РЕЛИГИОЗНЫЙ ФАКТОР ПОВСЕДНЕВНОСТИ НАЦИОНАЛЬНЫХ МЕНЬШИНСТВ САРАТОВА (середина XIX – начало XX вв.)

В структуру городского населения входили не только национальные общины, но и этноконфессиональные группы, которые часто образовываются в полиэтничной среде, в условиях диаспоры. Если моноконфессиональный этнос является редким исключением, то отколовшаяся от него группа в иноэтнической среде довольно часто оказывается моноконфессиональной. Осознание принадлежности к своей нации в этноконфессиональных группах было тождественно осознанию принадлежности к своей религии. В общественном сознании горожан складывалась модель: евреи-иудаисты, татары-мусульмане, поляки-католики и т.д. Этнокультурное развитие этих групп предполагало обязательное устройство религиозного храма.

Если говорить о немецкой общине, то с самого начала своего поселения в Саратове они испытывали потребность в той духовной жизни, которая была одной из важнейших составляющих их жизни на родине. Бытовая неустроенность, незнакомое место, чуждое языковое окружение вызывали чувство подавленности, растерянности перед лицом бесконечных проблем и трудностей. Им срочно требовалось восстановить связь со своей культурой, духовной жизнью, основой которой была их вера, формировавшая их нравственный облик, характер, быт, образ мыслей, поведение. Это же можно сказать и о других нациях, особенно о евреях. Первые десятилетия немцы-колонисты были объединены преимущественно на религиозной основе. Так, в конфессиональном отношении немецкую слободу города населяли в основном лютеране и лишь на ¼ - католики. Церквей со священнослужителями у проживающих в слободе первоначально не было. Церковные службы проводили приезжавшие из колоний пасторы: «Когда же из колоний приезжал в Саратов католический или лютеранский пастор, поочередно отправлявшие богослужения в молитвенном доме, то сторож вызывал немцев всех вероисповеданий в молитвенный дом, и, несмотря на религиозную рознь, лютеране и католики молились вместе: чужая сторона сплотила вероисповедания доселе враждебные»¹.

Ещё в начале 70-х гг. XVIII в. протестанты Саратова основали свою церковную общину. Первоначально службы проходили в частном доме, но уже в 1790 г., с согласия Екатерины II и генерал-губернатора, была заложена первая немецкая церковь. 25 сентября 1793 г. церковь была освящена и получила название Евангелическо-лютеранской и реформаторской церкви Святой Марии. С 1804 г. в церкви получили право проводить службы только протестанты, а католики стали вести богослужения в доме на Немецкой улице, где в 1805 г. была выстроена деревянная католическая церковь². Хотя, католицизм исповедовали не столько немцы, сколько поляки, литовцы, латыши, грузины, французы, чехи, греки, армяне, но представительство последних среди горожан было очень низким.

В 1852 г. Саратов стал центром Тираспольской католической епархии. Тесный и ветхий деревянный храм, где располагалась и духовная семинария, перестал отвечать потребностям возросшего числа прихожан. Нужна была новая каменная католическая церковь³. В 1887-1880 гг. для постройки собора проводились сборы, добровольные пожертвования во всех римско-католических приходах епархии⁴. Строительство собора обошлось казне в 54 тыс. рублей. Со всей Тираспольской епархии для этой цели было собрано 46 тыс. рублей. Викарный епископ В. Липский завещал на строительство церкви 6389 руб., епископ Ф. Кан после своей смерти оставил для этих же целей 3346 рублей¹.

Период подготовки к строительству собора был достаточно долгим. В 1876 г. саратовский губернатор в своем ежегодном отчёте императору говорил: «Ходатайство о разрешении постройки в Саратове нового католического собора возбуждено уже несколько лет тому назад. Оставаясь неразрешенным, первоначально по неодобрению проекта за несоответствием предполагавшихся размеров собора, сумм поступающих пожертвований, а затем за пересоставлением проекта, что оказало неблагоприятное влияние на чувства местного католического населения. В результате, местные колонисты католического исповедания выселяются из России, видя в не разрешении постройки собора намеренное невнимание к их религиозным потребностям. Ввиду чего скорейшее по возможности разрешение испрашиваемой постройки представлялось бы желательно возможным»².

Католический каменный собор Святого Клементия был построен в 1880 г. на Немецкой улице в стиле неоренессанса, по проекту архитектора Грудистова. Он стал прекрасным памятником архитектуры Саратова. Собор имел богатое внутреннее убранство, статуи, привезенные из Парижа, хоры и орган, изготовленный в Варшаве. Возвышение Тираспольской епархии связано с именами епископов Франца Ксавьера Цоттмана, Антона Иоганна Церра и последнего из них Иосифа Алоизия Кесслера.

Татары, исповедовавшие ортодоксальный ислам – суннизм сумели на добровольные пожертвования выстроить маленькую деревянную мечеть, которая открылась в 1844 году. Мусульманская приходская община представляла собой миниатюрное государство, имеющее свои законы, обычаи, общественные порядки, учреждения и традиции, поддерживаемые в постоянной силе и свежести духом ислама. Община имела помимо мечети мектебе, которая была открыта в 1823 году. Они содержались на средства общины³, а вся община группировалась вокруг этих двух учреждений. Татаро-мусульманская община на протяжении изучаемого периода не утратила свои черты: распространение русской речи было весьма незначительным, в основном среди мужчин. Эта община представляла компактную, прочную массу, живущую своеобразной жизнью, наполненной догматами и обрядами, изложенными в священной книге мусульман – Коране.

Во главе мусульманской мечети на протяжении нескольких десятилетий стояли имамы из династии Енгалычевых. Так, в 1895 г. старшим ахуном Саратовской губернии был З.Б. Енгалычев. Его сын Мухаммеджан служил имамом – хатыбом Саратовской мечети⁴. После смерти отца он был назначен на должность старшего ахуна. К 1895 г. в Саратове была открыта первая каменная мечеть на Татарской улице¹. В 1904-1906 гг. попечителями мечети были купец М.А. Курамшин и мещанин Ж. Акчурин. Вскоре старшему ахуну стал помогать сын Зияутдин. Это был образованный имам с широким кругозором и общественными интересами. В 1911 г. З.М. Енгалычев стал членом Саратовской учёной архивной комиссии².

Намного сложнее обстояло дело с отправлением религиозных треб у иудеев Саратова. Еврейская община еще задолго до создания официального храма – синагоги изыскала возможность для отправления духовных обрядов. По всей видимости, городская администрация об этом не знала³. Приживающие в городе иудеи даже еще в 1893 г. подавали прошения о разрешении открытия в Саратове «постоянной молельни», аргументируя это тем, что «… в Саратове проживает более 80 семей евреев составляющих более 500 душ обоего пола, но все эти лица не имеют места для богослужения…». Однако вместо содействия полиция начала проверку прав проживания евреев в городе, а строительство синагоги властями откладывалось⁴. Только в 1897 г. она была открыта на улице Староострожной. Здание синагоги было выстроено в стиле восточной архитектуры.

Проявление у еврейского меньшинства своей общности, как религиозной, так и культурно-бытовой, осложнялось в первую очередь огромным пластом ограничений, узаконений, приложений по «еврейскому вопросу», затрагивающих буквально все стороны жизни. Правительство Александра II предоставило среди еврейского населения только нескольким группам права и привилегии, которыми обладали их нееврейские собратья по социальному положению, включая право на проживание вне черты еврейской оседлости. В связи с этим еврейский компонент Саратова достаточно поздно сформировал диаспоральные признаки, общественно-культурную среду, социальные институты, обеспечивающие условия для сохранения этничности в городе. В 1907 г. фабрикантом Левковичем была отстроена новая синагога все на той же Староострожной улице. Саратовским раввином был избран в 1910 г. доктор Шульман, обслуживающим одновременно Саратов, Царицын и Балашов. Местные евреи были не довольны таким положением дел и хотели отделить саратовскую общину и учредить самостоятельный приход с отдельным раввином⁵.

