Рецензент: д-р ист наук, заслуженный деятель науки рф, проф. В. Г. Тюкавкин

Литература

У Герцена есть строки, которые каждый русский запоминал в XIX в. на всю жизнь, как запоминают клятву или проклятие. “История нашей литературы — это или мартиролог, или реестр каторги. Погибают даже те, которых пощадило правительство... Рылеев повешен Николаем. Пушкин убит на дуэли, 38-ми лет. Грибоедов предательски убит в Тегеране. Лермонтов убит на дуэли, 30-ти лет на Кавказе. Веневитинов убит обществом, 22-х лет. Кольцов убит своей семьей, 33-х лет. Белинский убит 35-ти лет, голодом и нищетой. Полежаев умер в военном госпитале

после 8 лет принудительной солдатской службы на Кавказе. Баратынский умер после 12-летней ссылки. Бестужев погиб на Кавказе, совсем еще молодым, после сибирской каторги”¹.

Этот реестр только первой половины века еще неполон. К нему надо добавить имена А.И. Одоевского, отправленного на каторгу, а затем под пули черкесов на Кавказ, где он и умер; В. К. Кюхельбекера, умершего после 20-летней каторги и ссылки; В.Ф. Раевского, умершего после 30 лет тюрьмы и ссылки; Ф.М. Достоевского, пережившего смертный приговор, а после его замены шесть лет каторги и солдатчины; Т.Г. Шевченко, отбывшего 10 лет солдатчины.

И во второй половине столетия российская литература развивалась буквально под шквалом правительственных репрессий. Н.Г. Чернышевский 21 год провел в тюрьме, на каторге и в ссылке. М.Л. Михайлов погиб на каторге. 13 лет каторги и ссылки отбыл П.ф. Якубович, 15 лет сибирской ссылки — П.А. Грабовский. В тюрьмах и ссылке подолгу томились Д.И. Писарев, В.Г. Короленко, К.М. Станюкович, А.И. Эртель, Н.В. Шелгунов, В.В. Берви-Флеровский, Г.А. Мачтет, Н.Е. Петропавловский-Каронин. Г.З. Елисеев состоял под надзором полиции 14 лет, И. Г. Чавчавадзе — 16, Глеб Успенский — 20, Короленко — 40 лет.

Характерна для царской и крепостной России судьба поэта А.И. Полежаева. За смелые выпады против самодержавия в поэме “Сашка” (1825 г., опубликована лишь в 1861) Полежаев, тогда студент Московского университета, в июле 1826 г. по личному приказу Николая I был отдан в солдаты². Но и в условиях солдатской каторги поэт не сложил оружия, “под свист шпицрутенов” (как выразился советский историк А.В. Фадеев) он писал вольнолюбивые стихи. Его солдатская лирика чутко улавливала и отражала настроения протеста и тоски по свободе, характерные для русского общества после расправы с декабристами. По словам В.Г. Белинского, Полежаев до конца жизни сохранил “безумный пыл к утраченной свободе”. А конец его жизни был ужасен. Он умер 28 января 1838 г. от чахотки в солдатском госпитале. Труп его выбросили в подвал, где его обглодали крысы. Могила поэта на Смоленском кладбище в Москве затерялась. “Мы не знаем более трагической жизни и более рокового конца”, — писал о Полежаеве Н.П. Огарев.

В творческом наследии Полежаева выделяется памфлет “Четыре нации” (1827). Поэт высмеял здесь как национальную черту россиян (в сравнении с англичанами, французами и


¹ Герцен А.И. Собр. соч.: В 8 т. М., 1975. Т. 3. С. 425—426. Герцен допустил здесь неточности: так, Белинский умер 37-ми лет (без 4 дней), а Лермонтов не дожил до 27-ми. Баратынский был в ссылке не 12, а 5 лет.

² Тетрадь “крамольных” стихов Полежаева царь собственноручно извлек из-под тюфяка на кровати поэта, когда устроил в дни своей коронации “высочайший” обыск у студентов Московского университета.

немцами) угодничество и раболепие перед правителями, которые, сидя на шее народа, грызутся между собой, нередко свергают друг друга, а народ каждого из них прославляет, перед каждым пресмыкается, вместо того чтобы сбросить их с себя на свалку истории:

В России чтут царя и кнут...

А русаки, как дураки,

Разинув рот, во весь народ

Кричат: “Ура! Нас бить пора!

Мы любим кнут!” Зато и бьют

Их, как ослов, без дальних слов.

Эти стихи продиктованы истинным патриотизмом, который, по определению Белинского, “обнаруживается не в одном восторге от хорошего, но и в болезненной враждебности к дурному, неизбежно бывающему во всяком отечестве”. Полежаев выразил здесь “патриотическую скорбь” о том, что россияне слишком терпеливы в своем рабском положении. Такой же смысл надо искать в словах Лермонтова: “немытая Россия, страна рабов, страна господ”; в словах Чернышевского: “жалкая нация, нация рабов, сверху донизу все — рабы”; в словах Писарева об “ультраослином, терпении” русского народа.

Из всех сфер культуры литература наиболее живо, проникно­венно реагировала на развитие освободительного движения в России и с наибольшей силой отражала его идеи и потребности. Именно освободительные (и революционные, и либеральные) идеи вдохновляли самых замечательных художников слова и стимулировали подъем русской литературы, которая пережила в XIX в. свой Ренессанс, вопреки самодержавному, жандармскому, цензурному и прочему гнету, что и дало основание Максиму Горькому сказать о ней так: “Никто в Европе не создавал столь крупных, всем миром признанных книг, никто не творил столь дивных красот при таких неописуемо тяжких условиях”. Весь путь развития русской литературы XIX в. не только отечествен­ные, но и прогрессивные зарубежные исследователи рассматривают как духовную революцию, которая предшествовала революции социальной. Хорошо сказал об этом Генрих Манн: “Сто лет великой литературы — это русская революция до революции”.

Всю первую половину столетия русская литература была ареной напряженной идейной борьбы, в результате которой сменились одно за другим несколько литературных направлений — классицизм, сентиментализм, романтизм, реализм.

Русский литературный классицизм¹, связанный с именами М.В. Ломоносова, А.Д. Кантемира, Г.Р. Державина, В.К. Тредиаковского и переживший расцвет в XVIII в., оказался

непригодным для выражения новых, демократических идей и настроений и превратился в литературу узких, консервативно-дворянских кругов, ревнителей крепостнической старины. Именно эти круги создали первое в России литературное общество — “Беседу любителей русского слова” (1811—1816) во главе с адмиралом А.С. Шишковым, который был при Александре I государственным секретарем и министром просвещения. Правда, характерные для классицизма литературные формы (ода, трагедия, комедия, басня) широко бытовали и далее, но в них с первых десятилетий XIX в. уже вкладывалось новое, антикрепостническое содержание. Примеры: ода юного А.С. Пушкина “Вольность”, комедия А.С. Грибоедова “Горе от ума”, тираноборческая трагедия В.К. Кюхельбекера “Аргивяне”, басни И.А. Крылова.

