноги.

Гениальный ученый Сеченов был передовым человеком своего времени, другом Н.Г. Чернышевского. Он послужил Чернышев­скому прототипом Кирсанова в романе “Что делать?”, а его жена Мария Александровна — прототип Веры Павловны, главной ге­роини того же романа. Классический труд Сеченова, излагающий основы его учения—“Рефлексы головного мозга” (1863),—был написан по предложению Некрасова для журнала “Современник”.

Двигая вперед науку, Сеченов тем самым вставал поперек дороги воинствующему мракобесию, реакции. Не зря Совет Главного управления по делам печати заключил, что его книга “вредна как изложение самых крайних материалистических теорий” и постановил “арестовать и подвергнуть оную судебному преследо­ванию”.

Величайший русский химик Дмитрий Иванович Менделеев в 1869 г. открыл периодический закон химических элементов — один из важнейших законов естествознания, составляющий фундамент современного учения о веществе. Периодическая система элементов Менделеева показывает, что химические свойства элементов (т.е. их качество) обусловлены количеством их атомного веса. Это наглядное подтверждение одного из общих законов диалектики, а именно закона перехода количества в качество. Как многогранный ученый и патриот, Менделеев заботился о всемерном подъеме хозяйственной мощи России, сказав новое слово в различных отраслях знаний. Он выдвинул идею подземной газификации угля и принцип непрерывной дробной перегонки нефти, прогнозировал освоение Великого Северного морского пути, участвовал в первых опытах воздухо­плавания в России.

По образу мыслей и складу характера Менделеев, как и Сеченов, был демократом. Он изучал философские труды Герцена и был лично знаком с Добролюбовым. Царей и царских сатрапов Менделеев не любил и вел себя по отношению к ним независимо, а то и дерзко. В 1879 г., например, когда его вызвал к себе один из “шести Аракчеевых” Александра II петербургский военный генерал-губернатор И. В. Гурко и начал было отчитывать за потворство студенческим волнениям, Менделеев вскипел и накинулся на всесильного сатрапа: “Как вы смеете мне грозить?! Вы кто такой? Солдат и больше ничего! В своем невежестве вы не знаете, кто я. Имя Менделеева навеки вписано в историю науки. Знаете ли вы, что он произвел переворот в химии? Знаете ли вы, что он открыл периодическую систему элементов? Что такое периодическая система? Отвечайте!” Гурко не знал, что такое периодическая система элементов, и умолк¹.

Всю свою жизнь Менделеев активно боролся против реакционе­ров от науки, нажив себе тьму врагов в официальных верхах. Царские власти ненавидели его, как и Сеченова, за демократизм воззрений. В 1880 г. Менделеев был забаллотирован реакционными кругами на выборах в Российскую академию, хотя состоял членом девяти академий разных стран мира, включая США. Имя Менделеева занесено на Доску почета науки Бриджпортского университета (США) в ряду имен величайших ученых мира.

Столь же широкую мировую известность заслужил еще до конца XIX в. Иван Петрович Павлов — создатель учения о высшей

нервной деятельности, общепризнанный глава физиологов мира, лауреат Нобелевской премии (1904). Всесветно прославленный ученый Павлов оставался страстным патриотом России. “Что ни делаю,— писал он о себе,— постоянно думаю, что служу этим, сколько позволяют мои силы, прежде всего моему отечеству, нашей русской науке. И это есть и сильнейшее побуждение, и глубокое удовлетворение”.

Выдающийся вклад в мировую науку внесли и многие другие русские ученые: биологи И.И. Мечников и А.О. Ковалевский — основоположники эволюционной эмбриологии, математики М.В. Остроградский и П.Л. Чебышев, физики П.Н. Лебедев и Н.А. Умов, химики A.M. Бутлеров и В.В. Марковников, географы Н.М. Пржевальский и Н.Н. Миклухо-Маклай, медики Н.И. Пи­рогов и С.П. Боткин, почвоведы В.В. Докучаев и П.А. Костычев, основоположник геохимии В.И. Вернадский. Вместе с ними вошла в историю науки математик Софья Васильевна Ковалевская — первая женщина, ставшая профессором Стокгольмского универ­ситета и членом-корреспондентом Петербургской Академии наук, автор классических трудов о вращении твердого тела.