Каждая религиозная община, этническая группа, этноконфессиональная общность имели в городе свой храм, строительство которого было главным событием адаптационного процесса. Впоследствии все хозяйственные нужды храма обеспечивались прихожанами. Приход собирал деньги на ремонт церкви, отопление, найм сторожа и смотрителя церковного кладбища и т.д. Так, на одном из собраний прихожан евангелическо-лютеранской церкви было решено сделать ремонт в доме сторожа, на время которого он с семьёй переезжал к пробсту Томсону¹. Прихожане саратовской синагоги также собирали средства на хозяйственные нужды храма, выбирали членов хозяйственного управления, которые отчитывались перед приходом за потраченные деньги. Сохранился отчет хозяйственного правления за 1905–1909 гг.: за это время на нужды синагоги было израсходовано 28187 рублей².

Активное участие в жизни церкви выражалось в праздновании общинами религиозных праздников. Сохранилось описание татарского праздника Байрам 1910 г.: «… в мечети на Татарской улице проходили богослужения, на которых присутствовали, как местные, так и приезжие татары, число которых доходило до 4000 человек. Улица в этот день была наполнена нарядно одетыми в праздничные национальные костюмы татарами, их женами и детьми. Затем они отправлялись на свое кладбище, на Соколовой горе, где справляли тризну по умершим родственникам. В завершение мужчины собрались в «большой московской гостинице», где празднование продолжилось»³.

Религия как соционормативный институт поддерживает и усиливает действие принятых в обществе социальных норм поведения, осуществляет формальный и неформальный контроль через деятельность церкви и самих верующих как носителей моральных норм. Любая религия предлагает своим приверженцам нормативные стандарты поведения, обусловленные религиозными заповедями и моралью. Эта регулятивная функция особенно эффективно проявлялась в первичной социализации молодежи. Этот процесс включает различные формы приобщения детей к храму, получение религиозного образования и воспитания.

Одной из форм участия детей и подростков в приходской жизни было пение в церковном хоре. Во многих духовных учебных заведениях были свои ученические хоры. В малой духовной Тираспольской епархиальной семинарии среди прочих предметов выделялись церковное пение, игра на музыкальных инструментах, хор⁴. Для лютеранской общины города пастор Г. Гюнтер собрал и издал сборники церковных проповедей «Nimm und lies» и песен, исполняемых как на церковных праздниках, так и на крестинах, похоронах, свадьбах⁵. Был свой хор и в еврейской молельне под управлением контора Х.Г. Фимкес⁶. Пение являлось средством приобщения детей и подростков не только к церковной службе, но и к музыкальной культуре.

Для большего приобщения детей к религиозной культуре духовными лицами организовывались детские религиозные праздники. В газете «Саратовский вестник» была напечатана заметка о еврейском вечере для детей: «В понедельник в народной аудитории состоялся вечер по случаю праздника Пурим. Интересно составленная программа этого вечера, участие самих детей в качестве исполнителей, доставили юной публике массу удовольствия. Слово о значении праздника Пурим сказал раввин доктор Шульман. Под управлением Цветова пел хор, играл оркестр военной музыки. Особая комната была отведена для чайной, где по доступным ценам был устроен чай и продажа бутербродов. Вечер закончился танцами»¹.

Все городские храмы заботились об образовании и занимались школьным строительством. При каждой национальной церкви была основана своя школа. В отчете о состоянии губернии за 1888 г. указывалось, что в городе имелись: католическая духовная семинария и католическое 4-х классное училище, в которых обучалось 149 учеников; лютеранская школа, обучавшая 116 мальчиков и 102 девочки; ещё одна католическая школа с 31 мальчиком и 21 девочкой; магометанское медресе, обучающее 49 мальчиков². Это далеко не полный список национально-религиозных учебных заведений города. Часто религиозные школы создавались прежде строительства храма, и уже в здании школы и на её основе складывалась религиозная приходская община. Включение религиозной морали и ценностей в воспитательный и образовательный процесс приводило к тому, что в общественном поведении человека религиозные мораль и заповеди органически сочетались с требованиями общественной морали.

Городские храмы принимали участие в общественной жизни как города в целом, так и своей общины, в частности. Храмы оказывали посильную помощь, когда грозила эпидемия, велись войны, наступали голодные годы. Когда в 1830 г. в Саратове вспыхнула эпидемия холеры, и в лютеранской общине стали умирать люди, пастор Губер регулярно навещал больных. Врачи умирали сами, госпиталь был переполнен, лечить было некому. Пастор же проводил молитвы, навещал прихожан, отпевал покойников, многих провожал на кладбище³. По прошению церковного прихода в Евангелическо-лютеранскую консисторию, открытую в 1822 г., за заботу и верность общине пастор Губер получил вознаграждение от императора Александра II в размере 2000 рублей. Другой пастор за подобную службу во время эпидемий 1847-1848 гг. был награждён золотым наперсным крестом. Во время этой эпидемии погибло 137 членов прихода⁴.

В период неурожаев 1879-1880 гг. в поволжских губерниях особый комитет Евангелическо-лютеранской консистории во главе с пробстом Коссманом оказывал помощь в виде раздачи пособий, одежды, обедов пострадавшим лютеранам и, по возможности, католическому и православному населению. Целые деревни заколачивали свои дома и убегали, чтобы найти пропитание. Большая часть из них пробиралась в Саратов. Пробст Коссман собирал деньги у саратовских прихожан и в октябре 1880 г. открыл на эти деньги столовую при Евангелическо-лютеранской церкви Святой Марии. В ней с октября по апрель 1881 г. каждый день питалось до 600 человек. И, тем не менее, в Саратове при большом наплыве голодающих раздавать еду в больших количествах было невозможно и, как правило, помощь оказывалась деньгами. Пастор Коссман израсходовал более 8000 рублей, пожертвованных для голодающих лютеран прихода¹.

Активной благотворительной деятельностью занимался пастор Евангелическо-лютеранской церкви Густав Адольф Томсон. Он распространял свою деятельность не только на лютеран. Сохранились благодарственные письма на его имя от попечительства Красного Креста за 3 вагона кукурузы, от членов Дамского попечительства за помощь в размере 1000 руб., от земского начальника Усть-Золихи за пожертвованный картофель и т.д.². 21 апреля 1891 г. за свою многолетнюю деятельность во благо общины пастор Томсон получил знак отличия – золотой наперсный крест. Таким образом, в своей заботе о пастве священники занимались не только проведением обрядов, но и организовывали акции гуманитарной помощи в голодные годы, тем самым ещё больше сплачивая свои общины.

Культурно-просветительская деятельность городского храма была шире традиционной религиозно-нравственной сферы и школьного строительства. Развивавшаяся общественно-культурная среда порождала новые формы участия церкви и церковных деятелей в культурной жизни: в литературных вечерах, лотереях, национальных обществах, учебных заведениях. В 1910 г. кафедральный мансионер А. Флек пытался устроить в пользу католической духовной семинарии лотерею³. Пробст Г.А. Томсон ходатайствовал об открытии «Евангелического дамского благотворительного общества»⁴.

