Сборник материалов II межвузовской научной конференции

В.А. АБЛИЗИН

9 апреля 1940 г. вермахт принялся за осуществление норвежской операции. Акцию сопровождали «точность, внезапность и жестокость»². В начале следующего месяца немецкая победа уже не вызывала сомнений. 10 мая немецкие танковые колонны взломали бельгийские и голландские границы, началась французская кампания. Советские лидеры полагали, что она окажется «кровавой и затяжной»¹. Кремль в такой ситуации взялся за подготовку балтийской кампании. М. И. Мельтюхов и В. Э. Молодяков считают, что к моменту окончательного лишения своего суверенитета прибалтийские государства уже являлись «кремлёвскими протекторатами», причём что такое положение сталинское руководство не устраивало². Почему же?

Многие авторы полагают, что советское руководство считалось с возможностью фашистского переворота. По их мнению, советские лидеры опасались, что вслед за фашистской «революцией» вермахт намеревался осуществить оккупацию балтийских республик³. Однако мы не можем согласиться с таким мнением. Уделять внимание востоку нацистским лидерам не позволяло сопротивление англичан: по этой причине им пришлось смириться с советским решением бессарабской и буковинской проблемы. Содержание советско-германского секретного протокола от августа 1939 г. по бессарабской проблематике предполагало «предварительные консультации» «партнёров» в случае решения бессарабского вопроса. Но таких контактов не проводилось: сталинское руководство поставило берлинских коллег в известность о своём намерении покончить с проблемой в тот момент, когда уже ничего нельзя было изменить.

Следующим неприятным сюрпризом явился буковинский. Буковина по предварительным соглашениям отходила в зону германских интересов. Но сталинское руководство, проигнорировав берлинские интересы, оккупировало её северную часть и объявило зоной своих интересов оставшуюся половину, с чем нацистская верхушка первоначально была вынуждена согласиться⁴. Таким образом, если нацистское руководство проявило сдержанность в отношении двух важнейших областей своего румынского союзника, то почему в аналогичной ситуации оно должно было ссориться с советским партнёром по балтийскому поводу?

Многие историки полагают, что нацистская верхушка «находилась в состоянии опьянения своими западными победами и, поэтому, была готова к немедленному выяснению своих отношений с советским соседом»¹. В служебном дневнике начальника главного командования вермахта (Oberkommando der Heere – OKH – В.А.) генерал-полковника Ф. Гальдера за 3 июля 1940 г. записано: «Все основное внимание на восток»². До недавнего времени было принято считать, что данная запись является «первым подтверждением» начавшей подготовки «русской операции». В действительности же она означала только то, что гитлеровское руководство было серьёзно встревожено стремительными действиями сталинского руководства в прибалтийском, бессарабском и буковинском вопросах. В.П. Бокарев свидетельствует, что беспокойство фюрера было настолько большим, что он немедленно приказал готовиться к разгрому «русского гиганта». Сотрудникам верховного командования с трудом удалось уговорить отменить отданный приказ, сославшись лишь на то, что за четыре отведенных месяца подготовить намеченную операцию им не удастся³.

Советские лидеры, однако, считали, что гитлеровцы, приняв капитуляцию французов, немедленно займутся балтийским плацдармом; поэтому с решением балтийской проблемы следовало торопиться. В середине июня у западных границ был создан мощный «ударный кулак»⁴. Советским военным уже мерещился блицкриг на немецкий манер. Однако кремлёвские лидеры не спешили с его исполнением. Историки, изучающие балтийскую проблему, единогласно утверждают, что ситуация на западе «создала» идеальные условия для её решения. Однако мало кто из них обратил внимание на тот факт, что её молниеносное окончание заставило сталинское руководство внести в свою политику серьёзные коррективы. Ю. В. Емельянов один из немногих исследователей, кто отмечает, что в результате немецких побед советское руководство решило приостановить советизацию региона, ограничившись перестановками в прибалтийских правительствах, оставив там нескольких «пронемецки» настроенных политиков. Москва предполагала утвердить в новых кабинетах своих ставленников лишь при кабинете министров (с правом участия в заседаниях кабинета), министерствах обороны, иностранных и внутренних дел⁵. Однако в последний момент советская сторона отказалась от такого варианта. С чем это связано, неизвестно. Автору, в своё время работавшему над бессарабской проблематикой советско-германских отношений, удалось выяснить, что это решение было связано с донесениями советской разведки. Та сообщила, что 14 июня германское руководство по планированию морскими операциями (Oberkommando der Kriegsmariene – ОКМ – В.А.) на военном совещании попыталось привлечь внимание рейхсканцлера к активности русских в бессарабском вопросе. Однако, как явствует из сообщений советских нелегалов, «о позиции русской стороны и о ее возможном влиянии на перспективы германо-советских отношений не было произнесено ни слова»¹.