Опираясь на успехи точных наук, корифеи русской техниче­ской мысли творили изобретения всемирной значимости. Еще в 1802 г. петербургский академик В.В. Петров первым в мире (на 6 лет раньше знаменитого англичанина Г. Дэви) открыл явление электрической дуги, в 1832 г. П.Л. Шиллинг изобрел клавишный, а затем и электромагнитный телеграф; в 1834 г. Б.С. Якоби сконструировал электромотор. В 1876 г. П.Н. Яблочков создал дуговую электрическую лампу (так называемую “свечу Яблочко­ва”), которая освещала улицы крупнейших столиц мира и получила всеобщую известность под названием “русский свет”. В 1881 г. морской офицер А.Ф. Можайский построил первый в мире самолет (правда, не выдержавший испытаний), а в 1888 г. механик-самоучка Ф.А. Блинов изобрел в Балакове (под Сарато­вом) гусеничный трактор (“паровоз для шоссейных и грунтовых дорог”, как его тогда называли).

Самым выдающимся из технических открытий века было изобретение радио. 7 мая 1895 г. малоизвестный тогда препода­ватель физики и электротехники в двух училищах Кронштадта Александр Степанович Попов продемонстрировал первый в мире радиоприемник. Этот день вошел в историю и до сих пор отмечается в России как День радио.

В конце века было сделано еще одно открытие, которое не привлекло особого внимания современников, но теперь спра­ведливо считается историческим. В 1893 г. бедный, непризнанный, слывший то за чудака, то за сумасшедшего, с 9 лет оглохший калужский учитель Константин Эдуардович Циолковский разра­ботал проект корабля-ракетоплана, положив начало теории реактивного движения. Справедливость требует отметить, что

раньше Циолковского, еще в 1881 г., приговоренный к повешению за участие в покушениях на Александра II народоволец Николай Иванович Кибальчич в тюрьме за считанные дни до казни составил проект летательного аппарата с реактивным двигателем. “Я буду счастлив тем, что окажу громадную услугу родине и человечеству,— писал Кибальчич в предисловии к этому проек­ту.— Я спокойно тогда встречу смерть, зная, что моя идея не погибнет вместе со мной, а будет существовать среди человечества, для которого я готов был пожертвовать своей жизнью”. Царизм, однако, повесил Кибальчича, а проект его схоронил в архиве. Не получили признания при царском режиме и труды Циолковского.

Если развитие естественных наук в России страдало от недостатка внимания к ним со стороны государства, то общест­венные науки душила деспотичная государственная опека над ними. Царизм буквально насиловал их в интересах оправдания и возвеличения своего режима. Квалифицированные философы (С.С. Гогоцкий, П.Д. Юркевич, Л.М. Лопатин), историки (М.П. Погодин, Н.Г. Устрялов, Д.И. Иловайский), правоведы (Ф.Л. Морошкин, П.П. Цитович, Н.В. Муравьев), словесники (С.П. Шевырев, И.И. Давыдов, К.Н. Леонтьев) ревностно обслуживали правящий режим. Им противостояли главным образом революционные мыслители (А. И. Герцен и Н.Г. Черны­шевский, П.Л. Лавров и М.А. Бакунин), труды которых издавались преимущественно за границей или в подполье и не имели столь широкого хождения, как официозная литература. Впрочем, даже среди лояльных к властям ученых было много не только талантливых, но и сравнительно независимых, искренних в своем служении не правительству, а науке профессионалов: философ B.C. Соловьев, литературовед А.Н. Пыпин, лингвисты Ф.И. Бус­лаев и А.А. Шахматов, создатель уникального “Толкового словаря живого великорусского языка” (около 200 тыс. слов) В.И. Даль, историки Т.Н. Грановский и Н.И. Костомаров. Самыми выда­ющимися из российских историков XIX в. были Н.М. Карамзин, С.М. Соловьев (отец B.C. Соловьева) и В.О. Ключевский.