Храмы часто занимались издательской деятельностью и покровительствовали национальной печати. Мусульманам Саратова только в 1917 г. удалось создать свой издательский центр с газетой «Мохтарият», редактором которой был представитель известного саратовского татарского рода Сагитт Енгалычев⁵. Активнее и успешнее шло издательское дело у католиков и лютеран. С 1884 г. издавался ежемесячный духовный журнал лютеран «Friedens bote auf Berg und Wiesenseite der Wolga», в 1912 г. начато издание газеты духовного содержания «Der Evangelische Ycmeinde bote». Католическая церковь Саратова покровительствовала изданию журнала «Klemens», который содержал большой религиозный раздел⁶. Религиозные события общин нередко освещались в местной периодической печати.

Среди горожан было немало расположенных к духовенству, приглашающих и принимающих их в своих домах во время различных религиозных праздников. Посещение священниками домов прихожан было довольно распространенным явлением, особенно при крещении младенцев, во время крестных ходов, для сбора приношений, каких-либо разъяснений, благословления и отпевания больных. В стенах храмов решались важные для национальных общин вопросы. Священнослужители хорошо знали проблемы своего прихода и были готовы оказать помощь: утешение, совет, материальную поддержку.

Таким образом, в социокультурной сфере городской жизнедеятельности особая роль принадлежала религиозным институтам. Они выполняли религиозно-культовую, интегративную, регулятивную, благотворительную, культурно-просветительскую, коммуникативную функции. Храмы были для прихожан не только центрами религиозной просвещения и культовой практики, но и очагами этнокультурного развития. Религиозная принадлежность горожан становилась этноопределяющим признаком, способствующим сохранению этнической самобытности. Первыми религиозные учреждения создали немцы города, а позже всех евреи.

Строительство церквей, религиозные обряды и обычаи сплачивали общину. С храмом были связаны все основные события жизненного цикла людей. Мусульманские мечети, кроме того, были центром проведения досуга для мужчин. Возникнув на основе общности религиозных верований и культовых действий, храм со временем приобрёл относительную самостоятельность и стал социальным институтом, основной функцией которого была внутренняя коммуникация.


Д.И. РЕДЧЕНКО
Г.В. ЧИЧЕРИН И ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

ЗАРУБЕЖНЫХ КОММУНИСТИЧЕСКИХ ПАРТИЙ (1920–1930)
Оказавшись с ноября 1918 г. в условиях полной дипломатической изоляции, большевистский режим, тем не менее, не терял связей с правительствами и деловыми кругами целого ряда стран. Объявленная 10 октября 1919 г. верховным советом Антанты полная блокада Советского государства уже в январе 1920 г. была отменена, в том числе, в связи с отказом участвовать в ней нейтральных стран, – в первую очередь, соседей России. Развивая данный успех, наркомату по иностранным делам во главе с Г. В. Чичериным предстояло не только вывести существующие торговые и иные отношения с соседними государствами на более высокий, официальный уровень, но и наладить полноценное экономическое партнерство с ведущими западными странами: державами Антанты и Германией.

«Из материалов хозяйственных Комиссариатов, – указывал наркоминдел в феврале 1922 г., – я убедился, что в данный момент действительное восстановление нашего транспорта, нашего сельского хозяйства и важнейших отраслей нашей промышленности невозможно без иностранного ка­питала». Именно поэтому, – отмечал Чичерин, – «наша дипломатия преследует в конечном счете производственные цели, нашу внешнюю политику мы посто­янно характеризуем как производственную политику, ставя­щую себе целью способствовать интересам производства в России»¹. Однако становление экономического сотрудничества с другими странами, по мнению главы Наркоминдела, должно было происходить лишь на основе дипломатического признания ими Советской России².

Первый успех в решении этой задачи был достигнут уже через месяц после завершения блокады. 2 февраля 1920 г. советская делегация заключила дипломатический договор с Эстонией, образно названный В. И. Лениным «окном в Европу». Получение официального признания со стороны эстонского, а затем и других правительств, выводившее большевистский режим из международного подполья, заставило работников НКИД пересмотреть свои отношения с иностранными компартиями. Зарубежные коммунисты, прежде выступавшие в качестве важного подспорья для советских дипломатов на мировой арене, быстро превращались в одну из главных помех в их дальнейшей работе.

Уже через несколько месяцев после заключения договора с Эстонией, в апреле 1920 г., Чичерин вынужден был обратить внимание большевистского руководства на деятельность местной компартии. Сигнал наркому поступил от находившегося в эстонской столице члена Бюро ИККИ А. Меньшого. При полной поддержке полномочного представителя РСФСР в Эстонии И.Э. Гуковского, он подверг критике сложившуюся практику конспиративной переписки, осуществляемую эстонскими коммунистами. Излагая в письме Ленину от 22 апреля суть присланной А. Меньшим и И.Э. Гуковским шифровки, наркоминдел указывал: «Через наших курьеров по разным адресам, иногда оказывающимися совершенно не подходящими, посылаются конспиративные письма коммунистов, причем в их тексте иногда самым наивным образом говорится об их пересылке от эстонской коммунистической партии через Российскую миссию в Ревеле. Такими неосторожными действиями они могут не только провалить нашу миссию, но и сорвать все дело примирения с другими странами». «Эстония, – подчеркивал нарком, – есть пробный камень наших отношений к буржуазным правительствам в случае примирения. Неосторожность эстонских коммунистов может таким образом принести величайший вред всей нашей политике». Исходя из изложенного, Г. В. Чичерин приходил к следующему выводу: «Тов. Меньшой и Гуковский настаивают поэтому с полным правом на полной централизации партийной переписки в руках первого в Ревеле и ЦК РКП в Москве»¹.

Положительное решение В.И. Лениным и другими членами Политбюро поднятого Г.В. Чичериным вопроса о централизации коминтерновской переписки за рубежом решало лишь часть проблем, порождаемых деятельностью иностранных компартий. Более того, с подписанием в июле-августе 1920 г. двух новых дипломатических договоров с Литвой и Латвией, зона особого беспокойства, причиняемого работникам НКИД зарубежными коммунистами, расширилась до трех прибалтийских республик.

10 и 14 января 1921 г. дипломатический представитель РСФСР в Литве А.Е. Аксельрод направил Г. В. Чичерину два письма. В первом он сообщал, что «при двух провалах коммунистических организаций там обнаружены были динамит, пироксилин, бомбы, ружейные патроны и в большом количестве литература, причем у литовского правительства имеются подозрения, что снабжение идет из полномочного представительства». Во втором – отмечая, что «в Ковну приехали из Риги Начальники английской и американской военных миссий, а из Варшавы контрольная Комиссия Лиги Наций с французским комиссаром графом де-Сартиж», что «вся эта публика оказывает давление на Литовское правительство, муссируя слухи о предстоящих якобы террористических актах и выступлениях, будто бы приурочиваемых к годовщине убийства Либкнехта и Розы Люксембург», советский полпред указывал: «необходимо воздействие нашего Ц.К. на литовскую коммунистическую партию в смысле призыва литовских рабочих и солдат не поддаваться провокации»².