Очевидно, что полученное донесение придало советским лидерам уверенности и в решении балтийской проблемы. Но прежде, чем вынести окончательный приговор балтийским странам, сталинское руководство испытало немецкого партнёра на прочность в решении южной проблемы. В конце июня 1940 г. советское руководство заявило о своём притязании на Бессарабию и Буковину. На Балканах запахло войной, но нацистская верхушка не могла этого допустить: регион превращался в «сырьевой придаток» вермахта. В сложившейся ситуации германское правительство «посоветовало» румынским коллегам уступить кремлёвским претензиям². Готовилась английская кампания, поэтому нацистская верхушка как никогда сильно нуждалась в спокойствии на востоке. Однако сюрпризы там следовали один за другим. М. И. Мельтюхов указывает, что до решения бессарабского вопроса советская сторона не торопилась с советизацией балтийских республик³. Советские лидеры не знали, как немецкие коллеги отреагируют на их решительные действия в данном направлении. В. Э. Молодяков свидетельствует, что сталинское руководство было даже готово вернуться к варианту сохранения немецких сторонников в балтийских министерствах⁴.

Но за считанные дни позиция советского руководства неожиданно изменилась. Ю. В. Емельянов полагает, что очередной поворот в балтийском вопросе был связан с неожиданно быстрым решением бессарабской проблемы⁵. Берлинская поддержка в её решении убедила сталинское руководство: немецкая сторона не в состоянии помешать расширению советских западных рубежей. В начале июля нарком иностранных дел СССР В.М. Молотов в разговоре с балтийскими коллегами трижды с жёсткими нотками в голосе высказался о «желательности» установления в республиках советского режима⁶. Вильнюс и Таллинн попытались было затянуть переговоры, предложив советской стороне принять немецких дипломатов в качестве посредников, но кремлёвское правительство отказалось⁷. Москва готовилась вынести балтийским республикам жёсткий приговор. Историки, касающиеся балтийского вопроса, единодушны в том, что он – наглядный пример отсутствия у сталинского руководства сдерживающих моральных принципов. Но если не они определяли кремлёвскую дипломатию, то, следовательно, её стержнем являлись имперские амбиции. Сегодня их осуждают и клянут, забывая о реалиях, в которых им приходилось действовать.

Балтийский регион традиционно рассматривался как сфера российских интересов, которая была оплачена кровью и потом многих поколений. В результате имперская история переплелась с балтийской периферией. Как любая великая держава, сталинская также стремилась к лидерству и могуществу. Но достижение высот в мировой политике было немыслимо без возвращения к прошлому, а значит, к балтийскому вопросу. Многие историки на западе сегодня считают сталинские действия «незаконной агрессией»¹. Но если воспользоваться критериями прошлого, то очевидно, что понятия «законности» и «объективности» в тот момент времени были довольно-таки противоречивы. Балтийские идеологи утверждают, что немецкая оккупация в годы Второй мировой войны «не была такой страшной, как советская»². Впервые о таком положении заговорили прибалтийские эмигранты Б. Майснер и Г. Раух³. С их подачи считается, что с гитлеровцами прибалты «потеряли» лишь физическую свободу, а советская оккупация их «лишила» одновременно и физической, и духовной⁴.

Но такое объяснение не является убедительным, поскольку в трактовке тогдашних событий нравственные соображения превалируют над реалиями политики. Однако во все времена политика не была совместима с моралью. М. И. Мельтюхов свидетельствует, что московская дипломатия не отличалась от политики ведущих мировых держав того времени ни чистотой, ни коварством – охотничьи повадки и хитрость считались обычным в практике крупных держав. И если подобные действия в тогдашних условиях были обычным правилом, стоит ли в таком случае следовать каким-либо объяснениям⁵. Понятно, что не стоит, но поскольку споры о сталинской «оккупации» не утихают, этим приходится заниматься.