Николай Михайлович Карамзин к 1826 г. написал “Историю государства Российского” в 12 томах (12-й том, доведенный до событий 1611 г., был издан в 1829 г. посмертно). Соединяя в себе равновеликий талант историка и писателя, он создал шедевр исторического повествования. Правда, идейные позиции Карамзина сегодня выглядят архаично. Феодал и монархист, он приветствовал артиллерийскую расправу царизма с декабристами. “Я, мирный историограф,— говорил он о себе,— алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятеж”. Помогает уяснить смысл “Истории” Карамзина и такая деталь:

на сочинение “Истории” от Александра I он получил 2 тыс. рублей (что стоило тогда больше нынешних 20 млн.) “ежегодного пенсиона” и в “благоговейную признательность” за это обещал

царю “посвятить всю жизнь свою (труд свой, разумеется, тоже.— Н.Т.) на оправдание его благодеяний”¹. Так он и сделал, за что еще до окончания “Истории” получил Анненскую ленту через плечо.

Карамзин изображал главным двигателем отечественной истории царя-самодержца. Фактически его “История” — не столько государства Российского, сколько российских царей. Народ в ней вообще отсутствовал. Сам Карамзин объяснил это так: “История народа принадлежит царям”. А.С. Пушкин писал о нем:

В его “Истории” изящность, простота

Доказывают нам без всякого пристрастья

Необходимость самовластья

И прелести кнута

Другой профессиональный недостаток “Истории” Карамзина (который широкие читательские круги воспринимали как до­стоинство) заключается в том, что ее художественное начало довлеет над исследовательским. Вот что писал об этом В.О. Клю­чевский: “Карамзин не изучал того, что находил в источниках, а искал в источниках, что ему хотелось рассказать живописного и поучительного. Не собирал, а выбирал факты...”

Как бы то ни было, богатством содержания и блеском изложения, поучительностью и живописностью труд Карамзина увлек все российское общество, пробудив в нем глубокий интерес к отечественной истории. “Ну, Грозный! Ну, Карамзин! — восклицал К.Ф. Рылеев, прочитав 9-й том “Истории” Карамзина о царствовании Ивана Грозного.— Не знаю, чему удивляться: тиранству ли Иоанна или дарованию нашего Тацита”. По словам Пушкина, Карамзин открыл россиянам их собственную историю, подобно тому как Колумб открыл Америку. Вместе с тем он своим трудом высоко поднял в глазах не только общества, но и власти престиж историка и писателя, первым в России “показал, что писатель может быть у нас независим и почтен всеми равно, как именитейший гражданин в государстве”².

Сергеи Михайлович Соловьев — ученик и друг Т.Н. Гранов­ского, профессор и заведующий кафедрой русской истории Московского университета (с 1872 г. академик) — совершил научный подвиг, написав “Историю России с древнейших времен” в 29 томах, кроме 300 других произведений. Он работал над “Историей” последние 29 лет своей жизни (1851—1879), издавая каждый год по одному тому с непостижимой размеренностью. Этот фундаментальный труд, в котором обобщен колоссальный (большей частью извлеченный из архивов) фактический материал, представляет собой высшее достижение русской историографии,


¹ Погодин М.П Н М Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. М., 1866. Ч. 1. С. 397; Ч. 2. С. 19.

² Гоголь Н.В. Духовная проза. М., 1992. С. 96.

сохраняющее поныне свою научную ценность. Здесь, в отличие от “Истории” Карамзина, невысоко художественное начало, зато начало исследовательское надо признать высочайшим. Смерть помешала Соловьеву продолжить его великий труд, который выглядит непосильным для одного человека. Он успел довести изложение событий только до 1775 г.

Первым из российских историков Соловьев развил идею закономерности исторического процесса и стремился обосновать преемственность политических и общественных форм в истории отечества. “Показать связь между событиями, показать, как новое проистекло из старого, соединить разрозненные части в одно органическое целое” — так определял он задачи историка. Глав­ным героем и двигателем истории Соловьев, в отличие от Карамзина, считал не царя, а государство, которое он изображал выразителем народной воли. История народа растворялась под пером Соловьева в истории государства. Ориентиром для периодизации отечественной истории Соловьев, подобно Ка­рамзину, считал смену лиц на государевом престоле.