Опасения А.Е. Аксельрода за судьбу дипломатической миссии в Литве не только нашли понимание и поддержку Г.В. Чичерина, но и привели к постановке последним данной проблемы перед партийным руководством в более широком контексте. 18 января 1921 г. в письме на имя секретаря ЦК РКП(б) Н.Н. Крестинского наркоминдел следующим образом характеризовал деятельность компартий в соседних странах: «Уважаемый товарищ, приходится поставить серьезно вопрос о деятельности окраинных коммунистических партий в связи с политическими потребностями нынешнего момента. Если действительно наша линия в настоящее время есть производственная политика, требующая спокойствия и установления экономического сотрудничества с капиталистическими государствами, в таком случае есть известные выступления коммунистических партий, которые приходится признать вредными. … Надо сказать вообще, что все окраинные правительства, даже находящиеся с нами в самых дружественных отношениях, считают, что столь неприятные для них местные коммунистические партии существуют благодаря притоку денежных средств из Советской России, где действительным источником является Советское Правительство. Действия окраинных коммунистических партий не могут поэтому не отражаться на отношениях этих государств к нам». И далее, возвращаясь к предложению А. Е. Аксельрода, нарком заключал: «Мне кажется, что было бы действительно целесообразно, если бы Ц.К. указал литовским коммунистам на вред, причиняемый террористической тактикой, и на несвоевременность восстаний в настоящее время в Литве»¹.

Ни эта инициатива наркоминдела, ни целый ряд аналогичных его предостережений уже применительно к латвийской компартии, направленных в Политбюро ЦК РКП(б) в последующие месяцы, не привели к каким-либо практическим результатам. В связи с этим Чичерин вновь решил искать помощи, обратившись непосредственно к Ленину. В своём письме большевистскому вождю от 9 июня 1921 г. нарком следующим образом ставил вопрос о действиях компартии Латвии: «Многоуважаемый Владимир Ильич, по отношению к латышским коммунистам положение глубоко ненормальное. Я несколько раз обращал внимание Центрального комитета на действия и тактику латышских коммунистов, могущую нанести серьезнейший вред как, в частности, нашим отношениям с Латвией, так и нашему международному положению вообще. Ничего не было предпринято, чтобы остановить латышских коммунистов или удержать их в известных рамках. А после террористических актов, вооруженных нападений и сопротивлений, когда Латсекция открыто говорит о предстоящих партизанских действиях и из России к ним провозится оружие, когда начинаются репрессии со стороны буржуазного правительства, нам прихо­дится расхлебывать последствия всего этого. Если мы расхлебываем, мы должны иметь возможность влиять. Между тем латышские коммунисты фактически имеют возможность как им угодно подвергать опасности наши международные отношения». «Неужели, – недоумевал Чичерин, – надо портить столь необходимые нам международные отношения, потому что ни в чем нас не слушающая местная партия действует как ей угодно и потом заставляет нас вмешиваться в последствия eе действий». По мнению наркоминдела, советскому руководству пора было определиться: «Или экономическое восстановление, или авантюры; если необходимо первое и не надо вторых, то мы должны иметь возможность фактически устраивать так, чтобы вторых не было». «Если же, – заключал Чичерин, – наше положение таково, что мы не можем при репрессиях против коммунистов Латвии умыть руки, то в таком случае необходим со стороны ЦК РКП действительный контроль над действиями и тактикой латышских коммунистов»².

Ещё не зная о положительной реакции В.И. Ленина на свое письмо³, Чичерин на следующий день направляет ему дополнительную записку. Подкрепляя свою позицию новым доводом, нарком предостерегал: «Многоуважаемый Владимир Ильич, если из-за расстрелов коммунистов мы прервем дипломатические сношения с Латвией, мы таким образом ее собственными руками будем толкать в объятия Польши, мы сами создадим направленный против нас польско-балтийский союз, который до сих пор никак не мог родиться, потому что нам удавалось удержать Латвию. Наш разрыв с Латвией будет торжеством Антанты и Польши». Завершалась записка уже известным Ленину предложением: «Если наша политика зависит от действий латышских коммунистов, в таком случае необходимо, чтобы ЦК установил над ними контроль!»¹.

В тот же день Ленин поручил Чичерину подготовить проект соответствующей директивы от ЦК РКП(б), адресованной не только латвийской, но и остальным прибалтийским компартиям. Утром следующего дня нарком передал составленный им проект секретарю ЦК РКП(б) В.М. Молотову для рассмотрения на одном из ближайших заседаний Политбюро. Его обсуждение в партийных верхах состоялось 21 июня 1921 г., в ходе которого текст, предложенный Чичериным, был основательно переработан. В окончательный вариант не вошли ни констатация наркомом факта, что «отношение буржуазных правительств Эстонии, Латвии, Литвы к Российскому советскому правительству стало постепенно гораздо более корректным и дружелюбным, чем в прошлом году», ни его попытка объяснить сохраняющееся настороженное отношение правящих кругов балтийских республик к Москве «уверенностью, что при помощи их коммунистических партий Российское правительство готовит для них судьбу Грузии»².

Тем не менее, переделка текста не исказила сути чичеринского предложения. Проект директивы был принят членами Политбюро в следующем виде: «ЦК обращает вни­мание тт. коммунистов Эстонии, Латвии и Литвы на то, что им необ­ходимо сообразовать свою политику с особенностями международного положения РСФСР в настоящих условиях. Эти особенности характеризуются заключением польского мира и торгового соглашения с Англией. Всякие действия, рассчитанные на вовлечение России в военную борьбу с одним из этих государств или могущие иметь своим последствием такое вовлечение, могут повлечь обострение в ее международном положении. … ЦК просит коммунистов Эстонии, Латвии и Литвы проявлять наибольшую осмотрительность как во внешней, так и во внутренней политике, приняв во внимание указание ЦК РКП о том, что в настоящий момент не может быть и речи о военной помощи им со стороны РСФСР»³.

В те же дни серьёзные противоречия в позициях иностранных коммунистов и работников Наркоминдела обнаружились и на Дальнем Востоке. Возмутителем спокойствия здесь выступила корейская компартия, потребовавшая от большевистского руководства, «чтобы Центральные Советские учреждения воздерживались без рекомендации Центрального Комитета Корейской Коммунистической Партии от каких бы то ни было сношений с представителями других Корейских политических и партийных организаций»¹.

Отвечая на запрос В.М. Молотова, в письме от 9 июня 1921 г. Чичерин с нескрываемым раздражением и удивлением охарактеризовал требование корейских коммунистов как «нечто совершенно неслыханное и прямо таки чудовищное». «Стеснять свободу Советского правительства в сношениях с какими ему угодно лицами и организациями, хотя бы Кореи, – заявлял нарком, – конечно, совершенно не допустимо. Тем более в отсталой стране, в которой коммунизм может существовать лишь в виде крайне слабого, тепличного ростка, ставить все наши сношения под контроль этой едва родившейся неопытной коммунистической партии – просто чудовищно». «Многочисленными резолюциями съездов и конгрессов, – напоминал Чичерин, – установлено, что на Востоке мы ставим себе задачей содействие национально-освободительным движениям; тем более, в таких совершенно отсталых странах, как Корея, где для коммунизма нет почвы, мы, оказывая, конечно, всяческое содействие только что родившейся коммунистической партии, не можем не сознавать, что это фактор весьма слабый и не можем не считаться со всеми другими факторами, соответственно их реальному значению». «Можно, конечно, – поводил итог Георгий Васильевич, – спрашивать у Корейской коммунистической партии ее заключения, но оно должно быть для нас совершенно необязательно»². Получив поддержку Ленина и в этом вопросе, Чичерин добился отклонения членами Политбюро поступившего от корейских коммунистов требования.