В самом начале нового столетия на смену классицизму приходит в русскую литературу сентиментализм (от французского sentiment — чувство). Его приход был обусловлен начавшимся разложением крепостного строя и усилением среди россиян антифеодальных настроений. Дело в том, что после страшного пугачевского бунта и грандиозной Французской революции часть российских дворян во избежание новой пугачевщины или, еще хуже, “робеспьеризма” признала необходимым смягчить остроту противоречий между помещиками и крестьянами посредством хотя бы частичного ограничения помещичьего произвола. Идеолог этой части дворянства Н.М. Карамзин и его единомышленники начали вводить в литературу образы простых людей, показывали, что “и крестьяне чувствовать умеют”, на художественных примерах идиллических отношений между помещиками и крестьянами убеждали дворян в том, что они должны стать “добрыми помещиками”, ибо только так смогут удержать крестьян в повиновении и сохранить свое господство. Наиболее характерной этом отношении была популярнейшая повесть Карамзина “Бедная Лиза”.

Заслугой сентименталистов (в первую очередь, самого Kaрамзина) надо признать начатую ими реформу русского литературного языка. Они отказывались от неудобочитаемых церковно-славянских речений и вводили в обиход новые, сегодня привычные для нас, слова: “общественность”, “человечный”, “промышленность”. Против них яростно выступили шишковисты, т.е. участники “Беседы любителей русского слова”, которые вслед за адмиралом Шишковым отстаивали церковно-славянскую терминологию и словесные архаизмы как неотъемлемую часть феодально-охранительных устоев российской жизни. “Шишко­висты” тоже предлагали реформировать русский язык, но по-иному: вместо таких “отвратительных заимствований из языка похабной Европы”, как, например, “развитие”, “аудитория”, “оратор”, “галоши”, вернуть исконно-русские слова — “умоделие”, “слушалище”, “краснослов”, “мокроступы”.

Сторонники Карамзина объединились для борьбы с шишковистами в литературный кружок “Арзамас” (1815—1818). Члены

“Арзамаса” — В.А. Жуковский, К.Н. Батюшков, П.А. Вяземский и др., с осени 1817 г. А.С. Пушкин — поставили целью “просвещение, богатство языка и вкуса очищение”. Реакционеров из “Беседы” Шишкова они ненавидели и презирали. Каждый “арзамасец” при вступлении в кружок должен был сказать надгробную речь кому-нибудь из членов “Беседы”. Таков был обряд вступления. Карамзин был знаменем борьбы между “Арзамасом” и “Беседой”, любовью “арзамасцев” и ненавистью шишковистов. Отношение этих последних к Карамзину В.Л. Пуш­кин (дядя Александра Сергеевича) пародировал в таком двустишии:

И аще смеет кто Карамзина хвалить,

Наш долг, о людие, злодея истребить!

Н.И. Греч переадресовал это двустишие карамзинистам, изменив в нем только одно слово:

И аще смеет кто Карамзина судить,

Наш долг, о людие, злодея истребить!

Сентиментализм укоренился в русской литературе неглубоко. “Гроза Двенадцатого года” и безвременье аракчеевщины вызвали к жизни новое, более действенное литературное течение — романтизм. Его истоком явилось разочарование в действительности после 1812 г. “Воображение, недовольное сущностью, алчет вымыслов”,— писал об этом декабрист А.А. Бестужев. Однако недовольные “сущностью” 10—20-х годов “алкали” разные “вы­мыслы”: одни были деморализованы и стремились отрешиться от мрака и духоты аракчеевщины в интимных переживаниях, в мистике; другие кипели возмущением, жаждали борьбы, воспевали подвиги и самопожертвование. Так возникли две разновидности романтизма — консервативная и революционная.

Консервативный романтизм, ярко представленный во Франции Ф.Р. Шатобрианом и в Германии Ф. Новалисом, в России нашел столь же сильное выражение в меланхолической, с мистическими мотивами, но высокохудожественной¹ поэзии В.А. Жуковского. Самыми выдающимися представителями революционного роман­тизма стали в России декабристы, в начале творчества А.С. Пуш­кин и М.Ю. Лермонтов. Они решительно осуждали уход лите­раторов от насущных проблем жизни, от борьбы против всякой несправедливости. К.Ф. Рылеев так говорил о поэзии Жуковского: Мистицизм, которым проникнута большая часть его стихотво­рений, мечтательность, неопределенность и какая-то туманность растлили многих и много зла наделали”.

Решающий удар по классицизму, а затем по сентиментализму и консервативному романтизму нанесли именно декабристы и находившиеся под их влиянием литераторы первой четверти XIX в. Литературная политика декабристов имела целью использовать

художественное творчество, во-первых, для развития националь­но-самобытной культуры, свободной от подражания чужим образ­цам, а во-вторых, для пропаганды антикрепостнических и антисамодержавных идей. Столь высокая цель не могла быть достигнута силами только литераторов-декабристов, но декабристы (Рылеев, А.А. Бестужев, А.И. Одоевский, В.К. Кюхельбекер, Ф.Н. Глинка, П.А. Катенин, В.Ф. Раевский) возглавили передовое литературное движение эпохи, опираясь на писателей, идейно близких к ним, среди которых были два гиганта — Пушкин и Грибоедов,— а также выдающиеся поэты К.Н. Батюшков, Е.А. Баратынский, П.А. Вяземский, А.А. Дельвиг, Н.И. Гнедич и др.

Первым шагом декабристов к воздействию на литературную жизнь было вступление Н.И. Тургенева, Н.М. Муравьева и М.Ф. Орлова в кружок “Арзамас”. К тому времени (1816) закрылась “Беседа любителей русского слова”, и выпады против нее потеряли остроту. Тургенев, Муравьев и Орлов попытались заменить узколитературное направление “Арзамаса” политическим. На заседаниях кружка начались дискуссии об освобождении крепостных. Правое крыло “Арзамаса” во главе с Карамзиным воспротивилось этому. В 1818 г. “Арзамас” распался.

Тогда в марте 1819 г. по инициативе С. П. Трубецкого и Я.Н. Толстого было создано новое литературное общество “Зеленая лампа” (1819—1820), которое выполняло роль побочной управы Союза благоденствия. Вместе с декабристами (Трубецким, То­лстым, Глинкой, А.И. Якубовичем) в обществе участвовали Пушкин, Дельвиг, Гнедич. Все они вели, наряду с лирико- вакхическими, политические беседы, изобличали “деспотизм тиранов”, спорили, как надо обустроить Россию. Декабрист а.д. Улыбышев читал здесь свою политическую утопию “Сон” об идеальном государстве будущего, каковым, правда, объявлялась всего лишь конституционная монархия, а Пушкин воспламенял слушателей вольнолюбивыми стихами, за которые летом 1820 г. он поплатился ссылкой на юг.

