Сборник  Санкт-Петербург 2012 ббк 83. 3 (2Рос=Рус) 6 Д44

_________________

¹Журнал «Звезда» №9, 2011.

раннем возрасте отправить в университет. Такие случаи бывали. Приставить к нему двух старших товарищей и отправить».

Наверное, он и сам себя ощущал таким вот подростком Гамле-том… Лагерь (Шаламов прав) – отрицательная школа жизни, не прибавляет, а отнимает жизненный опыт. Юрий Семёнович Динабург, попавший в концлагерь 17 лет от роду, так и остался умным, лёгким, нервным подростком с огромной бородой, копной волос, толстыми очками. Маленький, худенький, быстрый, он вызывал порой жуткую ненависть. Помнится, топали мы с ним по Невскому, беседовали не то о низкой политике, не то о высокой поэзии. Спустились в подземный переход от Публички до Гостинки. Навстречу нам мчал разозлённый чем-то, здоровенный жлоб. Такой человекошкаф, аккуратно подстриженный, в дорогом костюме и с тупой наетой мордой. Раскормленная такая, арийская тварь. По всей видимости, кто-то эту тварь бортанул, то ли партнёр, то ли дама. Потому как человекошкаф был на стадии превращения вчеловекотанк. Не снижая скорости, он намеренно, сильно толканул Динабурга в грудь так, что тот отлетел к застеклённому киоску. Я был настолько потрясён этой ничем не спровоцированной нами агрессией, что среагировал неправильно. Выкрикнул что-то оскорбительное. Жлоб остановился, вернулся и ещё раз толканул Динабурга, уточнив: «Не нравится?» Что было делать? Я утёрся. Однако самое интересное было не то, как повёл себя я, и не то, как вёл себя жлоб, а то, как держал себя Динабург. Он стоял и совершенно спокойно смотрел так, как будто перед ним был не разъярённый жлоб, а оживший столб. Я не помню, сказал он что-то или промолчал, но и в самом молчании был вопрос: «Так. И что даль-ше?» Жлоб пофыркал, пофыркал, потоптался, даже поругался и устремился дальше избывать горе.

Мы двинулись к метро. По дороге Динабург как-то очень хорошо, окольно объяснил мою, не житейскую, именно что, а бытийственную ошибку. И на что я рассчитывал, крикнув в спину хаму ругательство? Что он поймёт, как не хорошо намеренно сильно толкать не понравившихся ему пожилых, слабых людей? Или что вответ на его оскорбления я с лёгкостью Джеки Чана ударом пятки в лоб отправлю великана в нокаут? Нет? Тогда зачем я кинулся в бой? Надо было стерпеть и промолчать. Он объяснил это не влоб, как я сейчас, а (повторюсь) окольно. Он был вообще силён такими окольными, скользящими объяснениями. Как-то я вздумал посетовать на то, что в старших классах сейчас не читают статьи Ленина, и зря – яркий политический мыслитель, статьи его – пища уму. Динабург помолчал, прикидывая, как ответить: вконце концов, эта «пища уму» сунула его в концлагерь. Начитался, наконспектировался в старших классах про то, с какой лёгкостью можно взять власть для проведения единственно верной политической линии, решил попробовать. Нет, жаловаться он не стал. Он рассказал притчу: «Знаете, –сказал он, –нас в лагере однажды отправили ремонтировать дом. Мы ободрали обои, а под ними оказались старые газеты. Так я эти газеты тоже ободрал, я их не то что прочёл– наизусть выучил. Пища уму». Он замолчал. Дальше нужно было самому достраивать рассуждение. Если никакой другой пищи уму нету, то и Ленин сойдёт; а если и Ленина нету – старая га-зета, чем не пища … уму?

В этих заметках об умершемв 2011 году Юрии Семёновиче Дина-бурге я буду часто писать о себе, поскольку он стал очень важной частью моей жизни. Интеллектуальной, что ли? Скорее, пограничной между интеллектом и эмоциями. Помню, как первый раз пришёл к нему в гости в бывший Дом политкаторжан на набережной Невы, где он жил. Он выскочил к нам в белоснежном пышном жабо, в тренировочных штанах и… валенках. Мы переглянулись. Чаплин. Бродяга Чарли. По выходе мы так и решили. Ему не сказали. Он бы обиделся. Подобно Набокову и Ходасевичу, он терпеть не мог «идиотств Шарло», ему больше нравился Бастер Китон. Какой-то очень важный урок он мне преподал. Может быть, неправильный, не знаю. Как все важные уроки, этот не так-то просто вербализовать. Только приблизительно. Может быть, так: надо жить, как хочешь. Самое важное в жизни – свобода. Не богатство, не слава, не успех и удача, но… свобода. Может быть, и так: в жизни совершенно неважна социальная реализация. Храм твой – внутри тебя. Весьма вероятно, что это – ошибка. Но это было важно для Юрия Семёновича Динабурга. Он был напрочь, наотмашь лишён очень важного для современного российского человека стремления ксоциальной реализации. В нём этого стремления не было ни на грамм, ни на гран, ни на грош.