Несмотря на то, что более опытные европейские компартии никогда с подобными прямыми инициативами к советскому руководству не обращались, однако и они в той или иной форме стремились корректировать в своих интересах круг общения официальных представителей СССР с местными политическими силами. Показательной в этом плане стала реакция итальянских коммунистов на приём, устроенный новым полпредом СССР в Риме К. К. Юреневым в июле 1924 г. главе фашистского государства Муссолини. Через главный рупор своей партии, – газету «Унита», – они выразили своё негодование по поводу данного шага советского посла. О непонимании итальянскими товарищами «парадоксальных маневров советского государства» Юренев вынужден был писать в Москву. В письме членам Политбюро от 15 июля, он отмечал, что «паническое выступление в "Унита" лучше всего показывает нам, как еще примитивно мыслят руководители рабочих масс в Италии», в связи с чем просил «дать соответствующие указания (через ИККИ) товарищам из Исполкома Итальянской компартии». Переходя от частного эпизода с приёмом Муссолини к общей характеристике взаимоотношений, сложившихся между советскими полпредами и иностранными компартиями, Юренев заявлял: «Полпред не инструмент той или иной местной компартии; он как коммунист контактирует с нею, но линию своей политики определяет сам (т.е. по директивам ЦК и НКИД)». Между тем, заключал он, «вопрос об отношениях между Полпредами и Компартиями – больной вопрос, давно ждущий внесения в него возможной ясности. Однако решите ли Вы его или нет, я думаю, что через ИККИ Вы все же укажете местным компартиям, что они не имеют никакого права открыто наскакивать на Полпредов за неугодные им действия последних»¹.

Призыв посла СССР в Италии «одернуть со всей решительностью товарищей коммунистов»² среди членов Политбюро не нашел отклика. Более того, соглашаясь с руководством итальянской компартии, в Кремле расценили устроенный полпредом приём фашистского диктатора как совершенно необязательный и вредный в политическом отношении шаг. 21 июля Юренев отправил в Москву новое письмо, в котором, учитывая позицию, занятую партийными верхами, вынужден был теперь по большей части оправдываться. Объясняя устройство им обеда фашистскому диктатору необходимостью наладить эффективную работу на должности полпреда в Риме, он указывал членам Политбюро: «Я вполне соглашаюсь с Вами, что прием Муссолини был нежелателен, но хочу думать, что Вы согласитесь со мною в том, что он, к сожалению, был неизбежен»³.

Несмотря на то, что еще в 1922 г. Чичерин предотвратил разрыв отношений с Италией, убедив Ленина отказаться от «международной демонстрации» и «травли ее за фашистов»⁴, его роль в скандале с приемом Муссолини оказалась весьма скромной. В дело вмешалась открытая (с середины 1923 г.) борьба между Чичериным и его первым заместителем Литвиновым. По свидетельству бывшего советского полпреда Г.З. Беседовского, «весь аппарат Наркоминдела принял участие в этой борьбе, разделившись на две группы («чичеринцы» и «литвиновцы»), причём обе группы вели борьбу, очень мало заботясь об интересах работы»⁵. Юренев считался литвиновцем⁶, в связи с чем нарком, по-видимому, решил, что защиту ему должен обеспечивать М.М. Литвинов, курировавший к тому же отношения НКИД с западными странами. Тем не менее, не вызывает сомнений, что постановка Юреневым вопроса о необходимости полной независимости полпредов от местных компартий всецело разделялась Чичериным.

По мнению наркоминдела, особенно вредным и опасным для международного положения СССР являлось «всякое обнаружение контактов между аппаратом (советских зарубежных представительств – Д.Р.) и компартиями». Несмотря на неоднократные предостережения Чичерина, лишь после разрыва дипломатических отношений с Великобританией в мае 1927 г. большевистское руководство всерьёз занялось решением этой проблемы.

26 января 1928 г. по докладам Чичерина и секретаря ИККИ О. Пятницкого постановлением Политбюро была создана комиссия во главе с Н.М. Янсоном¹, в которую вошли представители всех заинтересованных ведомств. НКИД представлял Чичерин, Коминтерн – О. Пятницкий, ОГПУ – зампред этой организации М.А. Трилиссер, наркомат внешней торговли – некто Платонов. Комиссии поручалось пересмотреть индивидуальный состав всех полпредств, торгпредств и других советских организаций во всех странах². «В соответствии с отношением правительств различных стран к коммунистическому движению их стран и сотрудничеству членов компартий в наших организациях, – указывалось в постановлении, – произвести … замену ответственных и рядовых коммунистов, в первую очередь, гражданами СССР, как партийными, так и беспартийными, с гарантией в том, что это сотрудничество в наших организациях не послужит поводом к международным осложнениям»³.

«Действительно, – пояснял в последствии это решение Чичерин, – если крупным участником крупного коммунистического выступления оказывался портье нашего банка, поднимался общий крик о нашей виновности. …Раньше признавалось, что наши учреждения не вмешиваются в то, что делают иностранцы, служащие у нас, во внеслужебное время. От этого пришлось отступить. Были изданы общие правила для иностранцев, служащих у нас. Были введены строгости относительно их поведения в служебное время (использование наших помещений для их целей и т.д.), но было также выяснено, что не все они могут себе позволить во внеслужебное время. Были установлены разные степени строгости для разных стран. Выяснилось, что в Турции вся компартия служила в наших учреждениях; для Турции была установлена максимальная строгость в избежание контакта. В Берлине весь актив партии сидел в наших учреждениях; это была форма финансирования партии. Было постановлено, что члены центральных и высших областных учреждений, а также особо одиозные группы (напр. контрразведка КПГ) не могут быть служащими у нас. И в Германии, и в других странах перед многими был поставлен вопрос: или откажись от такой-то должности в партии, или откажись от должности у нас»⁴.

Важность работы комиссии Янсона, по мнению Чичерина, диктовалась ещё и тем, что иностранные коммунисты, как и прежде, стремились использовать внешнеполитические организации Советского государства в своих интересах, мало заботясь о международном положении последнего. В июне 1927 г. нарком писал председателю Совнаркома А.И. Рыкову: «Компартии относятся самым легкомысленным образом к существованию СССР, как будто он им не нужен»¹.

Особое значение в связи с этим Чичерин придавал контролю за собственной советской прессой, который он осуществлял как глава внешнеполитического ведомства. Накануне своей отставки, в июле 1930 г., Георгий Васильевич вспоминал: «До 1928 года все, что в "Известиях" и "Правде" имело какое-либо отношение к внешней политике, присылалось мне в гранках или читалось мне по телефону, я выбрасывал или изменял. Несколько раз я прямо спас положение, в особенности, когда какой-нибудь идиот из братской компартии проталкивал чудовищную нелепость. Например, Реммеле² несколько лет тому назад дал в "Правду" чудовищную по идиотизму статью о том, что, по неопровержимым сведениям, Германия получила право утроить численность рейхсвера и за это вступила в антисоветский фронт. Эта ребяческая ложь была страшно вредной, чистая провокация… Очевидно, анальфабеты³ из КПГ захотели этой дикой чепухой подкрепить обычное тельмановское⁴ лганье. Если бы я не задержал эту гадость, был бы величайший скандал»⁵.