Если в “Арзамасе” и “Зеленой лампе” декабристы только влияли на свое литературное окружение, то “Вольное общество любителей российской словесности” они превратили в собственный орган. Это общество (“Ученая республика”, как называли его участники) возникло еще в 1816 г. и до 1819 г., когда его возглавил Ф.Н. Глинка, сторонилось всякой политики. Глинка ? привел с собой много друзей-декабристов, они занялись политизацией общества. Состав его был многолюдным (около 250 членов) и разнородным: от декабристов и литераторов, идейно близких к ним (Грибоедова, Баратынского, Дельвига), до таких охранителей, как Ф.В. Булгарин, Н.И. Греч, М.А. Корф. Декабристы приложили много сил к тому, чтобы из общества ушли реакционеры и в нем воцарилась вольнолюбивая атмосфера. Это им удалось.

“Вольное общество любителей российской словесности” просу­ществовало до конца 1825 г., пережив восстание 14 декабря. Последние годы оно фактически представляло собой “литератур­ный филиал Северного общества декабристов”¹. Именно в нем родился альманах К.Ф. Рылеева и А.А. Бестужева “Полярная звезда” (1823—1825), который стал легальным проводником декабристских идей.

Через посредство “Арзамаса”, “Зеленой лампы” и своей “Ученой республики” декабристы широко по тому времени распространяли антифеодальные произведения. Стихи Глинки (“Не слышно шума городского”, популярнейшая революционная песня), Катенина (“Отечество наше страдает”) и особенно Рылеева воодушевляли россиян, недовольных аракчеевскими порядками. О сатире Рылеева “К временщику” (эпиграмма на Аракчеева) современники говорили: “Это был первый удар, нанесенный Рылеевым самовластью”. “Думы” Рылеева будили патриотические чувства, готовность к самопожертвованию ради свободной отчизны.

Итак, революционный романтизм как литературное направ­ление не исследовал действительность, а возбуждал читателей против нее, настраивал их на недовольство, протест, борьбу, но и уводил от забот реальной жизни к иллюзиям. Поэтому он уже с 20-х годов стал уступать в литературе другому направлению — реализму, сущность которого — это правда изображения жизни во всех ее проявлениях. Именно с победой реализма связано рождение новой русской литературы и современного русского литературного языка. По-разному готовили эту победу И.А. Кры­лов и А.С. Грибоедов.

Иван Андреевич Крылов, сын бедного армейского офицера, завоевал себе литературную известность еще в XVIII в.² острыми сатирическими пьесами, статьями, повестями, рецензиями, но в шеренгу классиков русской литературы он вступил как непрев­зойденный мастер басенного жанра, один из величайших, наряду с древним греком Эзопом и французом Ж. Лафонтеном, баснописцев мира. Басенный жанр привлек Крылова прежде всего своей доходчивостью и общедоступностью. “Этот род литературы понятен каждому,— говорил Крылов,— его читают и слуги, и дети”. Кроме того, свойственный басням эзоповский (алле­горический, иносказательный) язык позволял Крылову высказы­вать оппозиционные взгляды при максимуме осторожности. “Истина сноснее вполоткрыта”,— любил повторять баснописец.

Крылов не был революционером, но разоблачительная сила его басен не уступала революционным обличениям. Он высмеивал дворянство, чиновничество, духовенство, рисуя их в образах мелких и крупных хищников — лисиц, волков, тигров, медведей. Нередко Крылов направлял острие сатиры и против самого “царя

зверей” льва, т.е., на деле, против самодержца российского. Басни Крылова идеально для этого жанра сочетают в себе меткую индивидуализацию персонажей с широтой художественного обоб­щения. Вот почему они воспринимаются как реалистическое отображение (в образах животного мира!) современной баснописцу российской действительности. “Басни Крылова — не просто басни,— подчеркивал В.Г. Белинский.— Это повесть, комедия, юмористический очерк, злая сатира, словом,— что хотите, только не просто басня”.

Александр Сергеевич Грибоедов был на 26 лет моложе Крылова, но закладывать реалистические основы русской литера­туры он начал примерно в одно время с великим баснописцем. В отличие от Крылова, Грибоедов принадлежал к знатному и богатому дворянскому роду. Первоначальное образование он получил дома, затем учился в пансионе при Московском университете, а с 1806 г., т.е. с 11-летнего возраста,—в самом университете, где за пять лет окончил со степенью кандидата прав два факультета (словесный и юридический) и готовился к испытаниям на ученую степень доктора права. Уже к моменту окончания университета (в 17 лет!) он владел девятью евро­пейскими и восточными языками. Перед ним открывалась блестящая научная карьера.

1812 год переломил его судьбу. Охваченный патриотическим подъемом Грибоедов отказался от научного поприща и поступил на военную службу, а в 1816 г., когда армия стала чуть ли не лобным местом аракчеевщины, ушел в отставку и начал служить в Министерстве иностранных дел. Человек буквально ренессансной разносторонности (отличный музыкант, дипломат, математик, психолог), “колоссальная, ослепляющая фигура”, по впечатлению А.В. Луначарского, Грибоедов сам, видимо, до конца так и не смог определить, в чем кроется его главное призвание, но мы теперь знаем точно, что в первую очередь он был художник — поэт и драматург.

Первые литературные опыты Грибоедова — это комедии 1817— 1818 гг. (“Студент”, “Молодые супруги”, “Своя семья”), в которых юный автор уже проявил талант реалиста-сатирика. Над “Горем от ума” Грибоедов начал работать в 1821—1822 гг. и завершил его в 1824 г. “Горе от ума” — одно из самых выдающихся произведений русской литературы XIX в., художественное вопло­щение передовых идей своего времени. Героя комедии Чацкого А.И. Герцен прямо называл декабристом. В.О. Ключевский тоже утверждал: “Декабрист послужил оригиналом, с которого списан Чацкий”. Мы теперь знаем даже имя оригинала, прототипа Чацкого — это Иван Дмитриевич Якушкин, троюродный брат Грибоедова. “Горе от ума” открыло новый этап русской классиче­ской литературы, связанный с проблемой создания образа положительного героя.

Вместе с тем комедия Грибоедова — это разящая критика порядков Российской Империи, ее социальных устоев и морали.