Я сам видел и слышал, как один интеллигентный человек уговари-вал Динабурга: «Юрий Семёнович, вот то, что Вы мне рассказывали про архитектуру, запишите. Я издаю сборник. Обязательно помещу Ваш текст. Если тяжело, я пришлю девушку, Вы ей надиктуете, она запишет, Вы проверите, исправите, мы опубликуем…» Юрий Семёнович с откровенным, вежливым невниманием слушал, не в лад кивал, дескать, ну, конечно, напишу, разумеется, надиктую, но и мне, и интеллигенту, было ясно: ни черта он не напишет и не надиктует. Почему он упорно отталкивал от себя даже намёк на возможность какой-либо социальной реализации? Бог знает. Жизнь человеческая, с одной стороны, весьма простая штука, легко поддаётся простейшему разложению на атомы социально-психологических причинно-следственных связей. Даже какое-то поучение, какую-то мораль можно из неё вывести. Однако тут-то и скрывается главный секрет, главный парадокс: во всех этих разложениях и поучениях теряется главное… Получается не истина, а так – схема, муляж, нечто неживое и потому глубоко неинтересное.

Я бы мог, пожалуй, выстроить такой муляж, такую схему. Мне даже придётся это сделать, потому что без схемы никуда не денешься, если пишешь статью, мемуар или разрозненные заметки о таком сложном человеке, каковым был Юрий Семёнович Динабург. Здесь всё объяснение лежит в одном факте – в раннем лагерном опыте юного интеллигента, каковым был Юра Динабург. И даже эпиграф видится (я его уже, впрочем, использовал) из Шаламова: «Лагерь – отрицательная школа жизни». Там не получаешь опыт. Там опыт от тебя отнимается. Лагерь отучивает от труда. Труд – проклятие. Не маленькая пайка убивает, а большая. Это Динабург запомнил очень хорошо. Оговорюсь, кому-то лагерь в чём-то может и помочь, но только не тому психофизическому типу, к которому принадлежал Юрий Семёнович Динабург. Сын крупного челябинского инженера из команды Орджоникидзе, погибшего во время сталинского погрома квалифицированных кадров, Динабург не стеснялся говорить о том, что это гибель отца подтолкнула его к борьбе с Советской властью, к созданию в городе Челябинске в 1945-46 годах подпольной марксистской антисталинской молодёжной организации «Союз идейной коммунистической молодёжи». Это – к подростку Гамлету, который окружён вооружёнными до зубов убийцами своего отца. Когда мать Юры поняла, чем занимается её сын, она заметила: «Юра, это кончится очень плохо». Он спокойно возразил или подтвердил: «Это должно было кончиться плохо втот момент, когда забрали отца».

Когда его везли в тюрьму, охранник весело сказал: «Ну, паря, света белого ты теперь не увидишь…» Юра Динабург пожал плечами: «А я и так белого света не вижу, один красный. Зато теперь я увижу своего отца, как Одиссей Лаэрта, как Гамлет Гамлета старшего…» Охранник крякнул и выдавил что-то вроде: «Ну, тебе с такими загибами совсем х… придётся… Гамлет, понимаешь, с Лаэртом…» Пришлось, конечно, х…, хотя именно в лагере Динабург пересёкся с самыми разными и более чем интересными людьми. Я обожаю его рассказ о встрече в Дубровлаге, знаменитом лагере, построенном ещё в годы первой мировой для пленных австрийцев, с московским буддологом, другом Михаила Булгакова. Динабурга перевели изпервого его лагеря в этот. В прежнем ему удалось стырить книжку «Витязь в тигровой шкуре». Он надеялся её почитать. Забрался на нары, засунул под матрас произведение Шота Руставели и услышал снизу: «Вы не знаете, который час?» – «Нет, – отвечал Юра Динабург, – не знаю, но я полагаю…» – «Подождите, – внизу заволновались, – Вы сказали: «Я полагаю»? Подождите, молодой человек, я сейчас надену очки. Я, со своей стороны, полагаю, что у нас ещё есть время до отбоя познакомиться и поговорить». Поговорили. Сначала о буддизме, потом о великом романе про дьявола, художника и Христа.