С сентября 1928 г. по январь 1930 г. Чичерин находился в Германии на лечении, и германская компартия во главе с Э. Тельманом в этот период превратилась, пожалуй, в главный объект его критики. Особую тревогу, указывал нарком в личном письме В. М. Молотову от 18 октября 1929 г., вызывало у него «стремление Москвы во что бы то ни стало испортить в угоду Тельману отношения с Германией»⁶. В условиях полного прекращения отношений с Великобританией идти на ухудшение и разрыв отношений с Германией, являвшейся для СССР в 1920-е гг. самым крупным экономическим и наиболее естественным военно-политическим партнером на Западе, Чичерин считал безумием. В письме И. В. Сталину от 20 июня 1929 г. нарком убеждал генсека отказаться от взятого им курса на ухудшение отношений с Германией в связи с появившимися в большевистском руководстве надеждами на скорую мировую пролетарскую революцию. «Как хорошо бы было, – писал Чичерин, – если бы Вы, т. Сталин, изменив наружность, поехали на некоторое время за границу, с переводчиком настоящим, не тенденциозным. Вы бы увидели действительность. Вы бы узнали цену выкриков о наступлении последней схватки. …Именно с точки зрения мировой революции я считаю глубоко ложным, когда международное положение СССР подрывается и подвергается опасности только для того, чтобы плохо клеящаяся агитация т. Тельмана могла пойти чуть-чуть получше»¹.

В том же письме Чичерин указывал, что первомайские столкновения демонстрантов с полицией в Берлине в 1929 г., организованные немецкими коммунистами и представленные в «Правде» как начало решающих боёв с мировым капиталом, являются «невероятным блефом»: «Полиция расстреляла 30 старух, стариков и случайных прохожих, из полицейских никто не был убит, один получил огнестрельную рану. Цергибель² кричит о баррикадных боях 200 000 рабочих с тайными складами оружия, и мы тоже. Под баррикадами разумеются сооружения, за которыми скрываются, чтобы стрелять. Между тем баррикады 1 мая были такие, что через них ребенок перешагнуть мог. На суде их высота была определена в 30 сантиметров. В "Огоньке" было их изображение. Маленькие камешки чуточек навалены, срезано молоденькое чахоточное деревцо. Не баррикады, а деградация и дискредитация»³.

Не только в Германии, но и во всей Европе деятельность компартий, по мнению Чичерина, зашла в тупик: «…генеральная стачка (в Германии – Д.Р.), провалилась оглушительно. Выборы в саксонский ландтаг – полный неуспех для коммунистов, уменьшение числа поданных голосов. В Париже традиционная демонстрация на кладбище была неожиданно бледной. Французские коммунальные выборы – топтанье на месте. В Англии из 22 миллионов поданных голосов оказалось коммунистических 50 тысяч, т.е. ничто. ГКП (КПГ – коммунистическая партия Германии – Д.Р.) сократилась с 500 тыс. до 100 тысяч». «И этому, – вопрошал он генсека, – надо принести в жертву беспримерно колоссальный факт создания СССР, подрывать его положение, ежедневно портить отношения с Германией и врать об ее переориентировке, чтобы дать немножко больше агитационного материала т. Тельману? "Ставка на нуль" – изумительно!»⁴.

Таким образом, к концу 1920-х гг. зарубежные коммунистические партии, по мнению Чичерина, представляли собой не что иное, как «нуль», но в то же время являлись для Советского государства «совершенно невыносимой» обузой. Характерна в этом плане оценка, данная наркомом иностранным компартиям накануне своего ухода в отставку в июле 1930 года. В письме В.В. Куйбышеву Георгий Васильевич отмечал, что с 1929 г. Москва встала на путь прямого «допинга» по отношению к зарубежному коммунистическому движению, а это означало, по его мнению, смерть советской государственной внешней политики¹. Решать эту проблему, однако, у Чичерина уже не было ни сил, ни времени. После долгожданного ухода на пенсию в 1930 г. ему лишь оставалось наблюдать со стороны за деятельностью НКИД во главе с новым наркомом по иностранным делам, своим злейшим врагом М.М. Литвиновым.

П.И. БОГАЦКИЙ
НЕКОТОРЫЕ ОСОБЕННОСТИ ФОРМИРОВАНИЯ

РОССИЙСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ в XIX – начале ХХ веков
Формирование интеллигенции всегда было тесным образом связано с той обстановкой, в которой оно происходило. Если это происходило в феодальном обществе, то в основном формировалась интеллигенция, защищающая этот строй, так как основной доступ к образованию, формированию своих общественно-политических взглядов имели больше всего представители класса феодалов, в России – бояре, дворяне, помещики. Хотя, конечно, в это время формировалась интеллигенция и из бедных слоёв народа, из рабочих и крестьян, защищающая их интересы. Но её было значительно меньше, чем интеллигенции феодальной. Постепенно в этот период возникала также интеллигенция вновь зарождающегося класса буржуазии. В это время формировалась также интеллигенция из сословий мещан и духовенства. Многие представители этой интеллигенции, а также дворянской и буржуазной, впоследствии стали видными деятелями российской науки и культуры. Ввиду особых обстоятельств, взглядов, интересов, симпатий они порвали со своим классом или сословием и встали на сторону народа, примкнули к революционному движению. Все это происходило потому, отмечал русский экономист М.И. Туган-Барановский, что «…люди господствующих классов русского общества были гораздо менее связаны культурными традициями и интересами своих классов, чем на Западе»².

Таким образом, мы видим, что одной из важнейших особенностей формирования нашей интеллигенции в период феодализма и перехода к капитализму, в отличие от Запада, было то, что наша интеллигенция была ближе к народу, к его нуждам и интересам. Но, несмотря на это, она всё же не имела здоровых и глубоких корней в нём. Это происходило потому, что она не могла, в силу своего определённого развития, его вдохновить на существенные преобразования. Она не могла, отмечал философ И.А. Ильин, «…зажечь его сердце, увлечь его волю, озарить и покорить его разум». И далее он подчёркивал, что интеллигенция «…религиозно мертва, национально-патриотически холодна и государственно безыдейна»³. Всё это происходило потому, что её рассудок многие поколения отстранялся от религии. Это вело к ослаблению национального чувства, патриотической инертности, к изменению и оскудению понятия государственного долга. Понимание государственного развития становилось «…пустым, плоским и безыдейным»¹.

Душа интеллигенции стала духовно подорванной и ослабленной. В таком состоянии она не могла успешно выполнить свой гражданский, патриотический долг, «…не могла строить Россию»². И «так случилось, что русская интеллигенция инстинктом и разумением своим отделилась от русского простого народа и сознательно противопоставила себя ему. Она перестала чувствовать его – своим народом, а себя – его интеллигенцией»³.

Нельзя, конечно, полностью согласиться со всеми вышеприведенными рассуждениями авторитетного философа, но большинство из них верно отражают положение и состояние интеллигенции в России в то время. Нашей интеллигенции, отмечал философ и экономист С.Н. Булгаков, был свойственен в изучаемый период также космополитизм, который сформировался на отвлечённых схемах просветительства. Это также вело к отсутствию здорового национального чувства, что препятствовало выработке национального самосознания и делало интеллигенцию вненародной⁴. Об этом также писал известный учёный М.О. Гершензон⁵ и философ С.Л. Франк⁶.

Особенность формирования нашей интеллигенции в изучаемый период в отличие от западной заключалась также и в том, что она, как отмечал исследователь Н.Е. Покровский «…стала историческим продуктом не равновесия, а как раз противоположного – полнейшего дисбаланса социальных структур»⁷. На Западе же интеллигент был «…прежде всего сориентирован на поиски равновесия со средой своего социального существования»⁸. Это отличие было связано с особенностями обстановки, с классовой и социальной структурой общества, со сложившимися и развивающимися в нём отношениями. Для западного интеллигента была присуща во всем жёсткая целесообразность, для нашего – полная духовная несдержанность⁹.