В соответствии с Гаагской конвенцией 1907 г. о «законах и обычаях войны», единственного общепринятого на тот момент документа, для оккупации требовалось состояние войны между двумя странами. Безусловно, сталинское руководство рассчитывало использовать «силовой фактор» в качестве давления на строптивых балтийских министров, но, что самое интересное, воздух переговоров был настолько сильно им пропитан, что прибегать к помощи не пришлось: в прибалтийских или кремлёвских документах, касающихся интересующих нас событий, мы не встретим упоминания о силовом давлении. Более того, мы не увидим и боевых действий. Следовательно, по отношению к прибалтийским республикам необходимо говорить не о прямой, а о «скрытой», «тайной» агрессии, т.е. об «аншлюсе». В истории уже имелся прецедент подобного «аншлюса». Гитлеровское правительство его осуществило по отношению к австрийской республике. Нюренбергским трибуналом он, однако, не был признан в качестве «открытой агрессии». По мнению судей, он был призван «содействовать остальным агрессивным замыслам нацистского руководства»¹. Соответственно, и сталинские действия за рубежом сегодня оцениваются многими как «незаконная аннексия», в результате чего советское присутствие в балтийском регионе принимается как «важнейшая причина опаснейшего международного напряжения»².

С подобным объяснением нельзя согласиться. В отличие от гитлеровцев советская сторона не вынашивала широких агрессивных замыслов. Поэтому большинство авторов предпочитает утверждать о «неплохо спланированной, но всё-таки неосуществленной агрессии». Эстонский историк М. Ильмъярв полагает, что прошедшие события следует рассматривать как «акты капитуляции, следовательно, их надлежит считать аннексией, аншлюсом»³. Сегодня аншлюс трактуется правоведами как «вид агрессии, насильственное присоединение всей или части территории государства или народа, а также насильственное удержание народности в границах чужого государства»⁴. На первый взгляд, данное определение полностью соответствует сталинским действиям в балтийском вопросе, но это только на первый взгляд. Балтийский сценарий ставился с соблюдением обязательных юридических и дипломатических формальностей. Однако, это не имело большого значения: мирное решение проблемы явилось лишь вершиной событий, которые мы сегодня называем «аннексией» и «аншлюсом». По мнению Е. Ю. Зубковой, с утверждением сталинского режима в судьбе балтийского региона начался «коренной перелом», который по своим политическим результатам был более всего «ощутимым», «драматичным» и «непредсказуемым», чем любая оккупация или аннексия¹.

В 70-е гг. появляются исследования, имеющие целью не только изучение участия женщин в истории, но и формирующие новый «женский» взгляд². До середины 70-х гг. преобладало желание написать особую «женскую историю»³. В начале 80-х гг. женская история переходит на новый уровень, вырабатываются такие понятия, как пол и гендер, имеющие междисциплинарный характер. Создается гендерный подход, исходящий из половых различий, отражающихся на всех сферах жизни человека и чётко определяющий наличие «мужской» истории, «мужского» взгляда, свидетельствующий о существовании в истории «женщины-невидимки». На сегодняшний день понятие гендерной истории включает женскую историю, историю мужчин, взаимоотношений полов и их влияния на общеисторические процессы.

Одной из «мужских» сфер, в понимании гендерных историков, являлась наука как один из иерархичных общественных институтов. Поэтому наука привлекла особое внимание нового поколения историков. Образовывается направление «экофеминизма», идеологом которого является Кэролин Мерчант, философ из США, автор работы «Смерть Природы: женщины, экология и научная революция» (1980). Экофеминизм представляет собой симбиоз гендерного подхода и экологической истории, призванной изучить процесс освоения природных ресурсов и влияния человека (в данном случае мужчины) на окружающую среду.

Экофеминизму свойственны обвинения в адрес мужчин-учёных в эксплуатации Природы. Кроме того, экофеминизм активно обсуждает мужской, т.е. маскулинный характер всей науки¹. Популярной персоной, привлекающей внимание экофеминистов, стал Р.Бойль и его экспериментальная наука². Ф.Бэкон воспринимается ими как основатель эксплуататорского отношения к природе³.

Распространенным для историка науки, стоящего на позиции гендерного подхода, является изучение женского участия в науке. Сейчас доля женщин среди членов научных академий в Европе (вместе с Россией, Балтией, Индией, Японией, Австралией) колеблется от нулевого уровня (Австралия, Греция, Португалия) до 14,6 % (Турция), 12.3 % (Исландия), 11,1 % (Норвегия)⁴. Интересно, что ни одна женщина не стала членом Лондонского Королевского общества до 1945 г., и ни одна женщина не стала членом Королевской Академии наук во Франции до 1970 года⁵.