(Роман этот разлетелся, ещё не напечатанный, широким веером от пуза. Я, по крайней мере, несколько… присел, когда в руки мне попал роман Макса Брода о Христе, написанный в 1946 году вИерусалиме. На обложке было чётко выведено «Der Meister». А когда появился Понтий («weisse Mantel mit blutrötigem Umschlag», именно, именно, «белый плащ с кровавым подбоем»), я и вовсе потёр в потылице. Макс Брод был в Иерусалиме завлитом «Габимы», московского еврейского театра, выехавшего ещё в двадцатые годы в Палестину, но вокруг этого театра наверняка бродили и другие бывшие москвичи, а уж кому, как не Броду, не сжёгшему рукописи Кафки, пересказать роман, главные слова которого «Рукописи не горят»? Короткое это отступление я делаю для того, чтобы показать, какое широкое ассоциативное поле будило общение с Динабургом. Он попытался схватиться за колесо истории в юности, и с той поры он жил в истории. У него была (по большому-то счёту) своя компания: Пушкин там, Шекспир, Гамлет. Ему с ними было интересно. Было о чём поговорить.)

Потом буддолога перевели в другой лагерь. В тот же день Динабург зашёл в лагерную каптёрку. Каптёрщиком в Дубровлаге тогда был Виктор Викторович Лемешевский, более известный, как епископ Мануил. Он не выходил из лагерей, начиная с 20-х годов. После Дубровлага ему предстояла долгая жизнь. Келейником у него служил будущий митрополит Ленинградский и Ладожский Иоанн (Снычёв). Сам епископ Мануил в начале шестидесятых составил первый, наиболее полный биографический словарь иерархов русской православной церкви. Но тогда он был каптёрщиком. И к нему в каптёрку как раз и зашёл вечерком Юра Динабург. «Ну что, – спросил каптёрщик, – молодой человек, грустите? Угнали Вашего на-ставника?» – «Да, – отвечал Юра, – грущу, но тут понимаете, какое дело: благодаря ему в буддизме я более-менее разобрался, но есть у меня очень серьёзный пробел. Ничего не знаю о православии, о христианстве. Я, например, даже не знаю, как Вас называть по-на-стоящему, по-православному. Мирское имя Виктор Викторович, а настоящее, ну, православное?» Каптёрщик помолчал, подумал, потом сказал: «Отец Мануил, но это сейчас не важно…» –«Вот, вот,– воодушевился Юра, – а мне бы очень хотелось побольше узнать о христианстве, о православии». Отец Мануил, Виктор Викторович Лемешевский, снова подумал, помолчал и ответил: «А Вам ничего не надо узнавать о христианстве. Вы и так христианин».

Поди пойми, почему епископ Мануил ответил так? Может, потому, что принявший муки уже христианин и ничего особенного ему знать не надо? А может, старый лагерный волк чего-то заопасался, заосторожничал и решил сквозануть? Может, и так, и эдак, но что-то важное Виктор Викторович в Юрии Семёновиче заметил. Он был не от мира сего. Меньше всего я мог его себе представить выбивающим гранты, продавливающим диссер или протаскивающим публикацию в печать. Но «не от мира сего» не всё христианство, в том-то и парадокс этой самой странной религии мира, что «не от мира сего» всегда соединялось в ней с ясным, порой жестоким, порой циничным пониманием того, что в мире сём происходит. «Нераздельно и неслиянно» – это хорошо было сформулировано на Никейском соборе, потому что в христианстве всё «нераздельно и неслиянно». Вот и в Юрии Семёновиче Динабурге его «не от мира сего» неслиянно соседствовало с жёсткими, шокирующими, едва ли не циничными рассуждениями о сём мире. За несколько месяцев до чеченской войны он с испугавшим меня цинизмом её предсказал.

Ход рассуждений был приблизительно таков. Ельцин в октябре 1993 года сохранил власть благодаря армии. Значит, чтобы армия не приобрела чрезмерного влияния, надо её сунуть в такую ситуёвину, чтобы стало ясно: московское хулиганьё она разгонит спроста, но если дело дойдёт до более или менее боеспособных единиц, вот тут начнутся сложности. Где у нас могут быть такие боеспособные единицы? В Чечне, каковая, как по заказу, волнуется, вот туда её и бросят.

