V
Это была не жизнь, а фейерверк.
И вот, однажды…
Ослепительный фейерверк погас, и от него остался только запах гари. В маленькой комнате домика Лентовского в «Эрмитаже» мы сидели, печальные, несколько старых друзей.
Несколько москвичей, в несчастье еще нежнее полюбившие нашего Алкивиада. Была зима.
За окнами бушевала метель.
И на душе было тоскливо и печально, как в каменной трубе, в которой плачет вьюга.
Мы знали, что в кухне сидит и сторожит городовой. Несостоятельный должник, Лентовский был под домашним арестом. Кто-то сказал с сочувствием, со вздохом: — Сколько вы потеряли! Сколько потеряли, Михаил Валентинович!
— Я?
Он взял со стола пожелтевшую старую фотографию.
На фотографии был очень молодой человек, бритый, с цилиндром, который казался прямо грандиозным, потому что был помещен на первом плане, на колене.
Лентовский посмотрел на этот портрет, и, кажется, тогда в первый раз под его красивыми усами мелькнула та грустная и добродушная ироническая улыбка, с которой мы привыкли его видеть в последние годы.
— Вот это мой портрет. Я снялся в тот самый день, когда сделался антрепренером. В этот же день я купил себе цилиндр. Первый цилиндр в своей жизни! Все в один день: сделался антрепренером, снялся и надел цилиндр. Особенно я гордился цилиндром. Вот! Вы видите: как мастеровые на фотографии большую гармонику, я держу его на первом плане, чтобы лучше вышел. С этим я вошел в антрепризу. А вот…
Он указал на полку:
— В этой картонке тоже цилиндр. Я имею на случай, когда езжу за границу. Как видите, я ничего не потерял. Дела жаль. А я? С чем пришел, с тем и ушел. Пошел в антрепризу с одним цилиндром и выхожу из нее с одним цилиндром. Зато прожито было…
{83} Он замолчал.
Кто-то из артистов замурлыкал себе под нос.
Лентовский поднял голову.
И улыбнулся той же печальной и добродушно-иронической улыбкой.
— Верно!
Артист сконфузился.
— Верно! Я узнал! Из «Фауста наизнанку»115? Выходная ария второго действия?
Артист, смешавшись, пробормотал:
— Машинально!
— Но верно!
И, проведя рукою по глазам, словно отгоняя сон, Лентовский сказал:
— Курочкина перевод116. Отличный.
И продекламировал «выходную арию второго акта маленького Фауста»:
О, как я жил, как шибко жил,
Могу сказать, две жизни прожил,
Жизнь, так сказать, на жизнь помножил
И ноль в итоге получил.
Легендарная Москва
VI
Это была легендарная Москва.
Москва — скупости Солодовникова117, кутежей Каншина, речей Плевако, острот Родона, строительства Пороховщикова, дел Губонина.
В литературе — Островский. В университете — Никита Крылов118, Лешков, молодой Ковалевский119. В медицине — Захарьин120. В публицистике — Аксаков121. В консерватории — Николай Рубинштейн122.
В Малом театре:
— Самарин, Решимов123, Медведева124, Акимова125.
В частных:
— Писарев, Бурлак, Свободен, Киреев126, Стрепетова127, Глама.
В оперетке:
— Вельская, Родон, Зорина, Давыдов, Тартаков128, Светина-Марусина129, Вальяно, Завадский, Леонидов, Чернов, Чекалова130.
В делах — Губонин, Мекк131, Дервиз132.
В передовой журналистике — молодой Гольцев133. Пламенный, смелый, дерзкий. С огненным сдовом. Обличающий…
Редактор «Русского Курьера», где что ни номер, — словно взрыв бомбы, взрыв общественного негодования.
{84} В юмористике — Чехов134.
Тогда еще Пороховщиков, старый, опустившийся, не канючил подаяний:
— На построение несгораемых изб.
А без гроша в кармане воздвигал «Славянский базар», грандиозный дом на Тверской135, который бегал смотреть.
«Хватал широко».
Тогда все хватали широко!
П. И. Губонин покупал историческое имение Фундуклея136 «Гурзуф», чтобы воздать себе:
— Резиденцию никак не ниже «Ливадии»137.
Тогда Плевако в ресторане «Эрмитажа» 12 января, в Татьянин день138, забравшись на стол, говорил речи разгоряченной молодежи.
Совсем не речи «17 го октября»139.
И не ездил за Гучковым140, а бегал за ним.
И в «Московских Ведомостях» не Иеронимус-Амалия…
Иеронимус-Амалия
Вильгельм Грингмут,
Что просит подаяния141,
С Хитровки словно плут.
В «Московских Ведомостях» гремел Катков142.
И хоть клеветал, но клеветал на Тургенева, на Щедрина.
Все было большего масштаба.
Теперешняя Москва тогда еще «под стол пешком ходила».
Теперешний Златоуст Маклаков143 тогда еще только учился говорить.
И 12 го января первокурсником-студентом в «Стрельне» на столе говорил свою первую речь, в то время, как его отец144, знаменитый тогда окулист, профессор Маклаков, тоже на столе, тоже говорил речь.
И кто из них был моложе?
Прекрасно было это состязание отца и сына в молодости перед молодою толпой.
Привет тебе, старая Москва!
В тогдашней Москве теперешний «спасатель отечества» С. Ф. Шарапов145 служил по полиции.
Был квартальным надзирателем.
Столпом «правых» не состоял, «Русских Дел» не издавал, субсидий на плужки не выпрашивал.
А на дежурстве на Тверском бульваре браво покрикивал:
— Держи правей!
{85} Вот и все было его дело.
Вы, теперешние москвичи, можете улыбнуться над этой Москвой…
Над этой старой Москвой, которая начала грозно:
— Выше стройте монастырские стены, чтобы ни один звук из-за них…1
И кончила смиренномудро:
— Подайте, православные, на построение партии «17 го октября»2.
Вы можете улыбнуться:
Улыбкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом…146
Но и недавняя Москва, моя старушка, может прошамкать вам:
— «Богатыри, не вы!»147
Плохая вам досталась доля!
Достарыңызбен бөлісу: | 