Либерал по убеждениям, который к тому же с годами правел, Соловьев боялся народных движений. Крестьянские войны он трактовал как злодейства, реакционные по своей исторической роли, поскольку они грозили разрушить государственный организм. “Перемены в правительственных формах,— внушал Соловьев,— должны исходить от самих правительств, а не вымогаться народами у правительств путем возмущения”.

Однако народ как нацию (от пахаря до монарха) Соловьев ставил превыше всего, причем главную роль в развитии национального самосознания отводил истории. “Спросим человека, с кем он знаком,— говорил Соловьев,— и мы узнаем человека. Спросим народ об его истории, и мы узнаем народ”. К самодержавному деспотизму он относился как к злоупотреблению властью, крепостное право осуждал. Его идеалом была буржуазная конституционная монархия типа Франции при Луи Филиппе 1830—1848 гг.

Как университетский профессор, Соловьев был не только великим ученым-исследователем, но и выдающимся педагогом, замечательным лектором. Лекции он читал, точнее — говорил, с закрытыми глазами, задумчиво, словно уходя в себя. Студенты подозревали в этом особую, с подвохом, манеру подглядывать за аудиторией — из-под ресниц, но он как-то признался Ключевско­му, что никогда не видел перед собой слушателей. “Говорящее размышление” — так определил лекции Соловьева Ключевский.

Василий Осипович Ключевский — ученик и преемник Соловь­ева на посту заведующего кафедрой русской истории Московского университета (с 1900 г. академик) — во многом пошел дальше своего учителя, хотя сам он скромно говорил о себе: “Я ученик Соловьева, вот все, чем я могу гордиться как ученый”. Он первым

начал серьезно исследовать экономические процессы, выдвинул на передний план историю не царей, как это делал Карамзин, и не государства, как делал Соловьев, а народа; отказался от общепринятой до него традиции освещать историю России по царствованиям. “Цари со временем переведутся,— говорил Клю­чевский.— Это мамонты, которые могли жить лишь в допотопное время”. В январе 1895 г., когда только началось 23-летнее царствование Николая II, он в откровенном разговоре со своим учеником А.А. Кизеветтером убежденно предсказал: “Попомните мои слова: Николаем II закончится романовская династия; если у него родится сын, он уже не будет царствовать”¹.

По убеждениям Ключевский был таким же либералом, как Соловьев, причем с возрастом еще больше, чем Соловьева склонялся вправо. Хотя идеалом Ключевского тоже была конституционная монархия, он опускался иногда до оправдания самодержавия. Печальную известность обрела его хвалебная речь “Памяти в бозе почившего государя императора Александра III” 28 октября 1894 г. в Московском университете. Студенты устроили против этой речи демонстрацию протеста, освистали Ключевского на его лекции (хотя любили его как лектора больше, чем кого-либо) — десятки из них были за это арестованы. Потрясенный Ключевский, по свидетельству его сына, не мог забыть этого случая до конца жизни.

Ключевский написал ряд трудов по конкретным вопросам отечественной истории, историографии, источниковедения, кото­рые (особенно его докторская диссертация “Боярская Дума древней Руси”) считаются классическими. Но главный его труд — это “Курс русской истории” в 5 томах (1904—1911 гг.), т.е. научно обработанный курс лекций для студентов Московского университе­та. Вслед за Соловьевым Ключевский дал целостное истолкование всего российского исторического процесса, учитывая при этом экономические, социальные, политические и географические факторы. Критерием периодизации отечественной истории он считал колонизацию русским народом Восточно-Европейской равнины, причем несколько переоценивал внешнюю опасность как движущую силу исторического развития. Классовую борьбу Ключевский не просто осуждал, а считал ее случайным явлением, аномалией, которая лишь дезорганизует предопределенный эко­номически, географически и т.д. ход истории. Так, декабристы в представлении Ключевского — это не более чем “историческая случайность, обросшая литературой”.

Великий ученый, Ключевский был и непревзойденным лекто­ром, художником слова. Он, как никто другой, умел восп­роизводить прошлое — ярко, образно, почти зримо. Его характеристики исторических деятелей (царей, их наставников и


¹ Кизеветтер А.А. На рубеже двух столетий. Прага, 1929. С. 197.