Повторюсь, не от мира сего, безбытность, эксцентричность пове-дения, речи, одежды соединялись у него с поразительно ясным, жестоким умом. Ум, впрочем, всегда жесток. Это сердце – доброе, а ум – жестокий. Глупые и добрые, умные и злые – естественные пары. Таковым Юрий Динабург был всегда, даже тогда, когда вместе со своими друзьями Юрой Ченчиком и Гением Бондаревым создавал в Челябинске «Союз идейной коммунистической молодёжи». Здесь парадокс с «не от мира сего» и пониманием сего мира достигает вершины, апогея, зенита. Потому что это ведь безумие, донкихотство и полное непонимание житейской ситуации – в 1945 году создавать антисталинскую организацию. Ведь это означает полное непонимание окружающей жизни в её простейших бытовых формах и абсолютно верное понимание того, что сталинский режим обречён, что сроку жизни ему десять лет, не больше. Дальше будет что-то другое… Что? Другой вопрос. Надо сказать, что молодёжные антисталинские организации возникали после войны по всей стране. Об одной из них написал поэт Анатолий Жигулин в повести «Чёрные камни». Самая трагическая история была с московской организацией. Трёх её руководителей во главе стёзкой и однофамильцем будущего поэта «оттепели», Борисом Слуцким, расстреляли. Но вот что любопытно применительно к челябинской организации. Французская исследовательница этого движения с удивлением обнаружила: в программных документах этой организации минимум революционной, идейной риторики, максимум чёткого, совершенно верного анализа экономической ситуации и совершенно верных предложений, скорее реформистских, чем революционных, как эту ситуацию следует выправлять. Более того, во многом эти предложения были воплощены в жизнь Маленковым в 1953–1954 годах.

Программные документы «Союза идейной коммунистической мо-лодёжи» разрабатывал Юра Динабург. Юному политологу вовсе не обязательно разбираться в бытовых проблемах, разберётся позднее, но если он за десять лет до … угадывает путь, на который встанет страна, то после этих угадок его хорошо бы в Оксфорд отправить подучиться, а его отправляют в Дубровлаг. Нельзя сказать, что он там не подучился, но образование его получилось хаотичным, вспышкообразным, скорее ассоциативным, чем строго систематичным. Собственно, и речь его была такой же вспышко-образной. Повторюсь, при всей быстроте его речи у слушающего возникало физическое, едва ли не зримое ощущение: слово вего речи отстоит от другого слова на уважительном расстоянии. Эту особенность многоточиями можно передать только приблизительно: «На допросе … я стал … объяснять … что на мою концепцию … оказали … огромное влияние … книги … Анатоля Франса «Восстание ангелов» и «Боги жаждут». (Кстати, Никита, я проверял. С 1946 по 1956 годы эти книги в Советском Союзе не переиздавались), – (позвольте теперь мне обойтись без много-точий), – стал объяснять, в чём сходство моей концепции с кон-цепцией Франса и где различия. Сейчас это не важно. И так далее (единственное словосочетание-паразит в речи Динабурга). Мне протянули протокол допроса. Там чушь какая-то. Стенографистка – дура, ничего не поняла. Написала какую-то безграмотную отсебятину. Я говорю: я это не подпишу. Не мои слова. Я буду говорить медленнее, пусть записывает. Говорил медленнее, почти диктовал, снова – чушь. Я говорю: «Не могу с этой вашей дурой работать. Давайте я лучше сам напишу». Мне говорят: «Пожалуйста, пишите!» Вообще, были на редкость вежливы…» Ещё бы нет! Они стараются, липовые дела выдумывают, чтобы на погоны новые звёздочки прикнопить, а тут и стараться не надо! Организация, манифест, программа, сейчас сам концепцию напишет. Молодец какой!

Безумец? Ему 25 лет светит (в лучше случае), а он уточняет свои историософские взгляды. И где? В кабинете следователя. Он же антисоветскую организацию создавал; он что, не понимал, где живёт, с кем имеет дело? Отца у него в 1937 году на его глазах не арестовывали? А раз понимал, то почему он себя так вёл? Давайте приведём пример другого поведения. Вот видный советский философ, крупнейший знаток немецкой классической философии, Игорь Нарский. Он социально и профессионально реализовался по полной. Он был чуть старше Юры Динабурга. И в то время как Юру Динабурга вели на допрос, сам вёл допросы. Он служил в органах НКВД, тогда уже МГБ на территории Польши. Знаток и ценитель Канта, он что, не понимал, что происходит в Восточной Европе? Не понимал, кому и чему он служит? Прекрасно понимал, не хуже, а может быть, лучше Юры Динабурга, но он думал о семье, о жене, детях и благодарных учениках. Он не собирался хвататься рукой за колесо истории. А Юра Динабург схватился. Сказалась марксистская закваска. Он ведь, кроме Анатоля Франса, ещё кое-что читал. В выпускном своём сочинении за 10 класс он привёл огроменную цитацию из предисловия Генриха Гейне к «Лютеции». Мне эта цитата тоже очень нравится. Однажды при Динабурге я принялся её декламировать, ибо проза Гейне – проза поэта, ритмизированная, красивая, умная, недаром её так любил Фридрих Ницше. Динабург с лёгкостью подхватил цитату и про-должил: «Я намалевал чёрта на стене. Я сделал ему прекрасную рекламу. Коммунисты, рассеянные одиночками по всему свету, узнали из моих статей, что они существуют на самом деле. Измоих статей рассеянные по всем странам общины коммунистов, к великому своему удивлению, узнали, что они вовсе не маленькая, слабая секта, что они самая сильная партия в мире и что спокойное ожидание – не потеря времени для людей, которым принадлежит будущее. Это признание, что будущее принадлежит коммунистам, я делаю с бесконечным страхом и тоской. Только сотвращением и ужасом думаю я о времени, когда эти мрачные фанатики достигнут власти. И всё же два голоса в моей груди говорят в пользу коммунизма. И первый из этих голосов – голос логики. Ибо если не опровергнуть посылку, что «все люди имеют право есть», то я вынужден подчиниться и всем выводам из неё. И второй из этих голосов – голос ненависти, возбуждаемой во мне партией, страшнейшим противником которой является коммунизм. Я говорю о партии националистов Германии, этих обломков и потомков тевтономанов. Я всегда боролся с ними, и теперь, когда меч падает из моих рук, меня утешает сознание, что коммунизм, которому они попадутся на дороге, нанесёт им последний удар. И, конечно, не ударом палицы уничтожит их этот гигант, – нет, он просто раздавит их ногой, как давят жабу».