В образе Фамусова здесь осмеян самодержавный произвол, в образе Скалозуба — аракчеевская военщина, а Молчалин стал нарицательным обозначением того рабского молчания, которое насаждал в России Николай I. Не зря Герцен расценил появление “Горя от ума” как событие, имеющее “значение государственного переворота”, а царизм запретил не только ставить комедию на сцене, но и печатать ее. Она расходилась по стране в списках (впервые напечатана полностью лишь в 1862 г.). Впечатляет язык комедии — живой, как жизнь, он стал подлинным украшением отечественной литературы. “О стихах не говорю: половина — должна войти в пословицу”, — раньше всех заметил Пушкин. Много лет спустя, читая “Горе от ума”, уже “разрешенное к печати”, иные “книголюбы” недоумевали в светских гостиных, “как это Грибоедов сумел составить целую пьесу почти из одних пословиц”. Как один из создателей современного русского литературного языка, Грибоедов стоит рядом с Пушкиным.

Александр Сергеевич Пушкин завершил победу реализма в русской литературе. Поэтому именно ему принадлежит слава основоположника литературы и языка современной России. “Он у нас — начало всех начал”,— верно сказал о нем Горький. Пушкин создал классические образцы литературы всех жанров, существующих и поныне: лирику и роман, повесть и трагедию, рассказ и поэму, сказку и публицистику, очерк и путевые записки, рецензию и эпиграмму. Творчество величайшего поэта России оплодотворило все виды искусств: музыку, живопись, театр, скульптуру. Только опер на его сюжеты написано больше 10 самыми выдающимися отечественными композиторами: М.И. Глин­кой, П.И. Чайковским, М.П. Мусоргским, Н.А. Римским-Корсаковым, С.В. Рахманиновым.

Художественный гений Пушкина воздействовал и поныне воздействует на россиян тем сильнее, что он идейно прогрессивен и национально самобытен. То и другое определили два грандиозных события, пережитых Пушкиным,— Отечественная война 1812 г. и восстание декабристов. 1812 год разбудил в душе поэта и на всю жизнь укрепил в нем столь сильно проявившиеся тогда у россиян чувства беззаветного патриотизма, национальной гордости, личного достоинства. Как истинный патриот, Пушкин был вольнолюбец. Он часто повторял гордые слова великого россиянина М.В. Ломоносова: “Не токмо царю, но и самому Господу Богу холопом быть не хочу!” Общение с декабристами окрыляло вольномыслие Пушкина. “Хоть он и не принадлежал к заговору, который приятели таили от него,— писал о нем П.А. Вяземский,— но он жил и раскалялся в этой жгучей и вулканической атмосфере”. Декабристские настроения пронизы­вали политическую лирику раннего Пушкина: таковы его ода

“Вольность”, стихотворения “К Чаадаеву” и “Деревня”. Передовая Россия зачитывалась его стихами, обращенными к П.Я. Чаадаеву:

Звезда пленительного счастья,

Россия вспрянет ото сна

И на обломках самовластья

Напишут наши имена!

Впрочем, Пушкин не только “раскалялся” и призывал “воспрянуть ото сна”. Он зрело обдумывал пути и способы борьбы. В 1824—1825 гг. он создал национальную историческую трагедию “Борис Годунов”, где поставил на первый план вопрос о роли народа — самый актуальный из всех вопросов после восстания декабристов. Знаменательно, что царская цензура запретила постановку этой пьесы, хотя царь Борис изображен в ней с явным сочувствием¹.

“Борис Годунов” уже знаменовал собой переход Пушкина от романтизма к реализму. Высочайшее творение поэта “Евгений Онегин” (9 мая 1823—5 октября 1831 г.)—это не только “энциклопедия русской жизни”, как выразился В. Г. Белинский, но и первый законченный реалистический роман в мировой литературе (романы О. Бальзака, ровесника Пушкина, появились, когда Пушкин уже написал “Онегина”, “Повести Белкина”, “Домик в Коломне”, “Графа Нулина”).

“Евгений Онегин” стал истинным откровением русского реализма и знаменем его. Все образы романа как нельзя более типичны и жизненны. Сам Онегин — родоначальник всех так называемых лишних людей, от Печорина до Рудина. Татьяна Ларина открыла собой целый ряд пленительных женских образов русской литературы, который столь же поэтично увенчали тургеневские женщины. Воспринятый современниками как зеркало русской жизни, “Онегин” представил собой и зеркало души самого Пушкина. “Здесь вся жизнь, вся душа, вся любовь его,— писал Белинский о Пушкине и его “Онегине”,— здесь его чувства, понятия, идеалы”. Главное же, в романе Пушкина воплощены идеи и характеры вечной, непреходящей ценности, которые будут волновать людей всегда, пока сохранятся на Земле жизнь, красота, поэзия.

В глухую пору николаевской реакции “неподкупный голос” Пушкина имел не только художественное, но и общественное значение. Он дарил россиянам надежду на лучшие времена. “Только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений,— вспоминал Герцен о России 30-х годов.— Эта песнь продолжала эпоху прошлую, полнила своими мужест-


¹ Лишь в 1870 г. “Борис Годунов” Пушкина впервые был поставлен (с цензурными изъятиями) в театре.

венными звуками настоящее и посылала свой голос в далекое будущее. Поэзия Пушкина была залогом и утешением”. Скорбь России о гибели Пушкина как о национальном бедствии лучше всех выразил писатель и философ В.Ф. Одоевский — в четырех словах: “Солнце русской поэзии закатилось”.

Достойным преемником Пушкина стал Михаил Юрьевич Лермонтов, который подхватил и еще выше поднял выпавшее из пушкинских рук знамя реализма. Лермонтов родился после войны 1812 г. и ему было всего 11 лет, когда грянуло восстание декабристов, но эти два события и на него сильно воздействовали. Важную роль при этом сыграли родственные связи Лермонтова: он воспитывался бабушкой Е.А. Арсеньевой (урожденной Столыпиной), а родные братья бабушки, Александр (адъютант А. В. Суворова) и Афанасий (герой Бородина), были близки к декабристам, которые даже прочили Афанасия в состав Временного правительства после победы восстания; третий ее брат, Дмитрий, лично знал П.И. Пестеля и числился у Александра I в списке “секретных миссионеров” тайного общества вместе с А. П. Ер­моловым и Н.Н. Раевским. Сам Лермонтов на Кавказе сблизился с декабристами А.И. Одоевским, Н.И. Лорером, В.Н. Лихаревым, М.А. Назимовым, что повлияло и на мировоззрение, и на творчество поэта.