фаворитов, полководцев, дипломатов) всегда колоритны — то уважительны, то насмешливы, а чаще всего столь тонко ироничны, что, например, A.M. Горький удивлялся: “Хитрый. Читаешь — будто хвалит, а вникнешь — обругал”. Ключевский умел ла­конично и емко, оригинальным сочетанием слов определить смысл любого политического режима: “конституционно-аристократичес­кая Англия”, “солдатски-монархическая Пруссия”, “республикански-анархическая Польша”. Очень эффектны афоризмы Ключевского, лишь недавно собранные в отдельном издании¹. Вот несколько примеров: “Почему люди так любят изучать свое прошлое, свою историю? Вероятно, потому же, почему человек, споткнувшись, любит оглянуться на место своего падения”; “Торжество исторической критики: из того, что говорят люди известного времени, подслушать то, о чем они умалчивали”; “Чтобы править людьми, нужно считать себя умнее всех, т.е. часть признавать больше целого, а так как это глупость, то править людьми могут только дураки”. Не удивительно, что лекции Ключевского всегда привлекали массу слушателей с разных курсов и факультетов.

Все это давалось Ключевскому нелегко. Прежде чем сказать или написать что-то, он тщательно обдумывал и отделывал каждую фразу, каждое слово. Сам он однажды заметил: “Легкое дело — тяжело писать и говорить, но легко писать и говорить — тяжелое дело”. Зато, как справедливо заключал М.Н. Покровский, “страницы курса Ключевского выдерживают сравнение с любым отрывком тургеневской прозы”. Словом, если С.М. Соловьев был самой крупной, то В.О. Ключевский — самой яркой фигурой в российской историографии.

Выдающиеся российские ученые XIX в. (особенно его второй половины) работали и в области социологии и всеобщей истории. Мировую известность приобрели к концу столетия труды М.М. Ковалевского по социологии, Н.И. Кареева и И.В. Лучицкого по истории Франции, П.Г. Виноградова и Д.М. Петрушевского по истории Англии.

По мере роста достижений науки и техники в России все чаще возникали новые научные центры — всероссийские общества ученых разных специальностей. Кроме того, почти при всех университетах страны были созданы физико-математические общества, а в десятках губернских городов — общества естест­воиспытателей. С 60-х годов в стране стали обычными националь­ные съезды ученых, которые издавали свои “Записки”, “Труды”, “Протоколы”, популяризируя таким образом новейшие достижения науки и ее очередные задачи. В развитии исторических знаний важную роль сыграли археологические съезды. С 1869 до 1899 г.


¹ См.: Ключевский В.О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968.

они созывались 11 раз. Рост научной периодики наглядно представлен в подсчетах библиографа Н.М. Лисовского: 1855 г.— 61 издание (44 в Петербурге, 10 в Москве и 7 — на всю провинцию); 1900 г.— 525 изданий (263 в Петербурге, 83 в Москве и 179 в провинции).

При капитализме, как правило, расширяются всякого рода международные связи (не только экономические и политические, но и культурные). Поэтому, естественно, во второй половине XIX в. русская наука усиленно сотрудничала с мировой наукой. Русские ученые активно участвовали в международных научных комитетах и съездах, которые нередко собирались в России (например, востоковедов в 1876 г. и геологический в 1897 г. в Петербурге, археологический в 1883 г. и медицинский в 1897 г. в Москве и др.). Обмен опытом и мнениями взаимно обогащал и российскую, и зарубежную науку.

Свидетельством мирового признания русской науки XIX в. были доклады и целые курсы лекций ученых России в зарубежных научных центрах (М.М. Ковалевского в Оксфорде, Стокгольме, Брюсселе, Чикаго; К.А. Тимирязева в Лондоне; П.Г. Виноградова в Оксфорде; П.Н. Лебедева в Берлине и Страсбурге). История мировой культуры помнит научное общение и сотрудничество Тимирязева и Дарвина, Мечникова и Пастера, электротехников-изобретателей А.Н. Лодыгина и Т. Эдисона. “Возьмите теперь любую книгу иностранного научного журнала,— говорил в 1894 г. Тимирязев,— и вы почти наверное встретите русское имя”.