Я был потрясён. Вот тут Динабург мне и сказал, что этой цитатой он закончил своё выпускное сочинение в 10 классе, как раз тогда, когда вовсю разрабатывал программные документы «Союза идейной коммунистической молодёжи». Надо признать, что марксистская закваска былавесьма сильна в нём, уже давно расплевавшегося и расставшегося с коммунизмом в любых его формах, да и с любой «идейностью», то есть «идеологичностью». Впрочем, это не кто-нибудь, а Карл Маркс сформулировал: «Идеология – ложное сознание», так что даже и в этом отношении Юрий Семёнович Динабург был верен марксизму в большей степени, чем современные российские коммунисты, в которых он не без основания видел обломков и потомков даже не славянофилов, но черносотенцев. Помню поразившие меня его рассуждения об отмене крепостного права: «Железные дороги, – сказал он. – Александру II не было дела до всяких там свобод. Ему надо было выиграть ту войну, которую проиграл его отец. А проиграл он её из-за отсутствия железных дорог. Подвоза к Севастополю нормального не было. А что нужно для строительства железных дорог? Свободные рабочие руки. А где их взять в стране, где крестьяне – рабы помещиков? Значит, нужно освободить крестьян…» Любопытно, что нигде больше я не встречал такого сугубо материалистического, марксистского объяснения причин великих реформ. Даже марксистский ортодокс Михаил Покровский так именно в лоб не формулировал. Между тем я бы затруднился обозначить идеологическую составляющую мира Юрия Динабурга. Похоже, её и вовсе не было. Она исчезла после Дубровлага. Слишком уж с разными людьми он там общался. Слишком много истин обрушивалось на его молодую, умную голову.

«В Дубровлаге, – сказал он мне, – мы ждали войны с американцами. Мы знали о войне в Корее и со стопроцентной точностью предполагали, что она не может не привести к крупномасштабному столкновению США и СССР. Такого удара СССР не выдержит. Тогда – свобода. И как-то один украинский националист сказал мне: «А вы-то русские, чему радуетесь? России же не будет…» Я удивился: «Почему это не будет?» Он начертил на песке карту СССР. Все союзные республики отвалятся сразу, а дальше цепь автономий. Вот она – Кавказ, Волга, Урал, Сибирь. Цепная реакция. Они тоже будут отваливаться. И останетесь вы, русские, на комариной плеши размером с княжество Ивана Калиты». Юра Динабург много чего наслушался в Дубровлаге. Там он встретился и подружился с одним из основателей эмигрантского движения евразийцев, с пражским учёным Савицким, из патриотических соображений готовым пойти на союз со Сталиным. Ему это не помогло. Всё равно отправили в Дубровлаг. Случайно Динабург выяснил, что Савицкий был в Риме. «В Риме? – поразился Юра Динабург, которому так и не удалось побывать за границей. – Вы были в Риме? Вы видели Сикстинскую капеллу и фрески Микеланджело?» – «Да, – отвечал Савицкий, – я видел это вопиющее безобразие, эту бесстыжую порнографию, этот труп великой средневековой европейской культуры я видел…»

Одну вещь из сшибки, из столкновения разных ментальных систем Динабург вынес. Он никогда о ней не говорил. Но было видно, что это прочно забито в нём. Истины не знает и не может знать никто. У каждого есть своя доля истины и своя доля ошибки: и у Савицкого, и у украинского националиста, и у отца Мануила... Истина – у всех и ни у кого. Пойди-ка её поймай.