Прогрессивные, антикрепостнические и антисамодержавные убеждения Лермонтова сложились уже к началу 30-х годов, о чем свидетельствуют его юношеские стихи “Предсказание”, “10 июля”, “Жалоба турка”. Но как поэт русской демократии, как великий национальный поэт он заявил о себе через несколько дней после гибели Пушкина стихотворением “Смерть поэта”, которое мгновенно обошло в рукописных копиях всю читающую Россию. “Навряд ли когда-нибудь еще в России стихи производили такое громадное и повсеместное впечатление”,— свидетельствовал полвека спустя В.В. Стасов. Царизм усмотрел в “Смерти поэта” “воззвание к революции”. Это гениальное стихотворение принесло Лермонтову славу нового после Пушкина кормчего русской поэзии. Оно же ополчило против Лермонтова правящие “верхи”, которые начали преследовать его. Он был арестован и сослан на Кавказ под пули горцев. Узнав о его гибели, Николай I воскликнул: “Собаке — собачья смерть!” ¹

Пора зрелого художественного творчества Лермонтова продол­жалась всего четыре года. На небосклоне русской литературы он промелькнул, как метеор: стремительный взлет — ослепляюще яркий и бурный расцвет и — трагический конец. За четыре года Лермонтов успел написать около 100 стихотворений, не усту­павших по мастерству крупнейшим поэтам века, замечательные


¹ Павлов А. Николай Павлович о Лермонтове // Русский архив. 1911. № 2. С. 160.

поэмы и самую совершенную в русской литературе (по признанию таких авторитетов, как Н.В. Гоголь, Л.Н. Толстой и А. П. Чехов) прозу—роман “Герой нашего времени” (1837—1840). Все твор­чество Лермонтова отрицает современный ему уклад жизни “немытой” николаевской России, “страны рабов, страны господ”. Ненавистью к паразитирующим дворянским “верхам” проникнуты строки его стихотворения “Как часто пестрою толпою окружен...”:

О, как мне хочется смутить веселость их .

И дерзко бросить им в глаза железный стих,

Облитый горечью и злостью!

Лирика Лермонтова в большей степени, чем кого-либо из его современников, насыщена мотивами гордого вызова, ожидания бури, мятежа. Его герои, как правило,— свободолюбцы и бунтари: Вадим, Демон, Мцыри, купец Калашников. Больше всего Лермонтов презирал бездеятельность, рабскую покорность. Пока­зательна его “Дума”, которая, по свидетельству В.Г. Белинского, “изумила всех алмазною крепостию стиха, громовою силою бурного воодушевления, исполинскою энергиею благородного негодования и глубокой грусти <...> Эти стихи писаны кровью”.

К добру и злу постыдно равнодушны,

В начале поприща мы вянем без борьбы;

Перед опасностью позорно-малодушны

И перед властию — презренные рабы.

Лермонтов был убит майором Н.С. Мартыновым¹ на дуэли, больше похожей на убийство (поэт стоял, держа свой пистолет дулом вверх, а по другим данным, даже выстрелил в воздух, после чего Мартынов сразил его выстрелом в сердце). Могучий талант 26-летнего поэта был загублен в самом расцвете. “Он весь — недопетая песня”,— сказал о нем Горький. Действительно, вместе с ним погибли замыслы новых творений, которые могли бы обогатить русскую литературу, как никто ее не обогащал. “Лук богатыря лежит на земле, но нет уже другой руки, которая натянула бы его тетиву и пустила под небеса пернатую стрелу”, — так грустил о гибели Лермонтова Белинский.

Отклики российских поэтов на смерть Лермонтова (как и на смерть Пушкина) до сих пор выражают не только патриотическое, но и личное чувство боли и горечи за непоправимо раннюю утрату гения, творчество которого украшает, а могло бы украсить еще более (проживи он подольше) жизнь каждого россиянина.

Вот заключительные строки из стихотворения Максима Геттуева “Если б мог...”:

Я убийцу у горы не встретил

И не префадил ему пути.

Не было меня тогда на свете.

Лермонтов, прости меня, прости!

Критическое начало реализма, характерное для Крылова и Грибоедова, Пушкина и Лермонтова, с наибольшей силой проявилось в первой половине XIX в. у Николая Васильевича Гоголя. Один из двух (наряду с Щедриным) величайших русских сатириков, Гоголь в 1836 г. опубликовал комедию “Ревизор”— нечто вроде “полного курса патологической анатомии русского чиновника” (определение Герцена). В иронической, даже забавной форме Гоголь вскрыл порочность николаевской бюрократии. Он как бы говорил, тыча пальцем в ее монстров: “Посмотрите, кто управляет нами!” Сам Николай I (который, кстати сказать, не ценил Гоголя и даже путал его с В.А. Соллогубом) после премьеры “Ревизора” признал: “Всем досталось, а мне — более всех!”

После чиновника Гоголь выбрал мишенью своей сатиры другого врага — помещика. Он написал по сюжету, подсказанному Пушкиным, роман-поэму “Мертвые души” (1835—1842), где с такой силой обличил зловредность крепостников, что навлек на себя их ярость. “Многие помещики считают вас своим смертельным врагом”,— предупреждал Гоголя писатель С.Т. Аксаков. Впрочем, “Мертвые души”, по авторитетному мнению Герцена, “потрясли всю Россию <...> Поэма Гоголя — этот крик ужаса и стыда, который издает человек, опустившийся под влиянием пошлой жизни, когда он вдруг видит в зеркале свое оскотинившееся лицо. Но чтобы подобный крик мог вырваться из груди, надобно, чтобы в ней оставалось что-то здоровое, чтобы жила в ней великая сила возрождения”.

Сам Гоголь определил смысл “Ревизора” и “Мертвых душ” так: “Нельзя устремить общество к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости”. Но не менее выразительны произведения Гоголя, в которых он сочувственно описывал жизнь простых людей,— особенно “Шинель”. Ф.М. Дос­тоевский, желая подчеркнуть место Гоголя в развитии националь­ной реалистической литературы, заявил: “Все мы вышли из гоголевской "Шинели"”.

К середине XIX в. реализм уже стал господствующим в русской литературе направлением. Вопреки политическим и цензурным гонениям неуклонно усиливались его антикрепостнические мотивы. С конца 40-х годов против крепостного права направляют свои произведения не только революционер А.И. Герцен (“Кто виноват?”, “Сорока-воровка”), но и либералы: И.С. Тургенев (“Записки охотника”), Д.В. Григорович (“Антон-Горемыка”), И.А. Гончаров (“Обломов”).

“Записки охотника” Ивана Сергеевича Тургенева (1847—1852) стоят первыми по значимости в ряду тех произведений 40-х годов, которые показывали, сколь мучительна жизнь крепостного кре­стьянства,— они звали к его освобождению. Тургенев прямо говорил, что он в “Записках” ставил целью напасть, как можно сильнее, на главного врага народов России. “В моих глазах,— уточнял он,— враг этот имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был — крепостное право”. И.С. Аксаков выразился таким образом: “"Записки охотника" — это батальный огонь против помещичьего быта”.

Николай Алексеевич Некрасов создал в 40-х годах “Совре­менную оду”, “Псовую охоту”, “В дороге”, “Еду ли ночью...” и другие воинствующе антикрепостнические стихотворения. Уже в те годы он назвал свою поэзию “музой мести и печали” и провозгласил: “Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!” Герцен раньше всех засвидетельствовал “демократичес­кую и социалистическую ненависть” Некрасова.