Важную особенность русской интеллигенции отмечал философ Н.А. Бердяев. Он писал: «С русской интеллигенцией в силу исторического ее положения случилось вот какого рода несчастье: любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила интерес к истине»¹. У интеллигенции к различным сферам жизни «…преобладало демагогическое отношение… Эта демагогия деморализует душу нашей интеллигенции и создает тяжелую атмосферу»². Недоверчивое отношение интеллигенции к указанным явлениям Бердяев объясняет тем, что они, как считала сама интеллигенция, могут помешать ей «…бороться с самодержавием и служить народу, благо которого становилось выше вселенской истины и добра»³.

Указанные выше и некоторые другие черты, которые сформировались у нашей интеллигенции в изучаемый период, содействовали впоследствии формированию в стране бюрократически-тоталитарного режима, который затем «…превратил интеллигенцию в своего первейшего социального противника»⁴. Эти черты также в целом отрицательно сказывались на развитии общества и в период советской власти, сказываются и в настоящее время.

О.С. МОЗГОВАЯ
СУДЬБА СОВЕТСКИХ НЕМЦЕВ В ПЕРИОД ОБОСТРЕНИЯ

СОВЕТСКО-ГЕРМАНСКИХ ОТНОШЕНИЙ (1937-1939 гг.)
1937 год вошел в историю как год «большого террора», от которого пострадало огромное количество ни в чём неповинных людей, независимо от их национальной принадлежности. Ещё в начале года был разработан план предстоящих чисток, направленных на уничтожение «пятой колонны». Во-первых, необходимо было избавиться от «бывших людей», то есть врагов народа. Во-вторых, ликвидировать шпионско-диверсионные базы, а именно иностранные колонии и лиц, связанных с заграницей. Здесь выделись три основные операции: польская, харбинская и немецкая⁵.

«Немецкая операция» началась 30 июля 1937 г. по приказу № 00439 с преследования германских граждан. НКВД развернул свою деятельность в Поволжье, Украине, Москве и Ленинграде, Западно-Сибирском крае, Казахстане, Азовско-Черноморском крае, в Крыму. Особое внимание уделялось чисткам на приграничных территориях и режимных зонах, в немецких национальных районах⁶.

Наряду с германскими гражданами, политэмигрантами, бывшими военнопленными арестовывались бывшие служащие немецких предприятий и их жёны, среди которых были и советские немцы¹. Подавляющее большинство арестованных в ходе «немецкой операции» осуждались НКВД-УНКВД в «альбомном порядке», зачастую даже без видимости «тщательного расследования». Для вынесения обвинительного заключения было достаточно действительной или косвенной связи с Германией: то есть все лица, которые родились, учились, выезжали, работали в Германии или контактировали с германскими представителями в СССР. Вероятность попасть в число репрессированных увеличивалась, если под подозрение попадал немец, работавший на стратегическом предприятии, проживавший на окраинных территориях. 1 февраля 1938 г. Н. И. Ежов установил конечный срок национальных операций - 15 апреля 1938 года. С весны 1938 г. национальной операции уделялось особое внимание в рамках всех репрессивных мероприятий².

В Москве, Ленинграде, а также в Украине органами НКВД были обнаружены «крупные террористические шпионские и диверсионные организации». Только в Донбассе за первый квартал 1937 г. было раскрыто 112 фашистских групп общей численностью 587 человек. В первую очередь под определение «фашист» попадали представители немецкого населения Украины. В связи с этим на январском пленуме ЦК КП(б) Украины было высказано предложение о необходимости массового выселения немцев из промышленных районов. Кандидат в члены Политбюро ЦК КП(б)У С. Саркисов настаивал: «Немцы, которые переплетаются с фашистами, расставили свои сети по большим электростанциям… Я думаю, что мы должны идти смелее по линии высылки многих немцев из Донбасса. Они нам не нужны»³. Шпионов Германии в лице советских немцев органы НКВД находили в различных отраслях народного хозяйства.

В марте 1937 г. Днепропетровский облсуд вынес приговор в отношении филиала «Национального Союза немцев на Украине». По версии НКВД, организация была образована еще в начале 1920-х годов. Возглавляли её заведующие немецкой секцией ЦК КП(б)У Гохштегер и Гербарт, заведующий педтехникумом в Пришибе Отто Вайтигер, заведующий окружной немсекцией в Одессе Адольф Мюллер и другие. Организация немецкого отделения в Одесском педтехникуме, открытие машиностроительного техникума в колонии Хортица, по мнению НКВД, стало организацией центров по проведению антисоветской деятельности. Например, директор Хортицкого немецкого техникума М. Г. Билик и директор машиностроительного техникума К.К. Гойер получили указание на проведение враждебной деятельности во время своего пребывания в Германии. В дальнейшем они завербовали ряд преподавателей техникума и, провоцируя недовольство студентов в результате отключения отопления и ухудшения условий питания, пытались распространить своё влияние. В результате осуждённые получили от 5 до 10 лет лишения свободы, из них трое впоследствии были расстреляны.

«Союз» распространил своё влияние на всю территорию Украины, был связан с всесоюзным центром фашистской организации в Москве, «который координировал работу среди немцев в масштабе всего Советского Союза». Сотрудники НКВД установили связь и «выходы на канцелярию Розенберга и Геббельса», руководителей «Союза» через представителя Внешнеполитического отдела НСПГ, директора «Фаст» и «Бриллиан Фаст». Членов организации обвинили в «идеологической подготовке немцев Украины к оказанию помощи фашистским войскам, активном шпионаже в пользу Германии»¹.

В апреле 1937 г. НКВД была «раскрыта» «Немецкая шпионско-диверсионная организация на железнодорожном транспорте и в промышленности Украины», возглавляли которую уже известные нам Гойер, Билик и ряд других лиц немецкой национальности. Данная организация, распространившая свое влияние на Донецкую, Днепропетровскую, Одесскую, Харьковскую области, получая директивы «разведывательных и политических органов иностранного государства», проводила подрывную деятельность, направленную на создание диверсионных и шпионских кадров в СССР «в целях использования их в интересах этого иностранного государства»². Вероятнее всего, что под «иностранным государством» подразумевали Германию.

В отношении А.А. Вейнингера НКВД установило, что он принимал участие в эмиграционном движении 1928-1929 гг., для чего выезжал в Москву, где имел разговор с представителем германского консульства. Следовательно, был завербован и проводил шпионскую деятельность в пользу Германии. На этом основании Вейнингер был осужден и расстрелян³.

1938 год знаменует собой новый этап репрессий на Украине. Ежов выразил недовольство работой НКВД Украины по разгрому контрреволюционного немецкого центра, что вызвало усиление репрессий. По версии НКВД, германская разведка осуществляла свою работу через агентов, проникших в СССР в 1920-е гг. под видом иностранных специалистов, которые формировали шпионские и диверсионные группы в промышленных и национальных районах республики. Антисоветскую работу среди немецкого населения, якобы, также осуществляли бывшие военнопленные и сотрудники германских консульств в Харькове, Киеве, Одессе и посольство в Москве. В качестве примера можно привести «контрреволюционную организацию» в Запорожье. «Штаб» данной организации состоял из немцев, работавших на крупнейших заводах «Запорожсталь» и «Коммунар». Организация, якобы, имела связь с германским консульством в Харькове и создала штурмовые отряды в немецких колониях (Хорица, Широкое, Водяное) для подготовки террористического акта против секретаря ЦК КП(б)У Н.С. Хрущева¹.

Репрессиям подверглось и подрастающее поколение немецких колонистов, которые контактировали с «бывшими людьми», проявляя сочувственное отношение к Германии. Такие дела в НКВД получали названия «Враги», «Родственники», «Наследники».