Хотел ли он после лагеря схватиться за колесо истории? Нет. Его переехало, его хорошо, убедительно переехало. Блок неплохо сфор-мулировал: «Но право, может только хам / Над русской жизнью издеваться». Это как раз к Динабургу, к его жизни, к его социальной нереализованности. Его многие любили и столь же многие нена-видели. И любовь, и ненависть были подлинные, мучительные, ибо совершенно бескорыстные. Ненавидели Динабурга как раз вполне социально реализовавшиеся люди. В Динабурге их дико раздражал вирус асоциальности. Разумеется, можно перевернуть ситуацию и заметить, что в других условиях Динабург вполне бы реализовался. Был бы эксцентричным профессором политологии, социологии, может, филологии. Но история вообще, история жизни, в частности, не знает сослагательного наклонения. Он остался тем, кем остался. От него остались обломки и осколки, которые и вспоминаются. Например, его рассказ о том, как его бабушка, тогда питерская гимназистка, шла домой по Екатерининскому каналу – вдруг грохот, люди бегут, кто-то кричит: «Царя убили!» Пришла домой и вместо хрестоматийного: «Из латыни – пять, из математики – пять!», с порога: «Царя убили!» Взрослые руками машут, ну, что ты глупости болтаешь! А оказалось, правда, убили… Все рассказы Динабурга были пронизаны таким вот странноватым, жутковатым юмором.

Он был весел – вот что в нём поражало; вот что к нему привлекало и что от него отталкивало. Я очень любил его устный рассказ о возвращении отца с Украины, оправляющейся от последствий «великого перелома». Четырёхлетний Юра только что научился читать и уже одолел «Робинзона Крузо». Он обратил внимание на то, что самое интересное начинается в книге тогда, когда Робинзон обнаруживает след голой человеческой ступни на песке своего острова и понимает: «Людоеды!» Итак, отец вернулся в Челябинск из командировки. Юру отправили спать, а отец остался поговорить с матерью. Юра ловко проник в родительскую комнату и спрятался под стол. Отец что-то тихо рассказывал матери, а потом чуть повысил голос, и Юра услышал: «Появились людоеды…» С криком: «Ура! Людоеды идут!» – он выскочил из-под стола к ужасу папы и мамы. Через четыре года его отца арестовали. Через 12 лет он был и сам арестован.

Я сознательно себя ограничиваю. Не лезу в интернет, не читаю его воспоминаний, выволакиваю только то, что осталось в моей памяти. То, что чиркнуло моментально, быстро, но оставило след. Как-то мы говорили с ним о прозе Мандельштама, о «Египетской марке». «Джойс, – сказал Юрий Семёнович, – это – русский Джойс». Я подумал и с некоторой запинкой, пожалуй, что … согласился. Типо-логическое сходство имеется. Юрий Семёнович заговорил снова. Нет, нет, сходство вовсе не типологическое. «Египетская марка» – первый сознательный отклик на «Улисса» Джойса в русской литературе. Злоключения Парнока с его визиткой, попытки спасти бедолагу-карманника от утопления в Фонтанке впрямую перекликаются с путешествием Леопольда Блума по Дублину 16 июня 1904 года. Что же до Стивена Дедала, то здесь он вынесен за рамки повествования и в то же время он в этих рамках обретается – это автор «Египетской марки», тот самый, что восклицает: «Господи, не дай мне стать похожим на Парнока!» Я возразил: «Откуда было знать Мандельштаму об «Улиссе» Джойса?» Динабург махнул рукой, отсекая возражения: «Знал, знал, не мог не знать. Общался со Стеничем, переводчиком «Улисса», железный занавес никогда не был таким уж непроницаемым, а в двадцатые годы дырок в нём было побольше».

С Динабургом было интересно. Он интонировал, с лёгкостью под-хватывал чужую мысль, чужое наблюдение, если они казались ему достойными перехвата. Как раз тогда, когда он рассказал мне о Гамлете-подростке, я заметил, что мне-то всегда был интересен комизм Гамлета. Это же… комическая роль. Все твердят «печальный принц, юноша в чёрном», а он всю пьесу острит, язвит, издевается. Единственный человек, с кем он говорит вполне свободно, с удовольствием, – шут-могильщик: «И на какой же почве принц сошёл с ума?» – «Известно, на какой, на нашей, на датской…» В этом смысле Гамлет изумительно похож на Швейка. «На Швейка?» – переспросил Динабург. Ну, да, на Швейка. Ведь главный вопрос, который возникает у читателя «Похождений бравого солдата…», – такой же, какой возникает у читателя и зрителя трагедии датского принца. Швейк, он и в самом деле идиот? Или он прикидывается? Или он до того доприкидывается, что и впрямь делается идиотом? Разве это не тот же вопрос, что возникает в случае с Гамлетом? А насколько сыграно, разыграно безумие юноши в чёрном? Ведь поставил же Михаил Чехов пьесу, в которой Гамлет был безумцем, в бреду прозревающим истину об убийстве своего отца? Может, Гамлет, как и Швейк, просто выгрывается в своё безумие? Динабург кивнул: «Тонкое замечание. Именно выгрывается. Знаете, в какой-то момент я понял, что здесь так не прожить. Нужна маска, роль. Роль безумца самая подходящая» – «Гамлето-швейковская?» – «Именно. Мне эта роль очень понравилась. А потом я испугался, потому что понял, что выгрываюсь. Очень опасно, очень».