С демократических позиций были написаны также ранние произведения Федора Михайловича Достоевского и Михаила Евграфовича Салтыкова (будущего Щедрина), которые в моло­дости оба примыкали к петрашевцам и считали своим литера­турным наставником В.Г. Белинского. Первая же повесть Достоевского “Бедные люди” (1846) была встречена Белинским и Некрасовым как одна из вершин критического реализма. “Новый Гоголь явился”,— говорил Некрасов. Само название повести — это, по справедливому выражению Л.П. Гроссмана, “как бы девиз и программа” всего творчества Достоевского, которое целиком было посвящено именно бедным людям и в прямом, и в переносном смысле: нищим и обездоленным, униженным и оскорбленным.

Повести Салтыкова “Противоречия” (1847) и “Запутанное дело” (1848) тоже перекликались с творчеством Гоголя: в них сочувственно изображены бедные люди, разночинцы, и сатирически представлены царские сатрапы.

И Достоевский, и Салтыков в начале своей литературной деятельности подверглись репрессиям. Салтыков за сочинение “Запутанного дела” в мае 1848 г. по приказу Николая I был сослан в Вятку и пробыл в ссылке 7 лет, до смерти Николая. Достоевский же за участие в кружке петрашевцев был приговорен военным судом к расстрелу. В памятный день 22 декабря 1849 г. на Семеновском плацу, где была инсценирована казнь над петрашевцами, Достоевский стоял во второй очереди осужденных и успел пережить весь ужас ожидания смерти, пока флигель-адъ­ютант не привез от царя запечатанную в пакете “милость”. В итоге Достоевскому выпали на долю каторга и солдатчина, которые он отбывал до смерти Николая I.

В конце 40-х годов громко заявил о себе еще один первоклассный художник-реалист — Александр Николаевич Островский. Его комедию “Свои люди—сочтемся” (1847—1850) знатоки сравнивали по идейному замыслу с “Мертвыми душами” Гоголя. Подобно тому как Гоголь изобличил зловредный помещичий мир, так Островский начал обличение “темного царства” российских купцов. Вслед за Достоевским и Салтыковым Островский тоже пострадал от николаевских репрессий. Комедия “Свои люди — сочтемся” была запрещена, а сам драматург уволен со службы (в коммерческом суде) и отдан под негласный надзор полиции как политически неблагонадежный.

Литературная жизнь России первой половины XIX в. не исчерпывалась творчеством перечисленных классиков. Видное место в ней занимали романсы и песни А. В. Кольцова, проникновенная лирика Ф.И. Тютчева, элегии оппозиционера Е.А. Баратынского и официоза Н.В. Кукольника, революционная поэзия А.Н. Плещеева и охранительная проза Ф.В. Булгарина. Но магистральным для отечественной литературы было в то время творчество классиков-реалистов от Крылова и Грибоедова до молодых Тургенева и Достоевского.

Итак, несмотря на цензурный гнет и прямые репрессии со стороны царизма, к середине XIX в. в русской литературе необратимо возобладало направление критического реализма с ярко выраженным обличительным, антикрепостническим и антисамодержавным прицелом. Этот феномен культурной жизни России существенно повлиял на политическое сознание русского общества, что позволяет считать его одним из факторов, заставивших царизм пойти на отмену крепостного права.

“Великие реформы” 60—70-х годов не притупили критического острия русской литературы, поскольку они не устранили старых причин социальной вражды и добавили к ним новые. Критический реализм все более выражался не только в правдивом изображении типических черт действительности, но и в осмыслении изобража­емых явлений с точки зрения их соответствия народным идеалам. Поскольку же правдивое изображение российской пореформенной жизни обнаруживало ее вопиющее несоответствие интересам народа, реалистическая литература сохраняла и еще больше оттачивала приобретенное ею задолго до “великих реформ” обличительное начало. Проблема обличения существующего строя оставалась, как и в первой половине века, одной из главных для писателей, причем литература, как выразился Н.П. Огарев, “грызла правительственную сеть по всем узлам”.

Если И.А. Гончаров в романе “Обломов” (1859) разоблачил косность, паразитизм, одиозность дворянства как господствующего класса дореформенной России, то Ф.М. Достоевский в романах “Идиот” (1868) и “Братья Карамазовы” (1879—1880) художест­венно запечатлел процесс социального и нравственного разложения

того же класса в пореформенную эпоху, изобразив его как правду жизни, объективную реальность, совершенно не задумываясь о каких-либо принципах классового анализа. А.Н. Островский изобличал в своих драмах (“Гроза”, “На всякого мудреца довольно простоты”, “Волки и овцы”, “Бесприданница” и др.) кор­румпированный мир царских чиновников и, главное, продолжал начатое в комедии “Свои люди — сочтемся” художественное исследование жизни купечества. Он первым открыл взорам читателей погрязшую в стяжательстве и мошенничестве жизнь самых крупных во всей России замоскворецких купцов, в связи с чем его назвали “Колумбом Замоскворечья”. Повесть Н.С. Лескова “Заячий ремиз” — это сатира на политическую реакцию 180—90-х годов, а его рассказы “Человек на часах”, “Административная грация” и др. высмеивали как национальное зло “белый” террор царизма.

Против карательного террора были направлены тогда и страстные (распространявшиеся большей частью в списках) стихи С.Я. Надсона, К.М. Фофанова, А.П. Барыковой. Поэт-демократ Л.Н. Трефолев клеймил палаческий режим Александра III:

Мы между народами

Тем себя прославили,

Что громоотводами

Виселицы ставили.

Классик отечественной прозы, поэзии и драматургии Алексей Константинович Толстой, отличавшийся консервативными убеж­дениями, гротескно изобразил в сатирической поэме “Сон Попова” такие приметы царской России, как деспотизм, произвол, эпидемия доносительства. Он же написал блистательную сатиру “История государства Российского от Гостомысла до Тимашева”¹, в которой иронизировал над традиционным для правителей России стремлением к “порядку”, т.е. к режиму насилия, замаскирован­ному демагогией.

Большая обличительная сила заключена в романах И. С. Тур­генева “Дым” (1867) и “Новь” (1877). В “Дыме” главным объектом тургеневской сатиры стала “реакционная сволочь”, охранительные верхи в лице отдыхавших на курортах Баден-Бадена генералов, князей, графов, баронов, придворных хлыщей, “тузов с евро­пейскими именами”. Все они расточают под “личиной граждан­ского негодования” словесный “хлам и сор”, удостоверяющий их умственное и нравственное ничтожество. В “Нови” сатирически представлен типичный охранитель Калломейцев (прототипом которого сам Тургенев называл М.Н. Лонгинова — начальника Главного управления по делам печати). Он закипает злобой при одной мысли о “бандах” революционеров и горит “желанием

раздробить, превратить в прах всех тех, которые сопротивляются — чему бы и кому бы то ни было”.