В Средневековье женщины могли получить определённые знания благодаря образовательной миссии монастырей. Женские обители были не только центром просвещения, но и зачастую служили убежищем для знатных наследниц. Служение Господу давало многим женщинам-настоятельницам доступ к властным структурам, пусть даже из-за толстых монастырских стен⁶. Одной из них была Хильдегарда фон Бинген (1098-1179) – женщина, обладавшая исключительным авторитетом среди современников, автор энциклопедии по естественной истории «Phisika», в которой описаны 230 видов растений и 60 видов деревьев, различных видов птиц, металлов⁷.

Однако в Новое время религия дискредитировала себя, навсегда потеряв значение главного образовательного центра. Когда пальму первенства перехватили университеты, стало ясно, что женщина потеряла один из доступных источников знаний. Женщина не была допущена к высшему образованию, поскольку университеты готовили исключительно юристов-мужчин, врачей и богословов.

Научная революция XVII в. мало что изменила в давно сложившемся представлении о женской неполноценности¹. И в Новое время продолжались бесчисленные разговоры о женской интеллектуальной и моральной ущербности. Главным аргументом на протяжении не только средних веков, но и Нового времени выступала библейская история о создании Евы из ребра Адама и описание искушения Адама². Как итог, следовали разговоры о женской моральной и интеллектуальной неполноценности в связи с наличием к них таких качеств как непослушание, чрезмерное любопытство, коварство.

Вторым источником был комплекс античных и средневековых натурфилософских и медицинских комментариев Аристотеля. Известно, что Аристотель считал женщин «дефективными», намекая на анатомические и физиологические различия полов. Новый смысл в это вкладывал Гален, полагающий в основе работы тела баланс «первых качеств»: холода, тепла, влажности, сухости. По мнению Галена, женщины имеют более холодную и мокрую комплекцию, чем мужчины, что отрицательно сказывается на их физических и умственных характеристиках. Словом, физиологическое строение женщины не позволяет ей заниматься наукой; её главная миссия   рождение и воспитание детей³.

Современные исследования полагают, что женщина имела определённые лазейки и могла при большом желании и удачном стечении обстоятельств заняться наукой. Действительно, она непременно фигурировала на научной сцене XVI-XVII веков. Но в каких качествах? Самый простой и незамысловатый путь   женщина как любопытный зритель экспериментов и научных опытов, в качестве фона.

Но существуют более сложные роли, исполняемые женщинами. Например, женщина – патрон учёных. Патронажная система – институт, определяемый узами взаимного обязательства и зависимости между людьми различного социального статуса⁴. Покровительство сильных мира сего давало как материальные ресурсы (должность, землю, состояние), так и определённые социальные гарантии. Учёные не были исключением: они тоже разыскивали себе покровителей или сами становились ими для кого-то⁵. Знатные женщины утверждали себя в связях с учёными-мужчинами, оказывая покровительство и общественное признание мужчинам более низкого социального ранга, но значительных интеллектуальных способностей. В патронажной системе существовало два звена: клиент и патрон.

Елизавета, пфальц-графиня Рейнская (1618-1680), активно переписывалась с Декартом, проявив себя не только как патрон, но и как натурфилософ и моралист. В письме к ней в 1660 г. французский физиолог Сэмуэль Сорбьер (1615-1670) замечал, что женщина превосходит мужчину в знаниях, потому как женский мозг больше чем мужской и, кроме того, «мягкость» женской мысли более удобна в науке, чем горячность и сухость мужской¹.

Современные историки науки пришли к заключению, что наука Нового времени развивалась не только в пространстве университетов, колледжей и прочих официальных местах, но и отлично чувствовала себя в рамках личных резиденций, садов, кабинетов, лабораторий и кофеен, английских пабов и французских салонов². Многие женщины выступали в качестве организаторов неформальных встреч учёных, становясь теми звеньями в цепи, которые позволяли учёным свободно общаться и обмениваться своими мыслями. Известны салоны мадам Ламбер (1647-1733), мадам Рошфуко и мадам Тенсин (1685-1749)³.

Кроме того, одной из самых распространённых ролей женщины была роль верного соратника и помощника в научных изысканиях отца, мужа, брата. Семья оставалась крепким институтом, в рамках которого женщина могла свободно заняться наукой, а домашнее образование длительное время оставалось единственным шансом для женщины получить необходимые знания.