Это был важный разговор. После него я понял, что самыми близки-ми героями для Юрия Семёновича Динабурга были Швейк и Гамлет. Потому и рассказы его были такими странно-весёлыми. Это были рассказы гамлето-швейковского пошиба. Конечно, он моделировал себя. Выстраивал роль, как Гамлет, как Швейк. Ему не нравился взгляд на себя со стороны, потому что он сам привык смотреть на себя со стороны. Один раз я стал причиной его раздражения, даже ярости. Была у меня одна теорийка. Да она и сейчас у меня осталась.

Взрыв ярости Юрия Семёновича меня не убедил, скорее напротив… Теорийка эта касается самоубийства Фадеева. Одной из его причин. Повторюсь, количество подпольных, марксистских молодёжных антисталинских организаций после войны было весьма велико. Ребят хватали, лепили им срока, в Москве расстреляли. Вопрос: что могло подтолкнуть ребят к такой авантюре? Ответ: «Молодая гвардия» Александра Фадеева – гимн молодёжи, сунувшейся к чёрту в зубы, погибшей, но ведь победившей же, победившей! Мощная провокация: вперёд, молодая гвардия, по стопам Ульяны Громовой и Олега Кошевого. Вот этого стыда Фадееву было не осилить. Возвращающиеся из ссылок и лагерей писатели – это бы ладно. Он мог и сам туда загреметь. Но поломанные судьбы подростков и юношей, соблазнённых художественной риторикой, вот этот стыд, эта боль посильнее будут…

Динабург, когда услышал эти мои рассуждения, пришёл в настоя-щую ярость: «Что? «Молодая гвардия»? Да мы отродясь эту гадость пропагандистскую в руки не брали. Читать? Вдохновляться? Мы Маркса читали, Гейне, Анатоля Франса. Джованьоли «Спартак» нам казался слишком пропагандистским, слишком примитивным. Читать откровенную пропаганду? Да за кого Вы нас принимаете?» Я не удержался и почти съязвил: «За идейную коммунистическую молодёжь образца 1945 года». Динабург помолчал и принялся рассказывать об одном из руководителей их союза – о Гении Бон-дареве. Собственно, организация и состояла только из трёх руково-дителей: Юра Ченчик, сын директора высоковольтной сети Челяб-энерго; Гений Бондарев, сын уполномоченного министерства гос-контроля по Южно-Уральской ж.д., и Юра Динабург, сын казнённого начальника проектного отдела ферросплавного завода, завкафедрой теоретической механики ЧИМЭСХа. Это была провинция. Нравы там были несколько иные, чем в пуганых столицах. Никто не отвернулся от вдовы и сына Симона Динабурга. Юра был вхож в дома элиты. Учился в хорошей школе. Сидел за одной партой с красивой девочкой, дочкой следователя, который потом вёл дело «Союза идейной…». Так вот, Гений Бондарев. В 1944 году он пошёл поступать в офицерское училище. Его не приняли. Слишком физически истощён. Порядочные люди есть и были везде. В том числе и среди членов обкома. Отец Гения Бондарева и сам не жировал, и сын его не жировал. «После Хиросимы и Нагасаки, – рассказывал Юрий Динабург, – мы было уже собрались распускать нашу организацию. Наша программа – развитие группы «Б» в промышленности за счёт группы «А» – входила в явное противоречие с необходимостью наращивать оборонный потенциал после появления атомной бомбы. Но после дискуссий мы всё же решили продолжить борьбу. Мы не могли не видеть катас-трофическое положение страны». Вопрос с «Молодой гвардией» остался открытым.

Я не слишком хорошо разобрался с послелагерной жизнью Дина-бурга. Из юноши, пытавшегося схватиться за колесо истории, он превратился (превратил себя) в принципиального, идейного марги-нала. Может быть, он воочию увидел результаты поворота этого ко-леса? Поломанные человеческие судьбы и жизни… Не получится – тебе переломают хребет. Получится – ты переломаешь хребты дру-гим. Лучше постоять в сторонке, подумать, понаблюдать.