Высшим проявлением обличительного начала русской литера­туры во второй половине XIX в. была сатира М.Е. Салтыкова-Щедрина. В образах самодержавных Угрюм-Бурчеевых и Негодяевых, “помпадуров и помпадурш” царской бюрократии и “премудрых пескарей” либерализма, Колупаевых, Разуваевых и прочих “кровопивственных дел мастеров” из купечества Щедрин подверг нещадной критике все устои Российской Империи. Созданный же им образ Иудушки Головлева (роман “Господа Головлевы”, 1875—1880) олицетворяет собой психологию всех вообще исторически обреченных, разлагающихся типов людей. В сатире Щедрина обличение пореформенных язв России достигает потрясающей мощи, причем всюду, даже в произведениях, сюжетно обращенных в прошлое (“История одного города”, “Пошехонская старина”), сохраняет злободневность. “Я совсем не историю предаю осмеянию,— говорил Щедрин,— а известный порядок вещей”.

Декабрист М.С. Лунин как-то сказал: “Бич сарказма так же сечет, как и топор палача”. Щедрин был гением сарказма. “Никто не карал наших общественных пороков словом, более горьким, не выставлял перед нами наших общественных язв с большей беспощадностью”,— писал о нем Н.Г. Чернышевский. Не зря современники назвали Щедрина “прокурором русской обществен­ной жизни”. Работал он в трудных условиях. В России, пожалуй, не было другого писателя, которого так жестоко преследовала и травила цензура. “Кожу с живого сдирают,— жаловался Щедрин,— местами ощиплют, а временем и совсем изувечат”. Слабый здоровьем, не единожды находившийся при смерти, Щедрин с горькой иронией включал в число самых тяжких своих недугов “цензурные сердцебиения”. Но ничто не помешало ему создать настоящую энциклопедию сатиры на пореформенную Россию — энциклопедию, без которой не обходится ни один исследователь отечественной истории.

Итак, первая из главных проблем русской литературы второй половины XIX в.— это обличение существующего строя. Второй проблемой было отображение жизни народа.

Непревзойденным певцом горькой крестьянской доли стал Н.А. Некрасов. Его стихи и поэмы, особенно поэма “Кому на Руси жить хорошо” (1866—1876), отразили всю бездну страданий и всю силу духа российского крестьянства. Вобрав в себя лучшие черты характера, насущные чаяния и самый язык народа, как бы отождествив себя с ним, Некрасов, более чем кто-либо в России, заслужил славу народного поэта. Сам он в конце жизни с гордостью сказал о себе: “Я лиру посвятил народу своему”. Метко определил особенность его творчества Ф.М. Достоевский в речи на могиле поэта: “Это было раненое сердце, раз на всю

жизнь, и не закрывавшаяся рана эта и была источником всей его поэзии, всей страстной до мучения любви этого человека ко всему, что страдает”.

Мучительной любовью “ко всему, что страдает” буквально было пронизано и творчество самого Достоевского. В его романах и повестях (“Униженные и оскорбленные”, “Преступление и наказание”, “Бесы”, “Подросток”) отображены горести и надежды городской бедноты, которая, по выражению советского литерату­роведа Н.И. Пруцкова, была “материально придавлена и духовно пришиблена капитализмом” и в поисках спасения хваталась то за Христа, то за социализм. “Записки из Мертвого дома” Достоевского о страданиях людей на царской каторге И.С. Тургенев резонно сравнивал с Дантовым “Адом”, а Герцен — со “Страшным судом” Микеланджело.

Творчество Достоевского противоречиво, как никого другого из русских писателей. Многим не нравится его философия, прямо-таки культ страдания. Французский писатель Андре Жид остроумно приравнял его к тому, как если бы Прометей решил, что “нужно полюбить своего орла”, однако ведущий мотив сочинений Достоевского — гуманизм, боль за “униженных и оскорбленных” людей — гармонирует с его репутацией одного из крупнейших мастеров не только русской, но и мировой литера­туры.

Простые люди — главные герои произведений и первого по значению классика русской новеллы Антона Павловича Чехова — этого, как выразился Лев Толстой, “Пушкина в прозе”. Вслед за Гоголем Чехов считал: “Тогда человек станет лучше, когда вы покажете ему, каков он есть”. Стремясь показать это, Чехов сделал одной из главных тем своего творчества разобщенность интеллигенции и народа. Символами такой разобщенности стали герои чеховских рассказов “Человек в футляре” и “Злоумыш­ленник”.

Величайший изобразитель народной жизни Лев Николаевич Толстой — “Гомер русской "Илиады"”, как назвал его за “Войну и мир” знаменитый юрист А.Ф. Кони,— создал гигантский собирательный образ народа, всех его слоев и сословий. Творения Толстого (кроме “Войны и мира” это, в первую очередь, романы “Анна Каренина” и “Воскресение”) представляют собой гениальное художественное обобщение жизни всей пореформенной России. Правда, толстовская проповедь непротивления злу очень роняет писателя в глазах многих. Хорошо сказал об этом Евгений Евтушенко:

Как осмысленье зревшего сознанья,

Пришел Толстой, жалеюще жесток,

Но — руки заложив за ремешок.

Ведь Толстой звал не противиться тому, что он сам так сурово обличал, осуждал и отвергал. А.В. Луначарский нашел для этого единства противоположностей такое определение: “революционно-реакционные” идеи.

Как бы то ни было, признанный патриарх русской литературы Лев Толстой был популярен и авторитетен в России как никто другой. Приметливый журналист А.С. Суворин на рубеже XIX—XX вв. записал в дневнике: “Два царя у нас — Николай II и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой, несомненно, колеблет трон Николая и его династии”¹. Реакционные круги боролись с Толстым разными средствами: его пытались запугать возможными репрессиями, отлучали от церкви, науськивали на него литературных критиков, но тщетно — сам Толстой ничего не боялся, церковь без Толстого теряла больше, чем Толстой без церкви, а литературные критики достойны были, по выражению Д.В. Григоровича, лишь “целовать лапу собаки дворника Толстого”.

Проблема отображения народной жизни была главной и для других, тоже выдающихся писателей, хотя и уступавших по масштабам творчества Некрасову и Достоевскому, Чехову и Толстому. Г.И. Успенский писал о крестьянах, Д.Н. Мамин-Сибиряк — о рабочих, В.М. Гаршин — об интеллигенции, В. Г. Ко­роленко по-толстовски широко — о разных слоях россиян. Изо­бражая беды и горе народа, классики русской литературы верили в его лучшее будущее. Поэтому они так часто обращались к третьей из своих главных проблем — к изображению положитель­ного героя, человека будущего.