В Англии графиня Анна Конвей (1631-1679), получившая домашнее образование, благодаря брату Джорджу познакомилась с философией Декарта. Конвей 30 лет переписывалась с Генри Мором (1614-1687), убеждённым картезианцем⁴ и автором книги «Принципы древней и современной философии», изданной в Голландии в 1690 г. алхимиком и философом Франсуа ван Гельмонтом уже после смерти Анны Конвей⁵. В 1696 г. с её работой знакомится Лейбниц. Концепция Конвей о монадах как неделимой основе «материи и жизни» растворилась в монадологии Лейбница, теории о строении Вселенной из монад, наделённых жизненной силой¹.

Удивительный материал для анализа участия женщин в научных экспериментах даёт Германия. По некоторым данным, между 1650 и 1710 гг. около 40% астрономов в Германии – это женщины². По мнению учёных, астрономия никогда не была официально организованной областью исследования, поэтому женщины смогли заняться ею. Однако типичная женщина-астроном – это ассистент отца или мужа. Маргарита Кирх (1670-1720) занимались наблюдением наравне с ее знаменитым мужем³, также как и её дочь Кристина Кирх (1696-1782).

Ещё один известный пример   вторая жена знаменитого астронома Яна Гевелия Эльжбета Купман (1647-1693), всегда мечтавшая заниматься наукой. Эльжбета стала верным помощником как в семейном бизнесе – пивоварне, так и в обсерватории. После смерти мужа Эльжбета завершила публикацию его «Селенографии».

История знает и другие, более удивительные примеры. Немка Мария Сибилла Мэриан (1647-1717) – художница, гравёр и по совместительству энтомолог Следуя главному интересу в жизни, она стала одной из немногих женщин, самостоятельно путешествующих в этот период⁴. Мэриан стала первооткрывательницей мира насекомых Южной Америки и издала удивительную книгу «Метаморфозы суринамских насекомых» в 1705 году. Ценнейшую часть изданий, коллекций и акварелей Мериан приобрел Петр I для музеев и библиотек России.

Следует отметить, что женщины Европы редко покидали ее пределы по моральным и физическим причинам. Учёные того времени предупреждали, что белокожие женщины в тропическом климате подвергнутся местным инфекциям и заболеваниям. Кроме того, женщина, путешествующая самостоятельно, вызывала определённые подозрения. Некоторые города обнародовали особые постановления, запрещающие принимать одиноких женщин в гостиных дворах⁵.

В Новое время женщине был фактически закрыт доступ в те пространства науки, которые позиционировали себя как официальные. Например, основанное в начале 1660-х гг. Лондонское Королевское Общество проповедовало доступность своей организации широкому кругу людей. Однако, фактически Лондонское Королевское Общество никогда не следовало этому заявлению¹. Известна история одного кандидата в члены Общества, Маргарет Кавендиш (1623-1673), герцогини Ньюкаслской, автора 8 книг по натурфилософии. Живя в Антверпене, она и её муж герцог Уильям Кавендиш (1592-1676) устраивают салон, в числе гостей которого были Гоббс, Декарт, Гассенди. Лондонское Королевское общество приветствовало вступление в него знатных господ, придававших обществу солидность и вес, но редкие визиты Кавендиш вызывали бурные споры. 30 мая 1667 г. Лондонское Королевское общество, после долгих прений, всё-таки открыло свои двери герцогине. Известность Кавендиш приобрела в основном как популяризатор науки².

Однако, по словам современников, она отличалась некоторой эксцентричностью поведения, а именно такие крайности и не приветствовали «виртуозы» из-за присущего им желания не вмешиваться во всякого рода скандалы. Поэтому Кавендиш не удалось вступить в избранный круг английских экспериментаторов, со временем ужесточивших условия вступление в Лондонское Королевское общество. В 1660 г. Общество ограничило свой состав 55 членами за исключением джентльменов, имеющих титул барона или получивших королевское разрешение³.

Таким образом, женская история науки Нового времени подтверждает традиционное для гендерных исследователей деление на частную и публичную сферы. Имеющее место исключение женщин из публичного и официального пространства науки и их самовыражение в частном, семейном, дружеском кругу происходило в русле общего процесса укрепления позиций мужчин, связанного с развитием капиталистических отношений. В аристократических кругах женщина могла позволить себе не только увлечься наукой, но и играть заметную роль в научных кругах,   правда, только при непосредственной поддержке и участии мужчины, будь то отец, брат, или муж.