Он был жаден до доставшейся ему после лагеря жизни. Разбрасывался. Если и попадались в его устных новеллах истории не гротескные, эксцентричные, а скорее печальные, лирические, то в них-то как раз чудом каким-то просвечивала та самая жажда жизни. Но для начала – новелла, смешная. Эксцентричная. После лагеря он вернулся в Челябинск. Мать повела его в городскую баню. Он был худущий, маленький, в очках с огромными линзами. Очки он снял, взял шайку и, запутавшись, сбившись, вошёл в женское отделение. Сначала сослепу ничего не понял, ничего не увидел, а когда рассмотрел, куда попал, то удивился не скоплению распаренных голых женских тел, а реакции женщин. Ни взвизгов, ни смеха. Сочувственное внимание. Вошёл худущий заморыш. Кожа да кости и бритая голова. Челябинские бабы сразу поняли, с каких курортов прибывают такие… нудисты. Спокойно объяснили ему его ошибку.

А вот теперь лирическая новелла. Встреча с женщиной. Здесь, в Питере. Целый день проговорили. И ночь проговорили. Вы не ошиблись. Про-го-во-ри-ли. Женщины, как известно, любят ушами. Циник Шоу очень верно заметил, что вот то самое (о чём вы сейчас подумали) часто происходит ещё и потому, что ему и ей просто не о чем разговаривать, оставшись наедине. Но делать-то что-то надо? Вот тогда и происходит «то самое». Чаще всего «тем самым» всё и кончается. «Трахнулись и разбежались» – так это, кажется, теперь называется. А Динабург с той женщиной не разбежались. Поутру поехали к ней на дачу. Она заснула в электричке у него на плече. А он, чтобы солнце не било ей в глаза, держал над её лицом ладонь. И вот эта ладонь, по которой скользят тень и свет, ладонь над лицом любимой – в ней было столько жизни и жажды жизни.

Он зацепился в Питере благодаря фиктивному браку, ставшему браком настоящим, сменил довольно много работ и жён, общался сребятами из андерграунда, дружил с поэтом Кривулиным, фило-софом Гройсом; последняя его работа перед крохотной пенсией была экскурсовод в Петропавловке. Экскурсанты ходили за ним табунами, раскрыв рты и уши. Один раз его увидел Ролан Быков, снимавший в Петропавловке гоголевский «Нос», и предложил поучаствовать в съёмках. «В качестве кого?» – поинтересовался Динабург. Ролан Антонович охотно объяснил: «В качестве трупа. У Вас такое выразительное лицо. Вам ничего не надо будет делать. Будете лежать в гробу в сцене погребения, а мы Вас будем снимать». Динабург засмеялся: «Н-е-е-ет, в роли трупа я даже в Вашем фильме не захочу сниматься».

Жизнь удивительно располагала его в пространстве. Кому же ещё и рассказывать о царской политической тюрьме, как не тому, кто 10 лет провёл в советской? В Питере в последние годы жизни он жил в бывшем Доме политкаторжан. Этот дом специально построили для революционеров, прошедших через царскую каторгу. В 1937 году их всех повыдёргивали в Большой Дом. Динабург случайно оказался в этом доме. Но случайность – логика фортуны. Кому же ещё, как не бывшему политкаторжанину, жить в Доме полит-каторжан? Был ли он слаб? Был ли он сломан? Всё не те, не те вопросы. Тем более, что на них есть неприятный ответ. Если он и оказался сломлен, то это не его вина, а беда того общества, где бывший политкаторжанин выгрывается в роль Швейка, чтобы не загребли по второму разу.

Его любили женщины. Безбытного, нищего, эксцентричного, его очень любили женщины. Это – лакмусовая бумажка. Женщины так просто не любят. Что-то они чувствуют настоящее, если любят. По-следняя его жена Лена вышла за него замуж, когда ей было 18 лет. Они были женаты тридцать лет и три года, и разница в возрасте между ними была такая же. Она приехала в Ленинград из уральского города Серова на речке Какве. (В этот город был эвакуирован театр Ленком во время войны. Там ленкомовцы сыграли «Сирано де Бержерака» Эдмона Ростана. Моментально родилась эпиграмма: «В Серове на Какве был дан «Сирано», серовцы сказали, что это…»). Лена приехала поступать в университет. И не поступила, даже не поступала, потому что познакомилась в Петропавловской крепости на экскурсии с Юрием Семеновичем. Она стала его женой. В последние годы его жизни стала его глазами. Он почти ослеп, мог различать только яркие цвета и резкие контуры. Лена читала ему вслух Канта, Достоевского; всё, что он просил.

Динабург чиркнул спичкой по Питеру, оставил в нём след, стран-ный, прихотливый, эксцентричный, как он сам, как его речь, быстрая, умная и странно запиночная. Теперь таких нет. И больше не будет. Почву России хорошо пропахали, чтобы никогда, никогда здесь не появлялись странные чудаки, быстрые и лёгкие, способные всю ночь проговорить с женщиной о Гамлете и Шекспире, а наутро в электричке держать над её лицом ладонь, чтобы свет солнца не бил ей в глаза.