В Сибири для выявления фашистских шпионов предпринимались аналогичные меры. В круг обвиняемых вошли те же категории населения, что и в целом по стране: это германские поданные, особенно представители консульств, военнопленные и конечно, немецкие колонисты. На 1 июля 1938 г. органами НКВД было репрессировано 65339 немцев, 10% были приговорены к высшей мере наказания².

Архивные материалы позволяют установить проведение «немецкой линии» и в Казахстане. Из райкомов поступали тревожные сообщения об усилившемся поступлении посылок из Германии, а главное, были выявлены случае приёма данных посылок колхозниками, которые тут же причислялись к фашистам³. На 15 марта 1938 г. в Казахской ССР было осуждено по «немецкой линии» 1471 человек⁴.

В АССР НП в рамках «немецкой операции» НКВД репрессиям подверглось 1068 человек. Это сравнительно небольшой процент по сравнению с другими регионами, хотя именно в АССР НП направлялось подавляющее большинство политэмигрантов, реэмигрантов, здесь в 1920-е гг. находился НВБ, осуществлявший внешнеэкономическую деятельность с Германией. Эти люди подверглись преследованиям еще в ходе «кулацкой» операции по приговору Верховного суда и Особого совещания НКВД и т.д. В итоге в АССР НП доля осужденных оказалась в 2 раза выше, чем в целом по стране⁵.

В АССР НП, как и в других регионах страны, было «раскрыто» несколько фашистских групп. По данным НКВД, одна из таких групп существовала среди немцев-студентов Саратовского медицинского института. Один из студентов четвертого курса в 1926 г. находился на практике в Германии и после своего возвращения организовал группу из пяти человек, которая занималась «…подготовкой антисоветской молодежи из немцев для активной борьбы с советской властью. Эти мероприятия намечалось осуществить путем создания боевых групп по типу германских штурмовых отрядов «СА» и участия в восстании против советской власти в период военного нападения на СССР блока фашистских государств»¹. В медицинском институте в «распространении фашистской агитации» были замечены также и некоторые преподаватели, которые получили высшее образование в Берлине².

В условиях более чем сложных отношений с Германией и в рамках проводимой «немецкой операции» под пристальное внимание карательной машины попали и все дипломатические учреждения Германии в СССР. Постоянные контакты немецкого населения с консульствами и посольством не только послужили поводом к усилению репрессий, но и поставили под сомнение деятельность самих этих учреждений.

В пределах СССР действовало 7 немецких консульств в Ленинграде, Одессе, Киеве, Харькове, Тифлисе, Владивостоке и Новосибирске³. Последнее продолжительное время возглавлял консул Г.В. Гросскопф. В ноябре 1932 г. посольство Германии в Москве выступило с инициативой о повышении ранга новосибирского консульства с присвоением ему статуса «генерального». 19 августа 1933 г. Гросскопфу было присвоено звание консула 1 класса. В обязанности консула, кроме налаживания экономических связей и заботы о лицах германского гражданства, входило и составление докладов о внутриполитическом и экономическом положении в их округах. Консульские доклады формировались на основании материалов официальной статистики, печати, по результатам бесед с местными партийными деятелями и сообщений доверенных лиц (Vertrauensleuten) из числа германских граждан⁴. Источниками информации вполне могли являться и советские немцы, которые на протяжении 1920-х гг. поддерживали связь со своими родственниками в Германии при посредничестве консульств, решали проблемы, связанные с реэмиграцией и эмиграцией, обращались с просьбами о помощи во время коллективизации и последовавшего голода. Например, Днепропетровский УНКВД возбудил дело «Аншлюсс-Лейпциг» в отношении «разведчика Дика», который занимался вербовкой советских граждан для передачи «шпионских сведений» секретарю германского консульства Штреккеру¹.

На основании данных докладов посольство Германии в Москве составляло ежегодный обзор состояния дел в СССР, направлявшийся в МИД Германии. В отчёте, наряду с такими разделами, как политические вопросы (внутренняя и внешняя политика), экономическое состояние, социальные вопросы (эмиграция, передвижение населения, быт и т.д.), специальный раздел был посвящён положению в немецких колониях².

Вполне логично, что в условиях конфронтации между двумя странами, когда речь шла о прямой угрозе со стороны Германии, подобная деятельность консульств была недопустима. Определив общеполитическую ситуацию как предвоенный период, органы НКВД решили «…усилить всеми мерами внутреннее и наружнее наблюдение, разработку связей работников германских дипломатических учреждений, фиксируя как все встречи сотрудников этих учреждений в городе, так и посещения консульств. Всех установленных таким путем систематически разрабатывать, имея в виду, что каждое из установленных таким образом лиц может являться проводником и организатором подрывной работы германских фашистов на нашей территории»³.

В 1933-1934 гг. ОГПУ-НКВД разработало версию о шпионской деятельности консульств Германии на территории СССР, что хорошо прослеживается в Западно-Сибирском крае. НКВД считало, что антисоветская деятельность сибирского консульства активизировалась после поездки Гросскопфа в Германию, в ходе которой тот лично сообщил Гитлеру о положении дел в Сибири, настроениях германских граждан и немецких колонистов, после чего «удостоился похвалы» и стал «настоящим руководителем национал-фашистов». Гитлер назначил консула «руководителем всей организации фашистской партии по Зап-Сибкраю»⁴. В своём донесении Гросскопф сообщил об аресте только за одну неделю 200 человек, связанных с консульством. Тогда же, с целью обнаружения компрометирующих материалов, был произведён обыск в квартире и служебном кабинете близкого друга Гросскопфа, агронома Юлиуса Форера, кавказского немца, женатого на германской подданной. С 1934 г. консульство и их сотрудники находились под постоянным надзором правоохранительных органов⁵.

24 августа 1936 г. фюрер и рейхсканцлер Германии А. Гитлер назначил Гросскопфа генеральным консулом в Киеве, а в Новосибирске консулом стал Максимилиан Вольфганг Майер-Гейденгаген, бывший российский немец, прекрасно знавший русский язык и хорошо ориентировавшийся в сложившейся обстановке. Воспользовавшись сменой консулов, СССР резко ограничил сибирский округ: теперь в него входил только Западно-Сибирский край без Красноярского края, Омской области и Новосибирска. Данные меры принимались для удаления германских представителей из зон особой важности и районов с большой плотностью немецкого населения.

С лета 1937 г. советское правительство приступило к сокращению германских представительств на территории Советского Союза в соответствии с количеством имевшихся в Германии советских консульств (в Гамбурге, Кенигсберге и Штеттине; последнее намеревались в скором времени ликвидировать). Германии было сделано предложение ликвидировать 5 консульских представительств, начиная с Одессы и Владивостока. Сделано это было в первую очередь для предотвращения эмиграции советских граждан в Германию. Теперь оформлением выездных документов занималось только посольство в Москве, чьи функции так же были ограничены. Ему разрешалось визировать паспорта советских дипломатов и других официальных лиц. Все остальные советские граждане, в том числе и советские немцы, ранее пользовавшиеся услугами консульств, лишались возможности эмигрировать.

К 1938 г. в СССР осталось только два германских консульства в Киеве и Новосибирске, для которых органами НКВД были созданы невыносимые условия работы. 2 марта 1938 г. германское посольство в Москве сообщило МИД СССР о закрытии всех своих консульств, и потребовало от советской стороны ликвидировать свои консульства до 15 мая 1938 года¹.