Показательно для начала 60-х годов, когда Россия впервые оказалась на грани демократической революции, что наибольший успех в решении этой проблемы имел кумир революционного лагеря Николай Гаврилович Чернышевский. Созданный им образ профессионального революционера Рахметова был воспринят демократически настроенной молодежью как идеал и пример для подражания, а роман “Что делать?” (1863), повествующий о Рахметове и подобных ему “новых людях”, оказал громадное воздействие на несколько поколений читателей, включая А. И. Желябова, Г.В. Плеханова и В.И. Ленина. Плеханов считал даже, что невозможно назвать “хоть одно из самых замечатель­ных, истинно художественных произведений русской литературы, которое по своему влиянию на нравственное и умственное развитие страны могло бы поспорить с романом “Что делать?”. Никто не укажет такого произведения, потому что его не было, нет и, наверное, не будет”.

Вслед за героями “Что делать?” в ряд самых ярких положительных образов русской литературы встали и “народные заступники” вроде Гриши Добросклонова из поэмы Некрасова “Кому на Руси жить хорошо”, и самоотверженные “праведники”, как протопоп Туберозов из хроники Лескова “Соборяне”, и полублаженный непротивленец князь Мышкин из романа Досто­евского “Идиот” (“князь-Христос”, как называл его сам писатель). Пожалуй, наиболее впечатляющим в этом ряду по сочетанию типичности и художественной выразительности стал образ “нигилиста” Базарова из романа И. С. Тургенева “Отцы и дети” (1862), провозвестника героев народничества.

Тончайший психолог и лирик, “величайший поэт, который когда-либо писал прозой” (по выражению Джона Голсуорси), Тургенев создал галерею пленительных женских образов, благо­творно воздействовавших на духовное развитие юношества. Его Марианна (из романа “Новь”) на долгое время стала, по словам А.В. Луначарского, “лучшим типом женщины, самой светлой звездой на всем небосклоне русской литературы”. Никто не мог сравниться с Тургеневым в поэтичности изображения отношений между влюбленными. Это доказывают его “Вешние воды”, “Ася”, “Первая любовь”, многие страницы “Дворянского гнезда” и “Дыма”. “Он нас научил, как лучшие люди относятся к женщинам и как они любят”,— свидетельствовал П.А. Кропоткин.

Среди положительных образов тургеневской прозы и поэзии (его “Стихотворений в прозе”) есть и политические деятели. Либерал-постепеновец, “ожидающий реформ только свыше, принципиальный противник революций” (по его собственному определению), Тургенев, в отличие от большинства либералов, понимал, что “никакие “реформы свыше” не даются без давления, и энергичного давления, снизу на власть; он искал силу, которая была бы способна произвести это давление”¹. В романе “Новь” представителем такой силы изображен мирный просветитель, “постепеновец снизу” Соломин. Но в последние годы жизни Тургенев по мере того, как, с одной стороны, народники переходили от “ложной и нежизненной”, по его мнению, попытки поднять крестьян на социалистическую революцию к борьбе с царизмом за политические свободы, и, с другой стороны, он сам “решительно разочаровывался” в реформах сверху², стал ус­матривать силу, способную принудить царизм к конституционным уступкам, не в либералах, а в революционерах. Отсюда его намерение (оставшееся нереализованным из-за предсмертной болезни) написать роман, героем которого был бы “новый в России

тип, жизнерадостный революционер”, “геркулесова сила, [которая ] все переваривает”. Свидетельством этого намерения остались сохранившиеся в тургеневском архиве наброски (“формуляры” персонажей и контуры сюжетных линий) к задуманному, но так и не написанному роману. Вообще Тургенев в последние 20 лет своей жизни был самым авторитетным для русского общества “властителем дум”. “Среди общества он явился учителем,— вспоминал о нем А.С. Суворин.— Он создавал образы мужчин и женщин, которые становились образцами”.

Писательский авторитет Тургенева был тем выше, что он не знал равных себе как стилист. Художественное совершенство его произведений, гармония форм идеальны. К нему, пожалуй, больше, чем к кому-либо другому, приложимо требование Леонида Андреева: “Каждое слово должно быть как жернов, и между ними в порошок должна стираться душа читающего — вот как нужно писать”. “Боже мой! — восклицал Чехов, сам первоклассный стилист.— Что за роскошь “Отцы и дети”! Просто хоть караул кричи!” Лев Толстой сокрушался, говоря о Тургеневе: “В чем он мастер такой, что руки отнимаются после него касаться этого предмета,— это природа. Две-три черты и — пахнет”.

Все классики русской литературы второй половины XIX в., о которых идет речь (кроме А.К. Толстого), представляли реалистическое направление. Оно было тогда самым плодотворным и сильным, но не единственным. Тот же А.К. Толстой и замечательные поэты-лирики Ф.И. Тютчев, А.А. Фет, Я.П. По­лонский продолжали традицию романтизма. Большая группа литераторов вроде В.П. Клюшникова, В.В. Крестовского, одиозного в политическом и нравственном отношении Болеслава Марковича (которого Тургенев сделал заглавным героем своего стихотворения в прозе “Гад”) развивала охранительное направление. В нем возник даже особый жанр, специализированный на разоблачении идей, дел и людей “крамолы”,— “антинигилистическая литерату­ра”. Ее представляли романы “Бездна” и “Перелом” Марковича, “Злой дух” В.Г. Авсеенко, “Вне колеи” К.Ф. Головина и др. Их авторы не только карикатурно изображали революционеров, но и уязвляли царские власти за недостаточно жестокую расправу с “крамолой”, требуя от них еще более крутых мер. Революционеры в этих романах (сплошь изверги, циники, подлецы) даже внешне выставлены монстрами; таков, например, герой “Бездны” Волк, в котором Маркович хотел представить Желябова. “Бездна” Марковича в особенности была переполнена аляповатыми описаниями революционных ужасов. Чехов назвал ее “длинной, толстой, скучной чернильной кляксой”.

В середине 90-х годов оформился и русский символизм (Д.С. Мережковский, З.Н. Гиппиус, К.Д. Бальмонт, юный В.Я. Брюсов). Поэты-символисты писали эффектные по форме

стихи с интересными (иногда пророческими) идеями, но грешили преувеличенным индивидуализмом и мистицизмом.

Антагонизмы российской действительности сказывались и в мировоззрении классиков реализма. Некрасов и Щедрин принад­лежали к революционному лагерю, Тургенев и Гончаров были либералами, а Достоевский проделал сложную эволюцию от революционного демократизма к реакционному монархизму: в молодости друг и соратник петрашевцев, он к концу жизни стал другом и соратником К.П. Победоносцева. Парадоксально соединял в себе бунтаря и непротивленца Лев Толстой. Однако художест­венный гений писателей-классиков помогал им преодолевать ограниченность их политических взглядов и создавать эпохальные произведения общечеловеческой ценности. В этом отношении Достоевский и Лев Толстой не уступают ни Шекспиру, ни Гете.

В целом русская литература XIX в. представляет собой венец отечественной культуры и большой шаг вперед в художественном развитии человечества.